Турбо Райдер (сокращённая версия)

Пятая глава

Шли дни, а мирок человека сузился до двух людей, Ивана и Герберта, и до лаборатории с цветными стёклами. Сам не зная почему, как–то особенно быстро человек потерял веру в то, что покинет её. Он и сам удивился этому, но потом решил, что так даже легче.

А потом он начал обустраиваться. Лежанка перестала казаться ему постылой, еда — противной, а ведро для оправления — мерзким. Во многом адаптироваться ему помог Герберт, который был всё так же иронично–прохладен, но его любопытство с каждым днём становилось всё больше и больше, и в ответ человеку тоже становилось любопытно узнать что–нибудь про Герберта.

— Слушай, — сказал он как–то раз, когда учёный набирал шприцем кровь из его вены, — а расскажи о том, что было в самом начале? Расскажи про всё это?

В тот раз Герберт не согласился, но потом, через несколько дней и не один десяток таких вопросов, его удалось разговорить.

— Я никогда никому не говорил об этом, — начал он, усмехнувшись, — Но я очень боялся спать в детстве…

С самого детства сон был для Герберта провалом в небытие, нырком в очень страшное, непознаваемое. В этом аспекте жизнедеятельности, а точнее в его осознании, как и в осознании многих других аспектов, он видел издевательскую иронию природы.

Так он и жил всё время до катастрофы.

Школа — университет — после этого работа в районной больнице, не раз и не два Герберт ловил себя на мысли о том, что он близок к суициду, хотя бы из чистого интереса и упрямства.

А вот тут вот взяло и случилось.

Герберт до сих пор помнил этот момент. Это случилось утром. Десятого числа того месяца, который идёт в начале года. Пост, кстати, Герберт не держал, но всё равно пытался быть умеренным, хотя бы в память о матери.

Он подошёл с чашкой чая к холодильнику, что стоял у окна в кухне, и выглянул в это самое окно, потому что стена напротив как–то странно переливалась всеми цветами радуги.

Поглядеть было на что.

Солнце, с ним что–то творилось: словно бы его затмевало тысячью затмений по очереди, но каждое из затмений лишь окрашивало его в разные. Свет пульсировал, словно билось гигантское сердце. И в определённый момент небо полыхнуло красным, солнце засветило ярче, а потом тусклее. На несколько секунд сквозь побледневшую синеву проглянула, ставшая гораздо больше обычной, огромная фиолетовая луна.

Герберт уронил чашку и потерял сознание.

А когда он очнулся — земля уже была гнилой, а солнца вовсе не было на небе.

Герберт почуял, куда ветер дует, уже тогда, когда увидел проезжающий по улице армейский КрАЗ, забитый разной техникой, а может просто в нём проснулась генетическая память. Спешно он собрал всё ценное, забил багажник машины едой и двинулся на дачу.

А город в тот момент ещё можно было назвать даже спокойным, просто иногда люди прыгали из окон, иногда делали менее или более странные вещи, да ездили туда и сюда скорые, полиция и машины с синими номерами.

Герберт с трудом сдерживался, ему хотелось вдавить газ в пол, но другие машины часто сталкивались, а Герберту такого не хотелось.

Выехав из города, он всё–таки прибавил скорости, благо дорога была почти что пустая, хотя тут и там тоже дымились машины. Луна светила с неба особенно зловеще.

В общей сложности на то, чтобы прибыть на дачу, Герберт потратил несколько часов. На то, чтобы разобрать всё привезённое в машине, ушли остатки дня. Город заполыхал тем же вечером. Герберт долго смотрел на зарево.

На следующий день он уже готовился встречать соседей. Он не очень хорошо знал их и был уверен, что они наверняка приедут. Но этого не случилось. Ни в первую неделю, ни в последующие дни. Герберт остался совсем один. Может быть, он и мог бы переживать, но у него появилось слишком много дел. Очень скоро он понял: всё, что было закопано в землю, тоже как бы сгнило, и есть это стало нельзя, хотя Герберту хотелось. Привыкший мыслить рационально, он сразу поймал себя на необъяснимом желании впиться зубами в выкопанную, даже не очищенную ещё от земли картошку. Поняв, что так быть не должно, он выкинул её подальше и отправился искать припасы в соседних домах.

В тот вечер, уставший из–за перетаскивания солений к себе, он первый раз за долгое время уснул без страха и переживаний, лёг на кровать и отключился.

В покое и благополучии Герберт жил как настоящий король, понемногу став весь посёлок воспринимать своей собственностью. Каждое утро он просыпался и обходил все дома, заглядывая в каждый. У него не было оружия, но сам процесс обхода своих владений доставлял ему удовольствие. После обхода — завтрак, после завтрака — поиск новой еды, Герберт аккуратно исследовал территорию на своих двоих, и держался подальше от большой трассы. Как–то раз, увидев издали компанию людей, идущих из города куда–то в сторону, Герберт внимательно следил за ними пару часов, но ни словом ни делом не дал понять, что он рядом.

Спокойная жизнь Герберта закончилась, когда к нему приехали.

Это произошло в один из дней, ближе к обеду, когда Герберт лежал на крыше своей дачи и читал «Божественную комедию» (ему нравилось содержание, хотя слог он считал тяжеловесным и архаичным). Он ещё издали увидел едущую по просёлочной дороге машину и сразу вспомнил, что это машина Ивана, поэтому не стал прятаться и спустился вниз, спокойно сложив руки с книгой на груди.

Герберт слышал, как машина остановилась за забором, как её двигатель заглох, как хлопнула дверь. В железные ворота застучали.

