Трудности перевода. Воспоминания

СМОЛЕНСКАЯ ПЛОЩАДЬ ВО ВЛАСТИ ПЕРЕМЕН

Для возвращения блудного сына момент настал самый благоприятный. Мой бывший начальник в отделе США С. П. Тарасенко к этому времени стал руководителем Секретариата министра. Однако к секретарской работе у Сергея Петровича душа не лежала, он переложил её на плечи своего первого зама Игоря Сергеевича Иванова (большого мастера по этой части) и сосредоточился на более творческих задачах — подготовке позиционных материалов и выступлений Шеварднадзе. По речеписной части у Тарасенко сложился сильный дуэт с Теймуразом Григорьевичем Степановым, единственным человеком, которого Шеварднадзе привёз с собой из Тбилиси. Маститый журналист, публиковавшийся под псевдонимом Мамаладзе, Степанов привносил свой колорит в выступления руководителя.

Тарасенко предложил мне «быть третьим» — в должности советника при министре мне предстояло обеспечивать пресс-сопровождение работы руководителя МИД.

Так, в самом начале 1989 года я занял кабинет на восьмом этаже здания на Смоленской площади (через стенку сидел Александр Николаевич Шохин, также советник при министре, но по экономическим вопросам).

Мне предстояло увидеть, как изменился Э. А. Шеварднадзе за три с половиной года после моего первого «непосредственного» контакта с ним. Напомню, что Шеварднадзе был назначен Министром иностранных дел СССР 2 июля 1985 года. Дипломаты нашего посольства в Вашингтоне, где я в то время работал, смотрели на поступившую из Центра телеграмму с именем нового министра, буквально вытаращив глаза — это был гром среди ясного неба. Некоторые предполагали, что в фамилии министра по ошибке написано лишнее «д». Видные посты Шеварднадзе занимал уже давно, но мидовская братия большого внимания ему не уделяла. В сентябре 1985 года новому министру предстояло впервые выступить на сессии Генеральной Ассамблеи ООН. (Предположения некоторых коллег, что на 40-й юбилейной сессии дадут слово ставшему теперь Председателем Президиума Верховного Совета СССР, одному из отцов-основателей Организации Объединённых Наций А. А. Громыко, не оправдались. Пора было менять внешнюю политику, и здесь уже не до сантиментов.)

После Нью-Йорка Шеварднадзе впервые в новом качестве приехал в Вашингтон. Готовясь к встрече нового министра, мы в посольстве с интересом прочитали опубликованное в американской прессе интервью с бывшим семейным врачом Шеварднадзе, перебравшейся жить в Америку. Она рассказывала, как в бытность Первым секретарём ЦК Компартии Грузии Шеварднадзе работал по четырнадцать часов в сутки без выходных. Заканчивалась статья словами: «Он настоящий ленинец». Что, вероятно, должно было несколько насторожить, а то и припугнуть американскую аудиторию.

Программа министра после дня переговоров предусматривала «частный ужин» в доме государственного секретаря Джорджа Шульца, и туда по старой переводческой памяти направили меня. Кроме самих министров с супругами, приглашённых было всего четверо: Добрынин, Первый заместитель Министра иностранных дел СССР Корниенко, советник президента США по национальной безопасности Роберт Макфарлейн и посол США в Москве Артур Хартман. Сам ужин больше всего запомнился оригинальным способом приготовления стейка, продемонстрированным госсекретарём. Намазав толстый кусок мяса густым слоем соли, он положил его прямо на угли своего камина. Через несколько минут проделал то же самое с другой стороны. Получилось очень неплохо.

Застольный разговор двух министров впечатления не произвёл. Шеварднадзе держался скованно, несколько провинциально, рассказывал что-то о том, что советские люди больше всего хотят мира. Шульц продолжал присматриваться к своему новому визави, столь разительно отличавшемуся от А. А. Громыко. Это была уже вторая встреча Шульца с Шеварднадзе, первая состоялась в Хельсинки в конце июля 1985 года. Коллеги вспоминали, что завершил её наш новый министр несколько необычно. «Господин Шульц, — сказал Шеварднадзе, — я очень тщательно готовился к сегодняшней встрече и, не скрою, волновался, ведь вы такой опытный дипломат и политик. Но после нашего разговора я убедился — советская политика правильная». Шульц не знал, как реагировать.

В 1989 году это был уже совсем другой человек — Шеварднадзе глубоко вник в международную материю и излучал уверенность в себе. В качестве пресс-секретаря министра я имел возможность присутствовать на многих его беседах с иностранными представителями, на понедельничных совещаниях министра с заместителями, а также на заседаниях Коллегии МИД. Коллегия собиралась обычно по пятницам часа в 4 и могла продолжаться без перерыва до 10 часов вечера. Когда мозги у всех уже плавились и Шеварднадзе начинал резюмировать дискуссию, становилось ясно — он не пропустил ни одного нюанса.

