Трудности перевода. Воспоминания

РОССИЯ МОЛОДАЯ

В первые дни 1992 года меня пригласил к себе Козырев и спросил, что я хочу делать. «Уехать, — ответил я, — и могу сказать куда — в Грецию». (Весной 1991 года в составе делегации Бессмертных я побывал в этой стране, которая не нуждается в рекомендациях. Приглянулось и то, что резиденция нашего посла соседствовала с резиденциями президента и премьер-министра страны. Советского посла в Афинах обвинили в симпатиях к ГКЧП и отозвали. Так что там имелась вакансия.) Козырев сразу согласился. Однако всё оказалось не так просто.

В конце января Ельцин направлялся с визитом в Нью-Йорк, Вашингтон и Оттаву. Я легкомысленно уехал с группой подготовки. В то время не было формальной процедуры утверждения послов в Верховном Совете, но кандидатов повели на встречу с Председателем Верховного Совета Русланом Хасбулатовым. И там (разумеется, предварительно согласовав это с замминистра по кадрам) на Афины «перекочевал» коллега, который должен был ехать в Сантьяго. А мне осталось Чили. Когда я узнал об этом, находясь в Вашингтоне, я был немало удивлён — по поводу Чили со мной никто ни разу не разговаривал. Козырев слукавил, что ему ничего неизвестно. Испанского языка я не знал, но настроение было чемоданное, и я стал настраиваться на командировку в интересную и красивую латиноамериканскую страну. (По ходу дела мне на выбор предлагали ещё Бразилию, Иран, Малайзию и какие-то другие страны, но с мыслью о Чили я постепенно стал свыкаться.) 27 марта был подписан указ президента о моём новом назначении. Однако перелёту не суждено было состояться. Скоро возник новый вариант — Козырев предложил мне должность своего заместителя по европейским делам. Конечно, всё это было заранее обговорено с Ельциным. Когда же в начале мая ему на подпись подали соответствующий указ, президент наложил резолюцию: «Указ есть, его надо выполнять». Я начал снова собирать распакованные было чемоданы. Но Козырев проявил настойчивость, ещё раз переговорил с президентом, и 4 июня 1992 года я стал заместителем Министра иностранных дел России. При этом в моём послужном списке в отделе кадров сохранилось: «27 марта — 4 июня 1992 года — Посол Российской Федерации в Чили (работа в Центральном аппарате)». То есть я побывал послом не только без выезда в страну, но и без запроса агремана. Много лет спустя узнал, что в Посольстве России в Сантьяго в фотогалерее бывших послов висит и моя фотография. Ельцин был прав — «указ надо выполнять».

В небольшом уютном кабинете замминистра на седьмом этаже сразу возник ворох дел. Лето 1992 года обещало быть горячим. Постсоветское пространство трещало по швам. То затухал, то опять разгорался конфликт в Приднестровье. 19 июля кровопролитные столкновения произошли в городе Бендеры. На следующий день я получил указание вылететь в Кишинёв в составе российской правительственной делегации. Собрались на подмосковном военном аэродроме «Чкаловский». Но молдавские власти явно не горели желанием нас у себя принимать, и Украина не давала разрешения на пролёт нашего спецборта. Наконец, кого-то осенило: ведь из Внуково в Кишинёв продолжали летать рейсовые самолёты. Мы вскочили в машины и помчались во Внуково, благо пробок тогда в Москве и окрестностях не было. К вечеру мы оказались в столице Молдавии к явному неудовольствию хозяев, хотя держались они корректно и от встреч не уклонились. Состоялось заседание созданной двумя месяцами ранее четырёхсторонней комиссии (Россия — Молдавия — Румыния — Украина) на уровне замминистров иностранных дел. Впрочем, серьёзной роли эта комиссия не сыграла. Основную посредническую миссию в приднестровском урегулировании предстояло взять на себя России.

Опасная конфликтная ситуация сложилась и на территории Грузии. Возвращение к власти в Тбилиси многолетнего руководителя советской поры Шеварднадзе не сняло противоречий между грузинами и абхазами, грузинами и южными осетинами. Они резко обострились вследствие крайне националистической политики первого президента независимой Грузии Гамсахурдии.

