Тьма Египетская

XXI. НЕ ВЫГОРАЕТ

Расставшись с Ионафаном-ламданом, господин Горизонтов позабыл даже об обеде, ожидавшем его в другой комнате, и озабоченно зашагал из угла в угол, обкусывая себе ногти. Свидание с Бендавидовским «пленипотентом» привело его в нервное состояние, и потому он более обыкновенного поддавался теперь непроизвольным движениям своего бессознательною тика: то и дело хватался рогулькой из двух пальцев поправлять на носу очки и «мазал» при этом в стороны косящими глазами, выделывая ртом какую-то невозможную гримасу.

«Да неужто же никак нельзя поправить?!» — гвоздила его все одна и та же досадная мысль. «Черт возьми!.. Подумаешь, этакие деньги, и вдруг легче легкого могли бы теперь лежать в кармане, кабы не торопливость дурацкая… Вот дурак- то!» — ругал он самого себя. «Вот болваниссимус! Такого маху дать… И из-за пустяка-то какого!»

Й в самом деле, попридержи только Горизонтов бумагу к Серафиме хотя бы до вечера, все разрешилось бы как нельзя проще. Бумагу можно бы было и вовсе не отправлять, пред Каржолем отговориться несогласием владыки, деньги благородным манером возвратить ему, а владыке завтра доложить, что, по выяснившимся обстоятельствам, все дело и самое участие в нем Каржоля представляется совсем в ином свете; даже самою игуменью можно бы было понудить возвратить девчонку родным, дать ей на этот счет самое строгое формальное предписание. Да, все это весьма было бы возможно, и так легко, так просто. А теперь… Что теперь поделаешь?!. Но нет, как-никак, а поправить промах надо. Главное, бумагу бы только выцарапать назад: остальное же все пустяки, остальное все можно перевернуть по-своему.

— Митрофан Миколаич, шти-то уж совсем почитай простымши, — напомнила ему об обеде высунувшаяся в дверь стряпуха.

Это нечаянное напоминание вернуло его из сферы досадливых размышлений к повседневной действительности, и ему вдруг стало ужасно досадно — бог весть с чего и за что, но досадно так, что своими руками готов был избить эту толстую дурищу. Однако не избил, а удовольствовался тем, что ни за что ни про что ругательски изругал ее, лишь бы на ком-нибудь зло сорвать. Впрочем, за стол все-таки сел и обычный «опрокидонт» учинил, «вонзив» в себя рюмку «очищенной», и хотя ел со всегдашним своим чавканьем и цмоктаньем, но совсем без удовольствия, наскоро и с досадой, все швыряя от себя и на все фыркая, потому что в голове неотступно вертелась все та же проклятая мысль о Бендавидовских трех тысячах и Каржолевской сторублевке, на которую он, болван из болванов, польстился как Исав на чечевичную похлебку. Попадись ему в эту минуту Каржоль, да он бы, кажись, все глаза ему проплевал. Этак вдруг подвести человека самым бессовестным образом, да это черт знает что за подлость! Этому имени нет! И дернула же его нелегкая связаться с таким прощелыгой, с аристократишкой! Не видел он, что ли, с кем имеет дело! Да и как это затмение такое на него вдруг нашло! Как было не догадаться, что не оставят же жиды этого дела без того, чтобы не прийти к нему понюхать, нельзя ли как поправить его?!. Так нет же, радужная все мозги отшибла! — «Богу-де на масло, братье консисторской на молитву!» — бескорыстием, вишь, щегольнуть захотелось… Но досаднее всего было Горизонтову то, что, сознавая необходимость поправить это дело как можно скорее, он никак не мог еще придумать, каким бы способом половчее это сделать.

— Э, была не была! — махнул он после обеда рукой и, против обыкновения, не ложась соснуть, угрюмо надвинул до бровей свою мягкую поярковую шляпу и отправился пешком в женскую обитель. — По дороге, на вольном воздухе, он авось-либо придумает подходящий способ действия. Надо поторопиться, пока там не ударили ко всенощной.

Был в исходе пятый час дня, когда келейница Наталья доложила «матушке» о приходе консисторского секретаря, — очень-де просят принять, потому как им по очень важному делу.

Внутреннее чувство почти инстинктивно подсказало Серафиме, что этот необычный в такую пору визит не к добру — вероятно, каверза какая-нибудь затевается, но, уповая на свою твердость и сдержанность, она приготовилась в душе ко всему худшему и приказала просить господина Горизонтова.

