Трудности перевода. Воспоминания

БРОНЕТРАНСПОРТЁР СПЕЦПРЕДСТАВИТЕЛЯ — К ПОДЪЕЗДУ

Конфликт в бывшей Югославии — самая большая трагедия в Европе после окончания Второй мировой войны. Находясь где-нибудь в Швейцарии или Австрии, было невозможно представить себе, что всего в нескольких сотнях километров идёт братоубийственная бойня, в которой гибнут многие тысячи людей. Ещё весной 1991 года, когда с визитом в Белграде побывал Министр иностранных дел СССР Бессмертных, несмотря на определённое напряжение, казалось, ничто не предвещало большой беды. В конце июня Словения и Хорватия провозгласили независимость. Конфликт, к счастью краткий, возник в Словении, а затем куда более тяжёлый — в Хорватии. В августе подразделения Югославской народной армии вторглись в Восточную Славонию и начали штурм города Вуковар. 25 сентября в попытке предотвратить разрастание конфликта Совет Безопасности ООН принял резолюцию 713, вводившую эмбарго на поставки оружия для всех государственных образований на территории бывшей Югославии. Однако оружия там и так находилось вполне достаточно. 18 ноября после трёхмесячной осады югославскими войсками был взят Вуковар. 19 декабря в сербской автономной области в Славонии и Краине объявили об образовании Республики Сербская Краина (РСК) со столицей в Книне. Боевые действия между сербами и хорватами перемежались многочисленными договорённостями о прекращении огня, которые, впрочем, быстро нарушались. В первой половине 1992 года в Хорватии была развёрнута миротворческая операция ООН в соответствии с планом, подготовленным спецпредставителем Генсекретаря ООН, бывшим госсекретарём США Сайрусом Вэнсом.

В 1992 году эпицентр конфликта стал перемещаться в Боснию и Герцеговину, где столкнулись интересы сразу трёх государствообразующих народов: хорватов, сербов и боснийцев-мусульман, которых позднее стали называть бошняками. 18 марта в Лиссабоне между ними было подписано соглашение (план Каррингтона — Кутилейро). Оно предполагало разделение власти на всех уровнях управления по этническому признаку и передачу полномочий центрального правительства местным органам власти. Однако через 10 дней лидер мусульман Алия Изетбегович отозвал свою подпись и заявил об отрицательном отношении к любому типу этнического разделения Боснии. 6 апреля началась осада Сараево сербами, на стороне которых выступила Югославская народная армия. Сербы боролись за права своих соплеменников в Хорватии, а также Боснии и Герцеговине, однако в глазах международного сообщества стали жертвой своих собственных военных успехов. По словам тогдашнего президента Югославии, философа и историка Добрицы Чосича, драма сербов заключалась в том, что они превратили свою освободительную войну в захватническую.

30 мая 1992 года Совет Безопасности ООН принял резолюцию 757 о введении экономических и других санкций против Союзной Республики Югославии (Сербия и Черногория), включая полное торговое эмбарго, запрет на полёты, а также на участие в спортивных и культурных мероприятиях.

Руководство России резко отрицательно отнеслось к политике Белграда и политически доминировавшего там президента Сербии Слободана Милошевича. Приоритеты у России и Сербии оказались разными. Ельцин поощрял развал Советского Союза с целью скорейшего прихода к власти в Москве. Проблемы оказавшегося в одночасье за границей русского населения в бывших республиках СССР были отодвинуты на задний план. Для Белграда же проблема сербского населения (и как они считали, сербских территорий) в Хорватии, а также в Боснии и Герцеговине приобрела первостепенное значение. Молчаливо согласиться с распадом Социалистической Федеративной Республики Югославия по образцу Советского Союза они были не в состоянии. (Как-то в разговоре со мной Милошевич бросил в сердцах: «Не отдавать же всё просто так!»)

Мне предстояло присмотреться к балканскому досье через неделю после введения антиюгославских санкций. Очень скоро почувствовал, какие нешуточные страсти кипят вокруг югославской темы внутри России. Бурной выдалась дискуссия в Комитете по иностранным делам Верховного Совета РФ, куда меня пригласили объяснить политику российского руководства. После моего выступления один уважаемый депутат, явно сильно переживавший происходившее, взял слово, назвал меня проамериканским замминистра и, подумав, добавил: «Враг всех народов». Правда, после этого он удалился, а председатель комитета принёс мне извинения.

Протест выплёскивался и на улицы столицы. Цитирую по газете «Правда» чуть более позднего периода: «Мэрия разрешила пикетировать Смоленскую-Сенную площадь только наполовину. А именно — сквер напротив мидовской высотки, на другой стороне улицы… Пикетчиков собралось не очень много: мэрия лимитировала число участников до „максимум 150 человек“. Поэтому оппозиционные партии и организации делегировали на Смоленскую-Сенную лишь по несколько представителей каждая… К пикетчикам вышел поговорить — надо отдать ему должное — замминистра иностранных дел Чуркин. Его окружили плотным кольцом, дискуссия получилась бурной. Я, честно говоря, посочувствовал дипломату: как карьерный государственный чиновник он вынужден защищать проводимый нынешним правительством политический курс. В отношении сегодняшней боснийской трагедии это ох как нелегко. Вот и на сей раз, похоже, получился „диалог глухих“».

Возвращаясь к лету 1992 года, не скрою, что я не предавался каким-то глубоким историческим или политологическим изысканиям. Для меня были ясны две вещи. Во-первых, сербов надо как минимум внимательно выслушать без какой-либо идеологической предвзятости, а во-вторых, без нашей плотной работы с ними невозможно обеспечить адекватную роль России в югославском урегулировании, а с учётом того значения, которое имела югославская проблема в тот период, — и адекватной роли России в европейских и мировых делах.

Этапной с точки зрения международных усилий по урегулированию югославского кризиса должна была стать Лондонская конференция по бывшей Югославии (26-27 августа 1992 года). Незадолго до неё наш министр объявил мне, что для подготовки нашего участия в конференции я должен ехать в Югославию в качестве Специального представителя Президента России (данный статус обеспечивал необходимый уровень приёма, а также освещение моих вояжей российскими СМИ). Тогда я не подозревал, что поездки в Белград станут почти такими же привычными, как дорога из Черёмушек на Смоленскую площадь (за два с половиной года мне предстояло совершить около 25 таких путешествий).

Поездка привычная — не значит простая. Ведь с введением санкций в Белград перестали летать рейсовые самолёты. Мне пришлось освоить такой маршрут: самолётом до Будапешта, оттуда посольская «Волга» два с половиной часа натужно везла меня до сербской границы и затем уже на другой машине — два часа до Белграда. Сразу с колёс — встреча с кем-то из югославских руководителей, поздно вечером — ужин в представительской квартире Посольства России. Наутро — новая череда встреч, вечером — обратный автопробег до Будапешта, где для ночёвки любезно предоставлял мне свою резиденцию посол Иван Абоимов, на следующее утро — самолёт в Москву. Неоднократно фабула усложнялась облётом европейских столиц или новым возвращением в Белград, после «заездов» в Вашингтон или Нью-Йорк. В 1993 году в воздухе мне предстояло провести чистого времени больше двух недель. Однако всё это было ещё впереди.

В августе 1992 года визит в Белград оказался относительно простым: за один день — встречи с президентом Югославии Добрицей Чосичем, премьер-министром Миланом Паничем и президентом Сербии Слободаном Милошевичем, а также выезд в Подгорицу для встречи с президентом Черногории Момиром Булатовичем. (Милошевич предоставил свой самолёт, и обернуться удалось довольно быстро.)

Из упомянутых деятелей наиболее колоритным был Милан Панич. Будучи членом сборной Югославии по велоспорту, он «укатил» в Америку ещё в 50-е годы с несколькими долларовыми купюрами в кармане, стал богатым бизнесменом и вернулся на родину для того, чтобы помочь ей выбраться из кризиса. На нашем горизонте Панич впервые появился в июне на саммите СБСЕ в Хельсинки, куда он приехал «представиться». Пригласив и меня, Козырев пообедал с Паничем в своём гостиничном номере. Было ясно, что успех Панича в бизнесе не случаен — человек он незаурядный. Но другой вопрос — обеспечит ли это политический успех в живущей по своим правилам Югославии?

На Лондонскую конференцию Панич и Милошевич прибыли вместе. Находились там и руководители других конфликтующих югославских сторон. Председательствовали генсек ООН Бутрос Гали и премьер-министр Англии Джон Мейджор.

Конференция симптоматично началась с протеста: президент Хорватии Франьо Туджман потребовал убрать с будки для синхронного перевода табличку «сербско-хорватский язык» — очевидно, что между хорватами и сербами углубились не только политические противоречия, но и лингвистические. Гали и Мейджор отреагировали на протест, как и положено видавшим виды политикам, попросту проигнорировали его. Но столкновения противоположных подходов сторон игнорировать, увы, было невозможно. Работа шла нервно, сербы грозили покинуть конференцию, периодически удаляясь в свою делегационную комнату. Мирить сербов с председателями конференции выпало мне. На завершающем этапе свой вес добавил Козырев, которому до этого пришлось отлучиться по другим делам.

Сербов особенно раздражала перспектива обсуждения проекта итогового документа конференции, в котором содержалось немало резкой критики в их адрес. Один из членов сербской делегации заявил мне: если обсуждение состоится, то он «скажет о хорватах всё, что о них думает». Когда я передал эти слова Мейджору, премьер криво ухмыльнулся. Дебаты отменили. Мейджору явно не хотелось услышать всё, что думают сербы о хорватах. Да и ответная речь загребских руководителей вряд ли стала бы образцом политеса.

В интервью российскому радио я так рассказывал о роли нашей делегации на Лондонской конференции: «Между самостоятельной ролью и сотрудничеством с другими участниками конференции я не вижу никаких противоречий. Как раз определённая самостоятельность позиции России и привела к тому, что в самый критический момент конференции, когда она стала перед очевидной возможностью срыва, к нам непосредственно обратился председатель конференции премьер-министр Великобритании Мейджор, и мы провели ряд интенсивных контактов в течение часа-полутора, и нам удалось выработать такую формулу завершения конференции, которая позволила вернуть все делегации за стол переговоров… Мы вновь подтвердили, что наша позиция сбалансированная… То есть мы не поддаёмся крайностям, не переходим, как делают некоторые представители, на, так сказать, обвально антисербскую позицию, но в то же время мы не выписываем сербам каких-то гарантий в том плане, что вот раз мы с вами исторические друзья, что бы там ни происходило, мы вам будем помогать… Если вы хотите сами себе помочь, то вот, пожалуйста, мы здесь и готовы провести соответствующую работу» (эфир 29 августа 1992 года).

В этом отрывке из случайно сохранившегося транскрипта радиоинтервью — суть того подхода, который казался мне единственно верным: помочь сербам, если они сами будут принимать правильные решения, а также сочетание самостоятельной линии и сотрудничества с другими основными международными игроками, ведь в одиночку Россия ничего решить тогда не могла.

Главным итогом Лондонской конференции стало расширение формата международных усилий по урегулированию югославского кризиса. Создавался Координационный комитет, в его состав вошли постоянные члены Совета Безопасности ООН (а значит, формализовалась и роль России, чего до этого не было), а также представители тройки Европейских экономических сообществ, председатель СБСЕ и представитель Организации исламская конференция. Возглавили эту структуру — от ООН Сайрус Вэнс, а от ЕС — бывший министр иностранных дел Великобритании лорд Дэвид Оуэн. Однако на практике Координационный комитет заметной роли не сыграл. На моей памяти, он собирался лишь однажды — 16 декабря 1992 года в Женеве. Всю основную переговорную ношу взяли на себя Вэнс и Оуэн. В качестве своей главной международной поддержки они использовали возможности, имевшиеся в распоряжении Соединённых Штатов и России, подключив спецпредставителей двух держав непосредственно к переговорному процессу. (Одним из первых внешнеполитических решений пришедшего в Белый дом в январе 1993 года Билла Клинтона было создание поста спецпредставителя президента США по Югославии, которым стал бывший замгоссекретаря Реджинальд Бартоломью.)

