Трудности перевода. Воспоминания

АМЕРИКАНСКИЕ ГОРКИ

Итак, на рубеже 80-х годов на пике холодной войны я оказался третьим секретарём Отдела США МИД СССР. Был определён в сектор внешней политики, которым руководил Сергей Петрович Тарасенко. Отслеживал азиатское направление, что оказалось как нельзя кстати с учётом моих академических интересов. Я заканчивал работу над диссертацией со странным названием «Китай и Япония во внешнеполитической стратегии США 1969-1980». Оппонентам, да и моему научному руководителю было непросто объяснить, почему две столь разные страны оказались «в одной посуде». Тогда в науке о международных отношениях увлекались всякими треугольными, четырёхугольными и прочими геометрическими схемами. В них упражнялся и я. По счастью, защита диссертации в Дипломатической академии пришлась на дни работы XXVI съезда КПСС, и Леонид Ильич в своём отчётном докладе подарил мне совершенно изумительную цитату, к которой я апеллировал при защите. К тому же, пришедший меня поддержать из МИД Тарасенко разъяснил членам учёного совета, что без моей диссертации отделу США была бы просто беда. В общем, итог тайного голосования 16:0 не мог меня не устроить. Многолетняя эпопея с диссертацией завершилась. Не могу сказать, что я внёс весомый вклад в мировую науку, но сотни перелопаченных книг, наверное, не прошли для меня даром.

Тем временем международная обстановка продолжала удручать. Мир осудил «советскую агрессию» в Афганистане, плохо дела шли в Восточной Европе. 31 марта 1980 года все мы в отделе США почему-то ожидали, что вот-вот советские войска войдут и в этот регион. К счастью, трагедии не произошло.

Суд да дело — работник отдела кадров сообщил, что планируется мой выезд в длительную командировку для работы в Посольстве СССР в Вашингтоне в должности второго секретаря.

Впервые перелетев через Атлантический океан, мы с женой оказались в уже изнывавшей от жары столице Соединённых Штатов 11 мая 1982 года. Нас поселили не в комплексе, где проживало подавляющее число сотрудников посольства, а в Вирджинии, в небольшом «комьюнити», действительно походившем на деревушку и именовавшемся «Хамлет». В трёхэтажных домах не было ни лифтов, ни подъездных дверей. Окна и балкон нашей двухкомнатной квартирки выходили в лес. Имелись бассейн и теннисные корты. Всего там, среди американцев, жили семей двадцать, в основном молодых работников советского посольства и журналистов. За этой идиллией забывалось о суровых реалиях холодной войны. Через несколько лет двоих из наших соседей по «Хамлету» расстреляли за измену Родине.

Работа каждого посольства в решающей степени зависит от его руководителя. Посольство СССР в Вашингтоне к моменту нашего прибытия вот уже двадцать лет возглавлял Анатолий Фёдорович Добрынин. Атмосфера была исключительно деловая. Перед отъездом в Вашингтон я прошёл рутинное собеседование в ЦК КПСС, ознакомился с брошюрой о правилах поведения советского человека за границей, но в самом посольстве нас никто ничем не стращал и ничего не запрещал. Тем не менее, мы не забывали посматривать по сторонам, ожидая подвоха. В первое время наши подозрения вызывал молодой сосед по лестничной площадке. Они только усилились, когда однажды он постучал в дверь и принёс кусок пирога. Всё бы было ничего — у американцев приняты дружелюбные жесты в отношении соседей. Но случилось это в день моего рождения, и мы восприняли появление парня на нашем пороге как намёк — за нами следят. Но видимо наши подозрения оказались безосновательными. Через некоторое время парень съехал с квартиры, сказав, что купил дом. А ещё чуть позже мы получили письмо от американских властей. В нём нас информировали, что бывший сосед подал заявление на работу «чувствительную с точки зрения безопасности», и просили высказать о нём своё мнение. Лучшего адресата для такого письма, чем сотрудник советского посольства, придумать было трудно.

