Tyrmä

18. Переход (продолжение)

Игги ухватился за бесполезное ружье и посмотрел вверх: на него, улыбаясь, глядел заросший бородой до самых глаз Блюмкин.

— Служил? — спросил он.

— Отдельный полк Олонецких егерей, — ответил Игги и зачем-то уточнил. — Галиция.

Яков спустился с выступа, ловко перепрыгивая с одной каменной площадки на другую, и, приблизившись, протянул руку.

— Это где ж тебя так долго носило? — спросил он.

— А какой сейчас месяц? — растерялся монах.

Блюмкин внимательно посмотрел на него и дернул щекой:

— Правильнее спросить: какой сейчас год?

Потом вздохнул и добавил:

— Пора рвать когти, как принято говорить в культурных домах. Валим — и чем быстрее, тем лучше.

Не дожидаясь вопроса, указал за каменистый гребень позади ручья. Игги выглянул и увидел приближающуюся толпу людей в таких же одеялах, опоясанных кушаками с подвешенными на них предметами, очень характерными по форме. Вероятно, это было ни что иное, как холодное оружие в самых разных его проявлениях: режущих, колющих и пилящих. Да и намерения у толпы казались явно не дружеские.

— С этих что-нибудь возьмем? — монах махнул рукой в сторону лежащих тел.

— Так нечего с них брать, — ответил Яков. — Однако мне нравится ход твоих мыслей. За мной!

Игги побежал следом за Блюмкиным, едва поспевая за его прытью.

Сначала они карабкались куда-то вверх, затем обогнули огромный валун и оказались перед большой норой в земле. Яков потоптался перед этой дырой, с силой стуча каблуками по мелким камушкам и грязи. Потом отпрыгнул в сторону, и они вновь побежали, только теперь вниз, пока не оказались возле того самого ручья ниже по течению.

Игги догадался, что таким образом Блюмкин путал следы и сбивал погоню.

— Подожди меня здесь, — чуть отдышавшись, сказал Яков. — Надо полностью обезопаситься, чтобы никакая собака за нами не увязалась. Я быстро.

С этими словами он как-то ссутулился и ушел вверх по ручью. Монах не решился задавать вопросы, однако заполз на каменистый гребень, показавшийся ему смутно знакомым. Все правильно — они почти вернулись на то место, где не так давно случилась хорошая драка. Не все же драки плохие!

Возле мертвецов стояло два человека и курило бамбук. Вообще-то неизвестно, что они там курили, и курили ли вообще, но эти двое явно были охраной, пока прочая орда бегала в погоне. К ним как раз и шел, нисколько не скрываясь, Яков. Причем, он не только приближался к басмачам, но еще чего-то им говорил, размахивая руками.

Те тоже начали отчаянно жестикулировать, а потом они расстались: Блюмкин по широкой дуге вернулся к месту, где его ожидал товарищ, а один из двоих охранников со всех ног побежал за своей бандой.

— Все, — сказал Яков. — Будут теперь призраков ловить. Или бежать от призраков. Полагаю, второй вариант более вероятен.

Оказывается, самые крепкие парни из горного селения, элита, можно сказать, отправилась к соседям решать какие-то свои внутренние проблемы, возникшие в силу непреодолимых обстоятельств. Они не собирались никого убивать, во всяком случае, не всех. Но тут трое дозорных, шедших во избежание засады впереди, поумирали загадочными смертями. Один, самый храбрый, успел пульнуть из оружия предков — и все. Вот все прочие и побежали искать, кто к этому причастен. Подозрения, конечно, на соседей. Только они могут так подло напасть.

— А я им сказал, что видел демона, который в страшной спешке провалился сквозь землю, но обещал вернуться.

Демоны для местного населения — не простой звук. Их надо задабривать, их нельзя раздражать. Тогда они могут быть благорасположенными к деревне, даже защищать ее и особо не вредничать. Но какие бы они ни были добрые, все равно остаются демонами. А кроме них другой потусторонней силы в Тибете нет.

— Где? — удивился Игги.

— В Караганде, — усмехнулся Блюмкин. — А ты думал, куда мы собирались? Это и есть настоящий Тибет. Это и есть наш путь.