Оставив свою работу в Управлении информации, в начале апреля 1992 года я побывал в гостях у Шеварднадзе. Козырев отправлялся в турне по странам СНГ, начинавшееся с Тбилиси. Забравшись на самолёт «зайцем», я остался в столице Грузии дня на три. Поселился в резиденции грузинского руководителя на том же третьем этаже, где жили сам Шеварднадзе с супругой и его не боявшиеся странствий помощники Тарасенко и Степанов. Три раза в день — на завтрак, обед и ужин мы спускались на второй этаж, где текла размеренная беседа. Настроения были самые оптимистичные. Шеварднадзе ждал визита своих старых друзей Бейкера и Геншера, надеялся на их помощь, как и на то, что Грузию удастся вывести на путь спокойного, нормального развития. Этим расчётам не суждено было сбыться.

Летом полыхнуло в Южной Осетии. Вновь оказалась востребованной миротворческая роль России. 24 июня в Сочи состоялась встреча Ельцина с Шеварднадзе. В ней должен был принять участие и вице-президент Александр Владимирович Руцкой, проявлявший повышенный интерес к сепаратистским конфликтам на пространстве бывшего СССР. Мне было предписано прибыть в Сочи его спецбортом, вылетавшим рано утром из аэропорта Внуково-2. Тот факт, что мой водитель проспал, вызвал минутную панику, но быстро сообразив — собственная машина стоит прямо у подъезда, я благополучно присоединился к сопровождавшим вице-президента лицам.

По прибытии в Сочи (Ельцин располагался на своей даче, остальные — в особнячках неподалёку) выяснилось, что приезд Шеварднадзе под вопросом. По поступавшим сообщениям в Тбилиси происходило что-то вроде мятежа. Мне позвонил находившийся при Ельцине государственный секретарь Геннадий Эдуардович Бурбулис, тогда один из самых влиятельных людей в российском руководстве. «Виталий Иванович, — сказал он, — вы близко работали с Шеварднадзе, как вы думаете, не являются ли события в Тбилиси лишь предлогом для неприезда Эдуарда Амвросиевича на встречу с Борисом Николаевичем?» Я ответил, что Шеварднадзе с большим уважением относится к Борису Николаевичу и поэтому, если бы не форс-мажор, то он наверняка был бы в Сочи. «Может быть, вам взять самолёт Руцкого, — продолжал Бурбулис, — и слетать в Тбилиси, выяснить обстановку?» Я не возражал, но предложил сначала попытаться связаться с Шеварднадзе по телефону. Получил на это добро Бурбулиса. Когда я дозвонился до Шеварднадзе, он спокойно и нерасторопно стал рассказывать о происходившем в Тбилиси. И только через несколько минут из слов Эдуарда Амвросиевича я понял, что Ельцин не утерпел и сам позвонил ему. Я был уже не первым «сочинцем», кому он растолковывал обстановку. Самообладание явно оставалось при грузинском руководителе.

Во второй половине дня Шеварднадзе добрался-таки до Сочи. Подчёркнуто сухо поздоровался с Руцким, который накануне допустил против него резкие публичные выпады. Переговоры затягивались, Ельцин ёрзал на стуле — ему надо было лететь в Стамбул на встречу глав государств Причерноморья. Переговоры завершал Руцкой. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке — на него давил авторитет Шеварднадзе. Когда дело подходило к концу, Руцкой сказал: «Ну что, Эдуард Амвросиевич, кто старое помянет!» Оба встали и пожали друг другу руки через стол. В Сочи было подписано Соглашение о принципах мирного урегулирования грузино-югоосетинского конфликта. Созданные им механизмы контроля за прекращением огня просуществовали шестнадцать лет. Сам же грузино-югоосетинский конфликт, к сожалению, так и не нашёл своего политического решения.

В 1992 году президент новой России немало предъявлял себя миру. Состоялись госвизиты во Францию, Англию, поездка в Хельсинки на саммит Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе. Надо сказать, что, как правило, Ельцин демонстрировал отличную форму. На протокольных мероприятиях выступал без бумажки, чётко и лаконично. В английском парламенте удачно шутил, отвлекаясь от текста.

Неожиданный поворот принял, казалось бы, рутинный госвизит в Болгарию в начале августа.