Конечно, американцы знали, кто есть кто в советском посольстве, и не тратили время впустую. Всё же и я однажды удостоился довольно плотной слежки. В посольстве я оказался в группе военно-политических проблем. Тема ограничения вооружений была тогда исключительно модной, и меня частенько приглашали выступать, в том числе и за пределами Вашингтона. Как-то позвали в Бостон. Прибыв туда, мы с женой решили первым делом ознакомиться с достопримечательностями важного для американской истории города. Пошли по «туристической тропе». В какой-то момент жена заметила, что за нами следует незнакомый мужчина. Вскоре слежка стала явной: за нами бампер в бампер шли две автомашины. Я пытался разыскать Музей Авы Гарднер. Бостон — город довольно сложный, я плутал, поворачивая с одной улицы на другую. Остановился у припаркованной автомашины, за рулём которой сидел усатый мужчина, и спросил его, как добраться до музея. Он ответил: «За вами едет жёлтый Ford, следуйте за ним, он вас доведёт».

Когда перед отъездом я не мог найти место для парковки, чтобы купить сувенир, сопровождающие заботливо предложили постеречь нашу машину, им явно надоело моё присутствие в Бостоне. Не знаю, чем объяснить это внимание, которое больше не наблюдалось. Может быть, кто-то из приглашавших меня американцев вызывал у властей подозрение.

О работе. В то время всё посольство трудилось в доме на 16-й улице, где годы спустя осталась только резиденция посла. Огромное здание советского посольства на одной территории с жилым комплексом было уже готово, но из-за скандала с обнаружением подслушивающих устройств в новом здании американского представительства в Москве оно пустовало. Ситуация разрешилась только в 90-е годы. Мне выделили стол в комнатке под лестницей: площадью не более 6 кв. метров — она была пристанищем для трёх дипломатов. Несколько лет за столом напротив просидел Анатолий Васильевич Торкунов, в будущем ректор МГИМО. Какое-то время третьим с нами был и Сергей Иванович Кисляк, в будущем Посол России в Соединённых Штатах. Единственной в прямом смысле отдушиной в комнате было окно, но и его скоро замуровали по соображениям безопасности. Возможно, не зря. Незадолго до этого один из дипломатов посольства потерял зрение на один глаз с признаками лазерного поражения. Строились предположения, что он имел неосторожность выглянуть в окно в тот момент, когда происходила лазерная подзарядка одного из подслушивающих устройств, установленных американцами в нашем посольстве.

В «келье», к счастью, приходилось проводить лишь часть рабочего времени. Дипломата, особенно молодого, кормят ноги. В мои функции входило установление контактов в госдепартаменте и Конгрессе США, а также в академических кругах по различным военно-политическим проблемам, в том числе и по вопросам переговоров по ограничению вооружений.

В те годы вход в американский конгресс был совершенно свободный, без какой-либо проверки на «безопасность». На открытые слушания в комиссиях сената и палаты представителей, даже если на них выступал министр обороны США, дипломаты проходили в порядке живой очереди, вместе с американскими туристами и прочими зеваками. Правда, сотрудники конгресса советских дипломатов иногда «высматривали» в зале и демонстративно указывали на нас пальцем.

Постепенно познакомился кое с кем из всезнающих «стаферов» (экспертов, готовящих материалы для своих боссов), а затем и с самими сенаторами и конгрессменами. С удивлением узнал, что термин «исследовательский институт» в Америке может означать совсем не то, что у нас. Директор «института по проблемам космоса» оказался просто отставным полковником ВВС, работавшим на дому, не обременяя себя каким-либо дополнительным «аппаратом».

К удаче можно было отнести то обстоятельство, что мне как второму секретарю, да ещё и живущему за городом, полагалась личная служебная автомашина. Достались видавшие виды жёлтые «Жигули» с широкой красной полосой на капоте (говорили, что так пришлось закрасить нацарапанное кем-то «нехорошее» слово). Во время одного из выездов на океан автомобиль «заработал» штрафную квитанцию за неправильную парковку. На ней явно озадаченный подобным чудом американский полицейский обозначил его марку как «золотистый Вольво». Трудно было придумать более комплиментарное определение.

И без того весьма напряжённые отношения между СССР и США начала 80-х годов предельно обострились после 1 сентября 1983 года, когда на Дальнем Востоке советский истребитель сбил корейский авиалайнер. В своих заявлениях американские официальные лица срывались на открытую брань. Американцы, проезжавшие мимо нашего посольства, делали неприличные жесты. По совпадению в середине сентября в Вашингтонском национальном соборе, в том самом, где в американской столице происходят все самые важные траурные церемонии, должно было состояться публичное выступление одного из руководителей нашего посольства. Поручение выступить спустили мне. Зал собора оказался переполнен (тысячи полторы народа). При этом атмосфера кардинально отличалась от церковной. Присутствовали все «протестные направления», которые только можно придумать. От афганцев до каких-то возбуждённых людей с иконами, выкрикивавших антисоветские лозунги. По формату я должен был выступать полчаса (попросили говорить без бумажки, потому что мою речь записывали на видео для последующего распространения в Соединённых Штатах) и час отвечать на вопросы. Излишне говорить, что после такого опыта выступления практически в любой аудитории казались мне вполне комфортными.