В канун упомянутого заседания Координационного комитета я вновь побывал в Белграде. Судя по интервью, данному мной по итогам этой поездки, там прозвучало немало обещаний: Совет Безопасности Федерации (в него входили президенты Югославии, Сербии и Черногории) решил пригласить для серьёзного разговора всё руководство боснийских сербов. Последние в одностороннем порядке стали освобождать пленных. Кроме того, они намеревались объявить о полном одностороннем прекращении военных действий. Ещё один «смелый шаг»: сербы сами собирались составить список — кого из своих боевиков они считают военными преступниками. Этот перечень завершался моим важным обобщением: «Мне представляется, что Караджич готов вернуть территории в обмен на мир» («Известия», 19 декабря 1992 года). Я вскоре понял: последний прогноз был столь же необоснованным применительно к Югославии, как и к региону, где родилась эта формула, — Ближнему Востоку.

Столь скоропалительный вывод оказался возможным, вероятно, и потому, что мне лишь предстояло лучше познакомиться с лидером боснийских сербов Радованом Караджичем.

Первая непосредственная беседа с ним состоялась в Женеве вечером 16 декабря. Караджич пришёл на встречу с российским спецпредставителем в ту самую «розовую виллу» нашего постпредства в Женеве. И не один. Вместе со своим политическим руководителем появился командующий войсками боснийских сербов генерал Ратко Младич. Приветствуя меня, Младич воскликнул: «Товарищ Чуркин, до свидания!» Он не шутил, просто не знал русского языка. По крайней мере, это подтверждает, с облегчением подумал я, что генерал не учился в одной из советских военных академий. В разговорах с Караджичем и его окружением мне предстояло провести десятки часов. Младича же я видел ещё лишь однажды. Но об этом позднее.

До конца 1992 года, 20 декабря, в Сербии должно было состояться важнейшее внутриполитическое событие — выборы президента. За пост состязались два кандидата: Милошевич и Панич. Именно президент Сербии в югославском раскладе сосредотачивал в своих руках основные властные полномочия. У нас имелись определённые надежды на то, что избрание Панича приведёт к изменению политики Белграда, которое сделает мирное урегулирование на пространстве бывшей Югославии более достижимым. Такие надежды и, прямо скажем, поддержка кандидатуры Панича прозвучали в упомянутом интервью «Известиям»: «Несколько обобщая, скажу, что есть две Югославии. Одна ведёт дело к обострению конфликта, продолжению конфронтации практически со всем мировым сообществом, другая выступает за конкретные шаги к примирению. Предстоящие 20 декабря президентские и парламентские выборы обнажат это размежевание. Надо ли говорить, что Россия всецело за ту другую Югославию, сделавшую ставку на демократию и разрядку». При этом, однако, в своих симпатиях к Паничу мы не были готовы заходить слишком далеко. Когда во время своей поездки в Белград я сначала встретился с Паничем, он предложил мне вовсе отказаться от общения с Милошевичем. Я не последовал совету. На выборах победил Милошевич. Панич скоро сошёл с политической арены.

С созданием нового переговорного механизма интенсивность контактов со сторонами боснийского конфликта в 1993 году резко возросла. Переговоры проводились в Нью-Йорке, а когда требовалось подключение руководителей Сербии и Хорватии — в Женеве. (Экзотический вариант — встреча на английском авианосце «Инвинсибл» в Адриатике, куда протагонистов доставили из Сплита два больших транспортных вертолёта. На обратном пути в голову пришла мрачная мысль: если бы вертолёты не дотянули до берега, то война в Боснии и Герцеговине прекратилась бы сама собой.) Расширилась география моих поездок в регионе. Наряду с Белградом я стал наезжать в Загреб (за полтора года — порядка тринадцати раз), Сараево (восемь раз), в столицу боснийских сербов Пале (сбился со счёта), дважды побывал в столице краинских сербов Книне.

Расширился и круг находившихся в «моём распоряжении» транспортных средств. В блокированный сербами Сараево проще всего было добраться ооновским транспортником Ил-76 из Загреба. Самолёт облетал зоны боевых действий, поэтому путь занимал примерно час с четвертью. На ооновском вертолёте из Загреба до Книна — примерно столько же. (Летел очень высоко — чтобы не подстрелили.) По маршруту Загреб — Белград — Скопье трижды в неделю летал тихоходный Ил-32 с российским экипажем. При первом перелёте в порядке инструктажа мне показали смятую пулю, которая пробила обшивку самолёта. После этого я знал, что делать с выданным на время полёта бронежилетом, — подкладывать под себя.

Случались сбои. Однажды Ил-32 улетел из Скопье, не дождавшись меня. (Точнее я опоздал: что-то перепутал македонский протокол.) Положение создалось нелёгкое — вечером в Загребе у меня была назначена очередная встреча с президентом Франьо Туджманом. На помощь пришёл президент Македонии Киро Глигоров. Его реактивный самолёт прибыл в Загреб, несмотря на поздний старт, намного раньше неторопливого Ила.

Между Пале и Сараево перемещались на ооновском бронетранспортёре. Из Белграда до Пале — часов пять на машине. До границы Боснии можно было долететь и на вертолёте, но дальше действовала бесполётная зона, объявленная ООН над Боснией.

День первой поездки в военное Сараево оказался, вероятно, самым длинным в моей жизни. Встретившись накануне вечером в Загребе с президентом Хорватии Туджманом, утром я погрузился в ооновский Ил-76 с украинским экипажем. Украинцы меня узнали, встретили очень радушно, повели в кабину пилота, спрашивали, когда обратно возьмём их в Россию. (Вопрос, как они уточнили, объяснялся не политическими, а чисто практическими причинами: Ил-76 был слишком велик для украинских просторов.) С таким добрым приёмом я сталкивался каждый раз, когда пользовался услугами Ил-76. Однажды, правда, был напуган не на шутку. В кабине все, кроме второго пилота, глубоко спали. Что предшествовало этому перелёту, я выяснять не стал, от греха вернувшись в фюзеляж транспортника. К счастью, всё обошлось.

При подлёте к Сараево было хорошо видно, как разбит войной красивый город. Особенностью пребывания в Сараево тогда являлось то, что убить могли каждого и в любой момент. Город окружён горами, со склонов периодически работала сербская артиллерия. И сербы, и мусульмане временами палили из миномётов, снаряд которых мог залететь куда угодно, даже в самый защищённый домами дворик. С обеих сторон работали снайперы, на их мушку нередко попадали и гражданские люди, и ооновские миротворцы. В аэропорту меня встретил французский командующий миротворческим контингентом ООН. Вместе с ним на бронированном джипе направились в центр города по дороге, известной как «аллея смерти» — она хорошо простреливалась с обеих сторон. Разговор с лидером боснийских мусульман Алией Изетбеговичем и другими представителями боснийско-мусульманского руководства был предсказуемо тяжёлым. В этом и в последовавших многочисленных контактах я пытался объяснить: Россия своей первостепенной задачей считает достижение боснийского урегулирования, а не защиту сербской стороны во что бы то ни стало. Говорил им, что их периодическая резкая критика действий России не оправдана и контрпродуктивна. Мусульманские руководители, похоже, поняли незамысловатую мудрость приведённой мной русской поговорки: «Не плюй в колодец — пригодится воды напиться». В целом с боснийско-мусульманскими лидерами установились довольно тесные контакты, хотя, конечно же, полностью и не лишённые определённого предубеждения с их стороны.

Вернувшись в тот же день знакомым Ил-76 в Загреб, я прошёл сотню метров по лётному полю и забрался в ооновский вертолёт для перелёта в Книн. Пообщавшись с руководством книнских сербов, вернулся обратно в Загреб для новой встречи с Туджманом. Когда я стал рассказывать хорватскому президенту о накопленных за день впечатлениях, он с трудом поверил, что мне удалось успеть обернуться в оба конца.

Нью-йоркские переговорные раунды позволили поближе познакомиться с крупным советским и российским дипломатом Юлием Михайловичем Воронцовым. Он в начале 90-х годов возглавлял наше представительство при ООН в Нью-Йорке. Воронцов создал для моей работы идеальные условия, выделив в представительстве министерский кабинет и окружив всякой прочей заботой. Наши взгляды на тактическую линию России в югославском урегулировании поначалу несколько разнились, что порой выражалось в дипломатичной, но вполне определённой полемике в депешах, которые Воронцов посылал из Нью-Йорка, а я — из югославских пунктов своих странствий. (Воронцов явно находился под сильным прессингом западных коллег, они требовали принятия всё новых санкций против сербов в Совете Безопасности ООН.)

Однажды весной 1993 года я прилетел в Нью-Йорк в воскресенье для очередного раунда переговоров. К моему немалому удивлению, прямо «у рукава» самолёта меня встречал Юлий Михайлович с перекинутой через руку лёгкой курточкой. Он сам сел за руль автомобиля и довёз меня до Пятой авеню, где жил Вэнс, с которым я должен был встретиться в этот день (на всякий случай за нами следовал официальный кадиллак Воронцова). Потом мы посидели с Юлием Михайловичем за стаканчиком виски. О Югославии не говорили. Но не скрою, жест мэтра мне понравился — ничего личного.

Волею судеб в Нью-Йорке мы с Воронцовым оказались, можно сказать, у истоков политической карьеры Марти Ахтисаари. Финский дипломат, возглавлявший одну из рабочих групп переговорного механизма Вэнса — Оуэна, к этому времени уже имел немалую международную известность своей работой по намибийскому урегулированию. В какой-то момент он не без замешательства сообщил мне, что одна из ведущих финских партий намерена выдвинуть его кандидатуру на пост президента страны. Собираясь в дорогу, Ахтисаари был явно в определённой растерянности. Воронцов решил морально поддержать коллегу. Пригласил его на ланч в постпредство, где Воронцов и я пожелали Ахтисаари удачи. Как бы то ни было, Ахтисаари вскоре стал президентом Финляндии. И лишь через годы вернулся на дипломатическое поприще, где его ждали проблемы сепаратизма в Индонезии и остро политически заряженная тема косовского урегулирования.

Несколько слов о Косово. В ходе своих многочисленных встреч в Белграде с Милошевичем (на них присутствовали только его личный секретарь, а также наш посол в Белграде Геннадий Шикин, говорили без переводчиков, по-английски, которым Милошевич владел свободно, беседы порой продолжались до трёх часов) я иногда поднимал тему Косово. (После лишения в 1989 году края того особого статуса, которым он обладал в СФРЮ, его албанское население перестало сотрудничать с сербскими властями, организовав своё «параллельное существование»: собственные органы власти, налоги, школы, больницы и т. д. Возникло серьёзное напряжение.)

Милошевич рассказывал о ситуации кратко и несколько пренебрежительно. Чего, мол, им надо? Я имею с ними закрытые контакты, обо всём можно договориться.

Не берусь судить: то ли Милошевич искренне недооценивал взрывоопасный потенциал Косово, то ли просто демонстрировал непоколебимую уверенность в своих политических силах.

Однажды президент организовал мне поездку в Приштину. По дороге из аэропорта я обратил внимание на основательные кирпичные дома косоваров: албанцы не бедствовали. Срежиссированная встреча с «лояльными албанцами», подчёркивавшими отсутствие серьёзных претензий к Белграду, не произвела впечатления. Куда интереснее оказалась встреча с лидером косовских албанцев Ибрагимом Руговой и его окружением. Вполне приличный асфальт косовской столицы демонстративно обрывался на подъезде к штаб-квартире Руговы. Сам он, с традиционным шарфом, перекинутым через шею, был подчёркнуто корректен и сдержан. Тем более, что среди его соратников было кому «с чувством» пожаловаться на всяческие прегрешения сербов. Когда я предложил тут же вместе пойти к сербам и разобраться в конкретных претензиях — дали «по тормозам». Ни о каком диалоге не могло быть и речи.