По дороге Ельцин заехал в Крым для встречи с президентом Украины Леонидом Макаровичем Кравчуком. Рукопожатие двух лидеров должно было состояться на так называемой шестой даче. Здание размером с небольшой санаторий, построенное лет пять назад для приёма на отдых представителей братских компартий, с тех пор пустовало. Кравчук встретил Ельцина, они вышли на балкон, о чём-то с минуту поговорили и затем разошлись, для того чтобы встретиться чуть позже на переговорах. Ельцин уединился в комнате с министром обороны Павлом Сергеевичем Грачёвым. Появился начальник охраны Коржаков с «характерным предметом», завёрнутым по советской традиции в газетную бумагу. Ельцин с Грачёвым вышли через несколько минут, явно слегка «освежившись». Настало время идти на встречу с Кравчуком, путь на восьмую дачу лежал под горку. Отойдя с полсотни шагов, сопровождаемый небольшой «свитой» Ельцин повернулся и, обращаясь, надо думать, к своим помощникам, произнёс: «Подготовьте указ: шестая и восьмая дачи — в собственность России, с Кравчуком согласовано». С трудом верилось, что можно было о чём-то договориться в ходе краткого балконного разговора. Скорее всего сработало не раз проявлявшее себя впоследствии воображение нашего президента.

Но впереди был ещё и политический сюрприз. В ходе переговоров в Софии президент Болгарии Желю Желев поставил вопрос о признании Россией одного из образовавшихся на руинах бывшей Югославии новых государств — Македонии (Словению, Хорватию и Боснию и Герцеговину к этому моменту Москва уже признала). Ельцин вопросительно обернулся к Козыреву. «Греки возражают», — шепнул министр президенту. Ельцина, однако, это не остановило, и он отдал распоряжение своему помощнику Дмитрию Борисовичу Рюрикову прямо сейчас подготовить указ о признании близкого Болгарии македонского государства. Указ был подписан на месте, хотя в опубликованной его версии значится «Москва, Кремль, 4 августа 1992 года».

Услышав распоряжение Ельцина, Козырев прямо за столом переговоров сказал: «Чуркин сейчас едет в Македонию (действительно, сразу после Болгарии была запланирована моя командировка в Скопье), пусть он сообщит македонцам о вашем решении. А заодно пусть поедет в Афины и разъяснит всё грекам». Если первое поручение было из разряда самых приятных (прибыв в Скопье с указом Ельцина, я на сутки стал чуть ли не национальным героем молодого государства), то с Грецией всё обстояло намного сложнее. Между Афинами и Скопье разгорался спор по поводу названия независимой Македонии. В намерении присвоить данное наименование греки усмотрели покушение на своё историческое достояние, поскольку считают, что «настоящая» Македония и всё, что связано с её славной историей, принадлежат исключительно Греции.

Пикантность ситуации усугублялась и тем, что болгарский лидер не преминул живописать всё произошедшее прессе.

Одним прыжком добраться до Афин из Скопье не удалось. Вернувшись в Москву, я сутки-другие ждал греческой визы — в Афинах пытались оправиться от шока.

В Греции на встречах с министром иностранных дел Йоргосом Папаконстантину и другими официальными лицами пришлось «вырисовывать» некую формулу, объяснявшую импульсивное решение российского лидера. Так я рассказывал о ней в интервью «Российскому радио»: «Россия в данном случае действовала исходя из собственной оценки интересов мира и стабильности на Балканском полуострове. Нам казалось, что дальнейшая затяжка с признанием нами нового государства, бывшей Югославской Республики Македония, могла бы обострить ситуацию и привести к непредсказуемым последствиям в и без того омрачённом целой серией кризисов регионе. Мы сочли, что, признав новое государство, Россия сможет эффективно сыграть на Балканах роль в плане поиска решения проблем, которые там есть, в том числе и возникших между Афинами и Скопье…

Утверждать, что наши доводы были в полной мере восприняты, было бы погрешностью против истины. Конечно же у греческой стороны есть свой подход к этой проблеме, но важно то, что весь наш, хотя и непростой, и длительный, разговор шёл в конструктивном русле. Сошлись на том, что есть понимание мотивов действий России, есть понимание, как мне кажется, у греческой стороны того, что мы не преследовали каких-то антигреческих, эгоистических, скрытных целей в данной ситуации, что Россия действовала, исходя из своих принципиальных соображений, из лучших побуждений. И договорились о том, что Россия будет осуществлять миссию добрых услуг, об этом попросила греческая сторона… с тем, чтобы попытаться помочь и греческой стороне, и македонской стороне выйти из сложнейшей ситуации. Так что в этом направлении мы теперь будем работать в тесном контакте как со Скопье, так и с Афинами» (эфир 17 августа 1992 года).