Его стиль отличала обстоятельность. Темп дипломатической жизни тогда ещё не был таким сумасшедшим, каким он стал в начале XXI века. Министр иностранных дел мог позволить себе приехать на сессию Генеральной Ассамблеи на две недели. Встречи продолжались с утра до вечера. Как правило, визави приезжали в здание Постоянного представительства СССР при ООН. Садились за стол в актовом зале на первом этаже и беседовали около часа. Шеварднадзе неспешно рассказывал о нашей внешней политике, перестройке и тому подобное. Потом на минутку поднимался в свой кабинет на 6-м этаже с тем, чтобы вновь спуститься вниз уже с материалами к новой беседе. Особенно тяжёлым выдался сентябрь 1990 года. Наряду с обычной «двусторонкой», шли сложные переговоры с американцами по стратегическим вооружениям. Шеварднадзе несколько раз и подолгу встречался с государственным секретарём США Джеймсом Бейкером. Во время краткого перерыва в одной из таких бесед Шеварднадзе, проходя мимо меня, с улыбкой сказал: «Сейчас упаду». Такую жалобу от него я услышал первый и последний раз. В тот вечер делегации предстояло улетать домой. Мы уже сидели в машинах, ожидая выезда в аэропорт, когда Шеварднадзе вспомнил, что не успел переговорить с министром иностранных дел Сомали. Сомалийца разыскали, привезли в наше представительство, пропущенная беседа всё же состоялась.

С президентами, как и положено по протоколу, Шеварднадзе встречался на их «территории». Важными обещали стать переговоры с президентом Албании Рамизом Алиёй в сентябре 1990 года. Долгое время эта коммунистическая страна находилась практически в полной изоляции, поддерживая отношения лишь с Китаем. Беседа с Шеварднадзе в Нью-Йорке, в гостинице «Уолдорф-Астория», была первым контактом между двумя странами на политическом уровне после многих лет отчуждения. «Уолдорф» (там на 42-м этаже находилась резиденция постпреда США при ООН и традиционно останавливался президент США) — гостиница сложная, с несколькими входами. Ситуацию лишь усугубляют повышенные меры безопасности, принимаемые во время сбора высоких гостей. В общем, наш специально привезённый в Нью-Йорк переводчик с албанским языком где-то затерялся. Алию сопровождал лишь переводчик с английским. Мне пришлось вспомнить свои переводческие навыки. Беседа началась с двойным переводом (албанский — английский — русский и обратно). Шеварднадзе, видимо, удалось выполнить главную задачу — «растопить лёд». В конце беседы Алия вполне свободно заговорил по-русски.

(Тогда мне было трудно себе представить, что всего через несколько лет в качестве замминистра иностранных дел России я совершу визит в посткоммунистическую Тирану. Албанцы разместят меня в бывшей резиденции Алии, надо сказать, довольно скромной. Поездка по стране наглядно продемонстрировала — десятилетия догматической коммунистической власти обернулись для Албании полной разрухой.)

Шеварднадзе опасно было злить. В 1989-1990 годах зашла речь об установлении дипломатических отношений с Южной Кореей. В КНДР нервничали, протестовали, требовали отсрочки решения Москвой, по крайней мере, на два года. Приехавший с визитом в Пхеньян Шеварднадзе впервые не был принят недовольным Ким Чен Иром, а его министр иностранных дел в ходе беседы позволил беспрецедентно грубые выпады в адрес Советского Союза. Шеварднадзе сохранил спокойствие, нашёл слова для ответа. Однако эта история имела продолжение. Когда в конце концов было принято политическое решение устанавливать дипотношения с Сеулом, подразумевалась и определённая уступка Пхеньяну. Подписание документа планировалось в Нью-Йорке в сентябре, а сами дипотношения устанавливались бы с 1 января 1991 года. Церемония проходила в одном из кабинетов здания ООН. Перед двумя министрами лежал соответствующий отпечатанный текст, где фигурировала, разумеется, и упомянутая дата установления дипотношений. Представитель Южной Кореи без особой надежды предложил: «А почему бы нам не установить дипотношения прямо сейчас?» Шеварднадзе вынул из кармана ручку, зачеркнул «1 января 1991 года» и вписал «30 сентября 1990 года». Таков урок вежливости, преподанный северянам.

Если говорить о собственно моей работе, то обстановка для неё была самая благоприятная. Месяца через два (я уже успел съездить с делегацией министра на Ближний Восток) меня вызвал Шеварднадзе и спросил, что мне нужно для выполнения своих обязанностей. Я сказал: «Доверие». Шеварднадзе покивал головой — это был карт-бланш. Я получил возможность самостоятельно, без всяких дополнительных «согласований» рассказывать журналистам о деятельности министра как анонимно, так и «на камеру», а также организовывать интервью и пресс-конференции Шеварднадзе и работу журналистского пула, сопровождавшего его во всех зарубежных поездках. В африканское турне Шеварднадзе в феврале 1990 года (семь стран за девять дней) на борт взяли группу журналиста Александра Любимова, которая сняла часовой фильм «Команда». Советскому зрителю впервые показали, как, собственно, работает Министр иностранных дел СССР в зарубежных поездках. Первое телеинтервью в кабинете министра взяла Татьяна Миткова, тогда — корреспондент ЦТ. В интервью Шеварднадзе «Аргументам и фактам» впервые была названа зарплата члена Политбюро — 1200 рублей в месяц.

На министерский самолёт в первый раз попали зарубежные журналисты. Корреспондент японской телекомпании NHK Кадзуо Кобаяси во время перелёта между Владивостоком и Токио взял интервью, которое на следующий день посмотрели миллионы японцев (интерес к нашей стране и советской политике в ту переломную эпоху был во всём мире колоссальным). По дороге из Иркутска в Москву после встречи с госсекретарём США Бейкером полуторачасовое интервью с Шеварднадзе сделал политобозреватель телекомпании CNN Ральф Беглайтер. Для меня как пресс-секретаря оно завершилось большой неприятностью. Несмотря на имевшуюся договорённость о том, что материал будет показан полностью, на экране не появилось ни секунды: пока самолёт находился в воздухе, Ирак вторгся в Кувейт, а в интервью об этом не было ни слова. Показывать столь пространный сюжет без единой ссылки на Ирак уважающий себя новостной канал не мог.

