Турбо Райдер (сокращённая версия)

Вторая глава

Много времени прошло с тех пор, когда ей кто–то поклонялся, и как напуганные, но радостные от своих действий люди, водили большие хороводы по ночам, распевая тягучие песни, призывая весну и прогоняя Её.

Она относилась к этому с пониманием…

К ней очень, очень давно никто не приходил. А ведь когда–то они шли к ней часто, в домик на столпах, окуренных душистым чернобыльником, чтобы просить совета, или перейти.

Вот и этот.

Этот тоже пришёл, чтобы перейти.

Она ела его жадно, точно так же жадно, как воткнула в него нож. Не подобает для той, кем она являлась, конечно, действовать так, как действуют обычно люди, но, много, слишком много времени прошло, она вдоволь успела познать забвение, вдоволь насмотрелась на летящие мимо самолёты, проезжающие мимо машины, проходящих мимо людей…

Поэтому, когда человек пришёл к ней и сказал, что хочет пойти в город, она однозначно истолковала это так, как было удобно ей.

Сперва она омыла жертву, подготовив его к погребению.

Потом накормила, он и сам не заметил, что ел серую гниль.

А после воткнула нож в сердце.

Разделывая его тело, она жалела лишь о том, что пришедший оказался слишком слабосилен и не сгодился для того, чтобы с ним возлечь. Этот образ, молодой, сильный, возбуждал, и она это знала.

Но человек оказался слаб, хотя и сгодился в пищу.

С убийством человека из него ушла его сущность, и пока что её история закончилась; что же до оставшегося тела, то тут древняя начала действовать.

И это, конечно, заняло дни.

Она сняла с человека кожу, и поставила её вымачиваться в дубовой кадушке.

Она срезала с костей мясо, и часть поставила жариться, а гораздо больший остаток положила в бочку, пересыпав крупной солью, крепко запечатав, оставив до лучших времён.

Она достала из человека лёгкие, почки, печень, селезёнку, поджелудочную железу, мелко порубила их, смешала с горькой травой и с душистыми лепестками, зашила это в желудок человека, а потом желудок поставила в духовку, где он томился несколько часов.

Она вынула из человека мозг, промыла его и поставила отмачиваться в ледяной воде.

Она выковыряла глаза и съела их сразу.

Она отрезала ему гениталии и тоже съела их, они были почти без силы, но с остатками чего–то в них, что имело вкус, остатки страсти, остатки мужского?

От человека ничего не осталось, он стал едой, он стал землёй, он стал травой, он стал содержимым выгребной ямы, и никто уже не смог бы сказать, что человек вообще когда–то был, кроме его отца, конечно же, и её.

Она не забыла человека, как забывала миллионы тех, кто приходил к ней до.

Хотя она была очень древняя. Всё проходило и всё менялось, но не менялась лишь она, живущая между мирами, пропуская туда и выпуская оттуда приходящих к ней людей.

Время шло, и понемногу, не слишком долго, но и не быстро тоже, мясо человека закончилось, осталось лишь несколько кусочков костей, да череп и его волосы. В остальном человек полностью стал землёй, стал водой, стал…

Тем не менее, кое–что всё–таки произошло, когда женщина убила человека.

Когда нож вошёл ему в сердце, где–то далеко, в степях, полных скелетов мёртвых кораблей, полных обжигающей соли, проснулся старик.

С момента, как человек ушёл со дна высохшего моря, прошло достаточно времени, чтобы старик его почти забыл. Он всё так же странствовал, не зная, куда и зачем идёт, довольствуясь лишь воспоминаниями о том, что где–то там, дома, его часто били за слабость и старость, и лучше уж одному, чем с такими родственниками

Вокруг всё так же была соль, была мёртвая земля, были старые корабли, в которых кто–то жил. Иногда они пускали к себе старика, поили, кормили и он уходил.

Некоторые пускать не хотели.

Порой старику доставалось. Но он, тощий, с жидкой бородёнкой и смуглый до черноты, переносил все удары совершенно без вреда. Как старый конь, которого если и можно забить до смерти, то лишь оглоблей в голову, а кнутом — бесполезно.

Старик жил себе и жил, но тут, где–то там, очень далеко, в сердце человеку вошёл нож и старик проснулся. Он сперва сам не понял от чего, пока не ощутил странную влагу где–то в ногах.

Толком ещё не проснувшись, старик сразу вспомнил очень далёкие, хотя, может и не очень, времена, когда точно так же с ним случались недоразумения, за которые ему и доставалось от… вроде бы это была дочь, и вроде бы даже любимая дочь.

Но он проснулся и осознал, что теперь старческих недоразумений с ним случаться и вовсе не может. Быстро опустив сухую, морщинистую руку вниз, старик прикоснулся к мокрому халату и поднял пальцы к глазам.

Кровь.

Старик быстро подскочил с лежанки на земле, распахнул халат, спустил штаны и осмотрелся, но, нет, нет. Кровоточил халат, именно он.

И тут старик вспомнил.

— На вот, укройся. Холодно. Плохо выглядишь…

С халата капало медленно и неостановимо.

Старик покачал головой и задумался. Тихо дул слабый ветер, светила с неба фиолетовая луна, поблёскивала соль. Старик пошёл вперёд, сперва медленно, а потом быстрее и быстрее. Он бежал бы, если бы мог, конечно.

Он двигался назад. В обратную сторону от той, куда шёл, потому что где–то там он встретил человека, а значит, именно там и находилось то, что ему нужно. Старик проходил мимо кораблей, в которые стучался раньше, и обитатели этих кораблей теперь уже смотрели ему вслед. Приятно смотреть на человека, у которого есть цель. Люди из кораблей, которые раньше пускали старика, завидя его, выходили навстречу и приглашали зайти снова, но старик поднимал кровоточащую полу халата, тыкал пальцем, объяснял, и люди отпускали его.

Через сутки движения старик оказался возле корабля, где его однажды избили.

Что это был за корабль? Старик не мог сказать. Он не разбирался в кораблях. Имени у корабля не было — лишь какие–то остатки букв на месте, где оно раньше располагалось. Но сам корабль, большой, наверняка очень удобный изнутри, выглядел очень внушительно, размером с большой, в три этажа, наверное, дом, он лежал на сухой земле и немного пугал старика.

Его заметили ещё издали, как и в тот, прошлый раз. К старику вышла группа молодых людей, несколько парней и пара девушек.

— Опять припёрся старый. И что ты тут забыл, тебе мало? — сказал высокий и смуглый, как и сам старик, юноша, рука которого была толще, чем нога старика. — Давай, вали отсюда.

— Вы чего. Я же иду мимо…

— А не нравится, что ты мимо ходишь. Ты себя видел? Старый мамбет. От тебя говном воняет.

— И вовсе ничем не воняет…

Одна из девушек, с узкими глазами и белой, почти молочной кожей, засмеялась:

— Как же не воняет? Вон же с тебя капает!

— Да ты чего… — старик почему–то смутился и опустил голову вниз. — Это же кровь…

Молодые обступили его почти со всех сторон, перекрывая дорогу.

— С первого раза ты, выходит, ничего не понял… — сказал всё тот же высокий и смуглый, неприятно улыбаясь и довольно поблёскивая глазами.

— Да всё я понял… Хватит!

Старик развернулся, но не успел он сделать и шагу, как парень схватил его за плечо и дёрнул на себя.

Раньше бы, конечно, старик наверняка упал бы в песок и свернулся в комочек, пережидая, пока мучители устанут пинать его ногами. Главное — это прикрывать голову. Но сейчас он уже не мог так поступить, ведь там, где–то далеко, тот, кто отнёсся к нему по–человечески, похоже, страдал. Разве можно было струсить?

Хотя ему хотелось.

— Охуел?!

Парень возмущённо–удивлённо смотрел на старика, который скинул его руку с плеча и резво отпрыгнул в сторону.

— Ты… да я тебя…

Он кинулся на старика, но тот снова отпрыгнул в сторону и отбежал подальше.

— Ты чего?! А ну иди сюда!

В ответ старик лишь рассмеялся. И как оно так получилось, как он мог это забыть? Он снова, как тогда, когда был молод, начал ощущать в своих ногах каждую мышцу, каждую вену. Они, конечно, давно уже не работали так, как прежде, но что–то изменилось, и старик чётко осознал: он может бежать, и даже так, как не бежал никогда.

И он побежал, совершенно не обращая внимания на кинувшихся за ним людей, ему было просто наплевать.

Он бежал, и бежал, и бежал.

В лицо ему бил ветер так, как давно, во времена молодости, старик закрыл глаза и раскинул руки, сосредоточившись лишь на беге.

Быстрее…

Ещё быстрее…

Ему стало не хватать воздуха, но не из–за того, что он устал, а наоборот: из него рвалась сдерживаемая ранее сила, открывшаяся только теперь. Она рвалась так сильно, что с каждым ударом сердца грудь старика трещала, и осколки костей уже начинали прорывать кожу.