Постепенно началось общение с американскими СМИ. Где-то в 1983 году на меня вышел ведущий одной из крупных флоридских радиостанций Ал Рантел и попросил дать интервью по телефону, ответить на вопросы слушателей. Сначала я общался с Флоридой, сидя в телефонной будке в посольстве, но поскольку такие интервью продолжались и час, и полтора, мне стали устанавливать телефон в приёмной комнате, где, по крайней мере, был воздух. В какой-то момент я намекнул Рантелу, что неплохо бы ему пригласить меня в Майами, что он и сделал. Мой приезд в середине мая 1984 года совпал с объявлением Советским Союзом бойкота лос-анджелесской Олимпиады, что и вызвало к персоне советского дипломата ажиотажный интерес флоридских СМИ.

Началось всё с сюрприза. Так получилось, что за время всех наших многочасовых разговоров Рантел ни разу не задавал мне личных вопросов, я не посылал ему ни своей биографии, ни фотографии. Во Флориде живёт много пенсионеров, поэтому, выйдя из самолёта в Майами, я шёл в толпе людей преклонного возраста. Встречавший меня сотрудник радиостанции обращался к ним, одному за другим, с вопросом: «Мистер Чуркин? Мистер Чуркин?» В те годы главная «картинка», которую американцы видели из Советского Союза, — члены Политбюро возрастом за семьдесят, стоящие на Мавзолее Ленина. Сложился соответствующий стереотип. Мой контрастировавший с этим облик (буйная шевелюра на 32-летней голове), казалось, вызвал ещё больший интерес к происходящему. Два дня, практически не закрывая рта, я что-то рассказывал то по радио, то по телевидению.

На 1984 год пришлось и моё первое выступление на вашингтонском Пятом канале, который впоследствии превратился в Fox News. Серьёзное ток-шоу вёл на нём Мори Пович, затем поменявший амплуа, став знаменитым ведущим шумных скандальных шоу. К данному приглашению со вниманием отнеслись не только в посольстве, но и в Государственном департаменте США, американские телевизионщики сочли необходимым уведомить его о возможности появления на канале советского дипломата. В итоге была выработана формула, когда сначала Пович интервьюировал меня, а затем представителя госдепа. Опыт в нашем посольстве признали удачным. Мне удалось ненавязчиво вставить американцам пару-тройку «шпилек», например, напомнить о том, что в Соединённых Штатах укрываются убийцы советской стюардессы, угнавшие самолёт.

Этапным для меня было знакомство в том же 1984 году с Чарли Роузом. Впоследствии он переехал в Нью-Йорк и стал одним из наиболее уважаемых столпов серьёзной американской тележурналистики. В те годы Роуз вёл программу Nightwatch («Ночной дозор») на канале CBS, офис которого располагался в нескольких кварталах от нашего посольства. Двухчасовой эфир повторялся дважды: с 2 ночи до 4 утра и с 4 до 6. Несмотря на неурочный час, по подсчётам CBS, у него была чуть ли не пятимиллионная аудитория в Северной Америке. К ней относились и люди, дежурившие по службе ночью, и те, кто просто интересовался политикой, записывал программу (видеомагнитофоны тогда уже широко использовались) и смотрел её в удобное для себя время. Но два часа чем-то нужно было заполнять. Тут и подвернулся советский дипломат, к тому же специализировавшийся на горячей тогда теме ограничения вооружений. В общем, Роуз стал приглашать меня на свою программу регулярно. Практика для меня была отличной, не говоря уже о возможности знакомства с интересными людьми. Одни из дебатов, например, прошли с сенатором Дэном Куэйлом, который впоследствии стал вице-президентом США. В Америке он имел репутацию простака, но тогда в сенате курировал тему тактической ПРО и в военных вопросах разбирался вполне профессионально.