Увиденное не сулило ничего хорошего.

Вернёмся в первые месяцы 1993 года, когда сопредседатели сосредоточились на выработке новой формулы урегулирования, известной по их именам как план Вэнса — Оуэна. Он кардинально отличался от ранее потерпевшего неудачу плана Каррингтона — Кутилейро: если первый старался поделить Боснию на три части, то Вэнс и Оуэн исходили из необходимости сохранения единого государства, поэтому этнические образования были нарезаны лоскутами и перемешаны друг с другом. Меньше всего это устраивало боснийских сербов. Однако они находились под мощным давлением как международного сообщества, так и Белграда, который стремился к скорейшему снятию санкций, наложенных на него Советом Безопасности ООН.

Руководство боснийских сербов прямо просило меня избавить их от плана Вэнса — Оуэна. Но мои беседы с сопредседателями показывали нереальность этого: «запасного варианта» у них припасено не было.

В сложившихся условиях передо мной стояли две основные задачи: добиться тех или иных корректировок плана Вэнса — Оуэна, которые делали бы его более удобоваримым для сербов, и попытаться как-то воспрепятствовать принятию Советом Безопасности ООН новых антисербских санкций или, по крайней мере, оттянуть такое решение.

Последнему была в значительной мере посвящена поездка в Вашингтон и состоявшиеся там встречи с советником президента США по национальной безопасности и с руководством госдепа. Положение в Боснии не давало антисанкционной аргументации. Более того, сербы вели масштабное наступление в Восточной Боснии, сопровождавшееся резким ухудшением там гуманитарной ситуации и немалыми жертвами среди гражданского населения. Пришлось зайти с нашего «внутриполитического угла». Разъяснял поддерживавшим Ельцина американцам, что новая санкционная резолюция СБ ООН подорвёт позиции нашего президента в остром противостоянии с Верховным Советом. (На 26 апреля был назначен референдум о роспуске последнего.)

Американцы делали «круглые глаза», но пошли лишь на «косметику»: новые санкционные меры, установленные принятой 17 апреля резолюцией 820 Совета Безопасности, вступали в силу через девять дней, то есть уже после упомянутого референдума.

В Вашингтоне некоторое недоумение вызвало отсутствие интереса у нашего посла Владимира Петровича Лукина к миссии спецпредставителя президента в столь критический период. Позвонив мне в посольство, куда я прибыл с самолёта, и пожелав успехов, посол уехал на дачу, несмотря на сугубо будние дни. Наши дипломаты успокоили меня: такое бывает нередко. Так что — ничего личного.

Английская газета «Гардиан» следующим образом анализировала работу спецпредставителя российского президента в апреле 1993 года: «Несмотря на очень малую поддержку со стороны Запада и лишь слабейший проблеск надежды в Белграде, он упорно пытается удержать последние нити диалога с сербами.

Трижды за последние три недели он побывал в Белграде, где сказал президенту Милошевичу, что, хотя Россия полагает возможными отдельные „корректировки“ карты, предусмотренной планом Вэнса — Оуэна, бесполезно рассчитывать заново начать полномасштабные переговоры по карте. Он полагает, что убедил боснийских сербов позволить ооновским миротворцам войти в Сребреницу ещё до того, как Совет Безопасности проголосовал за создание там „охраняемой зоны“. Он также убедил сербов не занимать город, поскольку международное возмущение этим вышло бы из-под контроля и ударило по сербам.

Он также предупредил их — как и российскую оппозицию, — что Россия не рассорится с международным сообществом из-за Боснии. Другими словами, срединная позиция России является стратегической. Чуркин так же хорошо понимает, как и любой российский политик, что оппоненты Ельцина ничего не хотели бы больше, чем расколоть Ельцина с Западом.

Западу во время своих регулярных визитов в Нью-Йорк и Вашингтон Чуркин говорит, что международные посредники не должны угрожать применением силы.

На днях он подверг критике Дэвида Оуэна, дипломатично не называя его по имени, за то, что тот подрывает свой мандат разговорами о военных действиях. Чуркин напоминает, что возмущение Запада было избирательным: „Если бы мировое сообщество отреагировало соответствующим образом на то, когда прошлой осенью был сбит — точно не сербами — итальянский самолёт, пытавшийся приземлиться в Сараево; если бы мировое сообщество должным образом отреагировало на убийство — не сербами — французского ооновского миротворца в Сараево… Многое из того, что происходит в Боснии, происходило бы не так, как это имеет место сейчас. Если мы призываем только одну сторону прекратить боевые действия, если мы угрожаем только одной стороне, то, в условиях исключительно напряжённой и нестабильной ситуации в Боснии, это подталкивает другую сторону продолжать войну и кровопролитие“» (The Gardian, April 23,1993).

О Дэвиде Оуэне. С этим неординарным в мыслях и словах человеком (как результат — его ссора с госсекретарём США Уорреном Кристофером из-за критических высказываний в одном из интервью) у меня установились особенно тесные деловые контакты. Временами, обычно ближе к полуночи, он звонил мне домой, где я, сидя на кухне, выслушивал подробный рассказ об оценках и планах сопредседателей. Излишне говорить, что это было очень полезно.

Так или иначе, придя на работу утром 30 апреля, я узнал: на следующий день в Афинах собирается конференция по плану Вэнса — Оуэна. О том, чтобы дожидаться таких «формальностей», как приглашение, не могло быть и речи. Я бросился на самолёт и, несмотря на то, что прямого рейса до Афин не было (пришлось лететь через Варшаву), первым из участников конференции оказался на месте.

После жёстких двухдневных дискуссий 2 мая три боснийские стороны поставили свои подписи под новым планом урегулирования. Хотя сербы и не скрывали своего прохладного отношения к нему.

Важная деталь. В Афинах впервые в контексте боснийского урегулирования появилось упоминание о НАТО. В проекте соглашения говорилось о том, что для осуществления плана урегулирования потребуется миротворческое присутствие стран — членов НАТО. Увидев соответствующий пассаж, я, обратившись к Вэнсу и Оуэну, возразил: «А почему только НАТО? Может быть, в миротворчестве будут участвовать какие-то ещё страны?» По их реакции было видно, что не они вписали данное положение в текст и в условиях споров по другим вопросам не придали тому большого значения. В итоге в соглашение включили довольно странную формулировку о том, что миротворчество будет обеспечиваться странами Европы и Северной Америки. Мой американский коллега, судя по всему, пропустил этот момент и выглядел явно озадаченным, когда увидел итоговый текст документа уже после его подписания без упоминания НАТО.

Чтобы вступить в силу, соглашение должно было ещё получить одобрение парламентов сторон, в том числе и скупщины боснийских сербов. Между тем положение в Боснии оставалось крайне тяжёлым. 6 мая Совет Безопасности ООН принял резолюцию 824, в которой окружённые сербами мусульманские города Сараево, Тузла, Бихач, Горажде, Сребреница и Жепа объявлялись «зонами безопасности». Россия, как и многие другие члены Совета, голосовала за резолюцию исходя из озабоченности в отношении гуманитарной ситуации, сложившейся в этих городах, и опасений по поводу больших человеческих жертв в случае попытки боснийско-сербских сил занять их. У Соединённых Штатов же с созданием зон безопасности была связана и надежда на то, что такой «спусковой крючок» позволит осуществить сценарий силового вмешательства на стороне мусульман и хорватов. Всё стало очевидно в ходе визита в Москву в начале мая государственного секретаря Кристофера.

Встретившись с Козыревым в мидовском особняке на улице Алексея Толстого, в ходе беседы один на один госсекретарь сообщил: в случае отказа сербов от плана Вэнса — Оуэна Вашингтон готовится к нанесению по их позициям авиационных ударов. Затем у Кристофера была назначена встреча с Ельциным, и Козырев поехал в Кремль заранее информировать президента, о чём пойдёт речь.

Ельцин и Козырев шли по коридору, где их ожидали российские участники предстоящей беседы. Ельцин, как всегда, приветливо здоровался со всеми за руку. Когда он обернулся ко мне, Козырев на всякий случай произнёс: «Знаете, Борис Николаевич, Чуркин — в Югославию ездит». Ельцин немного развёл руками: «Знаю ли я Чуркина?» И разведя руки ещё шире: «Знаю ли я Козырева?!» Эти реплики, похоже, настроили Ельцина на определённую волну, и в ходе беседы с Кристофером он время от времени поглядывал на меня (мы сидели в креслах полукругом). Кристофер всё пытался подойти к теме бомбардировок: «А вот если сербы не примут план Вэнса — Оуэна…» — в очередной раз пытался затянуть он свою песню. «А почему не примут?» — вопрошал Ельцин. «Мы надеемся, что примут. Надеемся?» — неожиданно обернулся Ельцин ко мне. «Надеемся, Борис Николаевич!» — как можно убедительнее ответил я. (В своей вышедшей в 2002 году книге присутствовавший на беседе заместитель госсекретаря Строуб Тэлбот почему-то приписывает мне фразу: «Абсолютно! Помяните моё слово: парламент повинуется Караджичу». Такого самоуверенного многословия я никак не мог себе позволить, к тому же ключевой вопрос был другим — ослушаются ли они Милошевича, который явно хотел завершения боснийского конфликта.) В итоге Кристофер так и не смог перейти к теме о бомбовых планах Вашингтона. То, что об ударах по сербам не хотел говорить Ельцин, было вполне понятно, но то, что государственный секретарь США так и не сумел завязать разговор на эту тему, по сути не выполнив главного, с чем приехал в Москву, было удивительно.

Надежде Ельцина, разделявшейся и мной, не суждено было сбыться: 15 мая скупщина боснийских сербов отклонила план Вэнса — Оуэна. Утром следующего дня я находился в Шереметьево, предвкушая предстоящую командировку в Италию. Однако звонок Козырева вернул меня на грешную землю в форме самолёта, взявшего курс на Будапешт. После привычного четырёхчасового автопробега я встретился с Милошевичем, который впервые принял меня не в рабочем кабинете, а в своей довольно скромной резиденции, к тому же один на один. Президент Сербии казался не выспавшимся и не мог скрыть своего раздражения и досады. Члены скупщины были готовы проголосовать за план урегулирования, объяснил он мне, однако спикер сербского парламента Момчило Краишник увёл их на совещание и перетянул часть голосов на свою сторону.

Санкции оставались на месте. Бои в Боснии продолжались. Поиск переговорного решения необходимо было продолжить.

Сопредседатели занялись вопросом уже в обновлённом составе (в Афинах Сайруса Вэнса на посту представителя Генсекретаря ООН сменил Торвальд Столтенберг, который ради этого оставил пост министра иностранных дел Норвегии). Столтенберг пошёл по не слишком перспективному пути внесения корректировок в план Вэнса — Оуэна с его «лоскутной накройкой» территории Боснии и Герцеговины.