Старик разогнался так, что ещё чуть–чуть и одежда бы начала дымиться. Когда ему стало уже почти невыносимо, он гортанно и дико закричал, а потом бросился со всего разгону и размаху оземь. Грудь его треснула и раскрылась, но оттуда не хлынула кровь, и вообще ничего такого не произошло.

Старик оборотился в жеребца каурой масти, и поскакал теперь уже действительно во весь опор, и на это зрелище выходили смотреть уже по–настоящему все: стук копыт жеребца гремел по всей степи, его неистовое ржание гудело в пустых боках кораблей, а скорость, с которой он бежал, оставляла под его ногами тропу. Как же на такое зрелище было не смотреть? Путь, который ранее он преодолел за очень долгое время, старик–конь пробежал за час, он пробежал мимо старого кострища, мимо гниющего трупа своей лошади, и наконец нашёл то, что искал: железнодорожную насыпь.

Подбежав к ней, конь подогнул ноги и снова ударился грудью о землю, оборотившись назад в старика. Теперь это уже был не тот старик, что раньше. В его глазах поселилась весёлая и злая искорка осознания собственной силы. С довольным выражением на лице, старик вскарабкался на насыпь, ступил на железную дорогу и пошёл по ней туда, куда до этого ушёл человек, — в сторону города.

С момента, как человек ушёл от дома, где жила не такая уж старая, но и не молодая женщина, тоже прошло достаточно времени. Путешествовать ей было некуда, да и особых неприятностей с ней тоже не происходило. Иногда женщина просыпалась и не понимала поначалу, что мир изменился и земля сгнила, она звала своего сына к столу, а он не приходил, и лишь тогда она вспоминала.

Но не только человека. Женщина помнила многое. Женщина помнила, как людей её цвета не пускали в дома города, который они помогали строить, женщина помнила, как она с сородичами уходила в болота, где подолгу танцевала вокруг костра под монотонные ритмы и напевы. Молодая, она мечтала о чём–то серьёзном, о революции, казалось, что кровь далёких предков пылает в ней, но, стоило лишь немного повзрослеть, и…

Оказалось, чтобы изменить мир, революция не нужна, вот уж странность–то.

Так что ей вполне спокойно жилось, каждый день она готовила что–то, что напоминало ей о прошлом, садилась к очагу и ела, читая старые книги и занимаясь тем, чем занимались старые женщины её народа: вязанием и вышиванием.

И иногда она вспоминала человека.

В её понемногу стареющей голове образ человека понемногу сливался с образом её сына, перетекал в него и из него, и, понемногу, слился с ним совсем, неотличимо. Сын, ушедший давно–давно с женой и детьми, был ею забыт (они забыли её ещё раньше, впрочем), и его место прочно занял человек; женщину не смущал даже другой цвет его кожи. Скорее уж наоборот, противоположность казалась ей вполне логичной.

Женщина проснулась, как обычно, в шесть часов утра. Она привыкла так ещё с молодости, когда работала горничной в гостинице.

Она поднялась с кровати, заправила её, и, встав на колени, с минуту или две молилась, воздавая хвалу Господу за всё, что Он ей дал. Как противоположность человека казалась ей родной, так и противоположность обрядов, которые вряд ли сочетались с обрядами такой любимой ею церкви, тоже притягивали. Одно вполне органично дополняло другое. Белость давно ушедшего человека. Кровавость плясок с неостывшими каплями куриной крови на груди. Покой и скромность деревянного креста.

После этого — готовка. Женщина особо не вдавалась в то, что на гнилой земле ничего не могло расти, нужные продукты находились как–то случайно, сами собой: курица, хороший ливер, твёрдый сыр, острые перцы, лук и батат, кукуруза. Из этого можно много чего приготовить.

Обычно в этот момент она звала сына/ушедшего человека к столу, и лишь потом вспоминала, что его здесь нет. Так произошло и в этот раз, правда, теперь женщина подумала, что если уж его нет в доме, то наверняка он на улице, а потом она вышла и громко гортанно закричала, подзывая сына, но того всё не было.

Она уже хотела зайти домой, но внимание её привлекла лужа крови на деревянном полу крыльца.

Кровь? Откуда?

Она присела на корточки, немного приподняв подол своего небогатого платья, и прикоснулась к крови пальцами.

Совершенно внезапно в её не очень хорошей памяти всплыло то что сын… или человек… или?… что он ушёл. И ушёл куда–то далеко, возможно, даже через… он ушёл…

Женщина встала с корточек и осмотрелась вокруг, посмотрела в разные стороны, и лишь потом поняла, что кровь капает не откуда–нибудь, а с лисьего хвоста, приколоченного к косяку двери. Она капала и растекалась, впитывалась в деревянный пол крыльца.

Женщина лизнула кровь и тут же всё поняла. Всё было вполне очевидно. Её сын, её плоть и кровь, был в беде и просил о помощи, пусть и таким способом.

Быстро зайдя в дом, в свою комнату, женщина надела простое платье и собрала в сумку немного еды в дорогу, после этого она вышла, чтобы ринуться вниз, к реке, скрывавшей рельсы, но стоило ей ступить с порога на землю, как Фиолетовая Луна моргнула и словно засветила ярче, мир изменился.

В глазах у женщины резко потемнело, как бывает при жаркой дурноте, а потом всё стало нормально.

Слишком нормально.

Фиолетовая Луна светила жарким летним солнцем, трава вокруг была зелёная, даже земля словно бы не гнилая… появились запахи, ненастоящие, конечно же, но всё–таки запахи барбекю, мороженого, сахарной ваты, запахи выходного дня.

Гомонили дети; плескала вода из шланга: кто–то мыл машину. Навязчивый мотив песенки доносился из какого–то радио, толстый полицейский спокойно шёл мимо по своим делам.

Белые шины поблёскивали на солнце, только что облитые водой, массивные габариты автомобилей, подставленные под солнечный свет и блестели. Цвета были яркие: зелёный, красный…

И женщина, в простом холщовом платье с сумкой на боку, оказалась перед порогом дома, чужого дома, через окно которого было видно, как его хозяин пьёт пиво, смотрит телевизор, а рядом жена и дети.

Её увидели, конечно, не сразу, женщину. Сперва гомон детей. Он прекратился. Они заметили первыми, замолчали и смотрели на неё молча. Потом заскрипел кран и вода из шланга перестала лить, потому что юноша, мывший свою машину, опёрся на неё теперь, смотрел и ухмылялся.

— Ты что тут забыла? — спросил у женщины подошедший к ней полицейский. — Ты как тут вообще оказалась? Давай, ноги в руки и вали.

Грубо взяв её под локоть, полицейский толкнул женщину к дороге. Та сделала пару шагов, неуверенно, потому что хоть и не видела более железной дороги, но понимала, что полицейский толкает её куда–то совсем в другом направлении.

— Ну? Иди уже!

Полицейский достал дубинку. Старого образца, деревянную. Женщина посмотрела на неё. Странно. Такой ей не приходилось получать, да и вообще, вся эта ситуация… женщина знала, что она немолода, но не настолько же!

Вся эта стереотипность подействовала на неё благотворно, и женщина поняла, что тут что–то не так. Это какой–то обман, какая–то ловушка, и если она пойдёт туда, куда указывает ей полицейский, то… Она не знала, конечно, что будет.

Но толстое лицо полицейского было излишне грозно, излишне серьёзно в этой праведной напряженности. Это начало вызывать у женщины только смех.

А потом она улыбнулась, плюнула в лицо полицейскому и ринулась бежать.

Она петляла между домами и пряталась в тенях, как когда–то давно, когда такой, как она, было опасно даже показаться в районе для богатых людей, но сейчас ей не было страшно, ведь она хотела спасать сына.

За ней гнался уже не просто полицейский, о нет. Мужчины, дети, женщины, собаки — белым–белые все — они топотали и кричали, кидались камнями, но женщина была впереди.

Её это всё ещё веселило, но уже не слишком, один камень попал ей в затылок, а другой в плечо, ситуация уже не казалась ей смешной. Может, всё вокруг и не было реально полностью, но было реально ровно настолько, чтобы догнать её и убить.

Именно тут женщина и почувствовала это. В теле её образовалась непередаваемая лёгкость, ноги задвигались быстрее и ещё быстрее, в груди заломило… разогнавшись так, что засвистело в ушах, женщина подпрыгнула, рванула на себе платье и ударилась грудью о землю, оборотившись в достаточно большую, матёрую лису.

При этом она не сбавила скорости, вот только теперь, повернув назад голову и издевательски затявкав, она шмыгнула куда–то между заборов и скрылась. Белым–белые люди тут же и перестали существовать, ведь женщина на них не смотрела и вовсе забыла о них.