Волею судеб в очередной раз в эфире у Чарли Роуза я оказался на следующий день после того, как Генеральным секретарём ЦК КПСС стал Михаил Сергеевич Горбачёв. Роуз спросил: «Как вы думаете, теперь вы пойдёте лишь на небольшие изменения во внутренней и внешней политике или, может быть, попробуете нечто кардинально новое?» Я ответил, что думаю: следует ожидать чего-то существенно нового. Однако, признаюсь, я не мог и представить, насколько действительно фундаментальными будут изменения.

С Роузом мы общались ещё не одно десятилетие, в том числе и когда я стал Постоянным представителем России при ООН.

Посольство СССР в Вашингтоне тогда искало новые формы пропагандистской работы. По случаю очередного съезда КПСС в феврале 1986 года решили сделать то, чего не бывало никогда ранее — организовать в посольстве большую пресс-конференцию. Проводить её в торжественной обстановке в Золотом зале поручили первому секретарю группы прессы Владимиру Кулагину и мне. В посольство пригласили немало журналистов. Сама по себе пресс-конференция ничем не была примечательна. Мы не могли отвлекаться от партийных текстов. Любопытным стало продолжение. На следующий день в газетах, в том числе и в New York Times, появились сообщения об этом необычном явлении с фотографиями. Подпись под фото в New York Times именовала меня заместителем директора Института США Виталием Журкиным. Между нами была «небольшая» разница как в положении, так и возрасте. Уважаемый профессор закончил институт в год моего рождения.

Особняком стоит выступление в американском конгрессе после Чернобыльской катастрофы, случившейся 26 апреля 1986 года.

1 мая по причине праздника Посольство СССР в Вашингтоне не работало. Большинство его сотрудников, включая временного поверенного (посла в стране в это время не было), отдыхало на посольской даче. Я остался дома и утром вышел с женой и родившейся в Вашингтоне дочкой Настей на теннисный корт. Когда мы вернулись домой, раздался звонок от дежурного дипломата: руководство посольства поручало мне дать «неформальный брифинг» группе американских конгрессменов по их просьбе. Я заехал в посольство, забрал листочки с обрывочной информацией, главным образом тассовской, которая поступала к нам из Москвы, по поводу чернобыльской трагедии, и направился в конгресс. Зайдя в тот зал, номер которого мне указали, я понял: что-то тут не так. Я насчитал двенадцать телекамер. Вспомнил, как мне объясняли, что восемь телекамер уже означают сенсацию. Но отступать некуда. Последовавший почти полуторачасовой разговор с конгрессменами напрямую транслировался CNN и вызвал ажиотажный интерес американского телевидения и других СМИ. По определению телекомпании CBS, появление советского дипломата в конгрессе было «почти таким же экстраординарным, как и сама чернобыльская авария». На следующий день почти все газеты (Washington Post, New York Times, Chicago Tribune и т. д. и т. п.) вышли со статьями и фотографиями на первой полосе. По определению одной из них, конгрессмены так удивились, как будто перед ними в зале слушаний появился жираф.

Своеобразно реагировала русскоязычная эмигрантская пресса. Одна такая забавная публикация, озаглавленная «Плейбой на Потомаке», заслуживает пространного цитирования — она хорошо отражает дух времени.

«Формально В. Чуркин числится секретарём советского посольства в Вашингтоне. В списке московской дипломатической знати он всего лишь на тридцать пятом месте. Но никто не сомневается, что в ближайшее же время молодой дипсекретарь расправит орлиные крылья и воспарит. Видимо, не случайно именно он был направлен советским посольством в Вашингтоне на слушание в подкомитет конгресса по поводу атомной катастрофы в Чернобыле.

Разумеется, Виталий Чуркин строго придерживался буквы кремлёвских официальных сообщений. Но его реплики в конгрессе будучи социалистическими по содержанию звучали капиталистическими по своей форме.

Когда представитель подкомитета спросил, отразится ли катастрофа на Украине на американских поставках зерна в СССР, Виталий Чуркин ответил:

— Я понимаю: этот вопрос продиктован не только гуманистическими соображениями.

Следует быть справедливым. Секретарь советского посольства во время дискуссии держался великолепно, несмотря на абсурдность ситуации, в которую поставило молодого дипломата советское правительство. Виталий Чуркин, защищая в диалоге с изощрёнными конгрессменами наглое враньё Москвы, всё-таки не казался мальчиком для битья.

