Турбо Райдер (сокращённая версия)

Первая глава

Они стояли и смотрели друг на друга без особой враждебности, но с неприязнью.

— Это даже хорошо, что ты решил в город уйти, — сказал отец человека. — Прогуляешься, голову проветришь. Не зря же я тебя растил.

— Не зря.

Взгляд человека невольно упал на закрытый гараж, в котором стоял чёрный ГАЗ‑24–10, к которому он не прикасался с того момента, как убил своего отца. Машина принадлежала ему. Человек знал, что отец не разрешит ему поехать на машине, как не разрешал ещё тогда, в нормальной жизни.

Молчание затянулось.

— Деньги–то взял? — хмуро спросил отец человека, стоя в открытых воротах.

— Взял, — ответил человек, развернулся и пошёл к сторону железной дороги, что была неподалёку.

Он шёл к железнодорожной платформе, чувствуя, как ему становится тем легче, чем дальше он отходит от дома. Ему непросто было в этом себе признаться, но смотреть на вернувшегося отца он не мог.

Ему было стыдно.

И раз за разом мелькали в голове воспоминания о том, как он забил отца молотком, как пробил ему голову и как тот что–то прошептал, умирая, вот только что?

— …хотел бы я узнать.

Человек зябко поёжился. Сверху светила Фиолетовая Луна, как она светила все дни до этого.

Железнодорожная платформа, раньше казавшаяся заброшенной, сейчас такой не была. С восходом Луны всё изменилось и теперь постройка серого бетона казалась крепостью, что–то охранявшей или знаменовавшей. Быть может кусок старой жизни, неколебимый, твёрдый.

— Мда, — сказал человек, подойдя к самому краю.

Железная дорога была ужасно загажена — ведь все последние дни по ней шли люди. Человек знал, что они шли из города, что все они поели гнилой земли и поняли что–то, что ему было не понять. Иногда люди шли сами. Иногда их кто–то вёл. Но их было много, ужасно много. Иногда невредимые с виду, а иногда избитые, они всё–таки целеустремлённо куда–то шли, и это даже вызывало уважение.

Человек нервно вздрогнул, подумав, что теперь он похож на них, вот только идёт в другую сторону.

Он одним махом прыгнул с платформы на рельсы и его сразу же затянуло.

Дорога всегда затягивает, но сейчас это было что–то совершенно другое. Человек почувствовал себя пылинкой, атомом воздуха, вдыхаемым кем–то огромным, живым; он просто расслабился и его будто бы понесло по железнодорожному пути.

Шпалы так и летели под ногами. Менялись или нет места вокруг?

— …не знаю…

Человек оглядывался и не мог этого понять, казалось бы вот — видишь какую–то природу, но какая она вся? Всё смазывалось, ужасно смазывалось, человек понял, что это из–за Дороги, что его тянет и ничего более не имеет значения.

В один момент его очень испугало быть таким несомым, ведомым. Он рванулся влево вправо, запаниковал, дёрнулся, с силой прыгнул и вылетел с железнодорожной насыпи.

Вокруг была прохладная, мёртвая, ночь, и лишь светила Фиолетовая Луна. Человек сразу ощутил, что находится там, где находиться не должен, что с дороги он сошёл слишком рано. Что–то не так.

Места вокруг были безлюдные и чужие: с одной стороны от насыпи — ночная пустыня, куда ни кинь взгляд, где видны только креозотовые кусты, песок, да камни. С другой стороны — арройо (человек почему–то очень чётко ощутил, что это не просто русло высохшей реки, а именно арройо), со следами людей в нём: затухшим костром, остатками какой–то еды, парой кучек кала неподалёку

Человек подошёл к выгоревшему кострищу. Ему показалось, что он почувствует что–то от людей, что–то тёплое, но он не почувствовал ничего. Даже наоборот — ощущение, что всё вокруг чужое, усилилось. Человек очень ясно ощутил, как это тянет из него силы. В буквальном смысле. Он ещё хотел немного постоять, полюбоваться незнакомыми местами, но сердце его стучало тем быстрее, чем дольше он тут находился.

— Я умираю!

Человек бросился к насыпи и еле–еле успел запрыгнуть на неё. Он испугался, что останется тут навсегда. Но его снова затянуло.

И теперь он шёл, отринув страх, шёл, как ему казалось не просто часы или дни, а десятилетия или даже столетия, миллионы лет, миллиарды, дольше? Он не знал. Всё для него превратилось в одну большую железную дорогу, по которой он шёл в город, не думая совершенно ни о чём — ему не хотелось. Не было ни ожившего отца, ни каких–либо проблем. Он просто шёл себе и шёл до тех пор, пока не почувствовал, что теперь–то ему уж точно нужно сойти. Такая долгая дорога его очень утомила.

Человек захотел отдохнуть. Он не знал, долго или нет.

Но теперь, наученный случаем в арройо, он доверился своим ощущениям. Спокойно остановившись, он ступил на рельс, глубоко вздохнул и сделал шаг за насыпь. Ощущение того, что он входит в какой–то другой мир, его не покидало.

Вокруг тоже была пустыня, но совершенно другая. Было светло–светло, будто бы день стоял; подняв голову вверх человек увидел всё ту же Фиолетовую Луну, но он смаргивал, и на долю секунды сквозь неё будто проглядывало солнце.