Фиолетовая Луна снова засияла так, как обычно, нейтрально и спокойно, а женщина–лиса обнаружила, что лапки её в воде, а рельсы прямо перед ней. Снова ударившись грудью о землю (река была неглубокой) и перекинувшись в человеческий облик, она ступила на рельсы и помчалась вперёд, спасать сына.

От мужчины (а, вернее, старика) в потрёпанной шкуре волка пахло трупами, потому что он почитал за доблесть забирать трофеи у поверженных врагов: мечи, кинжалы, одежду, детали доспеха. Неизменным оставалось лишь одно: шкура волка на его плечах, свисавшая как широкий плащ.

Сквозь щели в стенах небольшого деревянного домика свистел ветер, но холодно не было. Не слишком. Приятный сквозняк. С самого детства старик был привычен к духоте узких трюмов корабля, но свежий воздух любил всё–таки больше. Он вряд ли смог бы сказать, намеренно или специально стены его домика сделаны были так, что сквозили, но его всё устраивало.

Когда ветер засвистел особенно сильно — в домике застучало висящее на стенах оружие, мечи и топоры, старик проснулся.

Он встал с трудом. Спина давненько уже подводила, колени тоже, всё после того случая, когда из–за немилости богов он оказался вмёрзшим в лёд и пробыл в нём несколько долгих часов–лет, пока его не спас человек…

Старик улыбнулся, вспомнив о человеке. Воспоминания о нём скрашивали закат жизни старого воина. Человек был странным.

Не бывший привычным к оружию и поначалу даже слабый, он всё–таки научился им пользоваться и орудовал топором хоть и не слишком хорошо, но старательно. Не лез первым в бой, но и последним тоже в нём не оказывался. И, конечно же, не боялся надевать доспех на корабле. Доспех на корабле — привилегия хорошего воина.

Мужчина встал с кровати и аккуратно оправил козьи шкуры. После он вышел из дома. Ему не понадобилось одеваться — он спал одетым.

Он мог поклясться всеми богами, что чувствует, как хрустят его суставы, когда он идёт по леденелой земле, хрустят громче, чем галька под ногами в былые времена. Старость понемногу взяла над ним верх и сидела на его плечах нагло, свесив ноги. Под её тяжестью три с лишним альна, на которые раньше возвышался мужчина, превратились ровно в три, а то и вовсе меньше на добрый квартер.

Тем не менее у старика оставались воспоминания, и это его устраивало. И он шёл к морю.

Его домик располагался на окраине, так что идти ему каждый раз приходилось через всю деревню, у жителей которой взгляды были не тупее копейных острий.

С неприветливого хмурого неба моросил точно такой же неприветливый дождик, ветер порой затихал, но потом, словно издеваясь, дул так резко, словно хотел продуть старика насквозь. Сделать это ему не было бы трудно. Мышц в старике осталось всего ничего, он очень похудел, и вовсе даже не из–за того, что питался только рыбой, чуть–чуть, это всё старость: она не только сидела на его плечах, заставляя его сгибаться с каждым годом, но и пустила корни ему в тело, куда–то туда, вглубь. Выпивала все соки.

Если бы не воспоминания, старик бы давно уже умер.

Он проковылял через деревню. Фиолетовая луна светила через серые облака крайне безмятежно. Подняв слезящиеся на воздухе глаза к небу, старик тут снова опустил их в землю и пошёл дальше. Осталось немного. Мёрзлая гнилая земля с пожухлой травой сменилась сначала просто на землю, а потом на мокрый прибрежный песок.

Старик шёл дальше по дорожке, вытоптанной им самим за долгие годы жизни здесь, и в конце концов дошёл до обычного места, к которому он ходил каждый день.

Закряхтев, старик обхватил ладонями свою голову и приподнял её вверх, чтобы снова увидеть свой старый корабль.

Сейчас полуразваленная рухлядь, старику он всё равно виделся через нечёткое марево воспоминаний — величавый, огромный, боевито скрипящий вёслами, постукивающий щитами, с прямоугольным парусом из тёмно–жёлтой конопляной ткани… Старик прикоснулся ладонью с разбухшими шишками костяшек и суставов, к деревянному борту.

Старик обошёл корабль, чтобы подняться на него. Старая лестница всё так же свисала с борта. Старик пытался не думать о том, что тот день, когда вскарабкаться на корабль он уже не сможет, уже совсем недалёк, он гнал от себя эти мысли, как гнал мысли о смерти в бессонные ночи после тяжёлых боев.

Деревенские часто рыскали по кораблю, особенно когда защищать его старик больше не мог, но они быстро поняли, что ценного на нём ничего нет, а дерево корабля им и вовсе нужно не было, так что они махнули рукой. Лишь дети играли на нём, но редко. Поэтому старик не боялся, что его побеспокоят. По скрипящим, давно не смоленным доскам, он прошёл по палубе. Воспоминания, снова это марево тут и там. Здесь стояли его люди, вооружённые, разгорячённые мужчины и женщины они били мечами в щиты и кричали, приветствуя врага, конечно, если враг был достойным. Старик оглянулся, чтобы посмотреть на нос корабля, где, в самом опасном месте, самом боевом, было его место, место капитана.

Ему снова вспомнился человек. Он редко когда поддавался всеобщему ражу. Он постоянно хотел уйти, но ушёл только тогда, когда старик, тогда ещё крепкий мужчина, понял, что ему пора сходить на берег. Они тепло попрощались и человек ушёл по крепкому льду куда–то далеко–далеко, в город.

Мысли о человеке снова порадовали старика. Они стали очень близки за время своего плавания, он и человек, и были если не как два брата, то недалеко от этого. Целеустремлённо и уверенно старик заковылял к особому, огороженному месту, где располагалась его койка, койка человека и ещё пара мест для помощника и главного по продовольствию. Сейчас, конечно, всё это уже сгнило, солома пропала, шкуры растащили жители деревни, но сами койки, приколоченные деревянными гвоздями, остались.

Дойдя до них, старик сел на свою и зажмурился. На секунду ему показалось, что сила снова переполняет его, как когда–то тогда, и он снова может распрямиться, посмотреть в небо и…

Но он закашлялся и всё.

Протянув руку, он пощупал койку человека.

И оказалось, что та мокрая.

Не влажная.

Мокрая.

Быть такого не могло, даже в плохом состоянии корабль течей ещё не давал, да и дождей в последнее время не было.

Старик неуверенно поднёс трясущуюся руку к своему лицу, огня он не взял и свет пробивался лишь через щели в палубе, и коснулся ладонью носа. Правда. Мокро. И запах, знакомый, немного железистый…

Кровь?

Конечно, ничья иная, кроме как человека.

Неужели с ним что–то случилось?

В голове старика сразу возник образ раненого друга, а потом он попытался подскочить и ринуться на помощь, пусть даже непонятно как, непонятно куда, но, конечно, ему не удалось. Больные ноги подкосились и старик упал.

Он стиснул зубы и с трудом поднял руки, вцепился в одну из коек и медленно, так, что снова галечным звуком затрещали суставы, так, что потемнело в глазах, стал тянуть себя вверх, подниматься. Сердце старика гулко застучало, забилось, желудок притянуло к позвоночнику непонятной тошнотворной тяжестью. Но всё–таки он встал, сперва на колени, потом на корточки, а после поднялся.

Старик не знал, куда ему идти, чтобы спасти человека, но точно помнил, что тот всё время порывался уйти в какой–то город. Значит, туда и нужно, а как — это уже совсем не важно, ведь главное — желание. Поэтому, для начала, старик хотел сойти с корабля.

Он, ковыляя к выходу на палубу, не видел, что там, на сером небе, Фиолетовая Луна подёрнулась облаками, задрожала, и засветила ярче, пристальнее. Ветер задул сильнее, засвистев, завыв, пушистые серые облака разродились снегом и кусочками льда. Всё это застучало в борта корабля.

А старик всё шёл. Он старался идти быстро, смотреть прямо, и потому ему давались тяжелее эти шаги, но в конце концов он смог выйти на палубу, и чуть не слетел назад в трюм, потому что ветер оказался силён.

В лицо старику сразу ударило снегом и льдом, так сильно, что чуть не пробило кожу, но лица вниз он не опустил, упрямо смотря вперёд, пусть и не видя ничего, кроме белого марева, и не слыша ничего, кроме завывания ветра. Лишь с неба просвечивала фиолетовость Луны, но старик не смотрел наверх.

Немного постояв у выхода из трюма, он двинулся вперёд. Шаг за шагом, цепляясь руками за мачты, за остатки снастей, он продвигался к лестнице, чтобы спуститься. Легче не становилось: лицо совершенно онемело, пальцы тоже, и цепляться теперь старику приходилось уже не пальцами вовсе, а локтями, потому что пальцы не двигались.

Старик дошёл до середины палубы, когда особенно сильным порывом ветра его кинуло, поставило на колени, а потом опрокинуло на спину. Впервые за очень долгое время старик смотрел в небо не как вор, тайком, не урывками, а прямо. Без напряжения. И серое, волнующееся, с лёгкими фиолетовыми тонами, небо было прекрасно.