— Можете ли вы объяснить комиссии хотя бы на дилетантском языке причины катастрофы в Чернобыле? — спросил напористый американец.

— Можете ли вы объяснить мне хотя бы по-дилетантски причины катастрофы космического челнока Челленджер? — тотчас же отпарировал смекалистый молодой человек, вызвав доброжелательные улыбки конгрессменов.

Виталий Чуркин во время этих примечательных слушаний напоминал холёного молодого кота. Невежливый гость хватает его за шиворот, подбрасывает в воздух. Кот же неизменно становится на четыре пружинистых лапы, описав довольно сложные кульбиты.

Ай да кот-котофеич, — восклицают гости, проникнувшись любовью к благородному зверю.

Виталий Чуркин очаровал конгрессменов не только безупречностью своего „сьюта“, белизной сорочки и галстуком от Диора. Все были потрясены безукоризненным английским произношением молодого человека…

Вместо сумрачного толстомордого дядьки, считывающего каждое слово с бумажки, на дипломатическом помосте предстал современный нормальный молодой человек. И это умилило американцев. Все обратили внимание на модную оправу очков и дорогую причёску Виталия Чуркина. Такую причёску парикмахер экстра-класса сооружает с помощью фена, ножниц и бритвы, предварительно промыв каждый волосок. Такой вот пробор стоит долларов полсотни, не меньше. В сущности, советский дипломат внешне ничем не отличался от американских конгрессменов.

— Он великолепен во время „коктейлпарти“ и застольных дискуссий, — сказал о Виталии один вашингтонский наблюдатель. — Его жена похожа на американскую кинозвезду.

Сразу же после „шоу“ в конгрессе Чуркин стал „красной звездой с Потомака“».

К этому нельзя не сделать несколько пояснительных комментариев. Начну с конца. «Красная звезда на Потомаке» — заголовок статьи из журнала Newsweek.

50 долларов в Америке тогда были большие деньги. Не помню, чтобы я в те годы на стрижку тратил больше 12. Не то, что каждый волосок, но и просто голову не успел помыть, поскольку спешил в конгресс.

Насчёт «наглого вранья». Несмотря на скудность информации, я ничего не врал (в принципе считаю, что дипломат может и должен иногда недоговаривать, но врать — это непрофессионально). Отвечая на вопросы, я говорил: недостаток информации объясняется тем, что нам самим сначала надо разобраться в происходящем. Обратил внимание и на то, что из всего сказанного мною вытекает — инцидент ещё не исчерпан.

В целом разговор проходил в спокойном ключе. Когда кто-то из конгрессменов повышал голос, приходилось возвращать его на землю. Цитирую по газете USA Today: «Выступление показало, какими жёсткими могут быть он и его боссы. Если кто-то захотел бы разговаривать с нашей страной тоном требований, — предупредил он, — мой совет: забудьте об этом».

Председательствовавший на слушаниях конгрессмен Эдвард Марки так суммировал затем свои ощущения в письме в мой адрес: «Я уверен, вы согласитесь со мной, что свободный обмен информацией, относящейся к Чернобыльской аварии, является критически важным, чтобы такая трагедия не повторилась.

Говоря более в личном плане, ваше участие в брифинге дало всем нам уникальный образовательный опыт. Надеюсь, что ваше историческое выступление проложит путь к аналогичному сотрудничеству в будущем между Конгрессом Соединённых Штатов, Советским Союзом и другими странами».

То, что с таким энтузиазмом восприняли американцы, с настороженностью и обеспокоенностью было встречено в нашем посольстве. Хотя мне лично никто претензий не предъявлял, но задавались вопросом: а нужно ли нам «отчитываться перед американцами»? Тем более, что из Центра никакой реакции на случившееся не поступало, а в наших СМИ о состоявшемся выступлении в конгрессе впервые сообщили, лишь когда отмечалось десятилетие Чернобыльской катастрофы.

Возникла напряжённая пауза. Лишь по молодости я не думал о том, что для меня всё может плохо кончиться. Наконец, нами была получена циркулярная (то есть разосланная во все посольства) пространная телеграмма за подписью члена Политбюро Александра Николаевича Яковлева, который в это время руководил международной пропагандой. В ней говорилось о том, как надо вести пропагандистскую работу, ни слова не упоминалось ни о Чернобыле, ни о выступлении в конгрессе, однако телеграмма заканчивалась словами: «Ведите дело наступательно, необязательно запрашивая указания Центра». Знающие люди похлопали меня по плечу: «Ну, слава Богу, пронесло».