К сожалению, миссия добрых услуг не сложилась. В Скопье удалось побывать ещё только раз или два. Достаточно, для того чтобы проникнуться особой чувствительностью и политической остротой на первый взгляд такой немудрёной проблемы, как название государства, но явно мало, чтобы подступиться к её решению.

Проблема названия вызывает немалые неудобства. В ООН страна была принята как «Бывшая Югославская Республика Македония». И стоит в выступлении в стенах Организации отойти от этого трафарета, как греческий представитель берёт слово и заявляет протест.

Возникали и вообще абсурдные ситуации. В Брюсселе на встрече министров обороны стран НАТО с партнёрами македонский министр недоумевал по поводу того, что язык, на который осуществлялся перевод, обозначался как «бывшей Югославской Республики македонский».

По состоянию на 2016 год вопрос так и не был решён, несмотря на многочисленные переговоры между сторонами при ооновском посредничестве.

Одной из самых трудных и болезненных проблем молодой России стали отношения со странами Балтии. В бесправном положении оказалось многочисленное русское население Эстонии и Латвии (в Литве, где русских около восьми процентов, их притеснять не стали). Предстояло решить вопрос и о выводе российских войск с территории Балтии. Вокруг этих тем в России бушевали нешуточные политические страсти. Для переговоров по выводу войск были созданы соответствующие российские государственные делегации. Мне приходилось подключаться лишь для «разруливания» конкретных ситуаций.

В сентябре 1992 года нацелились на подписание в Москве договора о выводе войск из Литвы. Переговоры шли трудно. В какой-то момент мне пришлось присоединиться к главе делегации Виктору Фёдоровичу Исакову в литовском посольстве в Москве для того, чтобы помочь подтолкнуть дело. Атмосферу переговоров никак нельзя было назвать дружественной. Когда поздним вечером я, пытаясь завершить согласование одного из вопросов, предложил поставить точку и выпить шампанского, глава литовской делегации отреагировал неожиданно мрачно: «Вот так же и Риббентроп с Молотовым пили шампанское». Мы явно не тянули на этих персонажей из 1939 года.

Задача российской делегации не стала легче, когда выяснилось, что два офицера из министерства обороны с ведома своего руководителя провели параллельные переговоры с литовцами о выводе войск и согласовали проект соглашения. Я встретился с ними. Офицеры в их представлении преследовали самые благие цели: боролись с наследием советской военной бюрократии. Однако в политике они были несведущи. Например, не понимали значения включённого ими в текст соглашения положения о готовности России обсуждать претензии Литвы об ущербе, нанесённом в период «оккупации» (в Вильнюсе тогда назывались астрономические цифры — до 140 млрд долларов). После такой «уступки» вычистить положение о возмещении ущерба из договора с Литвой стало особенно трудно. В итоге данный вопрос был вынесен из текста договора и запрятан куда-то в примечание. Всё, казалось бы, готово к торжественной церемонии в Кремле. Делегации собрались, ожидая руководителей — Ельцина и Ландсбергиса, но те задерживались. Шеф протокола президента Владимир Николаевич Шевченко предложил министру обороны Грачёву и мне (Козырев находился в отъезде) пройти в зимний сад, где беседовали Ельцин с Ландсбергисом. К моему удивлению, боевой генерал не продемонстрировал той храбрости, которой от него можно было бы ожидать. «Пойдёмте, Павел Сергеевич», — я потянул за рукав министра.

Всё обошлось, хотя Ельцин остался не слишком доволен: даже в примечании положение о возмещении ущерба ему не нравилось. В итоге в тот день был подписан только график вывода войск. Основное соглашение, в котором содержались многие важные для нас положения о статусе войск и социальных гарантиях военным пенсионерам, так и не было подписано к моменту полного их вывода в августе 1993 года.

Самыми трудными стали переговоры с Эстонией. На них проблемы вывода войск и прав русского населения сплелись особенно болезненно. В начале ноября 1992 года мне предстояла непростая миссия в Таллин. В памяти детали стёрлись, прибегну к помощи одной из газетных статей:

«Никто не сомневался, что представитель дипломатического ведомства едет в Таллин исправлять ошибки президента. Как вы помните, на прошлой неделе Ельцин приостановил вывод войск из стран Балтии. После не слишком демократических выборов в Эстонии не связать этот шаг Москвы с нарушением прав русского населения было невозможно. Что и сделали эстонские и западные политики.