— Как же… — человек выдохнул и улыбнулся. — Как же я устал…

Он только сейчас понял насколько вымотался. Обессиленный, он лёг наземь. Слабый ветерок осыпал его лицо крупинками соли, что принёс с солончака неподалёку.

— Соль… — человек облизнул губы. — Приятно…

Вкус соли бодрил и придавал уверенности. Человек встал на ноги и отряхнул пыль с одежды.

Он не знал этих мест, переход действительно оказался длинным и действительно повлиял на него: человек увидел, что похудел почти на два размера, одежда на нём висела мешком. Нездоровое похудение, оставляющее неприятный цвет кожи и общую обвислость. Затянув ремень потуже человек двинулся по пустыне вперёд. Не слишком далеко — он не хотел отходить от рельс, но сколько бы он не шагал вперёд, рельсы всё равно оставались недалеко, хотя местность без сомнения менялась. В

В конце концов он пришёл к кораблю. Старому, ржавому, огромному танкеру, лежащему на боку. Чтобы обойти его и залезть внутрь понадобилось бы несколько часов, поэтому человек просто подошёл и пнул борт ногой. Внутри сразу что–то зашебуршало — слышалось даже через толстые борта.

— Ты кто ещё такой?! Что тут делаешь?!

— Вот и иди отсюда! Это наше всё! Наша земля! Наша территория!

— Иди–иди! А то выйдем, не поздоровится!

Это вызвало удивление и полное нежелание отвечать. Люди были заперты в ржавом корабле и им это вполне нравилось. Человек пожал плечами и двинулся дальше. Корабль быстро скрылся вдали.

Человек много ещё видел таких кораблей. Где–то не было людей. А где–то они были. Иногда злые, иногда добрые, иногда они делились едой, водой, сочувствием, дружеским отношением, и что было лучше — совершенно невозможно понять. В некоторых даже удалось найти еды и хорошенько поесть, но от этой сытости не было приятно, сразу приходило осознание: эта еда не усвоится совершенно, оставляя после себя слабость и чувство пустоты в кишечнике.

Солнце всё не садилось и не садилось, человек устал. Но его внимание привлекло что–то ещё, видневшееся впереди. Это «что–то» шевелилось. Подойдя ближе человек понял, что это — лошадь. Кажется, мёртвая.

— Шевелится почему? А… там кто–то лежит…

Старик, тощий, тонкокостный, с клочковатой бородёнкой, в каком–то откровенно драном халате, он силился дотянуться рукой до лежащей рядом с ним сумки, но не мог: слишком далеко, хотя и близко. Человек подошёл к нему и толкнул сумку ногою, после чего старик достал оттуда кожаную флягу (человек заметил, что никогда таких раньше не видел) и жадно напился оттуда. Протянул её человеку, тот взял её и тоже попил. Во фляге оказалась вода. Немного солоноватая, но, без сомнения, пресная.

— Помоги сдвинуть лошадь!

Старик помолчал, сказав это, и продолжил.

— Она тяжёлая очень, понимаешь? Я не могу.

Взялись за неё вдвоём, всё равно было очень трудно, хорошо ещё, что старик, очень тощий, смог вылезти из–под мёртвого животного, стоило только его слегка приподнять. Вскочив на ноги и даже не отряхнувшись, он достал из–за пояса кривой, весь в царапинах нож с перемотанной сыромятным ремешком рукояткой и воткнул его в лошадиное бедро.

— Я нам мяска нарежу, ты есть–то поди хочешь? Иди соли наковыряй. Тут она везде, соль. Только без серой земли.

— Знаю. Серую землю есть нельзя.

— Во–во. Держи. Сюда собирай, — старик дал человек небольшую лопаточку с обломанной рукояткой и что–то типа миски, всё из той же кожи, из которой была сделана и фляга.

Человек долго ходил по пустыне туда и сюда, соскребая с земли соль, он понял это потому, что, когда решил, что пора заканчивать, грязного порошка было уже почти до краёв миски — а ведь это много.

Старик к тому моменту, когда человек вернулся, уже успел нарезать из лошади полос мяса. Все их он развесил на небольшом деревянном прутике, положенном между двух рогулек, воткнутых в землю.

— Соль принёс! Давай, неси сюда!

И они стали натирать солью мясо. Несколько кусков старик сразу же отложил в сторону, а остальные, натерев, ещё и вывалял дополнительно в оставшейся соли, потом плотно завернул в кусок ткани и положил в сумку.

— Вот и будет у меня мяско. А это, — он указал на отложенные куски. — Жарить будем.

Лишь после этого и начался закат, а потом и вечер наступил, потому что эти моменты не смотрелись бы при свете дня. Человек и старик смотрели, как шипят полоски мяса над уже без огня, но всё ещё пышущими жаром дровами.

— Ты откуда тут вообще? Я давно тут лежу, здесь никто не проходил.

Человек подумал и ответил:

— Сложно сказать. Давай предположим, что я просто проходил мимо.

— А. Проходил мимо… — старик кивнул. — Ну, кушать давай, кушать. Мясо–то уже готово.

Сняли его и начали есть.

— А я тут давно уже лежу, я сказал, да? Лошадь подо мной умерла, упала, задавила. А я вылезти не мог. Долго лежал. Тут ещё лужи были, когда лошадь упала — то.

— Лужи?