— Иван? — спросил Герберт, подойдя к ним.

— Да–да! Открывай!

Герберт открыл, Иван бросился к нему, Герберт всё так же стоял, сложив руки.

— Ты живой! Я просто… не думал… — Иван протянул руку, Герберт её пожал. — Я уж думал, что ты не выжил! Полгода ни слова…

— Я уехал ещё в самом начале.

— Уехал?

Иван оглянулся, не видя машину Герберта, которую тот давно отогнал в удобный соседский гараж, слив бензин и сняв аккумулятор для сохранности.

— Так… так как ты тут?

Герберт пригласил Ивана в дом и всё ему рассказал. Иван в ответ поведал о том, что происходило в городе.

И, по словам Ивана, всё шло на лад. Несмотря на отсутствие связи с правительством и на то, что треть населения сошла с ума, всё удалось взять под контроль. Вооружённые люди в чёрной спецодежде наводнили город и очень быстро подчинили его себе.

— Главный–то у них — бывший силовик, — рассказывал Иван, попивая чай. — Вроде бы бывший замполит…

— И что, все — бывшие военные? — Герберт флегматично помешивал сахар в чашке, смотря на закручивающуюся воду.

— Менты, военные, да, — кивнул Иван. — Сейчас пытаемся разобраться со всем, отделить этих…

— Пытаемся?

Иван криво улыбнулся.

— Ну… типа… я с ними, да. Они восстановили больницу. Не всех, врачей нет пока. Бывших санитаров ищем, хоть что–то. Тебя долго искали…

Герберт наконец отхлебнул из своей чашки. Чай к этому моменту уже остыл и казался приторнее, чем был на самом деле.

— Так что это вообще такое было–то? Эта луна… всё происходящее… где солнце? Что происходит?

В ответ Иван лишь пожал плечами и заговорил как–то виновато, всё так же криво улыбаясь:

— Никто не знает… Может, бактериологическое оружие? Химическое?

Герберт покачал головой:

— Заражены не все. И эта луна ещё… почему? Что такого могло случиться, чтобы солнце сменилось на луну? Планета остановилась?

— Тогда сейсмическое?

— Это ирония была, — Герберт нахмурился. — Если бы планета остановилась… ай… — он махнул рукой и допил чашку одним махом. — Так ты говори, зачем приехал.

— Я, эм…

— Ну?

Иван отставил чашку и посмотрел на Герберта прямо, иногда опуская взгляд, но затем снова пытаясь смотреть ему в глаза.

— Нам нужны врачи, Герберт. Поехали со мной? Там… там всё хорошо, правда. Без тебя вообще никак, никого не осталось…

Он ещё долго говорил молчащему Герберту, который обдумывал его слова. Остаться? Он понимал, что мог, и Иван не смог бы ему помешать, но ведь если врачей действительно нет, то всё равно приедут и заберут, только силой. Уезжать? Куда? Да и зачем?

Поэтому в один момент Герберт остановил Ивана:

— Ладно.

И уехал с ним в город.

— Вот. Как–то так, — уже не улыбающийся, Герберт хмуро мотнул головой, будто отгоняя неприятные мысли. — А потом я познакомился с мэром, он дал нам задание, ну мы и…

Человек, лежавший до этого на своём лежаке молча, быстро проговорил:

— Так расскажи! — прервав тем самым Герберта. — Расскажи, что было дальше?

Герберт не отвечал, и его пухлогубое лицо на какую–то долю секунды скривилось, а после опять приняло спокойное, даже излишне спокойное выражение.

— А и что, — сказал Герберт. — А и расскажу.

…Иван встал почти навытяжку перед сидящим за дорогим дубовым столом (откуда он тут, интересно?) бонзой. Герберт вёл себя более расслабленно и специально выставил живот как можно дальше, из внутреннего чувства протеста, потому что хозяин кабинета даже не предложил им сесть, лениво и квёло смотря на гостей.

Пожилой человек с короткими седыми волосами лениво посмотрел сначала на Герберта, а потом на Ивана:

— Вань, так что же, это он и есть?

— Да, Павел Степанович, — Иван, как обычно, говорил спешно, чуть ли ни тараторя. — Вот, как только прибыли, так сразу к вам…

— А что, — продолжал пожилой, говоря медленно и лениво, — через посты–то нормально проехали? Пустили вас? А то у нас тут кого–то постреляли…

Иван побледнел, а пожилой коротко хрюкнул, смеясь:

— Да шучу. Шучу, не трухай, Ваня… — он положил руки на стол, наружной стороной ладони к Герберту и тот увидел старые остатки татуировок на его пальцах. — Так что, ты давай, рассказывай. Ваня мне про тебя говорил, но я считаю, что раз пришёл — то сам и говори, так что давай, говори.

— Полонский Герберт Абрамович.

— Абрамович? — пожилой скорчил лицо, обнажив золотые коронки. — Хотя хули удивляться, если уж кто после конца света и выживет, то тараканы и жиды, правда? Ха! Ха–ха! — он затряс щеками в том же хрюкающем смехе

Иван побледнел ещё сильнее, а Герберт улыбнулся:

— Ну, жид здесь я, так? А вы тогда кто?

Пожилой тут же перестал смеяться:

— Я не понял, ты че… — он поднялся со своего места и оказался ростом Герберту самое большее по плечо. — Ты че… смешно, бля? Работа не нужна?

Он очень сильно напрягся.

Герберт сразу же быстро извинился:

— Извините.