Но нет. Виталий Чуркин несколько раз подчеркнул: Россия не намерена увязывать вопрос вывода войск с правами своих соотечественников. Распоряжение Ельцина было, как объяснил замминистра, внутренним документом. А то, что вокруг него поднялся такой шум, — так это, естественно, пресса виновата. Сейчас же вовсю идёт подготовка соглашений, которые будут охватывать социальные аспекты вывода войск. Неосторожные слова недипломата Ельцина дипломату Чуркину удалось исправить с блеском, и за один день своего пребывания в Таллине он смог профессионально очаровать всех — от самых высокопоставленных лиц до самых радикально настроенных.

Масса странного и приятного. Российская сторона, не извиняясь, не раскланиваясь, но и не топая ногами, — прямо ставит вопросы обеспечения законных прав русскоязычного населения. Чуркин даже покушается на „святая святых“ — высказывает желательность предоставления русскому языку статуса официального. А на встрече с русской общественностью говорит, не стесняясь, то, что все предыдущие российские политики произнести боялись: „Наша цель не в том, чтобы победить эстонцев, а чтобы русские здесь жили достойно. За вами — Россия. Надо немного потерпеть“.

Эстонская сторона тоже ведёт себя на удивление доброжелательно и даже перестаёт делать вид, что понимает все европейские языки, кроме русского. Более того, президент Эстонской Республики Леннарт Мери, с которым Чуркин имел полуторачасовую беседу, заявил, что он и Конституция являются гарантами нормальных условий жизни представителей всех национальностей.

Виталий Чуркин также весьма уверенно сказал на пресс-конференции, что, может быть, вскоре будет смягчён языковой ценз для пенсионеров и решён вопрос с предоставлением гражданства родившимся в Эстонии.

Самая большая радость: вроде бы обе стороны договорились о том, что в Эстонии в новом году будет продолжена трансляция программ российского телевидения, над которыми тоже нависла угроза и что остаётся только решить финансовые вопросы. Поддержку у эстонских политиков получила и идея создания Российского культурного фонда помощи соотечественникам. Немножко увереннее почувствовали себя военные. Чуркин подтвердил, что российские войска не могут выводиться за счёт расформирования частей.

Мнение, возможно, субъективное, зато общее: первый официальный контакт с новым эстонским руководством Россия провела блестяще. Максимум доброжелательности плюс достойный и уверенный тон» («Комсомольская правда», 5 ноября 1992 года).

К сожалению, надеждам на то, что проблема русскоязычного населения в Балтии будет урегулирована быстро и цивилизованно, не суждено было сбыться.

К переговорам о выводе войск из Эстонии мне пришлось присоединяться несколько раз. Необычной оказалась состоявшаяся в этот период моя вторая встреча с президентом Эстонии Леннартом Мери. Среди бумаг, которые я изучал в самолёте по пути в Таллин, была и биографическая справка на эстонского президента. В ней я обратил внимание на то, что в середине 60-х годов Мери работал на таллинской киностудии. В 1965 году там же работал и я. (Должен пояснить, что в детстве мне довелось сниматься в кино. Сначала на Московской киностудии имени Горького у крупнейших режиссёров Льва Кулиджанова и Марка Донского, а затем и на таллинской студии, куда меня пригласил режиссёр Игорь Ельцов, родом из «русских эстонцев», то есть из тех, кто жил в стране ещё до 1940 года. Вскоре этот молодой ещё человек куда-то исчез со страниц киношной прессы.)

В начале беседы с Мери, чтобы как-то растопить лёд, я сказал: «Вы знаете, господин президент, оказывается, мы с вами работали вместе». И пояснил ему, в чём дело. Заодно поинтересовался, не известно ли ему, куда подевался Ельцов. Тут президент особенно оживился. Выяснилось, что Ельцов уже давно сбежал из Союза, работает в Мюнхене на радио «Свобода» — Мери виделся там с ним совсем недавно. Личный контакт с президентом был установлен. За беседой последовал обед, за обедом — сауна, откуда я выбрался лишь в два часа ночи.