— Ну, да. Это же не пустыня. — старик обвёл рукой всё вокруг, тихое в ночи. — Это дно. Тут море было. Его две реки наполняли. А потом люди стали брать оттуда много воды и море начало умирать. Когда я ехал здесь, оно ещё живое было. А потом умерло совсем. И нет больше моря.

Человек покачал головой и вгрызся в мясо. Слишком солёное. Сыроватое с одной стороны и пережаренное с другой, но что поделаешь?

— Но просто надо было идти вперёд, а другого пути не было. Я и так слишком долго ждал, — продолжал старик. — Я хотел уходить, ещё давно. Молодой совсем был. Мог бежать долго–долго… — старик хлопнул ладонью по халату и человек понял, что сделан он из лошадиной шкуры. — А потом мне уже самому понадобился конь. Это не к добру. Если ты не можешь дойти куда–то своими ногами — то вообще туда не иди, я так считаю.

— Может ты и прав. А как же машины?

— Машины?

— Машины.

— Что такое машины?

— Хорошо, допустим. А как же корабли?

— Корабли?

— Те штуки, в которых живут здесь люди, — ответил человек.

— А. Это? Корабли? Ты называешь их кораблями… — старик усмехнулся, схватился рукою за полу своего халата из лошадиной шкуры и ткнул пальцем в место на ней. Человек увидел, что там рисунки, примитивные, словно наскальные. — Мир когда–то был больше, странник. Особенно здесь, на этой земле.

Человек молчал, давая старику продолжать. Тот же, довольный этим, рассказывал дальше.

— Здесь жили люди обычные… такие как я.

В свете костра старик поднял лицо от полы халата, и оно словно бы появилось: очень морщинистое, с тонкими губами, узкими глазами и кожей, отличной от того оттенка, который был у его собеседника.

— Хорошие люди. Они любили лошадей, потому что по миру надо бежать и мир надо сотрясать. Эти люди водили стада и иногда воевали… хорошие люди, ведь даже такие иногда воюют. То, что ты видел, то, что ты назвал «кораблями» — это такие же лошади. Только водные. Они когда–то были здесь и ходили по морю. Я же уже говорил, что здесь раньше было море?

— Говорил.

— Они ходили прямо по морю. Но потом люди выпили всю воду отсюда.

— Ты же сказал, что они стали брать воду из двух рек и взяли её слишком много?

— Вот–вот. Они её выпили. Людей стало очень много, они приходили сюда, становились на колени и пили–пили–пили… Вот море и опустело. Лошади умерли, люди, съев их мясо, стали жить в этих оставшихся скелетах. Они окаменели, понимаешь? Стали твёрдыми, похожими на дома. В них вполне можно жить.

И они замолчали, продолжая жевать мясо. Старик, наевшись до разбухшего живота, откинулся и рыгнул. Человек тоже ел до тех пор, пока не понял, что больше в себя не впихнет, как раз в этот момент мясо и кончилось.

Старик вздохнул и внезапно заговорил:

— Хорошая была земля… Жалко, что она умерла.

— Наверное, жалко.

— Это ещё не самое плохое место, уж поверь мне! Тут где–то, в десяти днях пути бегом… ну… там тоже мёртвая земля. Раньше на ней росли огромные грибы. А теперь там совсем жить нельзя.

Человек промолчал, покачав головой.

Старик тоже замолк, но ненадолго. Видимо, он не наговорился.

— Так откуда ты?

— Мимо иду, сказал же.

— Я спросил ОТКУДА! — старик усмехнулся. — Хотя, чего я кричу? Я слабый. Ты, если разозлишься, легко меня побьёшь. Ведь побьёшь?

— Да зачем мне тебя бить?

— Все били. Я когда молодой был — сильный был. А потом… — старик развёл руки в стороны и свёл ладони близко–близко друг к другу. — А потом слабый стал. И все начали бить меня. Я ещё и из–за этого уйти хотел.

Человек покачал головой, потому что не знал, как тут можно ответить. Старик кивнул, понимая, что человек хочет что–то сказать, но не знает, как это выразить, а потом откинулся назад, перевернулся на бок и сразу же уснул. Человек посмотрел на него: лежащего в старом халате из лошадиной шкуры, старого и слабого, идущего по дну высохшего моря, где стоят корабли, в некоторых из которых ещё есть люди, не хотящие ни выходить, ни пускать к себе кого–нибудь. Человек понял, что старик один, и так и останется один. Он коснулся халата старика пальцами, словно оставив памятку о себе, и ушёл.

В голове человека поселилась твёрдая уверенность в том, что так и должно быть, поэтому он встал, отряхнулся от соли с гнилой землёй пополам, и вернулся на рельсы.

Он двинулся вперёд, и…

— …где это я?

Человек шёл теперь гораздо медленнее. Путь пролегал через небольшую лощину, расщелину даже, почти по колено в воде, но рельсы всё равно были видны даже небрежно кинутому взгляду. Дома, стоящие над расщелиной, по обе её стороны, человеку ни о чём не напоминали: слишком незнакомая архитектура, слишком непонятная местность.

Человек сошёл с рельс, чтобы рассмотреть её получше, и удивился, как устал, потому что сделал, казалось бы, всего пару шагов, но впору ложиться и спять прямо тут. Может быть, ещё не прошла прошлая усталость? На это трудно было ответить. Человек шёл вперёд.

Воздух был непривычно влажный, тяжёлый, попахивающий болотом. В домах, стоявших выше, не чувствовалось совершенно никакого присутствия, и защиты никакой, подобной той, что была в домах в деревне человека, тоже ощутить не получалось.