— Вот то–то же…

Пожилой сел назад:

— Во. Вот это правильно. Так, в общем… Да. Я — Павел Степаныч я, Феоктистов, но ты зови Павлом Степанычем, понял?

Герберт кивнул. Всё это он уже знал, потому что Иван уже успел кое–что рассказать ему по пути в город. Павел Феоктистов до Происшествия успел послужить в органах, потом за что–то сел, выйдя — организовал небольшое охранное агентство. Герберт надеялся, что Феоктистов окажется человеком тёртым и адекватным, но…

— Понял, Павел Степанович.

— Ага… Ну, короче, ты сам видишь, что у нас тут. Полный город сумасшедших, а за городом их ещё больше, бля. Стену даже строим, — Герберт видел стену, когда они въезжали в город. Ему это показалось забавным возвращением в средневековье. — В городе таких тоже дохуя. Бегают, творят всякое. Недавно мои пацаны квартиру вскрыли, а туда какой–то ебанат трупов натаскал. И сидит, кукол из них делает.

— В смысле, «трупов»? — уточнил Герберт. — Убил или…

— Я бы так и сказал, если бы он их замочил! Слушай, бля! Говорю же, собирал жмуров ночью и к себе стаскивал, ну. Мои его, правда, порешили. Подумали, он их убивал. Оказалось, нет. А он плакал ещё и просил жмуров не трогать, типа, он их зашивает, прикиньте, да?

— Вы сказали, что таких полно…

— Да. Это, типа, проблема. В душе не ебу, что произошло. Распылили над Россией что–то, что ли… Ебаные пиндосы…

— Почему именно они?

— Ну а кто ещё–то?

— И правда, железная логика.

Павел Степанович едко прищурился, Герберт всеми силами старался не осклабиться. Вроде ему это удалось, потому что Феоктистов продолжил:

— Вот, говорю, бишь, таких ебанутых — полный город. Даже те, что остались, — просто пиздец. И нужно их вылечить.

Герберт посмотрел на Ивана, тот в первую секунду этого не заметил, но после перехватил взгляд Герберта и вздрогнул.

— Ч…что?

— Че?

— Павел Степанович, мы в работали в больнице, но… Иван — врач общей практики. Я вообще врач–лаборант.

Феоктистов снова едко нахмурился и посмотрел уже на Ивана:

— Так ты врал? Почему говорил, что он химик?

Герберт спешно вмешался:

— Я правда химик, просто увлекался помимо университетской программы.

— Ну так чего вы мне оба втираете тут? У нас от вашей больницы все приборы остались, всё, что надо. Берите, исследуйте, ищите лекарство.

— Послушайте, — Герберт немного вспылил. — Это не моя специальность, понимаете? Я анализы проверял. Кал, мочу, — после этих слов Феоктистов снова хрюкнул и Герберта это подстегнуло ещё больше. — Как химик я могу… не знаю. Взрывчатку могу сделать. Может, что–то из наркотиков. Нужно? Но не вакцину.

— Взрывчатки жопой ешь… — махнул рукой пожилой. — Наркоту? Да зачем, тоже дохуя, не, я своим запрещаю. Раз это всё умеешь, то и с лекарством разберёшься, хули там.

— Но…

— Не спорь, лепила. Давайте… Ваня, дальше сам, короче, всё. На выход. Ко мне сейчас центровые на доклад придут.

Феоктистов снова замахал руками, словно разгоняя воздух, и Иван ринулся к выходу. Герберт пошёл за ним. Заговорили они только выходя из здания. На большой площади, расчищенной от разного мусора, устанавливали палатки. Выйдя из здании мэрии, Герберт остановил Ивана взмахом руки, и полез в карман за сигаретами. Закурил одну.

— Спасибо тебе, конечно, Иван… прости, Ваня.

Взгляд Ивана стал очень укоризненным.

— Зачем ты так? Ну, да, человек простой, неотёсанный…

Герберт вздохнул:

— Он меня жидом назвал.

— Не сочти за оскорбление, будто бы тебе привыкать…

— Вот я не знаю что хуже сейчас: его слова или твои?

— Прости, пожалуйста!

В ответ Герберт молча махнул рукой, втянул сигаретный дым полной грудью и выдохнул так же, долго, шумно, успокаиваясь.

— Ладно, — наконец сказал он. — Понимаю. Бывает. Я в самом деле привык… Давай отойдём, что ли. Не тут же разговаривать. Уверен, что если кто услышит что, ему сразу доложат.

Иван и Герберт двинулись, огибая места, откуда рабочие волокли мусор.

— Герберт, не стоит так к нему относиться. Просто он такой человек.

— Мне от этого не легче. К тому же ты что, в самом деле считаешь, что мы сможем разработать лекарство? Ты же не идиот.

— Почему… ну послушай, мы же правда можем! Хотя бы попытаться…

— Иван, ты правда не понимаешь? Этот твой Павел Степанович — совок, и даже хуже, цапок какой–то. Он за копейку удавится. Ты представляешь, что он сделает с нами, когда поймёт, что мы не можем предоставить лекарство?

— Слушай, да чего ты… — Иван воровато оглянулся. — Это долгий процесс, мы можем тянуть это не один год. А там видно будет.

— Умрёт либо шах, либо ишак, либо я… Знаешь, я бы отказался. Но если я уеду — за мной приедут пацаны Совка Совковича. Спасибо тебе, Ваня, удружил ты мне.

Время шло, и дни были настолько одинаковы, что человек невероятно обрадовался, когда в очередной раз проснулся от сначала мягкого, а потом более настойчивого, твёрдого постукивания капель по подоконнику. Это было что–то новенькое.