Следующая, казалось бы, серьёзная попытка довести дело до конца предпринималась в декабре 1993 года. В Брюсселе была организована встреча конфликтующих сторон с министрами иностранных дел Европейского союза. Однако когда выяснилось, что возражения теперь имели не только, а, может быть, и не столько сербы, сколько мусульмане, пыла у европейских министров заметно поубавилось. Несмотря на то, что мы с американским коллегой (Бартоломью на посту спецпредставителя президента США к этому времени сменил Чак Редман) присутствовали на этой встрече в качестве наблюдателей, я попросил слова и призвал приложить решительные усилия к достижению договорённостей. Согласие с урегулированием должно повлечь за собой снятие санкций (поскольку под санкции попадали только сербы — это означало, что в случае их согласия с планом санкции снимались бы, не дожидаясь «да» других конфликтующих сторон). Моё выступление вызвало нервную реакцию председательствовавшего министра иностранных дел Бельгии Вилли Клааса. Он заявил, что в качестве наблюдателя я не имею права высказывать такие суждения. (То, что Россия куда плотнее участвовала в переговорном процессе, чем большинство присутствовавших европейских министров, включая самого Клааса, председатель, видимо, не принял во внимание.) Стороны, казалось, были очень близки к договорённости. Милошевич, который спешил на какое-то важное внутриполитическое мероприятие и должен был уехать из Брюсселя раньше других, показывая мне лежавшую на столе карту, довольно возбуждённо говорил о том, что вопрос решён, осталось досогласовать лишь какую-то малость. Тем не менее, с его отъездом духу довести дело до конца у организаторов мероприятия не хватило. Итоговая пресс-конференция Оуэна и Столтенберга была многословна, но малосодержательна. Наступавший 1994 год предвещал новые кризисы.

Поняв, что существующая переговорная связка ООН — Европейский союз не имеет достаточной воли для политического принуждения боснийских сторон к миру, Москва выдвинула инициативу проведения специального заседания Совета Безопасности ООН с приглашением на него участников боснийского конфликта. Однако предложение не нашло поддержки у наших западных партнёров. 5 февраля взрыв миномётного снаряда на рынке Сараево унёс жизни 68 человек. В содеянном сразу же обвинили сербов. Позвонив Милошевичу, я подчеркнул, что на начинавшемся в эти дни в Женеве очередном раунде переговоров вопрос о разблокировании Сараево должен быть обязательно решён. Милошевич воспринял всё с пониманием, тем более что командующий войсками ООН в бывшей Югославии английский генерал Майкл Роуз уже занимался оформлением с сербами и мусульманами соглашения о передаче тяжёлого вооружения под контроль ООН. Однако в этот момент прозвучал натовский ультиматум: если сербы не уберут своё тяжёлое вооружение на расстояние 20 километров от Сараево, то 21 февраля последуют бомбардировки сербских позиций.

Находясь в Женеве, я получил телеграмму за подписью Сергея Лаврова (он тогда был «на хозяйстве» в МИД, руководил работой в отсутствие в Москве министра), где со ссылкой на указание президента мне предписывалось направиться в Белград для беседы с Милошевичем — прощупать намерения сербов. Эскалация кризиса никак не соответствовала интересам России.

На этот раз организовать разговор с президентом Сербии оказалось сложнее обычного. Мне передали, что к месту встречи я должен буду поехать один и, несмотря на поздний час, не смогу остаться на ночь. К вечеру 12 февраля ооновским самолётом я прилетел в Белград. В машину ко мне сел личный секретарь Милошевича. Часа через четыре пути нас встретил джип, в котором сидели молодые парни «характерной наружности». Мы двинулись куда-то в гору, кузов машины тонул в свежем глубоком снегу, фары освещали огромные ели, на ветвях которых снег, казалось, лежал тоннами. Судя по всему, мы двигались в загородную резиденцию Милошевича, находившуюся в 250 километрах от Белграда.

Выслушав меня, Милошевич был несколько удивлён. Видимо, в сложившихся обстоятельствах он ожидал более резкого демарша. Сошлись на том, что обстановка серьёзная и надо искать выход из кризиса. Милошевич угостил меня ужином (впервые — обычно общение происходило довольно формально, без излишеств) и даже подарил бутылку понравившегося мне сербского вина.

Часа в четыре утра я уже был в нашем посольстве в Белграде. Наутро предстоял перелёт в Загреб, а оттуда в Сараево для того, чтобы оценить обстановку.

В Сараево встретился с гражданским и военным ооновским руководством, а также с лидерами мусульман. Важно было донести до них мысль: от новой вспышки кровопролития вокруг Сараево они почти ничего не выиграют, а также предупредить о возможности провокаций. Сообщил Изетбеговичу, что 21 февраля собираюсь приехать в Сараево. На его удивлённый вопрос ответил: «Хочу отметить здесь свой день рождения». Это было, конечно, мальчишество. Риск, причём не столько физический, сколько профессиональный и политический, был слишком велик. (Спецпредставителю Президента России не пристало оказываться под натовской бомбёжкой!) На «зеро» по сути ставился весь накопленный дипломатический капитал.

Из Сараево на знакомом Ил-76 вернулся в Загреб, где наш посол Леонид Керестеджиянц сообщил, что мне предписано возвращаться в Белград. Зачем — станет ясно на месте.

В Белграде связался из посольства по закрытой связи с Козыревым. Получил установку: проработать с сербами такой вариант — они по просьбе России отводят от Сараево свои тяжёлые вооружения, а мы вводим в район наш миротворческий контингент (в Хорватии к северу от Сербии на базе в Клисе находилось 800 российских миротворцев). Сильная идея. Однако её реализация требовала чёткой координации с сербами, дабы наши солдаты не оказались в эпицентре вооружённого конфликта.

Я пошёл к Милошевичу, он пригласил Караджича, и мы в общих чертах обговорили схему, хотя конкретных заверений не прозвучало. Как минимум требовалось ещё убедиться в том, что наш миротворческий батальон прибудет в Сараево вовремя, а также получить согласие на это ооновского руководства в Боснии.

Вернувшись в посольство, стал связываться по закрытой связи с министром обороны Грачёвым. Дежурный отрапортовал мне, что министр на объекте, а там нет телефона. «Что это у вас за объект без телефона?» — удивился я. Видимо, мне удалось достаточно напугать дежурного, чтобы на объекте нашёлся телефон. Павел Сергеевич вскоре перезвонил и заверил — завтра же отдаст приказ о подготовке передислокации российских миротворцев.

Что касается согласия ООН, то, к счастью, к этому времени у нас уже были наработаны хорошие контакты и с руководителем ооновской миссии в Боснии и Герцеговине японцем Ясуши Акаши — без лишней волокиты мы получили согласие на прибытие наших миротворцев в район Сараево.

Что же касается сербов, то в запасе у меня имелся ещё один козырь — мне предстояло вручить Слободану Милошевичу послание президента Бориса Ельцина (прежде Ельцин держал дистанцию от сербского президента из-за сомнительной международной репутации последнего). Послание было составлено в точных и корректных выражениях. Под ввод наших миротворцев Россия «просила» сербов отвести свои тяжёлые вооружения от Сараево. Ознакомившись с текстом, Милошевич впал в нехарактерное для него эмоционально приподнятое состояние. «Кто всё это придумал?» — спросил он. «Замысел родился между Ельциным и Козыревым», — ответил я. «Козырев умён, — воскликнул президент, — он умнее американцев!» Затем, попросив меня никому не говорить об этом, Милошевич куда-то позвонил, и через несколько минут в его кабинете появился генерал Младич. Мы уселись втроём за небольшой круглый стол, где обычно и вёл свои переговоры Милошевич, президент стал переводить генералу российское послание с английского на сербский. Когда он дошёл до того места, где Россия «просила» сербов, Милошевич поднял указательный палец: «Молимо, Ратко, молимо». Однако, несмотря на весь этот напор, Младич так и не сказал ничего определённого. Заручившись чёткой позицией Москвы и поддержкой Милошевича, я направился в Пале, для того чтобы расставить все точки над «i». Караджич был к разговору готов, и 17 февраля, выйдя на ступени штаб-квартиры боснийских сербов, мы объявили о достигнутой договорённости: сербское тяжёлое оружие отводится от города, а в сербские пригороды Сараево приходит российский миротворческий батальон (предстояло передислоцировать половину контингента, находившегося в Клисе, то есть 400 человек). Я выразил надежду, что обойдётся без провокаций и что реализация плана приведёт к установлению мира в Сараево.

Данное российско-сербское заявление меняло всю дипломатическую диспозицию. В своём послании Борису Ельцину 18 февраля президент США Билл Клинтон писал: «Как я понимаю, работа твоего специального представителя Чуркина уже принесла результаты в виде согласия со стороны сербских представителей. Это обнадёживающее известие, свидетельствующее о жизненно важной роли России в продвижении мирного разрешения этого конфликта». Однако угроза натовских бомбардировок ещё не была снята. Осуществлению плана ничто не должно было помешать.

Девятичасовой автопробег поздней ночью привёл меня в Будапешт, откуда на следующее утро я прилетел в Москву. Прибыв из аэропорта в МИД, узнал, что меньше чем через сутки меня ждёт новый марш-бросок. Вместе с командующим ВДВ генерал-полковником Евгением Николаевичем Подколзиным мне предстояло обеспечить ввод нашего миротворческого контингента в Сараево. На следующее утро видавший виды Ил-18 взял курс с аэродрома «Чкаловский» на Белград (в порядке исключения нам разрешили приземлиться в закрытом ввиду санкций аэропорту югославской столицы). Сели с Подколзиным в джип и двинулись в Клису. По дороге проезжали почти полностью разрушенный Вуковар. Генерал как эксперт объяснял: «Видите, дом разрушен, а пожара не было, значит, танк стрелял в упор». Ехать было несложно, из-за войны траса Белград — Загреб оказалась совершенно пустой. Где-то на полпути до Клисы перед моими гражданскими глазами предстала впечатляющая картина: посреди заснеженного поля по дороге продвигалась колонна покрашенной в миротворческие цвета российской военной техники. Командир батальона браво доложил Подколзину о ходе выполнения поставленной задачи. Нам предстояло встретиться уже в Сараево. Побывав на базе в Клисе, мы с генералом добрались до Загреба только утром, откуда 20 февраля вылетели в столицу Боснии.

Там перед командующим ВДВ и мной стояли несколько разные задачи. Генерал должен был проинспектировать расквартирование нашего батальона, мне же предстояло убедиться в том, что в процессе отвода сербских вооружений ни с чьей стороны не будет никаких неприятностей, ведь своего ультиматума о бомбардировках 21 февраля Североатлантический альянс не отменял.

Вновь встретился с Изетбеговичем. Руководство мусульман находилось в напряжённом ожидании, логично связывая с натовскими бомбёжками сербских позиций на кардинальное изменение соотношения сил в свою пользу. Во время разговора помощник Изетбеговича сообщил: меня по телефону разыскивает американский спецпредставитель Редман. Выйдя в приёмную, взял трубку. Редман сказал, что звонил мне домой, но моя жена ответила: «Он где-то в Югославии». Посмеялись. Остававшийся в кабинете Изетбеговича сопровождающий меня мидовский балканист Владимир Евгеньевич Ивановский не без юмора рассказывал, как при звуках смеха лица наших собеседников помрачнели: американцы опять обманули, бомбёжек не будет!

«Разрядка» была короткой. Совместный с Изетбеговичем выход к прессе вернул к реальности. Обстановка накалилась до предела. Журналисты буквально требовали «огня».

Ооновскому командованию ещё предстояло взять сербское тяжёлое оружие, отводимое от Сараево, под свой контроль. Во второй половине дня возникли вопросы к одному из секторов сербских позиций близ Сараево. Вроде бы там оставались какие-то «лишние» вооружения. Мы вместе с Ивановским забрались в ооновский бронетранспортёр и направились к командиру этого сектора. По ходу разговора с сербскими офицерами проблема нашла своё решение ко всеобщему удовлетворению. Это дало основание бросить журналистам вызывающую фразу: «Если вы найдёте в окрестностях какую-то старую пушку, у вас два варианта — или разбомбить всё вокруг к чёртовой матери, или обратиться к нам, и мы урегулируем дело».