Были среди моих обязанностей и «скучные». К ним относилось написание «тассовок» — краткой информации о беседе министра с зарубежным визави. Они ложились на ленту ТАСС и публиковались в «Правде». Шеварднадзе относился к этому очень серьёзно, полагая, что каждая такая опубликованная информация важна для наших зарубежных партнёров. Моё предложение в ходе сессии Генеральной Ассамблеи ООН в сентябре 1989 года объединить его многочисленные встречи в общую информацию ТАСС за день он не одобрил

Периодически меня допускали и до более высокого «эпистолярного жанра» — подготовки отдельных пассажей для готовившихся интервью и выступлений министра. Не обходилось без неожиданностей. Однажды, включив в машине радио, я услышал, что интервью Шеварднадзе торжественно и строго, как тогда было принято, зачитывает диктор. С особенным интересом я прислушался к «своему тексту». Что-то в нём смущало, он явно лишился смысла. На следующий день я заглянул в газету, для которой и был подготовлен материал. Из моего пассажа пропала одна фраза, что и делало его несуразным. Я спросил Тарасенко, не редактировал ли он мой текст. Оказалось, что нет — он был передан машинистке в целостности и сохранности. Как произошёл технический сбой, выяснить не удалось. Единственное, что можно было сделать — опубликовать первозданную версию интервью министра в мидовском «Дипломатическом вестнике».

Старые связи позволяли много общаться с американской прессой. Во время визита Горбачёва в Вашингтон в июне 1990 года (его освещение в СМИ отличалось особой масштабностью — пресс-центр разместили в огромном баскетбольном зале Джорджтаунского университета) я установил своеобразный личный рекорд: семь выступлений по телевидению за один день. Началось всё часов в 7 утра в программе Good Morning, America в шатре, раскинутом телекомпанией ABC неподалёку от Белого дома, а закончилось в 11 вечера дебатами на CBS. Всего за пять дней — около 30 выступлений. Самым интересным для меня оказалось ежевечернее участие в новостной программе NBC, которую вёл популярнейший Том Брокау. В течение 5-6 минут мы комментировали визит Горбачёва вместе с главным редактором журнала Foreign Affaires бывшим заместителем Киссинджера в Совете национальной безопасности США Уильямом Хайлендом.

С Брокау установились неплохие отношения, и в ноябре он пригласил меня сделать что-то подобное в Париже на саммите лидеров европейских государств. Три ночи подряд (с учётом разницы во времени для вечерних новостей в США) мы забирались на крышу одного из домов в Париже с видом на Триумфальную арку (именно там была размещена студия) и в течение нескольких минут беседовали в прямом эфире.

Однако самым необычным по антуражу стало приглашение Брокау дать интервью с Красной площади. Возглавляемая Шеварднадзе делегация находилась в Японии, и ночью меня разбудил звонок из NBC. Я не мог отказать, тем более что делегация возвращалась в Москву. Это был самый «обидный» для меня перелёт в самолёте министра. Коллеги после трудного визита хорошо проводили время — немного выпили и даже затянули песню (последнего ни до, ни после не случалось), я же не мог участвовать во всём этом празднике жизни, свято соблюдая правило: перед работой — ни капли спиртного.

Прямо с самолёта приехал на вечернюю Красную площадь. Посреди неё к изумлению прохожих (тогда такие вещи в сердце Москвы ещё казались в диковинку) стояли два ящика. На них нам с Брокау и предстояло водрузиться. Готовилось не просто интервью, а разговор, в котором должен был участвовать и Хайленд, находившийся в Вашингтоне. Когда начался сюжет, пришлось проявить немалую креативность — Хайленда практически не было слышно. Однако из вашингтонской студии нас заверили, что всё прошло ОК. Можно ехать домой.

Масштабные советско-американские встречи проходили не только на высшем уровне, но и между министрами иностранных дел. И Шеварднадзе, и Бейкер, близкие к своим президентам, имели серьёзный международный авторитет и были «заведены на работу». Хотя смысл «процесса» состоял в совместном преодолении холодной войны, дипломатического соперничества это не отменяло.

Осенью 1990 года встреча двух министров в сопровождении больших делегаций состоялась в одном из национальных парков США на северо-западе страны в штате Вайоминг. Для того чтобы журналисты не слишком докучали, пресс-центр разместили в получасе езды от места переговоров. В обед и вечером меня отвозили к журналистам — проводить брифинг, в то время как американцы на свой брифинг выставляли целую «фалангу» экспертов. Мне моральную и практическую поддержку оказывал прибывший из Вашингтона пресс-атташе посольства Борис Малахов.

Главным испытанием стала организация итоговой пресс-конференции. Тогда совместные появления министров перед прессой ещё не вошли в практику. Поскольку в ходе своего последнего визита в Москву Бейкер проводил пресс-конференцию первым, мы исходили из того, что на этот раз первым должен быть Шеварднадзе (ведь он к тому же ещё и гость). Однако американцы первым поставили своего госсекретаря (дело происходило в субботу, и репортажи журналисты должны были отсылать в редакции раньше обычного). Пришлось провести малоприятный разговор на повышенных тонах с замгоссекретаря по СМИ Маргарет Татуайлер. В итоге она «сдалась», пригрозив, что, если наша пресс-конференция затянется более чем на 40 минут, то она её прервёт. То есть дружба дружбой, а пропаганда — врозь.