— Может, потому что это чужие дома? Хм… чужие дома. Может, я не чувствую чужие дома? Хотя нет, чувствовал же их в посёлке… может это наоборот — ничьи дома? Похоже, что так. Зайти, что ли?

Но нет, он не стал. Дома не вызывали никаких чувств — вот в этом–то и была проблема, что они ничего не вызывали. Слишком пустое место всегда вызывает подозрение.

Поэтому человек шёл, просто шёл по колено в воде, чувствуя рельсы под ногами.

И снова не садилось солнце.

И снова никуда не бежали облака, небо оставалось недвижимым.

Человек уже начал догадываться, почему, и поэтому он совершенно не удивился, когда услышал из окна одного дома:

— Эй, ты! Ты живой!

— Конечно я живой! — закричал он в ответ

— Ну так давай, лезь сюда! Вечереет уже, куда ты на ночь глядя пойдёшь? — голос был женский.

Человек улыбнулся и сошёл с рельсов. Осмотрелся вокруг, увидел узкие ступеньки, врезанные в крутой склон: очевидно, кто–то живший здесь раньше озаботился этим, чтобы спускаться к реке. Поднявшись наверх, человек снова повертел головой туда и сюда.

— Чего смотришь, вот она я, ты!

Домик, в дверях которого стояла женщина, смотрелся совсем маленьким на фоне остальных: одноэтажный, краска на его досках облупилась, заборчик его был низкий и тоже видавший лучшие времена. Приближаясь к дому, человек всё лучше и лучше видел женщину сквозь стремительно сгущающиеся сумерки. Пожилая, в цветастом платье, чёрная. Не измождённая, но худая. Груди её почти не проглядывались через ткань. Пара чёрных, жёстких волосинок выбилась из — под платка.

Человек прошёл через калитку и подошёл к крыльцу.

— Красиво у вас тут.

— Да. Местечко отличное, чужак, хотя живу я тут совсем немного — всю жизнь, но уже успела это понять! — женщина хлопнула себя по бокам и хохотнула. — Болота, сосны и орхидеи… Откуда ты идёшь? — она покачала головой и тут же сказала дальше, сама себе, не человеку. — Хотя, какая, чёрт возьми, разница… Откуда–то издалека. Видел бы ты себя! Тебя же плевком переломить можно!

Человек неуверенно улыбнулся.

— Заходи в дом. Выспишься, поешь, а дальше будем решать что с тобой делать.

И спорить с ней не хотелось.

Она прошла внутрь, скрывшись в темноте помещения. Человек тоже прошёл за ней и не успел нагнуться, задев головой висящий прямо над дверью пышный лисий хвост. Как раз в этот момент и наступила ночь. Спустя пару часов человек, лежащий в тёплой постели, обтеревшийся перед этим водой, заснул. Фиолетовая луна мягко светила на него через окно.

Рано утром человека разбудила женщина.

— Вставай и иди на задний двор, сполоснись хорошенько, ты же толком не отмылся вчера. А потом завтракать.

Действительно, запах по дому распространялся незнакомый, но аппетитный.

Человек вышел из дому прямо в трусах, а потом, увидев, что женщина из дома не выходит, снял и их. Покачал головой.

Тело раньше у него было слабым телом обычного мужчины его возраста, несмотря на работу в огороде и по дому. Живот, бока, бёдра — лишний жир, общая одутловатость, человек свыкся с этим, научился с этим жить. Теперь же он увидел, как отощал. Раньше он был полон, но не более того. Теперь же — нездорово худ.

Он зашёл в дом взбодрённый холодным обливанием, но понурый.

— Что такое? — женщина суетилась над кастрюлей, в которой что–то булькало

— Очень тяжело идти, куда я иду.

— Куда?

— В город, — человек сел за небольшой круглый столик. — Достать еды. Думал, что смогу дойти быстро, но всё оказалось… я вообще–то сюда пришёл из одной пустыни. Человек, которого я там встретил, сказал, что это дно высохшего моря.

— Как интересно! А что он ещё рассказал?

— Да в основном о себе, — человек задумался, вспоминая. — Про то, какой он был когда–то сильный, а потом постарел и стал слабый, что собрался куда–то идти, но его лошадь умерла…

— Поздно куда–то идти, если ты стар, — рассудительно сказала женщина, помешивая ложкой в кастрюле. — Идти надо когда ты молод. В том и суть молодости. Вот ты куда–то идёшь, и это правильно. Дорога тебя уже меняет.

Человек усмехнулся.

— Не сказал бы, что я молод.

— Тебе просто кажется. Готово. Давай есть.

Она достала тарелки из шкафчика и разлила по ним суп. Расставила тарелки, дала человеку ложку.

— Вкусно. А что это?

— Суп из требухи, ел такой когда–нибудь?

Человек покачал головой в отрицании.

— Ты ешь–ешь. Глянь на себя, худющий какой.

— Раньше я таким не был. До похода, в смысле. Не знаю, чего это со мной не так… — человек подумал, съел ещё пару ложек, его пауза неприлично затянулась. — А может быть, я слишком стар, чтобы куда–то идти?

— Я же уже сказала тебе, что ты не стар.

— Я так не считаю, — покачав головой, человек отодвинул пустую тарелку, показав жестом, что больше не хочет. — Никогда об этом раньше не думал, но в последнее время мне больше и больше кажется, что… хотя, что это я такое говорю? Я же вышел из дому только вчера!