Горизонтов вошел очень скромно, с некоторым почтительным согбением шеи и даже с любезной улыбкой на бесцветных, тонко растянутых губах. Что до почтительности, то он вообще не баловал ею духовных особ, сознавая, что он и сам, в некотором роде, если и не «особа», то «сила», ворочающая не только консисторскими делами, но подчас и самим владыкой. В качестве консисторской «силы», он, напротив, привык, чтобы епархиальное духовенство ему оказывало известное почтение; но тут секретарь понимал, что любезность и почтительность с его стороны не будут излишни, дабы тем легче расположить игуменью к уступчивости.

Серафима предложила ему садиться и, сев сама на диван, повернулась к нему с тем вопросительно-ожидающим видом, с каким обыкновенно изъявляется молчаливая готовность выслушать деловую просьбу или заявление от человека, с которым желают остаться на несколько официальной ноге.

— Мы тут к вам… нынче… одну бумажку отправили, — мягко начал секретарь, несколько поеживаясь и заминаясь. — Изволили получить?

— Получила, — слегка кивнула ему головой Серафима, продолжая глядеть на него все с тем же вопросительно ожидающим выражением.

— Оказывается, мы несколько поторопились… Тут, изволите ли видеть, открываются некоторые обстоятельства, совсем изменяющие дело… Оно тут совсем даже в другом свете выходит…

— Какие обстоятельства? — спросила игуменья, не выходя из своей несколько официальной сдержанности.

— Да видите ли, прежде всего-с, эта девица Бендавид оказывается несовершеннолетней… значит, действует не с полным разумением… Да и участие к ней некоторых особ, вам известных, далеко не бескорыстно… Ее просто сбили с толку, вскружили голову, чтобы воспользоваться ее состоянием… Тут деньги-с, вот что! И на нас с вами может пасть очень даже нехорошая тень: нас просто могут обвинить в пособничестве.

Игуменья вспомнила свой давешний разговор с Тамарой и, на основании его, возразила Горизонтову, что что до денег, то может смело уверить его в совершенной неосновательности такого предположения: сама-де Тамара сказала ей, что, с переходом в христианство, она лишается всего — и наследства, и всех своих собственных средств — и, тем не менее, это ее не останавливает, она знает, на что идет и что теряет, а потому и у тех людей, которые будто бы «вскружили ей голову», едва ли есть какие-либо расчеты на ее состояние, — не могут же они не знать об этом!

— Ну, это еще, знаете, темна вода во облацех, — недоверчиво усмехнулся секретарь, — есть ли там какие расчеты, нет ли — судить мудрено, в чужую душу не заползешь… Да и не о том, собственно, речь, — продолжал он. — Я, главное, забочусь, как бы на нас-то с вами тени какой не пало… тем более, что никакого внутреннего убеждения у этой девочки нет, да и быть не может, — одно только пустое увлечение.

— Я говорила с ней, — возразила ему игуменья; — я спрашивала ее насчет ее побуждений, и могу уверить вас, что и в этом вы точно так же ошибаетесь. Напротив, тут именно внутреннее убеждение, и такое глубокое, такое христианское убеждение, какого я даже и не ожидала.

— Хорошо-с, но ведь родные ее поднимут скандал, они — я знаю — этого дела так не оставят…

— А потому? — проговорила Серафима, как бы приглашая этим вопросом замявшегося секретаря не стесняться и договаривать свою мысль до конца. В тоне его последних слов ей слишком явно сказалось намерение запугать ее, под видом дружеского предупреждения.

— А потому, — подхватил Горизонтов, — мое мнение, лучше не доводить до скандала.

— То есть, что же?

— Да просто умыть себе руки — возвратить ее родным… Достигнет совершеннолетия, тогда пускай себе и делает, что хочет.

— Об этом вам следовало подумать раньше, до присылки мне бумаги, — веско заметила ему Серафима.

— Да, но… раньше нам, к сожалению, не были известны все обстоятельства.

— Да вы откуда же их узнали, эти обстоятельства, и почему вы думаете, что они справедливы, когда я вам дала уже, кажется, достаточно доводов, что это не так?

Припертый таким вопросом, что называется, к стене, Горизонтов замялся еще больше.

— Так говорят… так слышно, — неопределенно промолвил он, пожав плечами.

— Хм… «говорят»… этого еще слишком недостаточно, — слегка усмехнулась Серафима. — Надо знать, кто говорит?

— Говорят ее родные, — поправился Горизонтов, — родные, которым это дело, полагаю, ближе всего известно.

— А вы говорили с ними? Вам самим они это высказывали?