От сербов надо было возвращаться в штаб-квартиру ООН в Сараево. Всё оказалось не так просто, по какой-то причине мы застряли в пути на два часа. Обратило на себя внимание поведение французских солдат, бронетранспортёром которых мы на этот раз воспользовались: они были совершенно невозмутимы, продолжали сидеть в бронежилетах и касках, и любезно угощали нас гусиным паштетом. Добравшись до ооновской штаб-квартиры, подсел в столовой к генералу Роузу. «Никакой бомбардировки не будет», — сказал англичанин вполне буднично. Оставалось только посмотреть, как пройдёт ночь. На ночлег нас приютил российский ооновец Игорь Андреев. При свечах в отсутствие электричества отпраздновали мой наступивший день рождения. На следующее утро по дороге в аэропорт заехал в ооновский пресс-центр. Журналисты были не в духе — сенсации, на которую они рассчитывали, не произошло. Особенно мрачны были телевизионщики. Они понимали, что бомбёжек не будет, но всю ночь им пришлось провести на крышах домов — дежурили на всякий случай, не желая, пропустив «события», остаться без работы.

Когда наш Ил-76 поднялся в пустое небо (из-за возможных бомбёжек большинство полётов отменили), нельзя было не испытать чувство «глубокого удовлетворения», близкое к эйфории.

События вокруг Сараево вызвали бурную реакцию мировой прессы. При всей разноголосице общим было то, что теперь позиции России в Европе и мире выглядят совершенно по-новому. Преднамеренно ссылаюсь на публикации корреспондентов газеты «Правда», которая ранее не жаловала российскую внешнюю политику:

«„Русские идут!“ — с этой отчаянно-классической фразы начинают в последние дни свои фронтовые репортажи из-под Сараево британские периодические издания.

Не скрывая восторженной встречи нашего воинского контингента жителями Пале, Times признаёт, что вступление российской колонны в этот пригород боснийской столицы было, без всякого преувеличения, „триумфальным“. „Дети, — отмечается в публикации, — залезали на борта бронетранспортёров, а взрослые поднимали младенцев к раскрытым окнам автомашин — за русскими поцелуями. Сербские солдаты забирались в грузовики за рукопожатиями, а вслед за ними туда же протягивались цветы и… бутылки со спиртным“».

Однако заканчивать материал на столь оптимистичной ноте старейшая лондонская газета не склонна. Ссылаясь на других, «более циничных», но почему-то безымянных сербов, она переходит от эмоций к реальной политике. Есть, мол, в Боснии и такое мнение, что «русские вмешались в здешние события, руководствуясь своим эгоистичным интересом — заново утвердить собственную роль в мире… Для сторонников такой точки зрения отправка г-ном Ельциным своих солдат под Сараево является лишь средством возродить собственную власть во всё более националистически настроенной России». Так или иначе, подчёркивается в заголовке другой корреспонденции, Североатлантическому альянсу придётся теперь «бороться за возвращение себе кредита доверия после московского реванша».

«Успех российской дипломатии», «Налёты стали бессмысленными», «Бомбардировок не будет» — под такими заголовками польские средства массовой информации сообщают о постепенной нормализации ситуации вокруг Сараево.

Варшавская Trybuna пишет, что мирные инициативы российской дипломатии по урегулированию кризиса в районе Сараево были неожиданностью для Запада. Они стали ответом на ультиматум, выдвинутый без консультаций с Москвой. Россия преследовала цель не допустить бомбардировок сербских позиций и достигла её.

В комментарии польского радио отмечалось, что отмена налётов натовских самолётов означает успех всех сторон, втянутых в конфликт в районе Сараево. Но больше всего от этого выиграла Россия. Все теперь поняли, что на Европейском континенте без участия России не может быть решён ни один серьёзный вопрос.

«Вместе с размещением российских солдат на боснийской военной сцене, — писала берлинская Die Welt, — Москва приобрела ключевую позицию, позволяющую ей согласиться или помешать любому политическому решению. Российские войска, так же как и другие контингенты ООН, расположены между позициями враждующих сторон. Но в отличие от всех других Россия представляется сербам защитницей. Это даёт России возможность влиять на доселе самого успешного участника войны, причём так, как этого никто больше не сможет делать… Изменилась ситуация не только вокруг Сараево, но и во всей Европе», — заключает журналист.

Что ж, угроза критического расширения военных действий, кажется, миновала. Надолго ли? Время покажет.

Не склонно было преуменьшать значение достигнутого и российское руководство. В заявлении пресс-секретаря Ельцина говорилось: «Инициатива Президента РФ по урегулированию боснийского кризиса привела к крупной дипломатической победе России в масштабах не только Европы, но и мира. Россия фактически выиграла важнейшую битву за свой мировой статус, не сделав ни одного выстрела, не угрожая никому, не ставя под угрозу жизнь своих солдат, не затратив ни одного рубля. Выявилась иллюзорность представлений о том, что любую сколько-нибудь серьёзную проблему в Восточной Европе можно решить за спиной России. Стало очевидным, что несмотря на вывод своих военных контингентов из стран Центральной и Восточной Европы, что вполне согласуется с новой внешнеполитической доктриной России, политика Москвы мощно и весомо присутствует в Европе. Мощный ход российского президента и его последствия подчеркнули роль великих держав и, в частности, России в разрешении международных конфликтов».

Действительно очень хотелось надеяться на то, что события вокруг Сараево стали определённым переломом во внешней политике молодой России. Об этом мы говорили в интервью с обозревателем «Литературной газеты» Денисом Молчановым:

«Вопрос: Действительно, впервые за весь постсоветский период мы позволили себе сказать собственное слово в мире. Чем же вызван такой сдвиг?

Ответ: Произошёл переход количества в качество. Раньше была такая линия: если нам что-то не нравится, мы не говорим сразу нет, а пытаемся найти общий язык с партнёрами. Но со временем наше нежелание конфронтировать стало кое-кем восприниматься за мягкотелость. И мы сказали — хватит! Нужно расставить все точки над „i“. Как Ельцин в разговоре с Мейджором: „Мы без России не позволим!“

Вопрос: Иными словами, мы возвращаем себе статус великой державы?

Ответ: Да, мы идём по этому пути. Конечно, это невозможно без определённого подкрепления — как в Сараево. Ну не было бы у нас батальона — что тогда? Уже всем ясно, что не может быть великой державы без мощных вооружённых сил, способных выполнить возложенную задачу на современном уровне» («Литературная газета», 16 марта 1994 года).

О том же речь шла и в моей статье в «Московских новостях»: «Яркая инициатива российского Президента, на мой взгляд, является рубежной для нашей внешней политики. Россия подтвердила свои позиции в Европе. Это позиции России-миротворца. Россия, которую можно не бояться, но нельзя не уважать».

По возвращении из Сараево в Загреб меня ждало сообщение от Первого заместителя министра иностранных дел Анатолия Леонидовича Адамишина, он в это время находился «на хозяйстве» на Смоленской площади: «Ельцин звонил несколько раз, был очень доволен. Когда я ему упомянул, что, кстати, у тебя сегодня день рождения — Ельцин сказал: об этом знает вся страна!»

Коллеги по работе поздравили присланным по факсу стихотворением:

Под стихотворением стоят подписи нескольких человек, первая из них — Сергея Лаврова. Стиль мастера легко различим.

Резонанс этих событий у нас в стране был очень велик. Я оказался «человеком недели» на одном из основных каналов российского телевидения. Прозвучал и такой вопрос:

«Корреспондент: Считаете ли вы своим личным успехом всю эту ситуацию?

В. Чуркин: Считаю. Ну а почему же нет? Другое дело, что я не стал бы утверждать, и, пожалуйста, не пытайтесь к этому подвести, что я лично совершил такую операцию. Это огромный успех Министерства иностранных дел, где коллектив, который занимался этой ситуацией, сработал действительно блестяще. Основную, с точки зрения трудоёмкости, работу проделал мой коллега, заместитель министра Сергей Лавров, который, пока я там по „заграницам“, по „Сараевам“ разъезжал, сидел здесь и выпускал колоссальное количество документов. То, что мы видим, — лишь верхушка айсберга. Это были записки президенту, послания зарубежным деятелям, инструкции, указания и так далее. Огромная работа. Первый заместитель министра Анатолий Адамишин тоже сыграл, как я понимаю, немалую роль. То есть удалось всем включиться и в экстремальной ситуации, в сжатые сроки, действительно, осуществить сложную дипломатическую операцию».

Между тем обстановка не позволяла долго праздновать успех. В какую сторону качнётся маятник проблем в Боснии и Герцеговине? Последуют новые кризисы или удастся развить возникшую в Сараево мирную динамику? Насторожил призыв генерала Роуза распространить натовский ультиматум и на другие боснийские территории. Адамишин удачно высказался по данному поводу: не следует рассчитывать на то, что Россия каждый раз будет вытаскивать ситуацию из тупика. (Между Адамишиным, Лавровым, курировавшим ООН, и мной по югославским делам сложилось что-то вроде альянса. Однажды мы даже направили находившемуся в командировке Козыреву телеграмму с нашими предложениями за тремя подписями — это был «демарш»: обычно достаточно подписи одного замминистра с добавлением, что с тем-то согласовано.)

К счастью, американцы поняли, что Босния и так находится в состоянии «перегрева». 22 февраля они созвали в Бонне совещание, пригласив нас, европейцев и канадцев. Силовой сценарий, по крайней мере на время, оставался за скобками. Политическое урегулирование получало новый шанс. Возросший дипломатический вес России необходимо было реализовать по максимуму. Для этого требовалось продолжение кооперабельности сербов.

В конце февраля в Москву пригласили Радована Караджича. В центре внимания его переговоров с Козыревым находилась обстановка в блокированной сербами Тузле, относившейся к числу ооновских «зон безопасности». Требование об открытии аэропорта Тузлы для доставки гуманитарной помощи было одним из главных у ООН и западников. Караджич упирался, утверждая: аэропорт будет использоваться для поставок вооружений мусульманам. Разговор шёл на повышенных тонах. Караджич намекал: даст согласие, если его примет президент Ельцин. Козырев же полагал (вполне справедливо), что для такого протокольного жеста боснийские сербы ещё не сделали достаточно.

В результате обещание по Тузле было всё же от Караджича получено.

Интенсификация наших контактов с сербами вызвала определённое беспокойство у мусульманского руководства Боснии и Герцеговины. «Для баланса» в Москву пригласили премьера боснийского правительства Хариса Силайджича. Отрабатывали мы и международный срез исламского фактора. Я провёл консультации с генсекретарем Организации Исламская конференция в её штаб-квартире в Джидде, а также с министром иностранных дел Саудовской Аравии Сауд аль-Фейсалом в Эр-Рияде. Посыл был один: наши действия отвечают интересам всех сторон в Боснии и Герцеговине, стремящихся к миру.

Другим объектом приложения наших усилий стал конфликт в Хорватии, около трети территории которой занимала самопровозглашённая Республика Сербская Краина со столицей в Книне. Ооновское миротворческое присутствие, развёрнутое там согласно плану Вэнса, не могло предотвратить периодических перестрелок, способных в любой момент перерасти в большую сербо-хорватскую войну. Наши беседы с руководством краинских сербов проходили особенно трудно. Их жёсткая прямолинейность резко контрастировала с изощрённым византийским стилем Караджича и его команды. Книнцы отказывались от решения каких-либо экономических и других практических вопросов, пока не будет урегулирована проблема политического статуса Краины. В марте удалось добиться определённого сдвига: хорватско-сербской договорённости об открытии моста в районе Масленицы, в чём были особенно заинтересованы хорваты. Ранее задекларированное хорватами намерение открыть мост, несмотря на возражение сербов, настолько беспокоило международное сообщество, что по инициативе Генерального секретаря Бутроса Гали Совет Безопасности ООН призвал хорватов отказаться от данного плана. Так что в этих условиях договорённость двух сторон об открытии моста (что и произошло 18 марта) давала надежду на возникновение определённой положительной динамики.