Человек открыл глаза. Лаборатория, прутья, не то. Звук, что за звук? Поначалу человек не понимал, что это такое, но потом вспомнил…

— …дождь? Это же дождь!

Впервые с момента, как сгнила земля, человек увидел смену погоды.

А дождь–то оказался всем дождям дождь, он начался очень тихим, неуверенным, но понемногу становилось понятно, что зарядил он надолго.

Человек смотрел на окно, по которому стекали капли, и слушал этот становящийся всё настойчивее и громче барабанный бой. Ему было очень радостно.

Улыбающийся во весь рот, он закрыл глаза.

За долго тянущиеся дни скуки в воображении своём он успел построить отличный дом и теперь занимался тем, что обустраивал внутренние комнаты.

Человек начал не с прихожей и даже не с зала. Он легко прошагал по мягкому ковру в одну из самых больших комнат. В ней он расположил большую двуспальную кровать и два шкафа. Комната была очень светлой из–за большого окна, и в ней чего–то не хватало.

Хорошенько подумав, человек поставил рядом с окном мольберт, и он идеально завершил композицию комнаты.

— Хорошо? Или чего–то не хватает? Я… я не знаю…

Человек не мог понять что же не так, и потому вышел.

Другую комнату он, повинуясь какому–то лёгкому порыву игривости, сделал такой, какой всегда мечтал видеть свою комнату в детстве: всю в картинках из любимых книг и, конечно же, не забыл фотографию матери. Она была похожа на Веронику Лейк (вы же видели «Оружие для найма»?), только брюнетка. Человек смотрел на эту фотографию и…

— …что? Я… но ведь…

Его пронзила догадка.

Он кинулся бежать, выбежал из пустых комнат наружу и смотрел на построенный им дом. Гулкие звуки капель пробивались в подсознание, и вокруг него тоже начал идти дождь. Человек мок, но всё ещё стоял, опешивший. Потому что это был его дом, дом его родителей, пусть и построенный из других…

— …что?!

Стоило лишь моргнуть, и дом, словно окутавшись на долю секунды туманом, предстал таким, каким он и был в реальности. Человек ещё немного постоял под дождём и вошёл внутрь. Он прошёл через железные, крашеные зелёный цвет ворота, смотря на огородик, на то место, где он когда–то закопал своего отца. Зашёл в дом, разулся и медленно обошёл все комнаты.

— Словно бы и не уходил, да? П… Кхм… Пап? Папа, ты здесь?

Тишина. Ничего.

Человек ринулся наружу и быстро, голыми руками, ломая ногти, раскопал место, где должен был быть захоронен отец, но там тоже было пусто, ни костей, ничего, только земля. Человек спрыгнул в яму и стал копать глубже. Дождь лил всё сильнее и сильнее, заполняя яму, но человек не обращал внимания, откидывая вверх мокрую грязь.

В один момент он понял, что от бесконечного копания руки у него устали, а кровь из под сломанных и сорванных ногтей даже уже и не идёт. Он посмотрел вверх и сквозь мутную грязную воду увидел слабый отблеск фиолетовой луны. Человек понял: воздуха нет, ничего нет, и, самое главное, нет отца. Где он? Где он? С силой оттолкнувшись, человек поплыл наверх.

Яма не кончалась. Не ощущались ни удушье, ни страх умереть, лишь сильнейший, очень непонятный дискомфорт. Никак невозможно было понять с чем он связан. В мыслях человека мелькали образы матери и отца, от образа матери становилось только хуже, становилось лишь острее и больнее.

— А–а–а-а-а! — закричал человек, вырвавшись из ямы, только там, на воздухе, он ощутил, как же давно не дышал, его вырвало, человек всё равно кричал, выблёвывая, истекая слюной. — А–а–а-а–а–а! Ненавижу!!! А–а–а-а-а! А–а–а-а-а!!!

Он разбежался и впрыгнул в дом через окно, вломился в него, проломил стекло, оконную раму, спотыкаясь и падая добрался до своей комнаты.

Грязный и мокрый, весь в порезах, он вбежал, схватил фотографию матери.

— А–а–а-а-а!

Фотография полетела в стену. Треснула рамка, звенькнуло, разбиваясь, стекло, фотография упала, а по стене, куда она попала, пошла трещина, распространяясь всё быстрее и быстрее, захватывая другие стены, потолок и даже пол. Человек знал, что трещина бежит, множится. Застонали, прогибаясь, стены, начал лопаться шифер на крыше, пол задрожал, доски трещали громче и громче. Человек всё стоял, тяжело дыша, до последнего, и в момент, когда дом начал разваливаться, когда всё уже повалилось прямо ему на голову, он открыл глаза.

Вокруг была всё та же лаборатория, всё та же тишина, всё так же шёл дождь за окном, а человек был в полном в порядке, сухой, без порезов и сорванных ногтей, и лишь по лицу, от глаз, шли вниз два тонких влажных следа. Сил на то, чтобы протянуть руку и вытереть их у человека не было, он не мог даже двинуться, словно действительно только что выкопал голыми руками яму и вломился в чей–то дом прямо через закрытое окно.

Нельзя было сказать, сколько он так лежал, но было это достаточно для того, чтобы Герберт вернулся в лабораторию.

Хлопнула дверь и стало слышно невнятное мычание и говор — человек знал, Герберт всегда что–то бормотал, проговаривал вслух куски мыслей.

— Привет… ты чего это?

Герберт быстро подошёл к клетке, его лицо покраснело, ноздри расширились, но говорил он спокойно и чётко:

— Что с тобой? Тебе плохо? Сердце?