Снова припертый к стене, Горизонтов, при всей своей привычке к беззастенчивому обхождению с духовными лицами, даже сконфузился, — насколько это было для него возможно. Он не знал, как ответить на последний вопрос, предлагаемый, как показалось ему, с какой-то особенной целью: признаться ли, что сам лично слышал это от Бендавидовского «пленипотента», или отделаться опять какой-нибудь неопределенностью? Признаться — значит дать подозрение (а она, кажись, уж и так подозревает), что он тут в стачке и потому-де стал вдруг ткнуть руку евреев. Конечно, подозревает, иначе к чему бы эти настойчивые вопросы!.. Нет, уж лучше не признаваться.

Между тем, от проницательного взгляда монахини не скрылось это внутреннее колебание Горизонтова, и она приняла его к сведению.

— Я так слышал, — уклончиво вильнул он от прямого ответа, — но слышал от людей, которые могут знать все это дело довольно близко.

— Кто же именно эти люди? — с выдержкой полного спокойствия, но настойчиво продолжала она допытывать.

— Это безразлично-с. Вы все равно их не знаете… Люди доброжелательные, поверьте.

— Нет, далеко не безразлично, — возразила Серафима. — В моем положении относительно этой девушки нельзя принимать во внимание одни только темные слухи и анонимные разговоры. Но не в том дело, — перебила она самое себя, — я желала бы знать, по какой собственно надобности вы ко мне пожаловали?

— Да вот… насчет бумажки-с, которую мы к вам препроводили.

— Она получена, я уже вам сказала.

— То-то, что получена! — слегка хихикнул Горизонтов, опять принимая на себя, как вначале, тон несколько развязной любезности. — То-то и беда-с!.. Надо бы вернуть ее обратно-с.

— Это зачем? — удивленно подняла на него глаза Серафима.

— Владыко беспокоиться будут… Собственно, оно бы и ни к чему, но… ввиду всех, этих обстоятельств, о которых я вам докладывал, владыке, конечно, было бы приятнее, если бы он тут был в стороне… Уж вы, мать игуменья, будьте так добры, возвратите нам эту бумажку!.. Это ведь, собственно, в интересах владыки я прошу вас…

— Странно… очень странно, — как бы про себя проговорила монахиня. — Всего час, как получили бумагу, и вдруг назад. Владыко у нас, кажется, пока еще не слабоумен и, надеюсь, дает себе отчет в своих поступках, — не зря же он, в самом деле, кладет свою подпись…

— Да, но тут, повторяю, эти обстоятельства, которые час тому назад не были еще нам известны.

— Я уже вам сказала, что эти обстоятельства совершенный вздор, и я имею основания не верить им ни на волос, — убежденно подтвердила ему Серафима. — Полагаю, что и вы могли бы мне поверить.

— Да, но владыко… — начал было Горизонтов и вдруг запнулся, как бы затрудняясь продолжать.

— Что же владыко? Он сам послал вас ко мне?

Секретарь, в затруднении потирая себе руки и потупив глаза, оставил этот вопрос без ответа, точно бы не дослышал.

— Признаюсь вам, все это кажется мне очень странным, — проговорила она после некоторого молчания. — Здесь, очевидно, какое-то недоразумение, по которому надо бы лично объясниться с преосвященным…

И, подумав, она прибавила решительно:

— Я сама поеду к нему.

Горизонтов встрепенулся и быстро поднял на нее глаза, как будто даже с некоторым испугом.

— Сами-с?.. То есть как же это?., завтра после литургии?

— Зачем же завтра? — Сейчас.

— Да, но как же так?.. Надо бы предупредить… Преосвященный не совсем-то здоров, это может его встревожить…

— Какая же тревога? Дело ведь ему известно?

— Да, конечно, но не совсем… Владыко, собственно, пока еще не знает про эти обстоятельства, о которых я…

— Не знает? — удивленно перебила его Серафима. — Тогда о чем же мы с вами столько говорили?

— То есть, видите ли, — пояснил Горизонтов, как бы оправдываясь и впадая даже в несколько минорный тон, — я прошу вас, собственно, от себя, потому как мне дорого, с одной стороны, спокойствие владыки, а с другой — и свое собственное служебное положение… Если владыко, не дай Бог, прогневается на меня, скажет «ты подвел меня», — что же, я, значит, последнего куска хлеба должен лишиться… Я человек бедный, подумайте… у меня в Вологодской губернии мать есть, старуха… Должен же я позаботиться… Ведь потому только и прошу… Уж будьте так снисходительны, благоволите возвратить!

— Но как же я могу возвратить? — в недоумении пожала она плечами. — Бумага официальная, за номером; в рассыльной книге вашей есть расписка в ее получении, да и в монастырский входящий журнал она занесена уже.