Представление о том, каким зыбким было хорватско-сербское противостояние, даёт интервью, которое я дал в этот день хорватскому еженедельнику Globus.

«Когда в ходе встречи в Книне я получил сообщение о продолжающихся обстрелах района Задара, то предложил командующему армией Краины генералу Новаковичу проверить, что происходит. Спустя некоторое время он информировал меня: не все сербские командиры знали о достигнутом соглашении, и он приказал прекратить огонь. После этого всё успокоилось. Для вас, безусловно, не секрет: в таких случаях сербская сторона утверждает, что первой начинает стрелять хорватская армия. Должен сказать, что в Книне я встречался с нашими гражданскими полицейскими из состава миссии ООН, которые мне сообщили: они не работают уже три дня, поскольку не могут попасть в свой сектор наблюдения в связи с обстрелами района хорватской армией. Ведётся жестокий огонь, и они не могут рисковать своей жизнью и выполнять свои обязанности. Этот пример я привожу для того, чтобы было ясно: данное соглашение (которое, надеюсь, с сегодняшнего дня — воскресенья, 18 июля, начнёт действовать) необходимо подтвердить дополнительными соглашениями. Поэтому я предложил генералу Новаковичу и представителям местных сербских властей — Беговичу и Паспалю — с понедельника, 19 июля, начать переговоры о прекращении огня, и не в Вене или в Женеве, где они чаще всего проходят, что, на мой взгляд, является ошибочным и недопустимым, а где-нибудь здесь. Генерал Новакович, как и президент Туджман, в ходе нашей беседы после моего возвращения из Книна согласился с этим».

Однако для реализации идеи о проведении переговоров о прекращении огня «где-нибудь здесь» понадобился целый год.

Открытие Масленицкого моста, а также полученное обещание хорватской и сербской сторон в ближайшее время начать переговоры по широкому кругу экономических вопросов, давали основание вновь задуматься о перспективах политического урегулирования в Хорватии. На эту тему я позволил себе порассуждать в упомянутом интервью еженедельнику Globus. Неоднократно подчёркивая признание Москвой территориальной целостности Хорватии, приводил примеры государственного устройства России и Швейцарии. Высказал мнение, что автономии будет недостаточно, «необходимо нечто большее». Рассуждал о том, что в современном мире понятие «суверенитет» весьма растяжимо. В ходе длинного разговора, видимо, не слишком осторожно поддался на «провокацию» журналиста:

«Вопрос: Означает ли это, что Краина может быть государством в государстве?

Ответ (в переводе с английского на хорватский и с хорватского на русский): Я считаю, что, в конце концов, так и произойдёт: Краина станет государством в государстве. Это будет конечным результатом переговоров».

Излишне говорить, что публикация была озаглавлена сенсационно: «Сербская Краина в Хорватии будет государством в государстве!»

Хорватский МИД заявил нашему посольству в Загребе официальный протест. На помощь пришёл российский посол в Загребе Леонид Керестеджиянц, давший филигранное интервью тому же изданию: «Всё сказанное в интервью о политическом решении проблемы „Краины“ — это не рецепты и тем более не рекомендации, что подчёркивает и сам Чуркин, а размышления человека, составившего реальное представление о положении дел и искренне желающего выйти за рамки уже опробованных в мире, но неэффективных схем разрешения подобных трудных ситуаций. Прозвучавшая в этом контексте тема суверенитета была упомянута в качестве одной из возможностей, заслуживающих внимания и изучения».

Начиная 11 марта первую после сараевского успеха поездку на Балканы, основными опорными пунктами её должны были стать Белград и Загреб, я не имел чёткого представления о том, какого результата можно достичь. Однако встречи с Милошевичем и Туджманом дали почувствовать, что после года стагнации в своих контактах стороны готовы сделать ещё один шаг навстречу друг другу. Хотя в подходах хорватов чувствовались сильные колебания: президент то намекал на готовность согласиться с отводом своих войск от разграничительной линии, то явно под давлением некоторых лиц из своего окружения делал шаг назад.

Хорошим подспорьем стало неожиданно полученное мной из Москвы указание направиться в Вашингтон. Вслед за нашим прорывом в Сараево с опорой на сербов американцы активизировали свою дипломатическую партию в Боснии, и мой визави Чак Редман достиг договорённости о создании так называемой Мусульмано-хорватской федерации. (Вооружённые столкновения между хорватами и мусульманами по своей ожесточённости мало уступали их же стычкам с сербами.) Церемония подписания соглашения должна была состояться в Белом доме 18 марта.

Американцы опасались, что данное соглашение, потенциально имевшее антисербский подтекст, будет негативно воспринято нами и подорвёт взаимодействие Вашингтона и Москвы в балканских делах. Поэтому, когда за несколько минут до начала церемонии меня подвели к президенту Биллу Клинтону, он, вероятно, не лукавил, говоря, что рад приезду российского представителя.

Сама церемония была срежиссирована весьма забавно. На сцене расположились Клинтон, руководители хорватов и мусульман, а также министры иностранных дел «тройки» Европейского союза (то есть нынешний, будущий и предыдущий председатели ЕС). Они держали в руках аппараты для синхронного перевода, поэтому выглядели, как церковные хористы. Мы с Редманом сидели в первом ряду прямо перед трибуной, с которой произносились подобающие случаю речи. Первым слово взял, разумеется, Клинтон. Поприветствовав находившихся в зале американских сенаторов, он начал перечислять приехавших на церемонию гостей. Первым полным титулом («Спецпредставитель Президента, заместитель Министра иностранных дел») назвал российского представителя, а затем уже стоявших на сцене европейских министров. Затем по американской традиции последовали слова благодарности тем, кто вносит свой вклад в боснийское урегулирование. Опять же полным титулом был назван российский представитель, и тут последовал тот самый «жест», делать которые американцы большие мастера. Клинтон поднял глаза на меня и добавил: «Спасибо, сэр».

Полезного в этом пребывании в Вашингтоне было ещё больше, чем приятного. В ходе встреч с госсекретарём Уорреном Кристофером и министром иностранных дел Германии Клаусом Кинкилем (с учётом особого влияния немцев на Загреб) удалось заручиться их поддержкой наших усилий привести-таки хорватов за стол переговоров с сербами для заключения такого соглашения о прекращения огня, которое было бы более надёжным, чем предыдущие, и создавало бы большую предсказуемость для дальнейших контактов сторон по фундаментальным проблемам урегулирования.

К этому времени нашла своё решение проблема места проведения переговоров. Было принято наше предложение: «где-нибудь здесь» расшифровывалось как российское посольство в Загребе. (Сербы категорически не хотели встречаться на хорватской территории, а хорваты, соответственно, на сербской.)

Встреча проходила по новой формуле: под российским председательством, но с участием американцев (присутствовал Редман) и переговорного аппарата сопредседателей Конференции по бывшей Югославии (участвовали заместители Столтенберга и Оуэна). С соблюдением повышенных мер безопасности в наше посольство приехали сербские генералы, сверкавшие новизной своей полевой военной формы. Однако тринадцатичасовые переговоры не привели к договорённости. Участвовавшее в них командование миротворческой миссии ООН в Хорватии пришло к выводу о необходимости дополнительной проработки технических параметров соглашения, в том числе рубежей, на которые должны будут отводиться войска и вооружения сторон.

Договорились вновь собраться через неделю, в том же месте. На второй раунд переговоров миротворцы привезли 35 детальных карт трёхсоткилометровой линии разграничения. (Эта работа чуть было не стоила некоторым из них жизни. Один из вертолётов, осуществлявших рекогносцировку, обстреляли. Пуля прошла в нескольких сантиметрах от бензобака.) Семнадцатичасовые переговоры завершились подписанием документа около 5 часов утра 26 марта: воинские подразделения сторон отводились на километр от линии конфронтации, а тяжёлое вооружение — на 10-20 километров.

Загребские договорённости воспринимались и у нас в стране, и в мире как новый важный успех российской дипломатии после сараевского «прорыва». Расширялся фронт нашего «мирного наступления». Вырисовывалась новая конфигурация миротворческих усилий в бывшей Югославии, где мы завоевали себе лидирующее место. На эту тему я позволил себе порассуждать в одном из интервью российской прессе: «Мне кажется, что одной из главных причин такого затянувшегося конфликта было то, что первоначально формат Координационного комитета, созданного Лондонской конференцией, оказался недостаточно убедительным для сторон. По той причине, что ни Россия, ни США не были достаточно энергично задействованы в этом формате. ООН и ЕС не имели всё-таки достаточного политического веса. Вообще при всём уважении к ЕС, один из выводов состоит в том, что серьёзный кризис, даже если он чисто европейский, ЕС самостоятельно решить не может. Понадобилось подключение тяжёлой артиллерии в лице России и США. Но нельзя ни в коем случае превращать все усилия в чисто российско-американскую операцию. Всё должно делаться в союзе с ЕС. И вот сейчас мы подошли к наиболее удачному варианту. В Загребе и возник реально новый формат — Россия, США и Международная конференция по бывшей Югославии, ЕС и ООН, — который, наверное, является на данном этапе максимально эффективным. Хотя и не гарантирующим быстрый успех» («Сегодня», 1 апреля 1994 года).

Мирную динамику необходимо было закрепить. Вырисовывалась реальная возможность перехода к всеобъемлющему урегулированию конфликта — как в Боснии, так и в Хорватии. С этими надеждами 10 апреля я направился в Белград. Оттуда маршрут пролегал в Загреб, где сербы и хорваты должны были встретиться вновь в российском посольстве, теперь уже для обсуждения экономических вопросов. Однако ситуация в Восточной Боснии внесла драматические изменения в планы. Когда вечером 10 апреля я вошёл в здание Посольства России в Белграде, мне позвонил американский спецпредставитель Редман и сообщил: натовская авиация только что нанесла удар по боснийским сербам, продолжавшим наступление в районе Горажде. Крупный мусульманский анклав, один из провозглашённых ООН «районов безопасности», имел стратегически важное географическое положение. К тому же сербы жаловались (не без оснований), что из Горажде мусульмане совершают набеги на их позиции. Ситуация требовала достижения договорённости о прекращении огня под контролем ООН. Массированный обстрел города и наступление на него, предпринятые сербами в начале апреля, неизбежно вели к новой эскалации начавшего было затухать конфликта. К тому же стало известно, что ооновцы предупреждали командовавшего операцией генерала Младича о намерении запросить натовскую авиаподдержку, однако сербы продолжали методично наращивать военное давление. Из Горажде поступала информация о большом количестве убитых и раненых мирных граждан.

На встрече с Милошевичем 11 апреля я подчеркнул, что сербы переступили опасную черту: военной конфронтации с НАТО необходимо было избежать. Принципиально важно не создавать прецедента использования альянсом своих вооружённых сил в конфликте на Балканах. Милошевич обещал повлиять на боснийско-сербское руководство, а я направился в Пале.

Ко времени моего прибытия туда вечером того же дня и встречи с Караджичем и Краишником ситуация накалилась до предела. Натовская авиация нанесла второй удар по наступавшей на Горажде сербской военной технике. Боснийско-сербские руководители заявили, что прекращают какое-либо общение с ООН, усматривая как в НАТО, так и в ооновских миротворцах сторону конфликта. Поздно вечером я вновь забрался в БТР и направился в ооновскую штаб-квартиру в Сараево, где состоялся разговор с командующим ооновским контингентом в Боснии Роузом и американским спецпредставителем Редманом. Необходимо было найти формулу прекращения боевых действий.