Один из самых непростых вопросов переговоров с эстонцами — судьба советского военного объекта в местечке Палдиски, чуть ли не единственного в Советском Союзе центра по подготовке экипажей подводных лодок. Там наряду с другим оборудованием находился ядерный реактор, который необходимо было демонтировать. Эстонцы требовали, чтобы демонтаж произвели за 4 месяца. Мы настаивали: для столь сложной работы необходимо как минимум 15. Эстонцы обратились за «арбитражем» к американским экспертам. Те, не имея представления о конструкции нашего реактора, ответили «уклончиво»: для демонтажа потребуется от 4 до 15 месяцев. Спор возвращался на круги своя. Договор о выводе российских войск из Эстонии подписали лишь в июне 1994 года.

На лето 1993 года приходится моё знакомство с возглавлявшим правительство Виктором Степановичем Черномырдиным. Я был включён в его делегацию, направлявшуюся в Псков (пребывание в ней замминистра иностранных дел объяснялось посещением российско-эстонской границы). На обратном пути в самолёте в разговоре с сопровождавшими чиновниками Черномырдин неожиданно сообщил о своей инициативе по обмену денежных купюр. Я выразил опасение, что может возникнуть паника. Меня толкнули локтем в бок, да я и сам понимал: с Председателем Правительства спорить не стоит, особенно по вопросам, в которых я не слишком компетентен. Эпизод не заслуживал бы упоминания, если бы не его продолжение. Месяца через два я должен был присутствовать на переговорах Черномырдина на Старой площади с председателем правительства Румынии. Небольшая толпа чиновников российских ведомств стояла в коридоре, ожидая появления премьера. Черномырдин деловито шёл навстречу, было видно, что день у него выдался длинным. Стал здороваться со всеми за руку, быстро взглянул на меня и погрозил пальцем: «А ты был не прав!» Удивительно не то, что я был скорее прав (ничего хорошего из обмена денег не получилось), сколько то, что при всей своей занятости Черномырдин запомнил тот мимолётный обмен репликами.

Следующий «контакт» с Черномырдиным произошёл при куда более серьёзных обстоятельствах. В воскресенье 3 октября 1993 года я спокойно сидел дома, не включал телевизор или радио и не ведал о том, что происходит — сторонники взбунтовавшегося Верховного Совета штурмовали Останкинский телецентр. Зазвонил телефон, говорили из Секретариата Министра (Козырев в это время находился в зарубежной поездке). Мне дали номер, по которому я должен был позвонить Черномырдину. «Ты где?» — спросил он. «Дома, Виктор Степанович», — честно признался я. «Надо быть здесь», — последовала краткая команда. Не зная, что именно происходит в городе, я счёл за благо не вызывать служебную машину, тем более от меня до штаб-квартиры правительства на Старой площади всего пять остановок на метро по прямой. Первое, что бросалось в глаза: в вагонах метро отсутствовали признаки чего-то необычного. Люди не демонстрировали ни малейшего беспокойства. Выйдя из метро, на Старой площади я не обнаружил никакой усиленной охраны, если не считать одного лейтенанта с двумя солдатами. В самом здании правительства в коридорах встречались отдельные люди с автоматами, но было ясно, что перед любой сколько-нибудь серьёзной попыткой вооружённого захвата здание на Старой площади не устояло бы.

Черномырдин проводил совещание. Я получил указание связаться с представителями дипкорпуса и заверить их, что у нас всё в порядке. Здесь проблемы не возникло. Уже поздно вечером до меня дозвонился депутат Верховного Совета, один из самых резких критиков МИД Иона Андронов и предложил встретиться для переговоров (как я понял потом, ему удалось выбраться из осаждённого здания Верховного Совета, и звонил он мне из американского посольства). Получив санкцию у Черномырдина, я сообщил Андронову, что готов разговаривать об условиях выхода членов Верховного Совета из «заточения». Однако Андронов настаивал: надо обсуждать ещё и проблемы Конституции. В мою компетенцию это не входило. Да и вообще ситуация предельно обострилась, решалось — кто кого.

Ночь я провёл в кабинете помощника Черномырдина. Мою сильную простуду он лечил коньяком и камчатскими крабами. К утру оппозиция так и не смогла сорганизоваться, и власти перешли к решительным действиям. Танки стали палить по Белому дому — зданию, где тогда располагался Верховный Совет. Небольшой группой мы следили за происходящим по телевизору. Не оправдалось чьё-то предположение, что танки стреляют холостыми. Вскоре поступило подтверждение — в ход идут боевые снаряды. Не сбылся и прогноз о том, что лидеры мятежников покончат с собой. Они сдались, оказались в тюрьме, но через какое-то время были амнистированы. Разрешился острый конфликт Ельцина с Верховным Советом — президент вышел из него победителем и серьёзно упрочил свою власть.