Время шло, и, несмотря на то, что работа была очень интересной, я не исключал возможности новой длительной загранкомандировки. Такие размышления стимулировало появление в семье второго ребёнка — в 1988 году родился сын Максим. И. С. Иванов как-то спросил меня: «Чуркин, сколько ты собираешься ещё работать в МИД?» Быстро прикинув разницу между своим возрастом и «пенсионной чертой», я сказал: «Двадцать два года». Но Игорь Сергеевич, конечно же, имел в виду не это. Он дал мне толстую книгу, где были изложены все вакансии в зарубежных точках на обозримую перспективу. Порывшись в гроссбухе, я выбрал должность старшего советника по разоружению в представительстве при ООН в Женеве.

Однако судьба распорядилась по-другому. Вскоре прошёл слух, что начальник Управления информации, споуксмен МИД Геннадий Герасимов отправляется послом в Португалию. Тарасенко дал мне понять, что на освобождавшемся месте могу оказаться я. Такого рода назначения требовали утверждения на Коллегии МИД. В один из дней, когда должна была состояться очередная коллегия, меня вызвал заместитель министра по кадрам Валентин Михайлович Никифоров. «Вы, наверное, слышали, — сказал он, — что предполагается ваше назначение на должность начальника Управления информации». Я признал, что действительно слышал. «Теперь о ранге, — продолжал Никифоров (это был интересный вопрос, я уже долгое время имел скромный ранг советника второго класса, как, впрочем, и коллега Шохин, с которым мы иногда обсуждали, что предпринять, чтобы продвинуться на следующую ступеньку — до советника первого класса). — Может быть, вам немного поработать в Управлении, — продолжал свою мысль Никифоров, — и тогда уже рассмотреть вопрос о ранге?» — «Побойтесь Бога, Валентин Михайлович», — развёл руками я. Никифоров кивнул, разговор на этом закончился.

Зайдя на заседание коллегии, я увидел, что моё обычное место у двери занято, и нашёл местечко у противоположной стены, там, где обычно сидели дипломаты, вызванные на коллегию за посольскими назначениями. Через несколько секунд, впрочем, моё традиционное место освободилось, и я вернулся туда. При этом оказавшийся рядом Сергей Лавров пошутил: «Среди послов сел».

Никифоров закончил своё краткое выступление с представлением меня на должность начальника Управления информации предложением присвоить мне дипломатический ранг Чрезвычайного и Полномочного Посланника второго класса, на что я, собственно, и надеялся. Последовавшая за этим минута стала, возможно, самой удивительной и радикальной в моей жизни. Всё решилось двумя репликами Шеварднадзе: «Ну, о ранге я ещё не думал», — сказал он. Тут его первый заместитель Анатолий Гаврилович Ковалёв, очень чутко улавливавший настроение начальства, произнёс: «А почему второго класса? Вот я был третьим секретарём, и мне сразу дали первого». Шеварднадзе продолжал размышлять вслух: «Думаю, в коллегию надо его включить — важная работа». Тут уже раздался хор голосов: «Надо давать ранг посла». — «Надо же! Угадал», — шепнул мне Лавров. Вскоре постановлением правительства я был введён в состав Коллегии МИД СССР, а 10 декабря 1990 года президент Горбачёв подписал Указ о присвоении мне ранга Чрезвычайного и Полномочного Посла. На всякий случай я подстраховался: мне вовсе не хотелось, чтобы с моим приходом в Управление информации на месте пресс-секретаря министра оказался другой человек. По моей просьбе «во избежание недоразумений» Шеварднадзе назначил меня ещё и помощником министра. Мой титул на визитной карточке стал читаться почти как роман: член Коллегии МИД СССР, начальник Управления информации, помощник Министра иностранных дел СССР, Чрезвычайный и Полномочный Посол.

Когда я рассказал о приключившемся со мной родителям, отец сказал: «Я всё смотрел по телевизору на Шеварднадзе, думал: как он к тебе относится? Теперь я знаю». Теперь я знал тоже.

Работа в новой должности не обещала быть простой. Коллектив Управления информации, в состав которого структурно входил и пресс-центр МИД, насчитывал сто человек. Я взял за правило проводить ежедневные брифинги для российских и иностранных журналистов в 15:00. В период кризисов — и по выходным. Все брифинги (продолжительностью от 14 до 50 минут) включали ответы на спонтанные вопросы.

Тем было много. Ведь страна и мир вступали в период крутых перемен. В этом плане иллюстративным стал первый день моей работы в Управлении информации 23 ноября 1990 года. Я продиктовал две статьи: одну — в «Советскую Россию», где объяснялось, почему Советский Союз осудил вторжение Ирака в Кувейт и тем самым поддержал Соединённые Штаты; вторую — в «Комсомольскую правду» в ответ на опубликованную там статью, где фактически прогресс демократии в нашей стране связывался с развалом Советского Союза. В своём ответе я пытался объяснить, что демократия и распад государства — вещи разного порядка. «Советская Россия» опубликовала мою статью практически полностью, а демократическая «Комсомолка» проигнорировала — видимо, изложенная мной позиция не вписывалась в редакционную линию. Это был плохой сигнал.