Около часа ночи 12 апреля вернулся в Пале. Новый тяжёлый разговор с Караджичем. Продолженный утром 12 апреля, он подкреплялся телефонными звонками Милошевичу. После этого — знакомый БТР и новый переезд в Сараево. Там — совещание с руководителем операции ООН в Боснии Ясуши Акаши и Роузом с участием Редмана. По его завершении мы с Акаши сели в бронированный джип, чтобы вместе отправиться в Пале. Однако где-то на полпути японцу по рации стали поступать панические сообщения о том, что сербы усилили удары по Горажде и необходима его санкция на нанесение нового натовского авиаудара. Акаши заявил — ему необходимо вернуться в Сараево, весь кортеж повернул назад, а я остался в джипе, за рулём которого сидел один из гражданских сотрудников миссии ООН. Мы продолжили путь по горной дороге. Ооновец, постоянно поддерживая связь со своей штаб-квартирой по рации, всё время повторял, что «теперь международное сообщество представляет г-н Чуркин». Как часто бывает в жизни, в этой драматической ситуации не обошлось без комизма. По узкой горной дороге перед нами плелась какая-то легковушка, мы не могли ее обогнать. Помогла вышедшая на дорогу корова: она задела боковое зеркало автомобиля, он остановился, дорога на Пале была открыта.

В результате бесчисленных разговоров с Караджичем и звонков Акаши удалось договориться об их встрече в Пале 13 апреля. Переговоры состоялись, но дальше общих обещаний дело не пошло. Было очевидно — сербы уповают на успешное развитие своего наступления. В разговоре со мной один на один Караджич, хитро блеснув глазами, поведал свою философию отношений с мусульманами: «Их надо сжимать» («They must be squeezed»).

Акаши вернулся в Сараево, Караджич направился в столицу боснийских сербов Баня-Луку, я остался в Пале, стремясь хоть как-то повлиять на балансировавшую на грани серьёзного кризиса ситуацию. (Тем более что спешить было некуда — после натовской бомбардировки краинские сербы отказались от «экономической встречи» с хорватами в нашем посольстве в Загребе.)

Масштабное столкновение боснийских сербов с ООН и НАТО могло быть чревато кардинальным изменением всей политической динамики, в том числе привести к резкому обострению отношений России с Западом — этого необходимо было избежать.

В отсутствие в Пале Караджича мне предложили занять его кабинет. Что я и сделал — другого подходящего места для работы не оказалось. Штаб-квартира боснийских сербов находилась в небольшом трёхэтажном здании. Кабинет Караджича располагался на первом, на втором кабинет Краишника, а на третьем — вице-президента боснийских сербов Колевича. Секретарша Караджича давала мне кофе, в моём распоряжении был телефон, по которому можно связаться с Милошевичем и с ооновцами в Сараево, а также с нашим посольством в Белграде. Российский посол, однако, болел, и не имея телефонной связи с Москвой, я оказался фактически предоставленным сам себе. Путешествовавший Караджич также не выходил на связь. В одном из телефонных разговоров с Милошевичем я с изумлением спросил: «Не мне же руководить Республикой Сербской?» Отъезд Караджича из Пале вряд ли был случаен: боснийские сербы не хотели, чтобы кто-то мешал им продолжать осуществлять свои военные планы в отношении Горажде.

15 апреля боснийские сербы перешли к решающему наступлению на анклав. Мусульманская оборона пала, причём так быстро, что два английских ооновских «миротворца» оказались за линией фронта и были тяжело ранены. Генерал Роуз потребовал вновь задействовать авиацию НАТО. Для него ситуация приобретала личностный характер. Дело в том, что в районе Горажде в форме ООН находились около десятка военнослужащих элитного английского спецназа, они занимались наведением натовской авиации на сербские цели. Сербы, конечно, знали об этом и постреливали в «миротворцев». В одном из разговоров со мной генерал Роуз довольно наивно выражал недоумение: «Что сербам не нравится? Ведь эти солдаты обеспечивают точность бомбовых ударов, то есть помогают избежать лишних жертв среди сербов».

16 апреля эскалация кризиса перешла на новую ступень. Сербы сбили один из круживших над Горажде самолётов НАТО. Угроза массированного натовского авиаудара со всеми вытекающими последствиями стала вполне реальной. Поступали сообщения о том, что к удару по сербским позициям готовятся до тридцати натовских самолётов. К счастью, погодные условия оказались неблагоприятными. В ходе возникшей «тяжёлой паузы» удалось достигнуть договорённости между Акаши и на тот момент главным сербом в Пале Краишником. В ответ на отказ от новых бомбардировок боснийские сербы должны были прекратить обстрел Горажде, отвести военную технику на три километра от центра города, а также отпустить 150 ооновцев, взятых в заложники после первых бомбардировок 10 апреля.

На следующий день, однако, стало ясно, что, принимая на себя эти обязательства, боснийско-сербское руководство не собиралось их выполнять — военная операция продолжалась своим чередом. (Не помог и состоявшийся 16 апреля блиц-визит в Белград Козырева для разговора с Милошевичем.) 17 апреля вновь удалось свести Акаши с вернувшимся в Пале Караджичем. Понимая, что нужно обозначить какой-то «позитив», Караджич с готовностью откликнулся на предложение Акаши осуществить из Горажде медицинскую эвакуацию. «Пойдёмте, объявим об этом журналистам!» — воскликнул он. Я отказался принять участие в импровизированной пресс-конференции, для меня убедительнее выглядел жест стоявшего рядом с Караджичем сербского генерала, который молча отрицательно покачал головой. В таких условиях моё дальнейшее пребывание в Пале теряло смысл. Сказав журналистам, что за последние несколько дней я услышал больше невыполненных обещаний, чем за всю свою предыдущую жизнь, я вернулся в Сараево, откуда вылетел в Загреб.

18 апреля в загребском аэропорту перед посадкой на московский рейс мне сообщили: со мной хочет связаться по телефону Милошевич. Взяв трубку, я в резкой форме сказал президенту всё, что думаю о Караджиче и Младиче. «Но они же не могут меня так обманывать!» — воскликнул шокированный Милошевич. Я сказал, что в создавшихся условиях должен буду уйти в отставку. «Виталий, но вы мне ещё будете звонить?» — реагировал президент (впервые назвав меня по имени).

В московском аэропорту меня ждали журналисты. В общении с ними я сделал заявление, которое пресса вполне справедливо назвала «эмоциональным». Сказал: «России пора прекратить разговоры с боснийскими сербами… Боснийские сербы должны понять, что в лице России они имеют дело с великой державой, а не с банановой республикой. России надо решить, можно ли позволить группе экстремистов использовать политику великой страны для достижения своих целей. Наш ответ однозначен — никогда». И добавил: «Если боснийские сербы произведут ещё хоть один залп в сторону Горажде, разразится огромнейший кризис, который ввергнет сербский народ в катастрофу».

Из аэропорта поехал в МИД докладывать Козыреву. В составленный мной проект записки Ельцину по событиям в Горажде Козырев внёс смягчающие коррективы, всё-таки в целом поведение боснийских сербов отражалось в ней достаточно объективно.

19 апреля президент Борис Ельцин сделал важное заявление: «Конфликт в Боснии и Герцеговине стоит на грани опасной эскалации, несмотря на энергичные дипломатические усилия России, предпринятые совместно с ООН и другими членами международного сообщества. Руководство боснийских сербов должно выполнить обязательства, данные России, прекратить нападения и уйти от города Горажде…»

22 апреля Совет Безопасности ООН единогласно принял резолюцию 913. В ней осуждалась боснийско-сербская сторона за «недобросовестное ведение переговоров и невыполнение ею своих обязательств, данных представителям ООН и Российской Федерации в отношении договорённости о прекращении огня в Горажде и вокруг него». Вместе с тем, в резолюции содержался и призыв к боснийским мусульманам «прекратить любые провокационные действия» внутри и вокруг безопасных районов.

Нельзя было не учитывать и фактор нашего парламента. Уже 19 апреля я встретился с Председателем Совета Федерации Владимиром Шумейко и Председателем Государственной думы Иваном Рыбкиным, подробно поделился с ними своими впечатлениями и выводами. Мой рассказ оба восприняли вполне адекватно. Конечно, со стороны парламентариев не обошлось и без критики. Так, вернувшись из поездки в Белград в составе думской делегации, председатель Комитета по международным делам Госдумы Владимир Лукин выразил на пресс-конференции пожелание, чтобы российская челночная дипломатия не была столь жёстко привязана к «личностному фактору», чтобы «у таких людей, как я, не возникало подозрение, что там слишком большую роль играют амбиции». Нужно исключить «личные обиды и разочарования», дипломат «не должен терять хладнокровие», — давал полезные советы Владимир Лукин. «Кстати, — заметил он, — наша пресса зря хвалила Чуркина за его успехи в балканском урегулировании, создала вокруг него ореол героя» («Комсомольская правда», 28 апреля 1994 года).

Другую тональность взял влиятельный обозреватель «Известий» Станислав Кондрашов, который потребовал «и продолжения, и усиления активности Чуркина» на месте действий «несмотря на его накопившуюся усталость и вполне понятные разочарования» («Известия», 20 апреля 1994 года).

Апрельский кризис вокруг Горажде худо-бедно подошёл к концу 24 числа, когда боснийско-сербское командование, наконец, разрешило ввести в город украинских и французских миротворцев. Однако его политические последствия имели далеко идущее значение. Начался серьёзный разлад между руководством боснийских сербов и Милошевичем, который понимал — их силовая тактика отдаляет перспективу снятия санкций с Югославии, что являлось приоритетом для Белграда.

Относительно заявления 18 апреля с резкой критикой боснийских сербов, то, как знать, прозвучи она на более авторитетном политическом уровне в качестве консолидированной позиции России, не удалось ли бы тогда избежать их скатывания к силовой конфронтации с мировым сообществом, не удалось ли бы предотвратить произошедшую через год трагедию Сребреницы и отправки не только Караджича и Младича, но и Милошевича в Международный трибунал по бывшей Югославии?

Помощник президента России по международным делам Дмитрий Рюриков кратко сформулировал оценку российским руководством апрельского кризиса: «В ситуации с Горажде, как и в ситуации с Сараево, Россия сыграла свою особую роль, чтобы не допустить эскалации конфликта».

Что касается моей дальнейшей работы на югославском направлении, то хлопать дверью, конечно, было бы безответственно, тем более, что возникла отличная возможность переформатировать характер моей деятельности.

Поступило приглашение принять участие 25 апреля в «секретной» встрече в Лондоне политдиректоров министерств иностранных дел пяти стран: Англии, Франции, Германии, Соединённых Штатов Америки и России. На следующий день я совершенно неожиданно был приглашён на беседу с министром иностранных дел Великобритании Дугласом Хердом, а затем — и премьер-министром Джоном Мейджором. Обратила на себя внимание особенность английского протокола: премьер-министр вышел в комнату ожидания, чтобы пригласить меня в свой кабинет, а затем проводил до дверей резиденции на Даунинг-стрит, 10. Была ли это обычная практика или жест, подчёркивавший особость момента? На выходе я столкнулся с госсекретарём США Уорреном Кристофером. В это же время в Лондоне находился и министр иностранных дел Франции Алан Жопе. В результате всех консультаций было принято решение о создании Контактной группы для работы со сторонами, вовлечёнными в конфликт. Как заявил официальный представитель МИД РФ Григорий Карасин: «Это соответствует предложенной Россией схеме дальнейших совместных шагов. Она предполагает работу на экспертном уровне, подготовку встречи министров иностранных дел РФ, США, ЕС и выход на встречу в верхах по боснийскому урегулированию». (Идее саммита по Боснии, к которой мы периодически возвращались, так и не суждено было реализоваться.) Экспертную работу в Контактной группе взял на себя первый заместитель директора Первого Европейского департамента МИД России Алексей Леонидович Никифоров. Карасин пояснил, что Никифоров обеспечит значительную часть технической работы, которой ранее, помимо всего прочего, также занимался Спецпредставитель Президента РФ. «Сам Чуркин будет подключаться к работе лишь в моменты, когда потребуется принимать ответственные решения».