Человек повернул к учёному голову, движения давались ему тяжело. Как рассказать ему об этих так и не ушедших чувствах? О доме? Об отце, которого хочется ненавидеть, которого нужно ненавидеть, но которого так трудно ненавидеть? О матери, за которую нужно мстить, но… но зачем? Как рассказать ему, что даже в мыслях не удаётся построить надёжное, крепкое убежище, что даже оно оказывается старым домом, откуда ушёл?

И человек ответил:

— …ождь… — горло у него пересохло настолько, что он поначалу не мог нормально говорить, ему пришлось повторить. — Дождь…

— Что?

— Дождь… — повторил человек и постарался улыбнуться, но не знал, вышло у него или нет. — С момента, как это началось… никогда не видел дождя. Понимаешь?

Герберт, всё так же пристально смотря на человека, усмехнулся:

— Да ладно тебе, — но человек ничего не отвечал и насмешливое выражение стёрлось с лица Герберта. — Ты это серьёзно? Ты правда не видел дождя? Вообще не видел?

— До фиолетовой луны — видел. Но это же другое, так?

Учёный ничего не ответил, стоя молча и раздумывая. После он быстро подошёл к витражу. До него было трудно дотянуться, но, переставив со стола колбы и папки с документами, Герберт встал на него обеими ногами и начал пытаться открыть окно. Дело было непростое, витражи эти, наверное, никогда не открывали и Герберту сделать это не удавалось. Однако, дёрнув так, что зазвенели стёкла, он наконец смог.

Шум ветра стал сильнее, в лабораторию ворвался свежий дождевой воздух. Пах он не так, как тот, который был до фиолетовой луны, в нём всё ещё ощущались гнилость земли и отсутствие жизни, но всё равно, было приятно.

Человек снова улыбнулся, теперь уже искренне.

Герберт, всё так же стоя на столе, сказал, кряхтя и отдуваясь:

— Лучше, да? Лучше?

Он вытянул руку наружу, ловя падающие капли:

— Дождь тёплый… — сказал Герберт. — Грибной!

— Вряд ли сейчас есть грибы, — ответил человек.

— Надо же как–то называть такой дождь?

Окно так и осталось открытым, Герберт спрыгнул на пол и снова подошёл к клетке.

— Давай, вставай, — он присел на корточки и протянул человеку руку через прутья.

Рука учёного была влажной от дождя. Человек схватился за неё, сперва ему показалось, что рука слишком мягкая, не ощущались ни мозолей, ни жёсткой хватки, но даже когда он потянул за руку всем своим весом — Герберт так и продолжал сидеть на корточках. Без особых усилий он помог человеку подняться на ноги.

— Теперь ты в порядке? Теперь тебе лучше?

По лаборатории всё ещё гулял прохладный дождевой воздух. Человек с наслаждением вдохнул его:

— Лучше. Всё в порядке. Спасибо, Герберт.

Почему–то это стало их тайной. Герберт закрыл окно, чтобы Иван не увидел, и вообще с этого момента при нём вёл с человеком себя гораздо жёстче и даже более грубо, чем обычно.

Ивана это немного удивило и даже, кажется, обрадовало. Во всяком случае человек стал так считать именно тогда, когда Герберт швырнул, именно швырнул в его миску обычную пайку, а на лице Ивана впервые появилась какая–то другая эмоция, кроме покорности и удовлетворения работой.

Приходилось терпеть такое обращение. Зато потом, когда Иван уходил, Герберт преображался, снова превращаясь в самого себя, такого, каким он был, как казалось человеку, на самом деле.

Казалось, что Герберт не может выговориться, с такой жадностью он каждый раз говорил.

— Так всё–таки, что это? Что это такое — быть заражённым?

— Мы уже говорили… уф… — человек отжимался, потому что делать это было можно лишь в одиночку или при Герберте, Иван запрещал ему делать это. — Мы уже говорили об этом!

— Я всё равно хочу понять, — Герберт повертел у виска пальцем. — Ты достаточно адекватен чтобы сам понять ненормальность своих мыслей.

— Да с чего ты вообще взял… взял… что я ненормален?

— Нормальный человек может просто взять и забыть своё имя?

Человек закончил отжиматься и одним махом подскочил на ноги:

— Амнезия! Какая–нибудь травма! Тромб в голове?

— Ну… скажешь ещё… тромб… — пробормотал Герберт и тут же ответил. — А желание делать странные вещи? Вот — эти сумасшедшие, которые варят стопы своего гуру с землёй!

— Вообще глупости. Я‑то тут при чём? Я же не с ними. И я всё ещё не могу понять почему здесь сижу я, а не этот гуру.

Герберт отмахнулся:

— А–а–а. Чушь. Мы уже пытались. Заражённые из внешнего кольца чуть не разнесли город. Уж пришлось смириться, пока этот гуру на свободе: по крайней мере во внешнем кольце никто не бунтует, — учёный помолчал с пару секунд, а потом добавил. — Иногда наш мэр принимает очень умные решения, а иногда тупой совок тупым совком. Люди бывают двойственны…

— Ты его не очень любишь, — сказал человек, к этому моменту уже сидевший на полу клетки, он ел свой обед. — Почему?

— Он тупой совок, — Герберт поднял палец вверх. — А тупые совки — худшая категория людей, которая только может существовать. О–о–о, тупые совки… Не знаю, помнишь ты или нет, но Россия была в заднице почти всегда. Знаешь почему? Исключительно из–за тупых совков.