С иракской коллизией связан период наибольшей «теплоты» в советско-американских отношениях. В первой половине декабря 1990 года Шеварднадзе находился с визитом в Соединённых Штатах, вёл переговоры по стратегическим вооружениям и другим вопросам с Бейкером в Хьюстоне, затем переехал в Вашингтон для встречи с президентом Джорджем Бушем. После двухчасовой беседы в зале заседания американского кабинета Буш и Шеварднадзе на пару минут уединились в Овальном кабинете, а когда вернулись в зал, Буш неожиданно сказал, обращаясь к членам советской делегации (нас было человек пять): «Почему бы мне не показать вам, ребята, Белый дом?» Мы, разумеется, не возражали. Тем более Белый дом был особенно хорош в убранстве, подготовленном к рождественским праздникам. Когда мы вошли в зал, где стояла главная рождественская ёлка Белого дома, там появилась супруга президента Барбара Буш, которая стала показывать Шеварднадзе картины, висевшие на стенах. А Буш спросил: «А почему бы нам, ребята, с вами не сфотографироваться?» Как из-под земли выросли фотограф Белого дома и официальный фотограф Шеварднадзе Эдуард Иосифович Песов. Буш фотографировался с каждым из нас поочерёдно, жал руку и широко улыбался. Американцы умеют сделать «жест», когда захотят.

В середине декабря, выступая во Дворце Съездов, Шеварднадзе громогласно заявил о своей отставке. Я был в зале, и с самого начала выступления почувствовал: оно закончится чем-то необычным. Отставка министра стала для меня полной неожиданностью. (Хотя мог бы быть и более догадливым. Утром зашёл к Тарасенко и спросил, не нужно ли распространить текст предстоящего заявления Шеварднадзе, на что Сергей Петрович ответил как-то неопределённо.) После выступления Шеварднадзе я вернулся в свой кабинет на Смоленке, зашёл к нему, чтобы получить ориентировку перед предстоявшим мне брифингом в пресс-центре МИД, однако его уклончивые ответы мало что прояснили. Никто толком не понимал, чем был вызван этот шаг министра. Высказывались предположения, что наряду с политическими тревогами имелись и причины личного свойства. Шеварднадзе, мол, почувствовал, что Горбачёв отдаляет его от себя, а он привык фактически быть человеком номер два в государстве. Неслучайно, когда Горбачёв стал президентом и занялся формированием Президентского совета, который по своему значению в государстве должен прийти на смену Политбюро, первым членом нового органа был объявлен министр иностранных дел. Да и сам уход Шеварднадзе не выглядел слишком убедительным. Он ещё месяц проработал министром, отказываясь лишь от новых зарубежных поездок.

15 января 1991 года Горбачёв пришёл в МИД представить коллегии нового Министра иностранных дел СССР — из Вашингтона был вызван Александр Александрович Бессмертных. По правую руку от Горбачёва сидел Шеварднадзе. Поблагодарив Эдуарда Амвросиевича за работу, Горбачёв добавил, что его заявление об отставке он ему «никогда не простит». Шеварднадзе в свою очередь также высказал слова признательности и попытался отшутиться от «никогда не прощу» — этого, мол, я принять не могу.

Шеварднадзе перебрался в особняк специально созданной для него Внешнеполитической ассоциации. С ним ушли и его верные оруженосцы — Тарасенко и Степанов.

Александр Александрович Бессмертных был дипломатом добрынинской школы, двенадцать лет занимал в посольстве в Вашингтоне сначала пост советника, а потом советника-посланника. После этого возглавлял Отдел США МИД СССР, а затем, став заместителем министра, он вернулся на место своего учителя в Вашингтон, где пробыл всего лишь около года. В Москве этот тонкий дипломат и опытный американист оказался в сложном положении. Чувствовалось, что ему непросто даётся общение с такими «тяжеловесами», как председатель КГБ Крючков и министр обороны Язов.

Бессмертных стал министром иностранных дел в труднейший период — кризисы сыпались со всех сторон. Трещал по швам Советский Союз. Особенно напряжённой была обстановка в прибалтийских республиках. 13 января подразделения советских войск штурмовали телецентр в Вильнюсе. Не обошлось без жертв. 17 января США начали военные действия против Ирака в соответствии с резолюцией Совета Безопасности ООН, позволявшей использовать «все необходимые средства» для освобождения Кувейта.

Вечером 22 января Горбачёв пришёл в пресс-центр МИД и зачитал заявление по событиям в Вильнюсе и по Ираку. Однако на вопросы журналистов отвечать отказался.

После выступления Горбачёв зашёл в комнатку за сценой и устроился поудобней (меня предупредили, что он почему-то любит там посидеть). В креслах за журнальным столиком расположились также Бессмертных, Яковлев и Примаков (Евгений Максимович, здороваясь, хлопнул меня по плечу и воскликнул: «Молодой посол!»). Сбоку на стульях примостились я и мой первый зам по Управлению информации, руководитель пресс-центра Юрий Александрович Гремитских.

Разговор шёл самый благодушный. Где-то без четверти девять Горбачёв взглянул на часы, заговорщицки посмотрел на товарищей по руководству и не без озорства произнёс «Сейчас объявят». Включили телевизор. В 21:00 началась программа «Время». «Гвоздём программы» было объявление о начавшемся в полночь обмене крупных купюр. «Никто не знал, кроме меня и министра финансов», — гордо произнёс президент.

Кроме сумбура обмен купюр ничего не дал. Экономические проблемы раскачивали страну не меньше политических.