Можно было остаться лежать так, закрыть глаза и уснуть под заносившим тело снегом, тем более, что казаться он стал не холодным, а тёплым, согревающим. Старик закрыл глаза и улыбнулся собственной слабости, он понял, что до лестницы он не дойдёт и спуститься не сможет, ему просто не хватит сил, которых осталось слишком мало, на один, быть может, рывок…

Медленно подняв руку, заставив непослушные пальцы вцепиться в отверстие для весла, старик зажмурился от боли, закричал (ему показалось, на самом деле он глухо застонал, широко открыв рот) и что было сил рванулся вверх. Его хватило ровно на то, чтобы одной только силой рук и движением тела подкинуть себя, но этого оказалось достаточно, чтобы перевалиться через палубу. Всё так же не открывая глаза старик камнем упал вниз, на землю.

В момент, когда он ударился о неё грудью, всё сразу же встало на свои места, ветер утих, снег и крупинки льда перестали сыпаться с облаков, а луна засветила так же, как и раньше.

С земли же поднялся волк. Волк истощавший и однозначно немолодой, но могучий. Он неуверенно поднял одну лапу, потом опустил, поднял другую. После посмотрел на деревню, замершую неподалёку, а потом на море, промёрзшее насквозь.

Волк поднял морду к небу и хрипло завыл на луну. Потом он быстро затрусил по тёмно–зелёному льду туда, куда много лет назад ушел его друг, человек.

Человек в халате лошадиной шкуры, женщина–лиса и старик–волк шли совершенно разными путями и подумать не могли, что встретятся друг с другом. Но они встретились. Эта встреча произошла у входа в лес. Женщина сошла с рельс и остановилась, раздумывая, стоит ли становиться лисой или идти на двух ногах, когда сзади неё что–то гулко захлопало. Она обернулась и увидела, как старик с желтоватой смуглой кожей и узкими глазами выбивает из пол своего старого халата пыль.

Женщина смотрела на него молча, старик же, закончив своё дело, прищурился и посмотрел на лес испуганно и напряжённо.

— Добрая женщина, это что такое?

— Это лес, — удивлённо ответила женщина. — Что за глупый вопрос?

— Столько деревьев… никогда раньше такого чуда не видел!

Старик всплеснул руками:

— Удивительно… страшно, как там идти–то? Вообще же ничего не видно будет!

— Откуда же ты взялся такой, что ни разу не видел леса?

— В степях вырос! — охотно ответил старик. — Далеко, конечно. И не подумать даже было, что сюда попаду… Тем более сейчас, когда старый стал. А ты откуда? Никогда раньше не видел таких людей, как ты.

Женщина коснулась двумя пальцами щеки и нахмурилась:

— Что–то не так с этим?

— Да нет же. Не видел просто таких людей никогда…

— Ты и сам не особенно–то белый.

— Да–да, конечно… Извини пожалуйста, извини.

Женщина посмотрела на старика, который пролопотал извинение уже сильно тише, чем говорил до, и морщинки на её лице разгладились.

— Понятно, ладно, никаких обид. И зачем же ты сюда пришёл тогда, раз ни разу здесь не был и боишься?

— Боюсь, и правда. Но… эм… — старик поднял полу халата и показал кровь, каплющую с неё. — Видишь? Человек один хороший в беде.

— Хороший, говоришь… — женщина с интересом прищурилась, но решила пока не высказывать своих догадок. — Откуда же ты знаешь, что он хороший?

— Ну… он меня бить не стал, хотя мог.

Женщина едко улыбнулась:

— Интересный ты человек! Зачем же тебя бить?

— Старый, слабый…

— Так ведь кто сказал, что старых и слабых нужно бить?

Старик вздохнул и махнул рукой в ответ.

— Это неважно уже. Надо идти и спасать… а ты? Что ты тут делаешь?

— Ты идёшь спасать человека. А я иду спасать своего сына. Он отправился в город…

— В город, говоришь? — резко перебил её старик. — А твой сын такой же, как и ты? Или у него белая кожа?

— Он отправился в город, — напористо продолжила женщина оборванную фразу. — С ним случилось что–то плохое. И, да, кожа его…

Тут она задумалась, потому что воспоминания о её настоящем сыне, чёрном, как и она, с женой и детьми, всплыли на поверхность её памяти. Женщина замялась и стушевалась, глядя в землю, а когда она наконец подняла глаза, то увидела, что старик улыбается. Выражение его лица было ехидным, но не злым.

— Странные вещи творятся, да? Я считаю этого человека очень хорошим… ты — своим сыном. Мы в чём–то похожи, правда же?

— Твоя правда. — осторожно ответила женщина. — И всё–таки…

Старик молча уселся на землю и откинулся спиной на насыпь. Из одного кармана своего халата он достал твёрдый кусок вяленой конины, а из другого — флягу с водой.

— Будешь? — протянул он конину женщине. — Не слишком много, но…

Женщина осторожно взяла конину, отгрызла кусочек, передала назад и села рядом.

Они ели молча, женщина — с осторожностью, старик — всё ещё немного слишком спешно, двумя руками поднося еду ко рту, пряча её в ладонях.

Закончив, он скинул недоеденное в карман.

— Не хочу я всё равно идти в лес пока… страшно. Страшный лес, правда же?

Посмотрев на стену деревьев, женщина и в самом деле ощутила, что вид древних корявых стволов её немного напрягает. Но она откинула эти мысли.

— И вовсе ничуть не страшный! — сказала она нарочито агрессивно, чтобы убедить в этом саму себя

И снова, посмотрев на старика, она увидела это выражение лица — ласковую улыбку и ироничный, даже почти издевательский взгляд.

— Да–да… Хорошо, что ты не боишься. Я вот боюсь. Можно я с тобой пойду, хорошо? Вдвоём–то получше будет, конечно.

Вместо ответа женщина встала и протянула старику руку.

Он схватился за неё и тоже поднялся с земли.

Женщина и старик двинулись вперёд, но их внимание привлёк внезапно усилившийся холодный ветер, принёсший с собой снежинки. Путники обернулись к железной дороге, думая, что ветер дует с неё, но нет, он дул словно бы со всех сторон одновременно, и снежинок становилось всё больше и больше, пока вокруг не разыгралась пурга, застившая глаза и старику и женщине. Длилась она недолго, всего несколько мгновений. После утихла, снег то ли взметнулся ввысь, то ли растаял, но когда путники осмотрелись, то увидели, что рядом с ними стоит собака. Большая, старая и порядочно тощая, что было видно, даже на первый взгляд, но всё ещё сильная. Даже в таком состоянии грудь пса была широка и могуча.

— А ты ещё кто такой?

Собака склонила голову на бок, повела ушами, и немигающе уставилась на женщину. Та тоже посмотрела в ответ, но долго соревноваться с зелёными собачьими глазами не смогла.

Старик залез в карман, достал оттуда остатки конины и кинул собаке. Та удивительно быстро съела их.

— Какая разница, что это за пёс? Идём уже.

Старик пошёл вперёд, женщина двинулась за ним, быстро обогнала его и пошла первой. Собака аккуратно потрусила сзади. Женщина заметила это и остановилась.

— Ты чего за нами идёшь?!

Она замахнулась, но пёс никак на это не отреагировал, даже не шевельнув тяжёлым свисающим хвостом.

— Да пусть идёт, чего ты…

— Увязался, собака! — женщина не хотела признаваться, что из ниоткуда появившийся пёс напомнил ей, как лисой она убегала от людей и собак, поэтому она и попыталась отогнать его.

Но раз пёс остался, то остался, не бить же?

Старик, женщина и собака шли рядом с железнодорожной насыпью — железная дорога уходила в лес, и вряд ли умным решением было пытаться искать другой путь. Лес и в самом деле оказался неуютным. Хоть женщина и выросла в месте, где леса тоже были густыми, влажными, скрывающими болота и крокодилов, этот немного покоробил даже её. Ступив под кроны деревьев, она подняла голову и вздрогнула, потому что даже Фиолетовая Луна почти не просвечивала сквозь ветви; женщина невольно подумала, что очутилась в настолько оторванном от всего мира месте, что…

Она зябко поёжилась и сама не заметила, как встала к старику поближе.

Старик шёл неразмашисто, маленькими шажками, небыстро, привыкнуть к тому, что в его ногах сила он ещё не успел и невольно действовал так, как привык за годы старости. Его лес пугал меньше, чем женщину, хотя бы потому что там, на насыпи, он нафантазировал себе таких ужасов, которые не сбылись, и лес ему теперь казался местом хоть изрядно мрачным и тёмным, но уютным. Хотя, конечно, ему всё ещё не хватало степных просторов.