Человек хмыкнул в ответ.

Герберт дёрнулся на стуле и выпалил:

— Я серьёзно сейчас!

— Ты сам сказал, что решения он принимает дельные… — спокойно ответил человек.

— Дельные? Да какие они… ар! — у Герберта покраснело лицо, не так, как в моменты волнения, а от злости. — Они умные! Да, может быть, но… ты что, не видишь?!! Хотя ты… ар… — учёный выставил ладони перед собой и сделал глубокий вдох. — Ты и правда не видишь, но и все остальные не видят. Весь этот город для него — одно большое корыто, из которого он хлебает. И никому другому хлебать не даст. И даже не попытается… я не знаю, найти другие города, других людей! Он всё захапал, и его всё устраивает!

Человек молча поднялся и подошёл ближе к той стороне клетки, возле которой сидел Герберт:

— Но ведь город живёт хорошо. Люди вокруг города живут хорошо, торговать сюда ездят. Разве это плохо?

— Это не жизнь… — вздохнул Герберт. — Ты этого не поймёшь. Это не жизнь.

— Ты так говоришь, словно уверен, что есть другие города, другая жизнь вне…

Договорить человеку не удалось:

— Конечно, есть! Раз выжили мы, то почему не мог выжить кто–то ещё?! Должны! Обязаны были выжить!

— Разве обязаны? — спокойно ответил человек. — По–моему, ты рассуждаешь так, словно они обязаны не просто так, а конкретно тебе. А они не обязаны. Никто не обязан. И это не только городов и людей касается.

Герберт, снова красный, смог выдавить из себя лишь:

— Что?!

— Да. Нормальность, ты который раз про неё говоришь. Почему ты считаешь, что настоящая нормальность должна быть такой, какой хочется тебе? Как–то раз ты смеялся надо мной и говорил, что, может быть, это ты ненормален. Может быть, ты в самом деле ненормален, а?

— Я не пью бульон из человечьих стоп и грязи!!

— А может быть, это и есть нормальность? Мир изменился.

Ответить Герберт не удосужился, не мог или не хотел — трудно сказать. После слов человека он молча смотрел в одну точку тридцать секунд, а может, даже больше, и лишь потом ответил очень тихо, почти шепотом:

— Изменился? Если и так, то скакнул назад. Это словно… словно бы это какое–то средневековье. Феодализм. Мелкий феодализм. Мэр — феодал, который управляет городом со своим верными тёмными рыцарями…

Договаривал Герберт уже у стола, грустно разбирая бумаги:

— Говоришь, мир изменился? Это для тебя он изменился. У меня всё так же и даже хуже. Работа. Начальство. Мэр требует с меня лекарство, что я могу сделать? Нет никакого лекарства и не будет, а срок поджимает. Трудно в таких условиях принимать чужую нормальность.

— Но ведь…

— Вот тебе и «но ведь», — Герберт грустно усмехнулся. — Скажем так, у нашего мэра против меня пунктик. Такие, как я, и тараканы, слишком много плохого ему сделали, наверное.

— Такие, как ты?

Герберт махнул рукой:

— Забей… Ладно. Я тебя понял, это главное. Кто знает, может ты и прав… Может быть и… А… — он не договорил.

— Да погоди ты. В чём прав–то? Если я сказал что–то, что тебя обидело, то извини, правда!

— Меня ничего не обидело. Просто… — Герберт тяжело вздохнул. — Хочешь послушать ещё? Про меня, про город, про мэра… про вот это вот всё.

Человек, подумав, ответил:

— Да, — сказал он. — Хочу.

…Герберт не думал, что сентиментален, но он понял, что ошибался. Он в полной мере ощутил это, проснувшись в свой день рождения и первым делом подумав о песне «Я куплю тебе дом».

Странно.

Воспоминания об этой песне у Герберта были только из молодости, такие часто слушала его мать, сам всегда относился к шансону с лёгким презрением, но сейчас…

У ванного зеркала, умываясь, Герберт повертелся во все стороны. Отвисший живот, грудь тоже отвисшая. Это и называется вхождением в старость? Сорок шесть лет — самое время, чтобы начинать привыкать. Никаких эмоций у Герберта не было, ни по поводу старости, ни по поводу своего дня рождения, лишь только крутилась эта навязчивая строчка из припева:

— А белый ле–е–ебедь на пруду–у–у… — оказывается, он её ещё и напевал.

Странно.

Ещё этот дождь… Герберт не мог припомнить, шёл ли с момента его возвращения в городе дождь, и это его злило даже больше, чем то, что он не смог найти зонт и шёл под дождём просто так.

— О… Герберт… — сказал Иван, уже ждавший его у мэрии. Конечно же сухой и с зонтом. — А ты…

— Да, нет зонта. Ну, что? Идём?

— Он занят пока…

Герберт достал пачку сигарет и досадливо крякнул: промокла. Неприятно. Сигарет больше не выпускали, и цена на оставшиеся росла буквально на глазах.

Иван хихикнул.

— Не смешно.

— Извини… — Иван съёжился, словно прячась от капель дождя. — Да не бойся ты, всё в порядке будет…

— Я и не боюсь, — хмуро ответил Герберт. — Вот ещё… Лекарства нет. И не будет.

Ответить Иван не захотел, лишь коротко вздохнув.

Дальше стояли молча.

В глубине души Герберт надеялся, что Иван вспомнит о его дне рождения, ведь до всей этой свистопляски с заражением он знал эту дату, но нет. Герберт косо поглядывал на коллегу, но понять его мыслей не мог. Тот стоял, совершенно как обычно, в мыслях о чём–то своём.