Организуя деятельность Контактной группы, важно было «не потерять» сопредседателей Оуэна и Столтенберга, хорошие контакты с которыми мы ценили, видя в них определённый противовес излишне нахрапистой и агрессивной американской линии. 1 мая я слетал в Осло, где подробно информировал сопредседателей о последнем развитии событий, в том числе связанных с созданием Контактной группы. Подозрительность американцев к сопредседателям была столь велика, что Кристофер не дал согласия на их присутствие на первом министерском заседании рабочей группы 13 мая в Женеве. Оуэна и Столтенберга «запустили» в комнату лишь для отдельного разговора по завершении основного заседания.

Так или иначе, механизм начал работать, и на второй министерской встрече Контактной группы в Женеве 5 июля была одобрена новая карта Боснии, именно ей предстояло стать основой урегулирования. Одобрили и дальнейшую стратегию действий, подразумевавших возможное усиление давления на тех, кто откажется принять план урегулирования, и возможное снятие санкций, если сербская сторона проявит кооперабельность. Карта предусматривала предоставление боснийским сербам 49 процентов территории Боснии и Герцеговины, а Мусульмано-хорватской федерации 51 процент. От обеих сторон требовались серьёзные уступки. Боснийско-хорватская федерация претендовала на 58 процентов, а сербы в это время контролировали 70 процентов территории Боснии и Герцеговины. Главная трудность нашей работы с руководством боснийских сербов, как и всегда, состояла в том, что они не могли сформулировать свои приоритеты. Они не могли принять решение о каких-либо уступках по контролируемой ими силой территории. Караджич полагал (и не раз говорил мне об этом), что мусульмане в конечном итоге удовлетворятся той частью Боснии, которая им останется. Это, безусловно, совершенно нереалистичный взгляд на вещи. Не помог сдвинуть сербов с бескомпромиссной позиции ни приезд в Белград в конце июля в моём сопровождении министра обороны Грачёва, ни жёсткое политическое и пропагандистское давление на них со стороны Милошевича. Разница в стратегии между Белградом и Пале, проявившаяся под Горажде, окончательно обнажилась в результате последовавшего 4 августа отказа боснийских сербов принять план Контактной группы.

5 августа Белград закрыл границу между Сербией и Республикой Сербской. Произошло то, о чём мы не раз говорили с Милошевичем в ходе многочисленных бесед в Белграде: Сербия отмежевалась от войны. За это в соответствии с планом Контактной группы должны были последовать «бонусы». СБ ООН принял резолюцию, приостанавливавшую на сто дней действие ряда санкций против Союзной Республики Югославии, в частности, возобновлялись полёты в белградский аэропорт. Первым «послеблокадным» рейсом «Аэрофлота» я совершил свою последнюю поездку в Белград в качестве Спецпредставителя Президента России. После подобающей случаю волнующей церемонии в аэропорту с цветами и музыкой состоялась «прощальная» беседа с Милошевичем. Президент устроил для меня небольшой обед и подарил натюрморт кисти сербского художника.

Чуть больше чем через месяц мне предстояло сменить место службы — отправиться в Брюссель в качестве Посла России в Бельгийском Королевстве, в обязанности которого вменялось также развитие отношений с НАТО и Западноевропейским союзом. По поводу моего назначения в нашей прессе было немало пересудов. Кто-то усматривал в нём стремление Козырева избавиться от претендента на министерский пост, кто-то предполагал, что я захотел «отсидеться» в престижном Брюсселе для того, чтобы занять министерский пост на Смоленке, когда он освободится после предрекавшейся многими скорой отставки Козырева. Правда была банальной. Идею о возможности отъезда в Брюссель мне подал Адамишин ещё в 1993 году. Тогда министр резонно заметил, что мне надо «ещё поработать». В 1994 году стало ясно: моим надеждам на «прорывное» политическое урегулирование в бывшей Югославии не суждено было сбыться. Отклонение боснийскими сербами плана Контактной группы показывало: югославское урегулирование выходило на новую, не самую близкую к солнцу орбиту. В то же время в Брюсселе возникала интересная интрига вокруг перспектив наших отношений с Североатлантическим альянсом, которая меня интересовала. У детей был самый подходящий возраст — 9 и 6 лет — для того, чтобы временно сменить место жительства.

Однако прощание с Белградом, как оказалось, было лишь временным.

В июне 1995 года я из Брюсселя приехал в Москву в отпуск. В это время, по определению официального представителя МИД России Михаила Димурина, «ситуация в Боснии и Герцеговине накалилась до предела, требуя экстренного подключения всех каналов воздействия». Мне предложили вновь отправиться по знакомому маршруту Белград — Пале. Разговор с Милошевичем показал, что президент не на шутку встревожен происходящим и его раздор с руководством боснийских сербов зашёл очень далеко. Милошевич не возражал против моего контакта с ними в Пале, однако впервые не дал машину сопровождения. До границы с Боснией пришлось добираться по пробкам и светофорам, дорога заняла значительно больше обычного времени.

В столице боснийских сербов за обеденным столом восседало всё «политбюро»: Караджич, Краишник, Колевич, Плавшич, Буха. Их рассуждения носили отрешённый характер: нам ничего не остаётся, как плыть до другого берега. Тот факт, что против них всё более решительно поворачивалось не только мировое сообщество, но и Белград, казалось, не поколебал уверенность боснийско-сербского руководства в том, что продолжение военной конфронтации принесёт искомые результаты. Термин «компромисс» ими по-прежнему не воспринимался.

11-12 июля произошло событие, имевшее поворотное значение для войны в Боснии, да и во всей бывшей Югославии. Боснийско-сербские силы под командованием генерала Младича вошли в охраняемый ООН мусульманский анклав Сребреницу. Располагавшийся там датский миротворческий контингент не имел ни мандата, ни возможности, ни желания оказать сопротивление. Практически всё мужское население города, около 8 тысяч человек, погибло или было уничтожено. Масштаб трагедии не сразу стал известен мировому сообществу в полном объёме. Однако тучи сгустились над боснийскими сербами окончательно и бесповоротно.

В ходе состоявшейся 21 июля в Лондоне расширенной встречи министров иностранных дел, обороны и начальников главных штабов стран Контактной группы, а также представителей ЕС и НАТО Соединённые Штаты выступили беспрецедентно жёстко, настаивая на массированных воздушных ударах по сербским позициям, прежде всего по системе ПВО, а также на передаче руководства всей операции в Боснии от ООН к НАТО. Формального решения на этот счёт на встрече не принималось, но и возражения и встречные предложения, с которыми выступили наши министры Козырев и Грачёв, погоды не делали. На состоявшейся там же неформальной встрече министров иностранных дел Контактной группы новый сопредседатель Координационного комитета Международной конференции по бывшей Югославии Карл Бильдт, сменивший на этом посту ушедшего в отставку Оуэна, пытался развить формулировавшийся им план дальнейших действий, включавший возможность поэтапного снятия санкций с Союзной Республики Югославия. Однако его заходы были подчёркнуто холодно встречены госсекретарём Кристофером. Американцы серьёзно нацеливались на силовой сценарий.

О таком повороте настроений Козырев информировал Милошевича во время визита в Белград в конце июля. Будучи в составе делегации, я получил ещё одну, как оказалось, последнюю возможность попытаться повлиять на ход событий.

Дело в том, что в Брюсселе наряду с другими коллегами ко мне стал захаживать посол Хорватии в Бельгии. Немолодой уже человек, он не был профессиональным дипломатом, долгие годы прожил в Австрии, где занимался туристическим бизнесом. Но имел одно важное преимущество — был другом детства президента Хорватии Туджмана. Из его слов вытекало, что Загреб предпочёл бы политическое решение своих проблем с Белградом. «Военная операции по захвату Краины, по нашим оценкам, унесёт жизни четырёх тысяч хорватских солдат, а это слишком много для нашей маленькой страны», — говорил он.

Милошевич устроил для Козырева обед за городом. В разговоре перед застольем я сообщил президенту о своих контактах с хорватским послом, в том числе об обеспокоенности хорватов в отношении больших жертв. Подозвав своего начальника генерального штаба, Милошевич с характерной усмешкой повторил ему мои слова. Однако мысль о том, что хорваты, которые в последнее время изрядно вооружились, возможно, всё-таки не делают окончательную ставку на силу, судя по всему запала. В разговоре за столом (Козырев сидел напротив Милошевича, я — по правую руку) президент рассуждал, что он не против разговора с хорватами, но это должны быть секретные переговоры, подчеркнул он, не такие, как были у нас на авианосце «Инвинсибл», когда сообщение о встрече конфликтующих сторон разлетелось по всему миру, как только вертолёты коснулись палубы.

По возвращении в Брюссель, я вновь встретился с хорватским коллегой. В разговоре он по существу признал, что Загреб принял политическое решение в пользу военной развязки краинской проблемы. Чтобы предотвратить катастрофическое развитие событий, я предложил хорватскому послу попытаться свести двух президентов — Туджмана и Милошевича, организовав их секретную встречу в Москве.

2 августа хорват сообщил мне о готовности Туджмана к такой встрече, ожидая, что контакт с Милошевичем выльется не в замысловатый «дипломатический разговор», а будет нацелен на принятие практических решений (звучало вполне резонно).

Докладывая об этом в Москву, я писал, что такой шанс и время упускать нельзя, так как «флажок» вот-вот упадёт, и рекомендовал министру направить послание Милошевичу, в котором без обиняков указать дату и место встречи. А затем уведомить об этом и Туджмана.

Тем не менее события ближайших дней показали, что со стороны Туджмана это был скорее акт «политической дезинформации». 4 августа хорватская армия начала операцию «Буря» по присоединению территории Республики Сербская Краина.

Тем неожиданнее стало полученное мной 7 августа указание сообщить хорватскому послу о позитивном отношении Белграда к нашей инициативе о проведении тайной встречи президентов Сербии и Хорватии в Москве. Узнав об этом, хорватский посол перезвонил буквально через пять минут. Туджман готов к встрече 8 или 10 августа. (Видимо, Милошевич, «списав» Краину, решил всё же попытаться договориться с хорватами по более важной для него проблеме Боснии.)

Но тут вмешались личностные особенности российского руководителя. В то время Борис Ельцин часто находился в больнице. Выходя из неё, любил прогуливаться по Кремлю в компании журналистов и делать разного рода сенсационные заявления. На этот раз он вспомнил о Югославии, заявив во всеуслышание: «На днях к нам приедут Милошевич и Туджман и обо всём договорятся». Туджман сразу же отказался от встречи. Шанс, пусть, может быть, и минимальный, был упущен.

28 августа в результате взрыва миномётного снаряда на рынке в Сараево погибло 28 человек. Утверждалось, что ооновские эксперты установили — выстрел был произведён с сербской стороны. 30 августа начались массовые натовские бомбардировки военных позиций боснийских сербов, продолжавшиеся более двух недель и радикальным образом изменившие соотношения сил конфликтующих сторон в Боснии. Вслед за военной Соединённые Штаты взяли на себя и дипломатическую инициативу, начав так называемый Дейтонский процесс.

Мне в Брюссель позвонил первый заместитель министра Игорь Иванов и поинтересовался, не хочу ли я взяться за это дело. Поразмыслив день-другой, я отказался: проблем хватало и в Брюсселе, кроме того, опасался быть «возвращённым» в Москву, по-настоящему ещё и не развернувшись в Брюсселе на новом месте.

21 ноября на американской военной базе в Дейтоне боснийские стороны подписали мирное соглашение, официально оформленное в Париже 14 декабря.

15 декабря Совет Безопасности ООН принял резолюцию 1031, которая прекращала мандат ооновских сил в Боснии и Герцеговине. Их функции переходили к силам по выполнению Дейтонского соглашения.

Война в бывшей Югославии закончилась.