Волк же, которого считали собакой, шёл спокойно и уверенно. Старик и женщина этого не заметили, но он появился рядом с насыпью одновременно с ними и внимательно выслушал весь разговор. Он сразу же понял, что речь идёт о его брате по оружию, давным–давно ушедшем от него. Волка поглощали неторопливые волчьи раздумья, именно волчьи, не человечьи: мысли в голове стали прямолинейнее и проще, палитра ощущаемых запахов ощутимо расширилась, да и уши стали слышать так, как никогда не слышали даже в молодости, хотя к разнообразию синих и жёлтых оттенков вокруг волк ещё так и не привык.

За этими неторопливыми раздумьями прошло достаточно времени для того, чтобы трое зашли в самую глушь. Если раньше были видны хотя бы самые–самые малые лучики фиолетового света сквозь ветки, то теперь пропали даже они.

Женщина резко обернулась и поняла, что сзади нет железной дороги и вообще нет пути, потому что вокруг только деревья и кустарники, лес, плотный настолько, что не продраться.

— Как мы сюда пришли?!

— Да вроде рядом с дорогой же… а где она?

Молча и доходчиво женщина посмотрела на старика. Тот отвёл взгляд и порывисто оглянулся во все стороны, но вокруг был всё тот же лес. Тихий — ни шума ветра, ни звука какого, порождающий фантомный шум в ушах, но мрачный и злой. Старик ойкнул и прикрыл ладонью рот.

Женщина же металась туда и сюда, но тоже не могла найти выхода. Она очень чётко поняла, что до этого леса далеко даже болотам её родины, вязким, глубоким, полным паразитов и хищников.

Единственный, кто остался спокоен, был волк.

Даже в человеческой личине он особо не умел и не любил представлять страх и смерть (а если их не представлять, то и бояться нечего), и уж тем более он разучился делать это сознанием волка, простым и бесхитростным. Конечно, он тоже видел деревья и непроглядно–непролазную чащу, но по большей части его вёл нос. А нос волка просто так не обманешь. Волк чувствовал запах, и это был запах крови, сильный, знакомый, запах крови его брата по оружию.

Мягко ступая могучими лапами, волк двинулся вперёд.

— Стой!

Но внимания на женщину он не обратил, идя туда, где запах становился сильнее.

— Да стой же ты, потеряешься!

— По–моему, он знает, что делает…

Женщина погналась за упрямым животным, но тот, вроде не ускоряясь, всё время оставался впереди, и хотя казалось, что стоит протянуть руку — и коснёшься жёсткой шерсти, но… Только полностью сосредоточившись на погоне и перейдя на бег, женщина смогла догнать его.

— Попался! Ты куда это рванул?

Женщина подняла голову и обмерла.

Непролазной чащи вокруг больше не было, только мягкая зелёная трава, всё те же мрачные, но больше не стоящие стеной деревья, и едва видная тропинка, ведущая к небольшому домику за маленьким забором.

Женщина так и стояла, удивлённо смотря на открывшееся, пока старик, догнавший её, наконец не ткнул её мягко пальцем в предплечье.

— Может, пойдём туда? Может, он там?

И они пошли. А Баба Яга, поняв, что запутать незваных гостей не удалось, вышла из своей избушки. На сей раз принимать форму молодой женщины она не стала.

Трое… ну, что же, пусть будет трое.

Неопрятная старуха в накидке из собачьей шерсти повела плечами, дёрнулась всем телом, хрустнула костями и… раздвоилась. А потом сделала так снова. Три старухи: невысокие, но с сильными руками, привыкшими к труду, подошли к заборчику и опёрлись на него. Издали ничего такого в этой картине не вызывало подозрения, пока не становилось понятно, что старухи совершенно одинаковы.

Женщина, старик в лошадином халате и волк сразу поняли, что тут что–то не так.

— Где мой сын?! — крикнула женщина, схватившись одной рукой за лямку перекинутой через плечо сумки.

— И мой друг! — медленно и веско сказал старик.

Волк прижал уши и зарычал.

Три Бабы Яги за забором одновременно засмеялись, по–стариковски сипло, ехидно, неприятно.

— Прежде одного–то духу человеческого не дождёсси, не допросесси… а тут, ишь ты, трое пришли! Ты, чёрная кровь, что ты тут забыла? Родина твоя далеко, а земля твоих предков ещё дальше, зачем ты сюда пришла? Твой сын давно уже в месте, куда тебе отсюда не попасть, а этот человек…

Чернокожая женщина прищурилась, жилки на её шее пульсировали сильно и гулко. Сила, женщину переполняла сила, и сила её меняла: всё меньше становилось на её голове седых волос, все меньше морщин и старой кожи, все меньше старых вен на ногах. Свежая кожа, упругая грудь, тугая пышная причёска бунтарей из нищих кварталов — женщина стала такой, какой она была в молодости.

Баба Яга засмеялась и продолжила:

— А ты што, сын степей? Какого шайтана ты тут забыл? Пришёл сюда прямо со дна высохшего моря… ты и сам на него похож, усохший великан! Думаеш, спасаеш друга? Какой он тебе друг? Он и думать о тебе забыл, когда ушёл по своим делам!

Старик смотрел, не меняя выражения лица и не показывая злости, но его правда переполняло. Кому–то показалось бы, что злости в нём неимоверно много и она его раздувает, но, нет. Руки старика наливались силой. Ноги старика обрели силу и мощь. Он снова стал молод и силён и смотрел вперёд так же, как в молодости, когда его осторожность принимали за трусость, а спокойствие за недалёкость, и никто не мог понять, что же у него на самом деле на душе.

Баба Яга снова расхохоталась, и заговорила одновременно тремя ртами:

— Иш ча, ты тут! А хде же ты? А вот и вижу, ха–ха–ха! Думаеш, не чую, кто ты такой? Прячься–прячься за волчьей шкурой, дряхлый наёмник, не имевший жены и детей, спрятавшийся тогда, когда добрый и благородный король разграбил город твоих братьев так же, как вы раньше грабили чужие города! Думаешь, что пришёл сюда спасать брата? А он считает тебя братом, а? А?

Волк глухо зарычал и кинулся грудью о землю, кости хрустнули так громко, словно гром загремел. С земли поднялся всё тот же старик, что и раньше, но теперь он не был истощён и не был согнут болезнями. Сильные руки, сильные ноги, уверенное дыхание полной грудью и злобный взгляд серых глаз. Он больше не казался дряхлым.

А Баба Яга всё так же хохотала, только теперь каждой копией по отдельности, и каждая из копий менялась, сначала голосом, а потом и внешностью

Первая копия приняла вид белого мужчины в красном мундире и кожаной треуголке. Крупный, сытый, сильный, он смотрел на чёрную женщину властно, как смотрят на вещь, и спокойно оглаживал рукой кнут, висящий на поясе.

Вторая копия стала желтокожим батыром с раскосыми глазами и редкой бородой. Он потянулся, играя мощными мышцами, и кинул на мужчину в лошадином халате пренебрежительный взгляд.

Копия, смотревшая на бывшего волка, обратилась в воина с крестом на груди. Его лицо нельзя было разглядеть из–за шлема, но, глядя на старика–волка, воин приложил два пальца к мечу.

Волк и кинулся первым. Он рванулся, перескочил через низкий забор и набросился на воина, тот даже не успел достать меч.

Остальные так резко ошеломить противника не успели.

Мужчина в красном мундире лихо выхватил хлыст. Одним движением он чуть не выбил глаз женщине–лисе. Та еле успела заслониться рукой, ей глубоко рассекло кожу. Мужчины хохотнул и двинулся вбок мягким шагом, поигрывая хлыстом. Затем ударил снова, женщина увернулась. Ударил опять, и та ушла в сторону. Всё больше злясь, ярясь, мужчина бил и бил хлыстом, всё больше теряя контроль над собой, и в момент очередного удара женщина–лиса перехватила его хлыст, намотала его на руку и дёрнула на себя. Её противник упал на землю, женщина кинулась на него и вцепилась ему в горло.

Бой мужчины в лошадином халате и батыра был совсем иным. Они долго ходили друг вокруг друга, примериваясь, прицениваясь, балансируя на полусогнутых ногах, держа руки перед собой. Лошадиный халат двигался мягко, перетекая, его противник, наоборот, ставил ноги с шумом, топая. Он первым пошёл вперёд, попытавшись схватить мужчину в халате за шею или за руку. Тот быстро отпрыгнул, увернулся, поднырнул под руки противника, оказавшись у него сзади. После, обхватив его так, что это больше походило уже на крепкие объятия, чем на захват, лошадиный халат перекинул могучего батыра через себя, впечатав его головой прямо в землю.

Воин с крестом к тому моменту уже лежал мёртвым — старик–волк сорвал с него шлем и именно им забил воина до смерти. Раньше лицо воина нельзя было рассмотреть из–за шлема, а теперь из–за того, что старик превратил его в месиво. Откинув шлем, он поднялся с корточек и отряхнул руки от капель крови и кусков кожи врага.