Из мэрии вышло несколько людей в чёрной униформе.

— Всё, пойдём.

Герберт зашёл вслед за Иваном. Их пропустили сразу же, без обыска, охрана всё в той же чёрной униформе вообще не обращала внимания на двух учёных.

В кабинете мэра, как называл себя Феоктистов, всё было точно так же, как и в первую встречу, разве что теперь Герберт заметил, что глаза у мэра очень светлые, что в них светится ум, но всё это подёрнуто какой–то ленью.

— А… явились… ну, садись, рассказывай давай, почему сроки валишь, почему не работаешь…

Иван сел на стул первым и кивнул Герберту как–то слишком радостно, тот сел быстро, плюхнувшись, упав на стул.

— В смысле «не работаешь»? — переспросил Герберт

— В прямом, — отрезал Феокистов, легко хлопнув по столу. — Че думаешь, я тупой что ли? Если нихуя не понимаю в этих ваших бумажках, то че, можно наёбывать меня? Не–е–е… — мэр рявкнул. — Где лекарство?!!

— К…какое… — Герберт опешил, на него уже давно никто не кричал.

А мэр продолжал, не вставая со стула он перегнулся через стол, насколько мог, и брызгал слюной:

— Ты знаешь сколько я в твою лабораторию вгрохал, чмо?!! Думаешь просто так можно наёбывать меня, а?!!

Он сжал в кулаке лежащие рядом с ним бумаги, смял их и швырнул прямо Герберту в лицо, тот никак не отреагировал. Густо исписанные листы ударились ему в очки и упали на колени.

— Читай!!

Учёный молча развернул бумаги. Отчёты… отчёты… отчёты… все составленные Иваном, написанные его аккуратным почерком, все с чётко проставленными датами, и чем ближе становилась дата, тем неприятнее были описания.

За время этого краткого затишья Герберт пришёл в себя и успокоился. Быстро стрельнув глазами над листом, он увидел, что мэр смотрит на него злобно, но как–то вымученно–злобно, надуманно–злобно, а Иван — тот утирал пот со лба. Герберту почему–то невыразимо полегчало. Прочистив горло он начал читать вслух выдержку из последнего отчёта:

— «…имею все основания думать, что мой коллега намеренно саботирует разработку проекта. Я неоднократно наблюдал с его стороны пренебрежительное отношение к работе. Кроме того, уже неоднократно он намеренно отказывается провести вивисекцию объекта Альфа, который…», — Герберт запнулся и еле–еле сдержал хохот, прыснув со смеху.

— Что?! Чего ржёшь?!!

— Ваня, — учёный обратился к Ивану вкрадчивым тоном, не обращая внимания на мэра. — Слишком много канцелярита. Плохо. Хотя, да, старание одобряю.

— Г…Герберт, ты… ты неправ!

— Конечно неправ.

Мэр взмахнул рукой:

— Заткнись, лепила! Почему не вскрываешь этого…

— Потому что это не поможет. К тому же, он адекватный. Он не ведёт себя так, как эти сумасшедшие из внешнего кольца. Просто беседуя с ним, анализируя его поведение, ответы, мы можем очень многое узнать об этой болезни!

— Не пойдёт, — мэр покачал головой. — Лекарство нужно.

— Да невозможно его сделать! — Герберт снова завёлся, встал, лицо у него раскраснелось, он заходил по комнате. — А если и возможно, то… нам нужно больше людей, больше оборудования! Вам нужно послать кого–то искать другие города, может, там есть врачи, может, они уже сделали лекарство!

Феоктистов не отвечал, смотря прищурившись и потирая пальцами седую щетину, слушая Герберта, он немного склонил голову набок, и у учёного невольно возникла какая–то симпатия к этому человеку. Ему показалось, что тот на самом деле пытается его понять.

— Ваня говорит, что можно сделать, — мэр, впрочем, тут же развеял весь эффект. — Ну?!

Иван тут же принялся лопотать:

— Ну–у–у… понимаете, если мы… — он замолчал, нервно сглотнув. — Если мы очень постараемся, то я уверен…

— Вот видишь? Ты–то вообще кто там, лаборант, да? А Ваня — врач. Вот и делай то, что он говорит.

Герберт вздохнул:

— Вы ничего не понимаете в моей работе и туда лезете.

— Ай… — Феоктистов поморщился. — Чего там понимать… знаю я вас всех. Я ниче не знаю, думаешь, можно меня наёбывать? А вот хуй. Давайте, короче… — он замахал руками, учёные двинулись к двери. — Давайте, уходи. И чтобы через месяц что–нибудь сообразил. Боже, пять минут с тобой общаюсь и уже заебался. Какой же ты нудный, одно слово — жидяра. Правильно мне про тебя Ваня ещё в самом начале говорил…

Услышать это Герберт совершенно не был удивлён. Дверь за его спиной закрылась, он и Иван стояли в небольшом коридоре с гранитным полом, типичная советская планировка. Герберт посмотрел на Ивана и хищно улыбнулся:

— Говорил про меня в самом начале?.. Отлично, отлично, Ваня.

— Я… я не понимаю…

— Ну, чего же ты. Мне всё стало понятно, — Герберту в самом деле стало. — Использовал старого друга как козла отпущения, да? Устроился на хлебном местечке, на удобной синекуре, а если спросят за результат — все шишки посыплются на меня. Что же, спасибо, Иван, спасибо тебе. Я очень тебе благодарен за такой подарок на мой день рождения.