Для меня сложилась уникальная ситуация, когда для появления практически в любой программе американского телевидения по международным делам требовалось только одно — моё желание. Этим было грех не воспользоваться — ведь надо же нести «слово правды» в американскую аудиторию.

Любил программу Crossfire («Перекрёстный огонь») на CNN, одним из двух ведущих которой (с разных сторон политического спектра) был оракул американских консерваторов Роберт Новак. Особенно позабавила передача, где мы пустились в спор о довольно сложных материях ограничения вооружений (количество боеголовок и т. д.). Новак был, конечно, сведущ. Но я-то, профессионально занимаясь этой темой, знал её всё-таки лучше. По глазам Новака видел: он понимает, что я вожу его за нос, но не может ухватить — на чём. Когда я вставал со своего места по окончании дискуссии, Новак пробурчал: «Очень хорошо, господин Чуркин». В американских газетах появилась карикатура: «Борьба гримасы и ухмылки (grimace versus grin) на телевидении».

Несколько раз был у ставшего практически культовым си-эн-эновского мастера интервью Лари Кинга, который, помимо прочего, отличался «острым глазом». Заметив перед началом передачи на моём запястье необычные часы, Кинг сказал: «Давай покажем крупным планом». «Разве можно?» — засомневался я. (В Америке строгие правила по части рекламы.)

Кинг безразлично махнул рукой, и вместо заставки на экране появились часы «Таймекс» с перекрещенными флагами СССР и США на циферблате. (Подарок организаторов встречи советской и американской молодёжи в Арканзасе, на которой я представлял посольство.)

То же самое проделали и на популярном воскресном политическом ток-шоу «Лицом к нации», где на часы обратил внимание один из ведущих — Сэм Дональдсон. Не знаю, кто от всего этого больше выиграл — советско-американские отношения или производители скромной «часовой продукции».

В другой раз, бросив взгляд на мой костюм, Кинг поинтересовался: «Брукс Бразерс?» В то время к этому одному из самых дорогих мужских магазинов мне страшно было даже подходить, и я неопределённо повёл головой.

Через некоторое время Кинг упомянул меня в колонке, которую он вёл тогда в газете USA Today, охарактеризовав как советского дипломата, одевающегося в лучших американских магазинах. Легенда жила своей жизнью.

Бывали и малоприятные сюрпризы. Удивил маститый Джон Маклоглин. Моё интервью ему на одном из телеканалов несколько раз прерывалось рекламой. Каждый раз он говорил: когда «вернёмся» (то есть когда закончится реклама), задам такой-то вопрос — и каждый раз поднимал совсем другую тему, видимо, стараясь «сбить» собеседника.

Мой принцип был прост — старался не отказывать никому. С появлением новых технических средств ко мне обратилась компания, которая организовывала «включения» в новостные передачи провинциальных американских телестанций. Сидя в студии неподалёку от посольства, можно было за два часа дать 12-14 интервью. Вопросы часто повторялись. Подмывало каждый раз ответить совершенно по-разному.

Настоящим испытанием стало приглашение CBS в новостную программу 1 января в 7 утра. Кроме меня и ведущего интереса к ней, по-моему, никто не проявил.

На «телевизионной волне» ко мне обратился издатель из Бостона с предложением опубликовать в Америке книгу. Посол дал разрешение, и мы подписали контракт. К сожалению, он не накладывал на меня жёстких обязательств. За разными хлопотами к работе над книгой я так и не приступил, хотя половина текста была уже готова: в основу легли транскрипты моих телевыступлений.

Как же я удивился, когда издатель прислал мне рекламный проспект своего издательства, на первой странице его красовалась обложка «моей книги» с заголовком («Разговаривая с американцами») и даже немалой по тем временам ценой — $19.95! Надеюсь, я не очень подвёл этого хорошего человека.

Тем временем моя командировка в Вашингтон подходила к концу. Получивший весной 1986 года назначение секретарём ЦК КПСС Добрынин покинул Соединённые Штаты и вскоре пригласил меня на работу в Международный отдел ЦК КПСС. Новый посол Юрий Владимирович Дубинин задержал меня на год, повысив, правда, до должности первого секретаря. Но время текло, и в мае 1987 года я вернулся в Москву.