— Уверен в этом?

— Нет… Может и не вчера. Столько времени прошло… и всё это время… вот всё оно, на всём его протяжении мне кажется, что я зря сделал то, что сделал.

Женщина молчала, хлопоча у плиты: она заваривала чай.

— Я пошёл в город, а где он, этот город? Я пошёл за едой, а где она, эта еда? Я ушёл из дому и потерял всю свою уверенность. Я знаю только то, что ничего не знаю и ничего не понимаю.

По кухне расплылся запах заваренного чая. Густой, горячий, нежный.

— Да, дома принимать решения легче, — сказала женщина. — Гораздо легче. Я решила остаться в своём, хотя мой сын тоже ушёл. И его жена ушла, забрав с собой детей.

— Они поели серой земли?

— Жена сына с детьми — нет. Он очень непростой человек, её можно понять. А сын… когда засияла фиолетовая луна, он вышел наружу, спустился к реке, напился из неё и наелся земли с её дна. Я думала, он окончательно сошёл с ума… — женщина улыбнулась и покачала головой. — Может быть он и сошёл. Теперь его здесь нет, и это главное. Я хотела поступить так же, чтобы пойти за ним, мне почему–то кажется, что если я поем серой земли, то сразу узнаю то, что мне нужно знать. А ведь я хочу знать, где мой сын? Значит, я это узнаю.

— Так почему же ты решила остаться здесь?

Женщина вздохнула и разлила чай по кружкам.

— Ты веришь в то, что у некоторых предметов есть душа? Они могут к тебе привязываться. Как можно бросить что–то, что к тебе привязалось? Я не могу уйти из этого дома. Он мой, он меня любит, а я люблю его. Но ты… ты ушёл из своего. Это можно считать подвигом.

— Никогда не чувствовал себя более неуверенным в себе, чем сейчас.

— Надейся, что это пройдёт.

Она больше не говорила, да и человеку нечего было сказать, они пили чай и смотрели кто куда, но не друг на друга. Разговор у них вышел сумбурный, ведь каждый говорил о своём, о том, что волновало его, слабо связывая это со словами собеседника.

— Так ты хочешь уйти, но не можешь?

Женщина кивнула.

— Я думаю, если тебе не хочется уходить, то уходить и не надо. Особенно сейчас, когда светит фиолетовая луна, — человек допил и поставил чашку на стол. — Я немногое понял о том, что случилось, но уж точно осознал то, что нужно доверять своему нутру. Если твоё нутро говорит тебе делать что–то, то это что–то нужно делать. Мир очень изменился, это всё, что я вижу. И хоть я очень не уверен в себе, но сейчас… — и человек понял, что говорит это не женщине, а себе, и что она смотрит на него с улыбкой, и что суп из требухи — вкусен, а местность вокруг не так уж и враждебна.

Поэтому человек остался. И когда он решил это, то снова его поглотила окружающая среда и он стал для неё своим.

Здесь было неплохо, хотя и непривычно для человека, жившего долгое время совсем в другом климате, но он быстро привык к тяжёлому, влажному воздуху, к жаркому солнцу, к реке у самого дома, к тяжёлой работе, к тягостному сну на кровати, к тому, что некоторые люди, появившиеся вокруг, его не очень–то и любят, но главное — женщина каждый вечер гладила его по голове и говорила:

— Ты в порядке, сынок?

А значит, всё действительно было в порядке и ничего не стоило сожалений. Человек жил, охотился, ел опоссумов, змей, лягушек, танцевал у костров с другими людьми, которые, хоть и не сразу, но приняли его, а значит это была хорошая жизнь. Но всё это — совсем другая история, совершенно здесь не нужная, и, значит, оставшаяся где–то там вдалеке.

Однажды ночью человек проснулся, и понял, что сквозь окно на него светит фиолетовая луна, такая же огромная, какую он видел над своим домом, до того, как отправиться в путешествие.

И человек ушёл, на прощанье поцеловав женщину в её сухую щёку, и, выйдя из дому, коснулся прибитого к косяку старого лисьего хвоста, словно оставив памятку о себе.

Он спустился вниз к реке, где всё ещё были рельсы, черпнул на прощанье, умыл лицо, хотел было прыгнуть на железную дорогу, но его окликнула проснувшаяся женщина.

— Посмотри на себя, чужак! Ты же такой худой!

В голосе её был задор, как при первой их встрече.

— А может, всё–таки останешься?! Отъешься хоть нормально! У меня еды полно!

Но человек зашёл на железную дорогу, нащупал ногами рельсы и пошёл дальше.

Он снова и снова шёл, понимая, что скоро окружение непременно изменится, и оно, в конце концов, действительно изменилось. Человек и сам не заметил, как это произошло. За долю секунды, которую он моргал, за один торопливый вздох, за лишний удар сердца — он прикрыл глаза, а открыв их, понял, что вокруг него сугробы, в воздухе снежные хлопья, а с неба снова светит Фиолетовая Луна.

Холод не ощущался, но было понятно, что нужно лишь сойти с рельс, чтобы оказаться в его власти. Поэтому человек шёл быстро, надеясь, что скоро обстановка сменится ещё раз, хоть и понимая где–то на границе разума, что этого не произойдёт.