Надо сказать, что сложно отношения с Верховным Советом складывались не только у президента, но и у МИД. В то бурное время, помимо критики, «подвоха» можно было ждать в любой момент. Однажды в отсутствие курировавшего Правовое управление МИД РФ замминистра меня попросили поприсутствовать в Верховном Совете при обсуждении закона о международных договорах. Заверили, что «подводных камней» не предвидится. Каково же было моё удивление, когда, уже сидя в зале парламента, я понял: вот-вот будет принята поправка, позволяющая Верховному Совету в любой момент денонсировать любой международный договор Российской Федерации.

Пришлось взять слово и без обиняков заявить, что в случае принятия такой поправки в наших внешних делах воцарится такой же хаос, какой существует во внутренних.

Объявили перерыв. Поправку «утопили» в дальнейших консультациях.

В Европе молодая Россия должна была открывать новые двери. Здесь происходило много интересного. Первый визит на уровне замминистра иностранных дел России в штаб-квартиру Совета Европы в Страсбург и встреча с генсекретарем этой организации Катрин Лялюмьер. Первый приём генсекретаря в Москве. Лялюмьер явно не ожидала оказаться в императорской ложе Большого театра, где были вывешены флаги Совета Европы и России. Первый визит в штаб-квартиру существовавшего тогда военно-политического Западноевропейского союза в Лондоне и организация первого визита его главы в Москву.

Одной из наиболее масштабных на европейском направлении стала задача поднять на новый уровень отношения между Россией и Европейским союзом. На смену заключённому ещё СССР в 1988 году Соглашению о торговле и сотрудничестве с ЕС должно было прийти новое — о партнёрстве и сотрудничестве между Европейским союзом и Россией. Переговоры начались в конце ноября 1992 года в Брюсселе. Нашу делегацию составляли представители МИД и Министерства внешних экономических связей, руководить ею поручили мне и заместителю главы Агентства по развитию и сотрудничеству Кириллу Иванову. Однако экономисты попытались перетянуть «одеяло на себя». Козыреву это сильно не понравилось, и 30 ноября 1992 года он подписал у Ельцина указ, где главой правительственной делегации назначался Виталий Иванович Чуркин. Политические аспекты согласовали довольно быстро, и после первого раунда переговоров мне пришлось наблюдать за ними в основном со стороны. Лишь однажды подключился к поездке в Брюссель вице-премьера Александра Николаевича Шохина, который вёл переговоры на их заключительном отрезке.

Новое соглашение было готово к подписанию к лету 1994 года, церемония состоялась на встрече Ельцина с руководителями стран ЕС на греческом острове Корфу. Нам с заместителем министра внешних экономических связей Георгием Валерьевичем Габунией поручили его парафировать с российской стороны. Парафировать — дело несложное, надо просто проставить свои инициалы на каждой странице текста. Предстояло, однако, столкнуться с неожиданными трудностями. Российская делегация на Корфу жила на двух яхтах, пришвартованных у причала. На берегу стояло немало арендованных для членов делегаций машин, но понять, какая же из них предназначалась нам, оказалось сложно. Может быть, мы вообще не попали в автомобильный список. К счастью, российское посольство в Греции мобилизовалось полностью. Заведующая канцелярией посольства даже пригнала на Корфу свой личный красный «фиатик». «Реквизировав» его, мы и двинулись разыскивать место встречи с еэсовцами, выбранное для парафирования документа. Но и это оказалось не так просто. Городок невелик, туда собрали огромное количество полицейских со всей Греции. Города они не знали, но стеснялись в этом признаться, поэтому на нашу просьбу показать, в какую сторону ехать, они отвечали жестами в самых разных направлениях. К счастью, фарс не перерос в трагедию, драгоценный документ доставили. Тем не менее расслабиться не получилось: и без того объёмное соглашение было подготовлено по всей форме — на русском и всех официальных языках Европейского союза. Проставлением инициалов мы занимались всю ночь. Успокаивало то, что на церемонию подписания нас не пригласили, поэтому отоспаться можно было утром.

Наряду с этими приятными и не очень хлопотами существовала «параллельная вселенная», затягивавшая всё больше, — конфликт в бывшей Югославии.