Во внешней политике доминировал иракский сюжет, где на первый план вышел Примаков. 20 февраля Бессмертных поехал в Мадрид на встречу с министрами иностранных дел Совета Европы. Уже там получил телеграмму, в которой сообщалось, что в Москву прибывает его иракский визави Тарик Азиз. Однако Бессмертных было рекомендовано продолжать работу в Мадриде — наши отношения со странами Европы слишком важны. Бессмертных это не убедило — визит свернули, мы вернулись в Москву. Тем временем в Москве объявили о результатах переговоров Горбачёва с Тариком Азизом. Предлагались витиеватые условия прекращения американской военной акции. Назревал конфуз. Стало ясно, что американцы данных условий не примут. Могли дать трещину и советско-американские отношения. Прибыв в свой кабинет на Смоленской площади, Бессмертных громко выражал изумление. Организовали встречу Бессмертных с Тариком Азизом в мидовском особняке на улице Алексея Толстого. В ней участвовал и Примаков. Согласовав линию с Бессмертных, я сказал прессе, что переговоры продолжатся, отталкиваясь от позиций, обговорённых накануне. Иракца «трамбовали» ещё несколько часов, в результате он пошёл на дополнительные уступки. Однако всё это было скорее теоретическим упражнением. Под ударами американских сил иракцы выкатились из Кувейта куда быстрее, чем в минимально возможный срок, о котором говорил Азиз.

Тенью над внешнеполитической деятельностью СССР всё больше нависал назревавший в стране кризис. В мае 1991 года, прибыв с визитом в Токио, Горбачёв встретился в посольстве с «группой поддержки». По традиции перед визитом руководителя в страну направлялись видные учёные, политологи, деятели культуры, которые проводили пресс-конференции, общались с прессой, в общем, готовили соответствующую почву. На этот раз разговор больше шёл о наших внутренних проблемах. Взявший слово писатель Валентин Распутин неожиданно сказал, что в Японии даже таксисты говорят: перестройку нельзя делать в белых перчатках. Горбачёв реагировал сразу и однозначно — «крови не допущу». Оставшись в более узком кругу, Горбачёв в сердцах бросил: «Уйду в отставку, пусть устанавливают диктатуру». — «Не надо, Михаил Сергеевич!» — попросил его министр культуры Николай Губенко.

Несмотря на эти «отвлекающие моменты», Горбачёв сильно провёл трудный визит. Как и всегда с японцами, всё упиралось в Южно-Курильские острова. Трудно шло согласование коммюнике. Вместо двух запланированных переговорных сессий с японским премьер-министром состоялось семь. Заключительная пресс-конференция Президента СССР началась в 10 часов вечера. Горбачёв был как всегда многословен, но провёл её филигранно. Кто-то правильно сказал, что этот президент мог бы стать собственным министром иностранных дел.

Визит не обошёлся без курьёза. Вездесущие японские журналисты заранее раздобыли речь Горбачёва в парламенте и опубликовали её. Помощник президента Анатолий Черняев проигнорировал призыв Бессмертных как-то переработать выступление, и Михаил Сергеевич слово в слово зачитал всем уже известный текст. Впрочем, может быть, так его содержание лучше усваивалось хозяевами. И вообще всё это было пустяком по сравнению с надвигавшимся ГКЧП.

В середине августа я оказался в кратком отпуске в Сирии по приглашению дружественного МИД. Оттуда должен был заехать в Иорданию и Ливан. Из Дамаска мы с женой направились в Алеппо, где утром 19 августа меня разбудил звонок генерального консула. «Виталий Иванович, — сказал он, — Горбачёва сместили». — «Как Генерального секретаря ЦК?» — спросил я (тогда шли разговоры, что Горбачёв оставит свой партийный пост). «Нет, совсем!» — последовал ответ. Я поехал в генконсульство, где по телевизору транслировали знаменитое заявление ГКЧП. Почему-то особенно резануло слух обещание выдать всем советским гражданам по 15 соток земли — что такое демагогия, мы хорошо знали. Передо мной встал вопрос, не следует ли срочно возвращаться в Москву. Хотя рейс Аэрофлота надо было ждать ещё несколько дней, наверное, можно было что-то придумать. Я посоветовался с нашим временным поверенным в Дамаске (посол находился в отпуске). «Ведь указаний уезжать нет, — сказал он. — Ваш поспешный отъезд могут неправильно понять». Наш посол в Аммане показал мне телеграмму, которую циркулярно рассылали из МИД за подписью Первого заместителя министра Юлия Александровича Квицинского (Бессмертных отказался подписать документы ГКЧП и, заболев, уехал на дачу). В телеграмме советским послам предписывалось довести до руководства страны пребывания заявление ГКЧП, однако из стилистики телеграммы прослеживалось, что всё это энтузиазма в МИД не вызывает. Министерство напрасно было заподозрено в поддержке ГКЧП. (О том, что МИД СССР поддержал ГКЧП, Борис Николаевич Ельцин заявил в самом начале своего выступления на заседании коллегии уже российского МИД в 1992 году.)

Вместе с послом мы смотрели пресс-конференцию гэкачепистов. Нам обоим стало ясно, что дни существования Советского Союза сочтены. Эта пресс-конференция висела ещё одной тенью над МИД, ведь она проходила в нашем пресс-центре, вёл её его руководитель Гремитских. Конечно, он не был гэкачепистом, но по ходу пресс-конференции подал, вероятно, от волнения, пару реплик, которые можно было трактовать как активную позицию в пользу ГКЧП.

Когда я вернулся в Москву через несколько дней после провала путча, встала главная задача — спасать МИД и моего заместителя. Идею подал замминистра иностранных дел, курировавший наше управление, Владимир Фёдорович Петровский. По МИД был подписан соответствующий приказ, по телевидению объявили: «Руководителем пресс-центра МИД СССР назначен начальник Управления информации Чуркин». Введение такого «прямого управления» по сути ничего не меняло. Достойный дипломат и человек Гремитских продолжал спокойно трудиться на своём месте.