— Так ты тоже… — неуверенно сказала женщина. — Почему ты сразу не… не стал человеком?

— Не хотел, — коротко ответил старик. — Это ещё не все. Смотри.

Три трупа: завоеватель в мундире, батыр и воин с крестом, они лежали на земле мёртвыми, но стоило только отвести от них взгляд, как они сразу же исчезли, возле забора снова стояла одна только Баба Яга. Вид у неё теперь был потрёпанный и измученный: сама накидка из собачьей шкуры, яга, блестела свежей кровью, а лицо старухи лиловело синяками и царапинами.

— Ох–ох–ох… что же вы со старушкой–то…

Старик–волк подошёл к старухе и взял её за горло:

— Где мой брат, ведьма? — он говорил спокойно, но сжимал пальцы всё сильнее и сильнее.

— Хе… хи–хи… да опоздал ты, северянин… нетути больше твоего «брата»… съела я его!

Сжав пальцы до противного хруста, старик–волк дёрнул рукой и Баба Яга полетела в сторону. Она упала на траву, удивительно зелёную и мягкую, какой она становилась сразу же за её забором. Заговорить она не успела, потому что женщина–лиса кинулась к ней и ударила её ногой прямо в лицо.

Старик–волк мрачно подытожил:

— Значит, мы тебя убьём.

— Оживит это твоего… «брата»? — Баба Яга быстро–быстро пыталась отползти к своей избе. — А? А?

— Мне всё равно. Покажи где ты его похоронила, чтобы я смог сжечь там твой труп.

— Да вон она, отхожая яма–то!

Лицо старика помрачнело ещё сильнее:

— Значит я сожгу тебя заживо.

Женщина–лиса снова попыталась ударить Бабу Ягу, но промазала, и та, хихикая и что–то неразборчиво лопоча, отползла ещё подальше. Старик–волк двинулся к ней, но его остановил молчавший доселе мужчина в лошадином халате.

— Стой… я знаю, кто ты такая. Они может и не знают… — он кивнул в сторону чернокожей женщины. — Но я‑то знаю. Говорят, что ты живёшь здесь и охраняешь проход туда, куда нам ходу нет.

Баба Яга снова захихикала, утёрла кровь с разбитого рта и сплюнула осколок зуба в густую траву:

— И правда, жёлтенький, нет вам туда ходу!

Лошадиный халат продолжал:

— Говорят, что в месте том есть много всяких вещей. Меч, который сам сражается за своего хозяина, дастархан, который может накормить целый мир…

— Умный какой, правда, есть!

— И есть вода, которая может оживить моего друга.

Старик и чернокожая женщина повернулись к мужчине в халате почти одновременно. Старик сказал:

— Ты молчал?!!

— Она же ещё не ответила…

Старуха и правда не торопилась отвечать, всё так же временами сплёвывая кровь в траву и держа руку возле рта.

— Молчишь, старая карга?! — старик–волк быстро подошёл к Бабе Яге, взял её за седые редкие волосы и начал охаживать кулаками по телу и лицу

Та заверещала:

— Ой–ой–ой, бабушку не тронь, не тронь бабушку!

И дёрнулась в один момент так сильно, что старик невольно вырвал целый клок её седых волос. Он брезгливо сбросил их в траву, а Баба Яга снова захихикала и на сей раз поднялась с земли. Когда она встала во весь рост, то на какое–то мгновение её словно накрыло тенями, а когда они пропали, то ни синяков, ни проплешины в волосах у неё больше не было.

Баба Яга степенно оправила накидку из собачьей шерсти и покачала головой:

— Ну–ну, будет вам, будет…

Старик–волк кинулся на неё, но Баба Яга не стала ни убегать, ни пытаться закрыться, выставив вперёд раскрытую ладонь она резко сказала:

— Всё! Уймись, северянин! Твой народ уважает силу женщин и мудрость стариков, а ты, что нет?!

Старик–волк остановился и немного отступил назад, но кулаки его всё ещё были сжаты и зубы сцеплены.

— И ты, чернокожая, тоже не лезь, — женщину–лису тоже пришлось останавливать, потому что быстрым шагом она шла к Бабе Яге. — Дожила до седых волос, а дура дурой. Один только ты… — Баба Яга ткнула пальцем в мужчину. — Не дурак, вроде бы. Да, правда, есть такая водичка у меня. Видишь?

Она ткнула пальцем себе за спину, показывая на два стоящих рядом колодца.

— Пить из этих колодцев не могите, а вот чтобы друга вашего оживить… В левом колодце, том, что чёрного камня, вода мёртвая. Для тела бишь. Окропите ей его тело. А во втором — живая. Ей нужно омыть его после того, как окропите мёртвой.

— Спасибо, аже… Но где же его тело?

— Умом вышел, а ушами нет? Съела я его. А кости в выгребной яме, где же им ещё быть. Так что придётся вам лепить вашего друга из земли и костей! — Баба Яга снова противно захихикала. — Если, конечно, не брезгуете. Старушку–то избить каждый сможет, а вот такое…

Она снова хохотнула, подобрала полы своего мешковатого платья и пошла в избу, оставив троих спутников стоять возле калитки.

Возле самого порога она остановилась.

— Да, вы проходите, не стесняйтесь. А если закончите — то и в дом можно, я, может, приготовлю вам чего–нибудь! Только помойтесь–то, после выгребной ямы, байна–то чай… горячая, да!

Открыв деревянную дверь, Баба Яга зашла в избу, и тут же земля затряслась, изба задрожала и поднялась вверх на высоких тощих куриных ногах.

Старик–волк и женщина–лиса молчали. Мужчина в лошадином халате первым со скрипом открыл калитку и вошёл внутрь, ступив на мягкую зелёную траву. Остальные пошли за ним: старик–волк нарочито уверенно и раздражённо, женщина–лиса аккуратно, всегда готова отступить, ожидающая ловушку.

Старик–волк первым делом подошёл к колодцу с мёртвой водой, достал оттуда полное ведро и аккуратно сунул туда палец. Палец сразу же похолодел и обмяк. Старик хмыкнул и обмакнул палец уже в живую воду, ведро с которой он тоже подготовил заранее — палец сразу же ожил, налился силой.

— Вот оно как, значит… А где выгребная яма?

— За избой, — ответила женщина. — Большая. Глубокая.

— Так значит, придётся туда лезть?

— А что поделаешь, придётся.

Костей в яме было много и трудно было понять, какие из них принадлежали именно человеку: рёбра, таз, большие и малые берцовые, из всех их в конце концов удалось составить скелет, и разложить его на траве. Последним положили череп. Он точно принадлежал человеку, что и подтвердила Баба Яга.

Скелет был собран.

Старик–волк поторопился полить его мёртвой водой, но это не дало никакого эффекта.

— Наверное, это потому что нет тела, — сказал мужчина в лошадином халате.

— И что же делать? — спросила женщина.

Вместо ответа, молча, спокойно и уверенно, старик–волк опустился на корточки и вырвал большой кусок дёрна вместе с травой, а после начал скрести гнилую землю и лепить её поверх кости. Он делал это так, словно уже занимался этим прежде, но, конечно, для него это было впервые.

К нему присоединились остальные. Каждый из них помнил лишь одну вещь о человеке: его лицо, а всё остальное они забыли, поэтому тело его они лепили долго прежде всего из–за того, что не могли согласиться о том, каким же оно должно быть.

Женщина–лиса хотела сделать его тело спокойным телом семьянина, сытым и довольным, но старик–волк настаивал на теле воина, мускулистом и мощном, что же до мужчины в лошадином халате, он говорил, что о ногах забывать нельзя.

Спор продолжался так долго, что, если бы дело было в обычное время, то солнце село за горизонт, а после поднялось раза два, а то и три.

Но, конечно, к компромиссу они пришли.

Старик–волк всё–таки сделал человеку тело воина, но отнюдь не такое, какое хотел. Женщина–лиса добавила в него мягкости, но не так много, как задумывала изначально. А мужчина в лошадиной шкуре вылепил из земли ноги, которые могли бы выдержать любой бег и любой переход, против этого никто не был.

— Как думаешь, похож? — сказал он, поднявшись с земли.

И никто не мог ему ответить. Если не знать, что внутри земляной фигуры расположены кости, то и вовсе нельзя было сказать, что в нём есть что–то человеческое. Слишком схематично. Слишком грубо.

Тем не менее, взяв ведро с мёртвой водой, старик–волк щедро окатил земляную фигуру. Вода вроде как поначалу начала впитываться в серую землю, но после странным образом покрыла её, словно что–то тягучее и липкое. На какое–то мгновение фигура стала не земляной, а водяной, будто лежит выдолбленный изо льда человек и не тает.

Но потом вода схлынула.

А на земле остался лежать труп человека. От старого человека, такого, каким он был раньше, в нём было лишь лицо, тело же у него стало другое: не могучее, но однозначно сильное.