Вид вокруг был удивительно красивый, особенно с этих рельс. Человек мог любоваться красотой зимы, будучи сам в безопасности. Он и любовался. Это была не такая зима, которую можно было бы видеть ранее — это была зима…

— …фиолетовой луны, хотя снег, я уверен, не гнилой… ведь он падает с неба. Интересно, что случилось с небом? Ах, небо, какое же небо!

Необычное, но не только из–за луны, а само по себе. Человек подумал, что не может описать этого, а даже если мог бы, то никто, кому довелось бы его описание читать, не смог бы это представить. Потому что небо было удивительно чистым и удивительно мёртвым. Удивительно гнилым. Но не гнилью земли — гнилью высохшего забальзамированного трупа.

— С забальзамированного неба сыплется забальзамированный снег, готов поспорить, что мороз там тоже удивительный… забальзамированный…

И хоть погода вокруг оставался одной и той же, но местность менялась. Человек вышел из заснеженных холмов, рельсы шли куда–то вниз, а там скрывались густым идущим снегом. И спустившись ниже человек понял, что рельсы теперь идут по льду. Огромное, огромное море раскинулось так широко, что куда ни кинь взгляд — всюду лишь зеленоватый лёд.

— Меня это пугает.

Он пошёл ещё быстрее, почти побежал, и вовсе не из–за того, что боялся провалиться. Он не боялся. Он знал, что море промёрзло насквозь. Это и пугало. Так, как не пугала гнилая земля, и так, как не пугал бальзамированный снег, как не пугало высохшее море и разрушенная лощина: в них ещё оставалась хоть какая–то жизнь. Замороженное море же было мертво. И вся эта смерть навалилась на одного него, человека, шедшего через неё. Ужасное, ужасное испытание.

Поэтому он шёл вперёд, не думая даже, даже представить не решаясь, что сможет остановиться хоть для чего–нибудь.

Но всё же остановился. Потому что в этой бесконечной смерти увидел кого–то живого. Это был некто, почти не различимый с рельс. Он полусидел–полулежал на зелёном льду, одну ногу выпростав из–под себя, а вот второй ноги у него вроде бы видно и не было, но, приглядевшись, человек понял, что она попросту вмёрзла в лёд. Сидевший посмотрел на идущего по рельсам человека и покачал головой. Жест его был так слаб, что с его усов и бороды даже не осыпался снег.

Это и заставило человека спрыгнуть с рельс. В грудь ему сразу словно ударило молотом. Кожу закололо мириадами иголок. Он вдохнул полной грудью и закашлялся, проморозив себя почти насквозь, но, в то же время, ему стало полегче.

Замороженный смотрел на него. Лишь один его глаз не был в ледяном плену и он двигался, показывая, что замороженный жив, но во всём остальном он был словно мёртв. Дуло вокруг нестерпимо больно.

Человек оглянулся вокруг, пытаясь понять, как ему можно помочь вмёрзшему выбраться изо льда, но абсолютно ничто не шло ему на ум. И он решил идти дальше, опасаясь замёрзнуть. И двинулся человек назад к рельсам. А вот рельс уже не было.

Поэтому он вернулся назад. Единственный свободный глаз вмёрзшего выпучился и налился кровью, но что уж тут поделаешь?

— Что уж тут поделаешь?

Вмёрзший молчал.

— Да вот и я не знаю. Мне нечем тебя ото льда освободить, понимаешь?

Вмёрзший молчал.

— А если руками попробую — и руки разобью, и замёрзну.

Вмёрзший молчал.

— А может и нет. Но не знаю. А что ещё?

Вмёрзший молчал.

— Вот всё–то ты молчишь, лучше ответил бы.

Вмёрзший молчал.

— Да–да, знаю, что ты не можешь, но у нас тут фиолетовая луна светит. Когда светит фиолетовая луна — многое возможно.

Вмёрзший молчал.

— Уж поверь, я знаю.

Вмёрзший молчал.

— А ты неплохой собеседник, — сказал человек. — Я тут много где шёл и вообще, людей встречал разных, понимаешь? Всем есть что сказать. Это хорошо, когда есть, что сказать, но иногда хочется и самому поговорить. Уж ты–то меня понимаешь, да? Да, я вижу… ладно, ты сам–то тут как оказался?

Вмёрзший молчал. Однако, единственным своим глазом он повёл право для себя и влево для человека. Человек посмотрел в том направлении и увидел там всё такую же снежную пустошь.

— А, — сказал он. — Ты прибыл оттуда? А как? На чём?

Вмёрзший молчал. Глазом своим он указал сначала вверх, потом вниз, на лёд.

Человек посмотрел вверх и ничего не увидел. А потом вниз и тоже ничего, но, приглядевшись, смог сначала едва–едва, а потом уже нормально разглядеть корабль, старый, деревянный, что–то типа галеры, но с парусом. Человек не знал, как называются такие корабли, но это однозначно был один из больших и старых. Человек пригляделся, подумав было, что ему показалось, но нет, там действительно были люди, которым повезло меньше, чем вмёрзшему: их вморозило полностью.

— А они ещё живы?

Вмёрзший молчал.

— Хм… понятно. Их я достать не смогу. Да и тебя вряд ли. Впрочем… — человек ударил ногой по голове вмёрзшего.

Вмёрзший молчал. Глаз его выпучился и налился кровью.