Не столь благополучно сложилась судьба нашего руководителя — Бессмертных отправили в отставку. На его место был назначен Борис Дмитриевич Панкин, журналист по образованию и многолетний главный редактор «Комсомольской правды», он оказался на дипломатической работе и лет девять провел послом в безмятежной Швеции. Когда Восточную Европу захлестнули революционные перемены, решили направить туда послами людей, имеющих опыт работы в демократических странах. Среди них оказался и Панкин, которого перевели в Чехословакию. На Коллегии МИД СССР под председательством Шеварднадзе, где обсуждался этот план, Панкин являл собой образец скромности. Но в МИД он влетел, как Чапаев на белом коне. На заседаниях коллегии и при любом другом удобном случае любил порассуждать о том, как он грудью бросился на амбразуру ГКЧП. Мидовцы воспринимали всё это скептически. Своё заявление, осуждающее ГКЧП, Панкин сделал вечером 20 августа, когда близкий конец заговорщиков стал очевидным. К тому же, говорили некоторые, он ничем не рисковал — при неблагоприятном развитии событий можно было остаться в «революционной» Чехословакии почитаемым политэмигрантом. На первом своём заседании коллегии Панкин после рассказа о своей борьбе с ГКЧП объявил, что Квицинский больше ему «помогать не будет», а его место (в качестве первого заместителя) займёт Петровский.

Для того чтобы обозначить новый старт, Панкин предложил всем членам Коллегии МИД СССР подать заявление об отставке, дав возможность ему сформировать новый состав главного совещательного органа министерства. Однако слишком радикальных изменений не последовало, и я оказался среди переназначенных в состав коллегии.

Ввиду краткости пребывания Панкина во главе МИД, о серьёзных особенностях внешнеполитической линии говорить не приходится. Визит в Израиль и восстановление дипотношений с этой страной, а также участие в Мадридской конференции, где Советский Союз вместе с Соединёнными Штатами стали во главе процесса ближневосточного урегулирования, являлись продолжением начинаний Бессмертных. Поездка в Нью-Йорк в сентябре на сессию Генассамблеи ООН была обрамлена протокольными заездами в Стокгольм и Прагу, где Панкин раньше посольствовал. Слабость Борис Дмитриевич питал к балтийскому сюжету. Когда Госсовет СССР 6 сентября признал независимость государств Балтии, министр попенял мне, якобы я не обеспечил дело таким образом, чтобы он первым объявил об этом решении (как это я должен был сделать, не зная, что такое решение вообще готовится, оставалось за кадром).

На одной из коллегий под председательством Панкина слово взял замминистра иностранных дел по хозяйственным делам Борис Николаевич Чаплин и скучным голосом начал говорить о том, что прибалты могут начать выдвигать нам претензии по поводу собственности за рубежом, которая принадлежала им до 1940 года, могут возникнуть конфликтные ситуации и т. д. В этой связи он предложил принять решение о передаче ряда объектов, находившихся в собственности союзного МИД, их бывшим владельцам. Речь шла, в частности, о так называемой «розовой вилле», представлявшей основную ценность на территории нашего представительства при отделении ООН в Женеве. Перед заседанием я прочитал очередное высказывание литовского руководителя Витаутаса Ландсбергиса о выдвижении Советскому Союзу многомиллиардных экономических претензий за «оккупацию» Литвы на протяжении пятидесяти лет. Взяв слово, я предложил не торопиться, а решать проблемы собственности в общем комплексе вопросов, с которыми нам наверняка придётся разбираться в отношениях с балтийскими соседями. В зале коллегии возникла неловкая тишина. После паузы Панкин сказал: «Ну что же, среди членов коллегии единства нет. Вопрос отложен». После заседания более опытные люди разъяснили мне, что выступление Чаплина было инициировано министром. Так что мой волюнтаризм вряд ли понравился новому руководителю.

Острейшей проблемой для МИД СССР были нападки на него российского руководства и лично Бориса Николаевича Ельцина, избранного в июне 1991 года Президентом РФ. Ельцин время от времени говорил, что союзный МИД надо сократить в десять раз. Разумеется, это означало бы невозможность серьёзной дипломатической работы. Каждое моё сообщение Панкину о таких выступлениях Ельцина вызывало у министра заметное и вполне понятное раздражение. Однако к манёвру Панкин не был готов, предпочитая действовать напролом. Встреча в мидовском особняке на улице Алексея Толстого с министрами и представителями министерств иностранных дел союзных республик закончилась ничем. Панкин не хотел говорить о повышении их роли во внешнеполитической деятельности. Для того чтобы доказать востребованность союзного МИД, он провёл через руководство решение о его преобразовании в Министерство внешних сношений, которое занималось бы не только внешнеполитической, но и внешнеэкономической работой. Не вполне понятно, как практически неподъёмное утяжеление функций министерства могло решить политическую проблему распределения полномочий между союзными республиками во внешнеполитической сфере.