— Это ничего не значит, — с живостью подхватил секретарь убежденным тоном знатока и доки. — Если вы только об этом беспокоитесь, так поверьте, это пустяки-с. Дело домашнее… Мы вам за тем же самым номером завтра другую бумажку пришлем насчет того же предмета, только задним числом и в несколько измененной редакции… Вот и все-с.

— То есть, другими словами, вы предлагаете мне быть участницей подлога, — холодно глядя в упор на него, пояснила Серафима.

— Зачем же-с подлога!? Помилуйте, как можно! — захихикал он с самым невинным видом. — Какой же тут подлог! Дело, говорю, домашнее… Если бы еще с другим каким посторонним ведомством, а то у себя же… Смею вас честью заверить, никакого тут подлога и тени нет, просто исправление маленького промаха, и только. Дело самое чистое-с.

— На этот счет позвольте мне остаться при моем взгляде, — сдержанно и твердо отрезала ему Серафима. — Я смотрю на это как на подлог, и потому ни в каком случае бумагу не выдам.

Горизонтов даже позеленел от злости и нервно заерзал на стуле, тыча в очки своей рогулей.

— Это очень странно-с, — заговорил он пофыркивая. — Если вы видите тут мой личный расчет, так очень ошибаетесь… Лично мне нет никакого интереса… и смею вас уверить, мне решительно все равно. А если я хлопочу, так ради вас же, из расположения к вам, чтобы обитель не компрометировать… Тут дело общее. Если, не дай бог, какой скандал, — на вас же все обрушится, ваше же имя будет страдать…

— Позвольте, — остановила его игуменья. — При чем тут мое имя и что такое может компрометировать обитель?

— Как что?!. — Да вас прямо назовут участницей во всей этой грязной истории; скажут, что обитель все это из своекорыстных целей, чтобы воспользоваться состоянием этой богатой дурочки, да и нас с владыкой приплетут… На чужой роток не накинешь платок, а на еврейский тем паче.

— Это меня не беспокоит, и никакой клеветы я не боюсь, раз моя совесть чиста перед Богом, — возразила монахиня тоном, исполненным спокойного достоинства.

— Эх, матушка игуменья, да добро бы было из-за чего! — с душевно убеждающим видом принялся доказывать ей Горизонтов. — Если бы еще девчонка была действительно убеждена, но тут этого нет… Ей-Богу, вы ошибаетесь!.. Не убеждение, а блажь, одни фокусы, штуки амурные… Родным уж это, поверьте, лучше знать чем нам с вами… Да и что за корысть возиться вам с ней?!. Пускай бы еще пользу церкви какую могла она принести своими капиталами, — ну, это я еще понимаю. Но вы сами же говорите, что у нее ничего больше нет. Уж будемте говорить откровенно: если брать вопрос с материальной стороны, так гораздо же выгоднее иметь дело с самим Бендавидом… Я вернее верного знаю, что старик готов пожертвовать вам на обитель — сколько хотите?

— ну, десять, двадцать, тридцать тысяч?.. Он не постоит за суммой, он даст, сейчас же даст, только возвратите ему внучку.

Этот довод, высказанный даже с некоторым азартом, был последним козырем в игре Горизонтова, и он был уверен в душе, что перспектива такой выгодной сделки непременно должна поколебать Серафиму. Но каково же было его удивление, когда вместо ожидаемой податливости или, по крайней мере, раздумья, он увидел, что монахиня, вся бледная от негодования и боли нанесенного ей оскорбления, поднялась со своего места.

— После этих слов, — сдержанно заговорила она, выпрямившись во весь рост и водимо подавляя в себе взрыв возмущенного чувства, — после этих слов, господин Горизонтов, нам не о чем больше говорить с вами. Прошу вас удалиться отсюда.

— Это за что же-с? — удивился опешивший секретарь, тоже вставая с места. — Я, кажется, не сказал вам ничего такого… О ваших же пользах радею… Мне дорога только честь епархии, чтобы на епархию нашу не было каких нареканий в неблаговидных действиях… Мы ведь здесь, не забывайте, на окраине-с…

— Прошу вас удалиться отсюда, — настойчиво повысив голос, повторила монахиня.

Горизонтов молча пожал плечами и хихикнул с обычной своей ухмылочкой. Он убедился, что дело его окончательно не выгорело, и три тысячи улыбнулись…

— Извольте-с, я удаляюсь, — проговорил он, силясь придать себе равнодушно-саркастическую улыбку, тогда как сам чуть не захлебывался от злости и досады. — Я удалюсь… Но помните, как бы вам не пришлось покаяться… жестоко покаяться, да уж поздно будет!..

И, повернувшись, без поклона игуменье, Горизонтов раздраженно быстрыми шагами вышел из кельи.