Человек ударил ещё раз. Лёд треснул и откололся. Не целиком, конечно, но теперь уже свободен был не только глаз, а вся голова вмёрзшего, хотя кусочки льда были ещё у него в роскошных усах, бороде и длинных, спутанных волосах.

Вмёрзший выплюнул ещё немного льда изо рта и выругался.

— Блядь!

— Извини, мне пришлось.

— Блядь! Не поэтому! Продолжай уже!

И человек продолжил откалывать лёд, раздавая вмёрзшему увесистые тумаки по всему телу. Много времени прошло, прежде чем весь лёд откололся. Человек увидел, что вмёрзший одет в старую одежду, частью из волчьих шкур, а частью — из кожи всё того же волка, что руки у него очень сильные, а открытые участки тела здорового цвета, даже несмотря на холод. Освободившись ото льда, вмёрзший снова выругался:

— Блядь!

И, крякнув от натуги, вырвал свою ногу изо льда сам. Он захохотал, довольный собой. Человек понял, что первый раз за очень долгое время он слышит чей–то искренний смех.

— Наконец–то! Ха–ха–ха! — вмёрзший протянул человеку руку, а человек её пожал. — Так что, пойдём?

— Куда?

— Как куда? Корабль ждёт!

И человек понял, что так и должно быть, и они пошли.

У них было множество приключений. Они нашли остров, нарубили дерева, льда и камня, а затем построили из них корабль. Это был такой корабль, что мог ходить и по морю, и по океану, и по льду, и по земле. Они нападали на другие корабли, на других людей, на их поселения, сначала вдвоём, потом к ним присоединились другие люди. Прекрасные были времена! Сначала человек и вмёрзший были знакомыми, потом стали друзьями, и в какой–то момент даже назвали друг друга братьями. Они говорили о жизни и о смерти, о любви и о ненависти, а всё, что у них было, они делили на двоих: и добычу, и радости, и горести, и даже женщин. Вмёрзший был благодарен человеку, а человек помнил, кем его сделал вмёрзший. Множество приключений произошло с человеком в то время, но это совсем другая история, совсем–совсем другая, может, личная, и лезть в неё не стоит.

Так или иначе, человек понял, что ему пора идти, когда киль корабля заскрёб не по льду, а по земле: корабль прибыл к лесу.

Вмёрзший понял, что человеку нужно идти, они снова пожали друг другу руки и человек, напоследок спустившись в свою бывшую каюту и коснувшись своего лежака, словно оставив памятку о себе, сошёл с корабля, сделал шаг, оглянулся, а корабля больше и не было.

Вокруг был не просто лес, а Лес, всем лесам лес. В него тянулись рельсы.

Человек шёл по рельсам, но больше его не затягивало в них. Лес был частью рельсов.

Пахло вокруг свежим воздухом, тяжёлой и неприятной травой; шумели вокруг звери и ветер, иногда порывы напоминали рычание хищников; с тяжёлых, кривых веток иногда падали листья; с неба светила всё та же фиолетовая луна. Человек шёл и шёл, а на душе у него становилось тем хуже и тяжелее, чем он глубже входил в лес. Рельсы были проложены порой прямо через деревья, огибая их, сквозь шпалы проросла трава, кое–где лежали камни–валуны. Человек шёл, ощущая, что город уже близко, осталось лишь пройти.

И тогда–то он увидел то самое. В самой глуши, он мог бы поклясться, что это та самая середина леса, его центр, если возможно вычислить его вообще, этот центр. Там стоял небольшой домик, простой, словно избушка с иллюстрации в книге сказок, ограждала его плетёная изгородь, можно было ещё разглядеть возле домика баню и садик с какими–то травками. Так это всё было притягательно, что человек не удержался, и подошёл к изгороди, увидев, что скрывает она женщину, стоящую на коленях и собиравшую травы в корзинку. Платье на ней было белое, волосы у неё были чёрные, губы у неё были красные, а глаза у неё были тоже чёрные.

— Привет! — сказала она человеку. — А ты кто?

— В город иду. Долго иду.

Он ответил сухо. Женщина его почему–то немного пугала.

Она засмеялась, смех не подходил к её глазам.

— Я же спросила не куда ты идёшь, а кто ты, глупенький!

— Да я не знаю особо. Мне известно лишь то, что я иду в город.

— Да–а–а?

Она встала с колен, отряхнула платье и подошла к плетню, опершись на него, глядя на человека чёрно и бездонно.

— Не знать, кто ты, — это очень плохо. Как же ты шёл, да и долго шёл, если не знаешь, кто ты?

И человек рассказал ей про арройо, про высохшее море, про землю болот, про замороженный океан, про встреченных им людей и про то, что он пережил вместе с ними.

— …но нигде не остался, как видишь, — закончил человек.

— Даже так. Может, это потому, что тебе нужно попасть в этот твой самый город?

— Может, и поэтому. А может быть, мне нужно было встретить тебя, ведь есть в этом своя логика, — человек тоже опёрся на плетень. — Ещё одна встреча перед самым приходом в город. Кто сказал, что три — хорошее число?

— Никто не говорил! — она засмеялась.

— Так что, и войти не пригласишь, и поесть тоже?

— Нагло!

Человек пожал плечами, а женщина снова засмеялась и открыла ему калитку.

— Что же, заходи, если так.

И человек зашёл.

Он не ожидал увидеть такое разнообразие самых разных растений в этом дворике и был ошеломлён. Травы росли пышно и буйно, на сочной зелени хотелось лежать, раскинув руки. Женщина вытерла руки, немного испачканные зеленью, о передник, и упёрла их в пояс.