Женщина–лисица упала на колени и поползла к трупу, обняла его, прижалась к груди головой, заплакала и закричала. Мужчина в лошадином халате подошёл к ней и положил руки ей на плечи, но та нервно дёрнулась и он отошёл. Старик пошёл за ведром с живой водой.

— Отойди, — сказал он, вернувшись. — Отойди или я оболью тебя вместе с ним.

— Ты посмотри, какой же он! Какой же он… мёртвый, сыночек мой, сыночек!!

Старик поставил ведро и, взяв женщину за руки, уверенно оттащил от трупа.

— Стой здесь и не мешай.

Он снова поднял ведро и, примерившись, окатил труп живой водой, а после, немного подумав, раскрыл двумя пальцами рот человека, и залил туда остатки.

Они трое, старик, женщина и мужчина, ждали не менее десяти минут, пока, наконец, не услышали, как что–то в тишине поляны изменилось. Это не был звук из избы или из бани, и не был звук откуда–то из леса. Монотонный и скрипящий, он становился более гулким и ритмичным, и лишь когда его не замечать уже было нельзя, все поняли, что это сердце. Сердце человека забилось.

Сам же он закашлялся, открыл глаза и подскочил, сев на земле, потянувшись руками туда, куда Баба Яга в своё время ударила его ножом.

— Ох… Ох! Как же… как же долго я спал!

— Не спал ты, — сказал старик–волк, глядя хмуро исподлобья. — Мёртвый ты был, брат мой.

— Я… я… мёртвый был? Но… я…

Человек неуверенно улыбнулся, ощупал руками своё лицо, потом ощупал себя и потерял сознание.

— Ну вот и отлично. Я с ним сама поговорю…

Прозвучало это так внезапно, что старик–волк невольно огрызнулся:

— Да как ты сме…

Уже вернувшаяся Баба Яга снова выставила открытую ладонь перед стариком–волком.

— Замолчи. Ничего не говорите вы все. Байна давно истоплена уже, так что идите туда и парьтесь, а после выходите, я вас накормлю.

Только сейчас трое заметили, что да, в самом деле, неподалёку от избушки стоит небольшая баня, из трубы которой клубится лёгкий дымок.

Старик–волк посмотрел на баню, потом снова повернул голову к Бабе Яге:

— Я уже понял, что тут всё не так, как кажется. И я вижу, что ты сильна, видать, хотя ходишь в женской одежде, а не в мужской. Но всё равно знай, если ты нас обманываешь, я буду драться с тобой. И если проиграю, то тебе это так легко не дастся.

Баба Яга посмотрела на него и цокнула языком:

— Да поняла уже, поняла. Иди ты… в байну. Сказала же.

Чёрная женщина, недовольно фыркнула, но тоже ушла за стариком. Мужчина в лошадином халате, идя в сторону бани, пожал плечами и сказал:

— Извини, если что.

— Иди–иди.

Баба Яга закряхтела, смотря вслед ушедшим, и, взявшись за поясницу, полезла в избушку. Та легонько затряслась.

В предбаннике уже все было готово: висели полотенца, веники, стояла запаренная особым способом зола… Две плошки с ней взяли мужчина в халате и старик, женщина же, осмотрев предбанник, увидела на небольшом деревянном столике, рядом с лампадкой и скребком, серый брусок мыла, выглядевшего совершенно некрасиво, но пахшего травами.

Старик первый скинул с себя всю одежду, не обращая ни на кого внимания. За ним так поступили и остальные, в само помещение бани вошли вместе, и там старик тоже показал всем пример, активно поддавая пару, хлеща себя веником и растираясь золой.

Когда трое вышли из бани, им показалось даже, что наступил благодатный и спокойный вечер, но, нет, где–то в небе всё так же сияла луна, просто на сей раз лес словно выглядел иначе. Деревья не щерились ветками и трава не колола ноги.

— Как тут… как тут красиво! — сказала женщина.

— Да. Правда. Не так, как в степи, но всё же.

Старик–волк хмыкнул, и быстрым шагом подошёл к человеку, всё так же лежащему на земле. Он был мертвенно бледен, настолько, что казался даже не трупом, а изваянием из дерева или камня, но, нет, старик приложил ухо к его груди и услышал стук сердца.

— Вставай, брат… — он потряс его, попытавшись разбудить. — Вставай…

Скрипнула дверь.

— Да не проснётся он, северянин. Мёртвым быть, а потом назад в тело вернуться, думаешь, просто?

Старик нервно посмотрел на Бабу Ягу, а то продолжала:

— Нехай спит, ничего с ним не станется. Проходи лучше в дом, снедать пора. И вы тоже!

Непонятно было, откуда Баба Яга смогла взять столько еды, но стол у неё буквально ломился. Было разное. А из одного кувшина даже остро пахло алкоголем. Баба Яга налила всем, но старик–волк хмуро отодвинул чашку, женщина просто не обратила внимания, а желтокожий мужчина пригубив, покачал головой и больше не пил.

Все они ели сначала очень осторожно, но потом, когда стало понятно, что еда в порядке, не отравлена, буквально накинулись на еду. Если сначала можно было подумать, что на столе слишком много, то под конец там не осталось ничего. Даже старик–волк ел пусть и медленно, прикрывая рот одной рукой, но делал это жадно. Всё время, что трое ели, Баба Яга сидела напротив них, оперевшись щекой на ладонь, глядя через прищур глаз, не ласковый, конечно, но и не злой.

— Сытые? — спросила она, когда на столе остались только пустые тарелки и чашки. — Молчите? Ну–ну… спрашивайте. Вижу, что говорить хотите.

— Что ты с ним сделала?!

— Не кричи на меня, женщина, — Баба Яга погрозила пальцем, и жест этот выглядел очень серьёзно. — Я уже отвечала на этот вопрос. Я убила вашего друга. А потом я его съела. Зачем? Это дело не твоего ума. Знала я, что вы придёте? Конечно. Хотела ли я вам помешать? Нет, иначе вы бы и вовсе не нашли мой дом, и сгнили бы в лесу.

— Но тогда… тогда зачем? — воскликнул мужчина в лошадином халате, он даже поднялся из–за стола, глядя на Бабу Ягу встревоженно, но после сел назад.

— Не вашего это ума дело. Вы пришли и вы получили то, что хотели. Ты, северянин, — Баба Яга указала пальцем на старика. — Ты нашёл брата, и даже спас его. Более того, теперь ты вполне силён и можешь делать то, что хочешь.

— Йомсборга давно нет. А я слишком стар, — старик сжал кулаки.

— И что? Был бы ты, а дело найдётся. Что до тебя… — теперь Баба Яга указала на чёрную женщину. — Ты можешь спорить с этим, но этот человек — не твой сын. Твой сын совсем в других местах, с ним его жена и его дети, твои внуки. И у них своя жизнь.

Чёрная женщина подскочила и кинулась на Бабу Ягу так стремительно, что невозможно было бы её остановить, и Баба Яга не сопротивлялась. Женщина кричала, плакала, била Бабу Ягу по щекам и цеплялась за её одежду, но толку от этого не было, и ни движением, ни жестом, ни звуком Баба Яга не показывала, что вообще что–то чувствует. На её коже не оставалось ни царапины, ни синяка, а одежда, казалось, даже не двигалась.

Понемногу, всё тише и тише, женщина перестала кричать, став говорить, а потом шептать. После она осела на пол к коленям.

— Тише… спокойно… — Баба Яга прикоснулась к жёстким волосам женщины, вроде бы материнском жестом, словно хотела что–то сказать, но за этим движением ничего не последовало. Она просто держала ладонь на её голове, пока женщина не поднялась и не отшатнулась к столу. — А ты… вроде бы, ты вполне счастлив тем, что снова молод и силён. Разве это плохо?

Мужчина в лошадином халате улыбнулся.

Баба Яга кивнула ему.

— Вот и отлично.

Старик поднял голову:

— Так всё–таки когда он проснётся?

— Не раньше, чем ты уйдёшь, уж не волнуйся. А даже если случится иначе, то он всё равно не пойдёт с тобой. Он уже ушёл от тебя в город, и снова уйдёт туда, когда придёт в себя.

— Откуда мне знать, что ты с ним ничего не сделаешь?!

Смех Бабы Яги прокатился по деревянным стенам избушки.

Старик–волк поднялся с лавки и вышел на улицу. Женщина, утирая слёзы, вышла за ним. Мужчина в лошадином халате тоже.

Баба Яга так и осталась сидеть за столом. Потом встала, кряхтя, махнула рукой и стол очистился, словно его убрали, протёрли и выскоблили ножом.

Трое же к этому моменту уже стояли возле человека. Старик–волк стоял прямо, несгибаемо, мужчина просто смотрел на умиротворённое спящее лицо, а женщина, сидя на коленях возле бесчувственного тела, гладила его:

— Миленький, проснись, проснись, сынок, ну же, проснись…

Старик–волк покачал головой и двинулся к калитке.