В ответ Иван если и хотел что–то сказать, то не стал, побледнев ещё сильнее, пот с него лил ручьём, на рубашке образовались мокрые пятна. Оно и понятно, Герберт знал, что, несмотря на лишний вес, ростом и статью он не обижен. Иван был ниже его на полторы головы.

— Ты… ты…

— Пошёл на хуй.

Герберт плюнул Ивану в лицо, развернулся и вышел из мэрии. На сей раз дождь успокаивал.

Не помогла работа в лаборатории (хотя когда она помогала–то?), не помог разговор с взятым в заточение человеком (серьёзно, «объект Альфа»?!), ничего не помогало. Дискомфорт, начавшийся ещё с утра, не пропадал, лишь становился сильнее. Из–за этого Герберт не мог работать. В лаборатории, стоя перед клеткой с крысами, зная, что ему нужно делать хотя бы что–то, хотя бы имитировать деятельность, но он не мог заставить себя снова резать этих крыс. Не из–за жалости, из–за бесполезности.

Бесполезно.

Всё бесполезно.

Зачем, зачем это всё?

— Зачем это всё…

Герберт понял, что сказал это вслух, и обернулся, чтобы посмотреть, не услышал ли его человек в клетке.

Тот, похоже, услышал.

А белый лебедь на пруду-у…

С самого первого дня, как Герберт увидел этого человека, он не мог понять, что у него на душе. Или в голове, если души нет. Герберт всегда опасался, а чего этот сумасшедший сейчас выкинет? Сейчас его, сумасшедшего, взгляд оставался таким же загадочным, но в нём точно не было злости или чего–то плохого, негативного.

У него тоже были светлые глаза, как у мэра, но полнились они лишь простотой и ничем большим. Не простотой глупца, какой–то иной простотой.

Герберт очень чётко ощутил, что этот человек — он что–то понимает в этом новом мире. А он, неглупый, опытный врач, ничего в этом новом мире не понимает. И, несмотря на это непонимание, человек не смеётся, а просто… Просто.

Простота, только простота и ничего больше.

— А ведь у меня день рождения сегодня, — сказал Герберт.

— Сколько тебе лет? — ответил человек.

— Сорок шесть. Много, да?

— По–моему, ты выглядишь гораздо моложе.

Моложе? Легче от этих мыслей Герберту не стало. Не меняя выражения лица он повернулся назад к своему столу и обхватил голову ладонями и, постояв так пару минут, накинул пиджак, который вешал сушиться, и ушёл.

Герберт не любил гулять, но впервые за долгое время ему хотелось сделать хоть что–то, чтобы ушли из головы эти мысли про мать, про день рождения, про эту песню…

Песня, эта песня.

Остановился Герберт только перед воротами во внешнее кольцо. Он смотрел на проходящих людей, пытался заглянуть им в глаза, чтобы высмотреть в них то же простое, что было в глазах у человека в клетке, но он не мог этого сделать. Люди прятали глаза. А если не прятали, то читались в них слишком простые мысли.

А белый леб…

— Хватит… хватит…

Снова схватившись за голову, Герберт пошёл во внешнее кольцо. С его пропуском пройти туда и назад для него не составило бы труда. Там вроде бы продавали спирт. Гулять так гулять.

На следующий день, первый раз за всё время, что человек был заперт в клетке, первым в лабораторию пришёл не Герберт, а Иван. Входная дверь дёрнулась, а потом открылся замок, и учёный просунул туда голову:

— А… Герберт?

— Вчера здесь был, ушёл. У него же день рождения был.

— Да? Он тебе сказал? — глаза Ивана удивлённо расширились. — Да, день рождения… сорок шесть… Мы с ним вчера… поссорились немного. Я немного волнуюсь.

— Да вернётся. День рождения же, отмечал, может…

— Мне лучше знать! Я его друг и я волнуюсь!

В ответ человек лишь молча откинулся на матрас.

Герберта не было ещё довольно долго. Иван успел закончить со всеми бумагами и занимался вскрытием крысы, когда его коллега наконец появился. Слышно это стало по запаху: Герберт только появился в дверях, а перегаром пахнуло сразу до клетки.

— Ваня! Ваня! — Герберт пошатывался и улыбался

Иван подошёл к нему и сморщился от запаха, Герберт прикрыл рот рукой:

— Ваня, я… я понял, Ваня, я понял! Я понял, как всё разрешить! Как вылечить!

— Что? Ты… ты что, пьян?

— Да, пьян, но это неважно! Понимаешь, я вчера пошёл, напился и… понял, я понял!

Герберт подскочил к Ивану и обнял его и даже поцеловал в щёку, Иван стоял не двигаясь, столбом, как парализованный, а Герберт прошептал так, что услышал даже человек в клетке:

— Мы… сделаем… вакцину! Сечёшь? Вак–ци–ну!

— Но ты же говорил…

— Ошибался я, тьфу! Я вчера это понял! Выпил, отрубился, а потом просыпаюсь — голова ясная–ясная! Вон оно что, вот оно что!

Всё так же качаясь и шатаясь, Герберт вышел из комнаты, загремел тарелками, заплескал водой там, вне лаборатории, и вернулся уже мокрый, умытый.

— Он дал нам месяц, да? Нам хватит… не знаю, месяц это много! Времени хватит! Но мне нужна твоя помощь… — Герберт ткнул пальцем в человека. — Нужно, чтобы ты взял у него кровь. Ты знаешь где шприцы.

Иван пошёл к шкафу со шприцами. Герберт посмотрел на человека и довольно улыбнулся:

— Как же я рад!