— И чего стоишь? Давай, пойдём, в бане помоешься, затем поешь, потом спать ляжешь, а назавтра уже и в город свой уйдёшь… он же недалеко, да?

— Я не знаю.

— Наверняка недалеко!

И это было прекрасно. Человек шёл по дворику за женщиной и ощущал умиротворение. Вид вокруг был удивительно пасторальный. Старая изба, частью вкопанная в землю, пахла сухим деревом, от топящейся бани пахло дымом и немного угаром. Идя по вытоптанной дорожке, человек смотрел по сторонам.

— А это что? — он увидел два каких–то колодца, один деревянный, а другой каменный, заброшенных, к ним дорожке протоптано не было.

— Колодцы. Они старые. Я не пью воды из них… тем более сейчас.

— Серая земля?

Женщина в ответ лишь неопределённо пожала плечами. Человека это вполне устроило.

И была баня. Конечно, она доставила человеку не так много удовольствия: слишком чужая жара, слишком чужой пар, слишком чужое… всё.

Но человек наконец–то почувствовал, что может расслабиться, всё вокруг призывало его. Он вытянулся на деревянной полке, облился горячей водой ещё раз и закрыл глаза, блаженствуя. Невозможно сказать, много ли времени прошло, но он точно не уснул, потому что иначе не услышал бы тихое:

— Какой ты худой… — той самой женщины.

Человек вздрогнул, открыл глаза и прикрыл руками пах.

Она стояла на входе, закрыв дверь, чтобы не выпускать жар, обнажённая. Длинные волосы прикрывали её грудь, низ живота тоже чернел такими же, как и на голове, волосами, а глаза её горели.

— Такой худой… ляг на живот. Я тебя помою.

— Слушай…

Она сверкнула глазами, и человек перевернулся. Женщина подошла к нему, зачерпнула горячей воды и голыми руками, начала растирать её по его телу, ощупывая его крепкими пальцами, проводя ногтями по каждому волоконцу мышц, всё так же горячо шепча:

— Худой… худой… какой же худой…

— Я был толще, когда уходил из дому.

— Что случилось?

— Чужие места тянут из меня силы.

— Чужие места? Ужас… они настолько чужие?

Человек промолчал. Женщина, не дождавшись ответа, зачерпнула ещё воды.

— Теперь на спину.

Не подчиниться не получилось бы. К тому же, человек опасался совершенно зря: как мужчина он оказался бессилен, после перенесённого им путешествия, а женщина, заметив это, не стала ничего делать, даже если и хотела.

В конце концов человек оказался если и не вымытым, то по крайней мере отдохнувшим после массажа.

— А теперь — в дом!

Они пробежали друг за дружкой через дворик. Время уже было позднее, тёмное. В тёмной избе пахло почти как в бане, только воздух оказался не такой влажный, конечно, пахло только что сготовленной едой, пахло сухими травами и молоком.

Женщина молча указала на лавку, человек сел, за ним села женщина. Она не ела. Подперев щёку рукой она смотрела, как ест он, а ел он жадно, хотя глаза его, конечно, оказались гораздо жаднее его желудка: съев немного мяса, тушёного с травами, и попив воды, он почувствовал, что сыт и хочет спать.

— Спасибо. Мне бы прилечь.

— Так я уже постелила! — она указала рукой на лавку, где действительно было постелено, да не просто так, а с кучей самодельных подушек, для мягкости.

— Я… я так рад. Серьёзно. В смысле, меня и раньше кормили, и раньше всё было такое, но…

Человек не мог объяснить, потому что не находил слов, а сказать он хотел, что приятной была баня, сладкой была еда, такой милой была хозяйка и уж спать тут, наверняка, будет особенно мягко. Но он не мог. Возможно потому что не мог вообще, а может быть потому что слишком уж был сонный. Он лёг на лавку, накрылся полотнищем и погрузился в дрёму.

Женщина начала прибирать. Она скинула кости в отдельную ёмкость и вынесла её за порог.

— Спишь ли?

Человек угукнул, потому что не уснул окончательно.

Женщина улыбнулась и продолжила уборку, вытерла со стола, собрала деревянные тарелки.

— Спишь ли, дружочек?

— Не сплю, живу…

Она успела закинуть дров в печку и закрыть её заслонкой, и даже надраить тарелки и котлы, полностью закончив уборку, даже сдвинуть стол в сторонку успела, прежде чем на её вопрос:

— А теперь спишь? — человек не ответил

Она подошла к нему и посмотрела. Покачала головой, недовольная, чмокнула губами, провела по ним языком и мягко, неощущаемо поцеловала человека сначала в лоб, а потом в губы.

Облизнулась. Ей понравилось.

Поэтому она отошла к печке и достала из–за неё кривой, старый кинжал.

Подошла к человеку. Примерилась. Ударила его кинжалом в грудь. Прямо в сердце.

Как только горячая кровь капнула на пол избушки, та затряслась и задрожала, затрещало дерево, что–то вокруг ухнуло, застучали друг о друга тарелки, и избушка словно бы выросла вверх, но ненамного. Потому что на самом деле она не выросла, а просто распрямила ноги, тощие, костлявые, куриные.

Женщина, достав из–за печки теперь уже топор, начала разделывать человека.

Пока что его история закончилась.