— Куда ты? — спросил его мужчина в лошадином халате, но старик не ответил.

Открыв калитку, он пожал плечами, словно озяб, сказал вслух:

— Делать то, что хочу?

И рванулся наружу. Сделав пару шагов, он пропал в как–то оказавшихся совсем рядом лесах. Разглядеть его спину среди деревьев сделалось вовсе невозможно. Он почувствовал, что чувства свода над головой у него больше нет, что волосы его треплет слабый холодный ветерок, и что на него смотрят. Старик осмотрелся и понял, что стоит возле своего старого корабля, а вокруг стоят жители деревни, откуда он ушёл, и пялятся, перешёптываясь и тыча пальцами. Прямо и немигающе посмотрев на них, улыбнувшись, хотя скорее оскалившись, старик подошёл к носу корабля, примерился, и с силой толкнул его, ломая опорные брёвна, выталкивая корабль в воду. Старик снова хотел плавать по морям. Был бы у капитана корабль — команда найдётся.

Вторым со двора Бабы Яги вышел мужчина в лошадином халате. В отличие от старика, ему уход дался легко. Главное — бежать, важно ли куда? Мужчина знал, что человек, который ему помог, жив, хотя и спит. Мужчина чувствовал, что обретённая им сила не собирается пропадать. Мужчина чётко осознавал, что, куда бы он ни захотел попасть, он сможет это сделать, потому что ноги его не устанут, а глаза не будут слезиться от ветра. А потому он сделал то, что делал в молодости, когда не было сил терпеть происходящее вокруг и не хотелось это обдумывать: он открыл калитку и побежал. Сначала медленно, а потом быстрее, быстрее и ещё быстрее, расслабившись, словно состоя теперь из одних мышц ног, сокращающихся в такт свету Фиолетовой Луны. Он быстро покинул лес Бабы Яги, пересёк замёрзший океан, понемногу переросший в океан незамёрзший, но мужчина мог бежать даже по воде, ведь он бежал невероятно быстро. Весьма скоро он добежал до своей родной степи, но очарование дома покинуло эти земли. Мужчина увидел их во всей неприглядности выжженных солнцем (было когда–то такое светило) солончаков, а потом двинулся дальше, бежал–бежал–бежал… в конце концов мужчина поймал себя на том, что бежит по одним и тем же местам уже второй раз. А потом третий. И четвёртый. Все чаще и чаще знакомые места стали постоянно мелькать в его глазах. Мужчина закрыл их и ускорился ещё. А затем ещё и ещё. Воздух бил его кожу не хуже кинутых камней, но мужчина бежал, всё так же, с закрытыми глазами, чувствуя, как сгорает одежда, как сгорают волосы, как трескаются ногти, бежал, и бежал, и бежал, и бежал, и…

Всё закончилось внезапно. Пропала боль, пропал жар. Мужчина почувствовал, что он теперь абсолютно гол и безволос. Воздух вокруг него больше ничем не пахнет. Не слишком жарко. Не слишком холодно. Нет ни земли под ногами, ни неба над головой. Мужчина открыл глаза и увидел вокруг бесконечную всевластную тьму, испещрённую миллионами светящихся точек, везде была только она, куда ни посмотри: вниз, вверх, влево, вправо, конца–краю ей видно не было, лишь только где–то там, уже достаточно далеко, висел в этой всепоглощающей тьме голубой маленький шарик, медленно и вяло крутящийся вокруг своей оси. Чем–то внутри, возможно, сердцем, мужчина почувствовал, что именно там он был раньше, на этом шарике. Сперва он хотел двинуться туда, чувствуя, что с лёгкостью может это сделать, но потом, оглянувшись, он крепко призадумался. Место, полное тьмы, открылось ему совсем иным образом. А есть ли где–нибудь ещё такие шары, на которых живут люди? Может, там найдётся место, в котором можно жить без опаски? Мужчина развернулся спиной к голубому шару, напрягся и рванулся вперёд, мелькнув на сотую долю секунды и уж исчезнув в тёмной дали, став одним из миллиона светящихся песчинок в ней. Космос — это тоже своего рода степь.

Что же до женщины, она долго не сходила с места.

— Очнись, сынок, очнись…

Она носила человеку воду из колодцев, поливала его ей, била его по щекам звонкими пощёчинами, но толку не было, он спал, лишь слабое дыхание говорило о том, что он ещё жив.

— Очнись же, проснись, мы пойдём домой, ну…

Баба Яга кряхтя вышла из избушки и спустилась на землю, потом села на крылечко и закуталась в собачью накидку сильнее.

— Луна–то как светит, ишь ты… а ты всё тут, чёрная лиса?

— Пошла вон! — огрызнулась женщина. — Я никуда не уйду!

— А чего это? Вон какая молодая стала, здоровая…

— Какая мать покинет своего сына?!

— И то правда, но снова говорю ты ему не мать.

Всё так же кряхтя, Баба Яга подставила лицо фиолетовым лучам и довольно зажмурилась. Чёрная женщина всё так же сидела на коленях возле спящего человека, не обращая внимания на то, что вся уже измазалась зелёной сочной травой.

— Не мать, говоришь? А кто же?

— А дура ты, — Баба Яга даже не открыла глаза и не поворотила к женщине лица. — Дурой была, поэтому твой настоящий сын от тебя и ушёл. Дурой и останешься, пока не поймёшь, что…

— Что понять?

— Вот так тебе всё и скажи, — Баба Яга хихикнула и отошла к колодцам.

А женщина осталась на своём месте. И хотя сильно слова Бабы Яги её не поколебали, на человека она смотрела немного иными глазами. Образ, создавшийся в её голове, хоть и не распался, но понемногу начал расслаиваться.

В её памяти стало всплывать что–то старое и, казалось, что забытое. Другой мужчина, молодой, с чёрной кожей, кажется, женатый… дети были… Женщина сидела и смотрела на лежащего перед ней человека, белого, со светлыми волосами и зелёными глазами, он был совершенно не похож на того, другого, из её памяти, но тоже казался сыном.

В любой другой момент женщина с лёгкостью задавила бы эти мысли, но не сейчас.

— Ты… ведь ты жил со мной, ведь мы ходили вместе танцевать перед костром, как делали когда–то наши далёкие предки… и ты танцевал. Всё это время ты был белым? Не был моим сыном? А я не замечала?

Женщина потёрла ноющие, гудящие от мыслительного напряжения виски. Такие простые рассуждения почему–то давались ей очень нелегко.

— Так я… смогла бы найти… сына и внуков, ведь они…

Тихий голос Бабы Яги прозвучал громом в небесах:

— Снова дура!

И как дождём женщину окатило водой из ведра.

Женщина откинула прилипшие к лицу волосы назад и спросила:

— А теперь–то почему? — тут же она внезапно замолчала и быстро сказала. — Хотя нет. Не говори… кажется… кажется я понимаю.

Она вытерла мокрую ладонь о траву и погладила человека по щеке.

— Всё–таки мы сделали хорошее дело, да? Ведь если бы не мы, он бы так и был мёртвым?

Баба Яга ответила:

— Конечно. Неплохое дело сделали. Можно и собой заняться.

Женщина поднялась с места.

Она медленно двинулась к калитке, так, словно на ногах у неё висели цепи. Она не оглядывалась, но шла понурив голову. Подойдя к калитке и положив руку на изгородь, женщина наконец обернулась:

— Он точно будет в порядке?

— Может быть, — ответила Баба Яга. — Во всяком случае, теперь это уж точно зависит от него.

— Хорошо, — кивнула женщина. — Раз так, то… хорошо. А своего сына найти я смогу, как думаешь?

— А тебе заняться больше нечем? — бросила в ответ Баба Яга.

Открыв калитку, женщина вышла наружу и ощутила, что волосы её снова сухи и стоят в пышной круглой причёске, платье её ничуть не пачкано зеленью, а домика Бабы Яги сзади уже нет. Вокруг стоял дремучий лес, но теперь ясно можно было разглядеть тропинку, которая явно куда–то вела.

Женщина обернулась, посмотрела во все стороны. Пейзажи были незнакомые, деревья ни разу ей не виденные, но её не отпускало ощущение, что все это может стать ей близким. Зашагав по тропинке, перейдя на бег, женщина прыгнула и ударилась грудью о землю, тут же оборотившись в лису. Быстро семеня лапами, лиса скрылась в деревьях, и увидеть её уже стало невозможно.

Именно в тот момент, когда глазу стало нельзя различить хвост чёрного меха среди серой земли и старых деревьев, человек, лежащий во дворе Бабы Яги на зелёной сочной траве, глубоко вздохнул и открыл глаза.

— Эко же… как же долго я спал… Представить не можешь, что мне снилось.

— Спорим, что могу? — ответила ему молодая женщина. Платье на ней было белое, волосы у неё были чёрные, губы у неё были красные, а глаза у неё были тоже чёрные.