Моя работа у Панкина явно не ладилась. Я серьёзно подумывал об уходе из МИД, советовался по этому поводу и с Шеварднадзе, и с перебравшимся к нему во Внешнеполитическую ассоциацию Бессмертных. Узнал о том, что Панкин собирается отправить меня послом в Исландию (что для 39-летнего дипломата не так уж и плохо). Для начала Панкин решил лишить меня функций пресс-секретаря министра. В следующую командировку с ним должен был поехать уже новый человек — Александр Иванович Удальцов, который работал у Панкина пресс-секретарём в посольстве в Праге. Приехав из столицы Чехословакии, Удальцов зашёл ко мне (во время недавнего заезда в Прагу у нас с ним установились дружеские отношения). Я дал ему кое-какие разъяснения по тем функциям, которые ему предстояло выполнять. Однако этой перестановке не суждено было произойти. В тот же вечер Горбачёв отправил Панкина в отставку с поста министра иностранных дел и вернул на Смоленскую площадь Шеварднадзе. На следующий день Удальцов позвонил мне уже из аэропорта по дороге обратно в Прагу, откуда он предусмотрительно окончательно не съезжал.

Возвращение Шеварднадзе с энтузиазмом встретило большинство коллектива МИД. С просьбой об этом при Панкине составлялись петиции с длинной чередой подписей. Однако по-настоящему приступить к хорошо знакомой работе министра Шеварднадзе уже не успел. 7 декабря из Беловежской Пущи прозвучало заявление: «СССР перестал существовать». Помимо общего шока для системы МИД, имелась опасность того, что наша страна лишится одного из главных дипломатических достояний итогов Второй мировой войны — постоянного места в Совете Безопасности ООН. Да и вообще нам придётся вступать во всемирную организацию заново. Кто-то из западных коллег указал тогдашнему Постоянному представителю СССР при ООН Юлию Михайловичу Воронцову на эту опасность. И формулировки заявлений российских руководителей были скорректированы — Советский Союз «прекращает» своё существование. Это дало возможность закрепить место России как не просто правопреемника, но и продолжателя СССР, сохранив наши позиции в Организации Объединённых Наций.

Шеварднадзе был в шоке. На одном из совещаний в МИД в сердцах сказал, что его возвращение в министерство — большая ошибка. Переговоры с приехавшим в Москву в середине декабря госсекретарём США Бейкером получились скорее прощальными, чем субстантивными. Сначала Бейкер встретился с российскими, а затем уже с советскими руководителями. Стало ясно, что «марш истории» приобрёл необратимый характер.

Во второй половине декабря к Шеварднадзе пришли эмиссары из российского МИД. Он покинул свой кабинет и больше туда не возвращался.

В эти бурные дни в одном из интервью, которое я давал американскому телевидению, меня спросили, что я намереваюсь делать дальше. Я полушутя ответил: видимо присоединюсь к армии безработных. Вскоре мне пришло приглашение от кого-то из моих американских знакомых потрудиться в Фулбрайтовском центре в Арканзасе. К счастью, воспользоваться им не пришлось, хотя МИД предстояло пройти через действительно революционные перемены.

В министерский кабинет на седьмом этаже пришёл Андрей Владимирович Козырев. Министром иностранных дел России он был назначен ещё осенью 1990 года. С его стороны это был рисковый шаг. Козырев уходил с должности начальника Управления международных организаций МИД СССР. Интересная работа со множеством командировок по всему миру, к тому же обещавшая отличную карьеру в дальнейшем. В советские годы российский МИД выполнял больше символическую функцию. Возглавив его, Козырев держался довольно осторожно и вполне лояльно к союзному МИД. Старался выстраивать некую функцию своего министерства, которая не противоречила бы прерогативам МИД СССР. Иногда выезжал с делегациями, которые возглавлял союзный министр. Так, например, был в делегации Бессмертных во время визитов в Японию и Китай в апреле 1991 года. В политику его окунули события путча августа 1991 года, и, попав в эту среду, он действовал в ней с большим энтузиазмом.

В атмосфере первой встречи нового министра с руководством союзного МИД было что-то траурное. Никто из членов коллегии не сел за стол, все расположились «по стенкам». Министр опоздал минут на сорок и говорил очень тихо. Но и из того, что удалось услышать, стало понятно: МИД находится на пороге большой перетряски. Со своих постов отстранялись все заместители Министра иностранных дел СССР. (Правда, практически никого из них не «репрессировали», все могли получить посольские назначения.) Из новых заместителей министра серьёзный послужной список в союзном МИД имели только двое, в том числе и Сергей Лавров, возглавлявший Департамент экономического сотрудничества МИД СССР В российском МИД ему предстояло взять на себя работу с международными организациями.

Но самые радикальные перемены ждали ключевой уровень руководителей управлений — их места предназначались людям из российского МИД. Порой это были весьма молодые дипломаты, которые совсем недавно по разным причинам, иногда из-за нерадивости, перешли с низких должностей в МИД СССР на мало что значившие в функциональном плане должности в российском министерстве (надо сказать, что некоторые из них перенесли эту «перегрузку» и впоследствии работали вполне адекватно).

Все ожидали приказа, кому именно будет поручено «реформирование» конкретных управлений союзного министерства. Когда документ появился, напротив Управления информации значилась моя фамилия.

В начале января 1992 года я пришёл в пресс-центр МИД, чтобы провести первый брифинг в качестве споуксмена российского внешнеполитического ведомства. Сказал, что так же удивлён, как и присутствующие на брифинге журналисты, что вновь вышел на эту трибуну. (Многие журналисты помнили: в одном из декабрьских интервью американскому телевидению я назвал беловежские соглашения противоречащими Конституции. В окружении Ельцина такие выступления, вероятно, отслеживались не слишком внимательно.) В ряде комментариев моему возвращению в пресс-центр придавали политическое значение. Так агентство Reuters писало, что это подчёркивает плавный (буквально: «бесшовный») переход от Советского Союза к Российской Федерации. Впрочем, я понимал, что четыре министра и два государства для одного споуксмена более чем достаточно. Пора менять амплуа.