Они пошли дальше, более не встречаясь со своими преследователями, обходя возможные человеческие поселения, питаясь в придорожных кафе и ларьках с фаст-фудом.

Если бы все обстояло именно так!

Тибет — это дикое место, куда цивилизация проникает крайне неохотно.

Яков, дав согласие на участие в экспедиции Рериха, отнесся к ней со всей серьезностью. Зная фарси в достаточно свободной форме, он вознамерился овладеть и местным диалектом. С этой целью он изыскал отчеты Пржевальского и Маннергейма об их азиатских турне и по ним нашел фамилии специалистов, побывавших в Тибете. ЧК со скрипом, но вполне достоверно определил оставшихся в живых участников, с ними удалось пообщаться, получить консультации и выйти на специалиста по языку. Консультанты остались в бодром здравии после этого общения, а специалист оказался настоящим кладезем лингвистики. Ну, а дотошный и упорный Блюмкин научился говорить всякие глупости без всякого акцента на языке Лхасы. Набор обиходных фраз и досужих умозаключений был до неприличия невелик. Впрочем, именно ими и пользовались ламы, чтобы изрекать великие мудрости. «Мысль изреченная — есть ложь».

Но не все так просто сложилось с этой экспедицией. Рерих был мутным парнем, если понимать это широко — в государственном масштабе. Его находки, открытия и гипотезы принадлежали только ему, и делиться с официальными кругами России, Швеции либо США он не намеревался. Увлечь его можно было только нематериальным, духовным сюжетом. Замечательный мыслитель и исследователь парапсихологии 19 — 20 века Блаватская, не чуравшаяся общения со спецслужбами, пыталась занять художника оккультизмом, пригласив на несколько спиритических сеансов. Ей тоже было ужасно любопытно вызвать на частичную откровенность самого Рериха, но тот после нескольких сеансов общения с медиумами и спиритами забил на все эти фокусы-покусы.

Но идею художника посетить Тибет кто-то подхватил. Вероятно с подачи жены, Лены Ивановны. Денег у Рериха было достаточно, а вот иные возможности начали предлагать душные американцы, чопорные англичане, подлые шведы, ну, и, конечно, вездесущие русские, точнее — евреи из различных ведомств. К ним, как бывшим соотечественникам — в смысле, некогда подданным Российской империи — он и обратился с просьбой о сотрудничестве.

За всеми этими ведомствами стояли люди Бокия, и он уже строил планы, насколько полно может художник знать все цели и задачи экспедиции, как тут вмешалось нечто, спутавшее все его ожидания. Имя у «нечто» было собственное — Меер Трилиссер, начальник иностранного отдела ОГПУ.

Тот недолюбливал спецотдел и его руководителя Бокия, в частности. Жаба его давила: каким образом им выделяются непомерные средства, в то время, как результата освоения этих средств не видно?

Трилиссер на полусогнутых помчался к Дзержинскому и горячо зашептал тому на ушко:

— Товарищ Феликс, зачем тебе в экспедиции Рериха сдался этот нехороший человек, этот товарищ Глеб? Разве нельзя без него обойтись?

И, не дожидаясь ответа, сам ответил, но уже в другое ушко:

— Мы лучше, у нас — профессионалы. А, главное, наши люди безмерно преданы делу революции, партии и правительства и лично товарища Ленину.

Уши у Дзержинского были немного волосатыми, и он недолюбливал, когда кто-то мог это заметить. Он гневно отстранился и вцепился рукой в свою козлиную бороду, что предвещало не самый лестный ответ.

— Двадцать процентов, — невинно моргнув, сказал Меер.

— Кхм, — ответил, словно бы, поперхнувшись, Железный Феликс.

— Тогда осмелюсь предложить больше, — добавил начальник иностранного отдела. — Двадцать процентов.

— Позвольте, — возмутился Дзержинский. — Больше двадцати — не может быть теми же самыми двадцатью.

— Может, — доверительно сказал Меер. — У нас все может.

И снова что-то горячо зашептал в подставленное мохнатое ушко, но товарищ Феликс его уже не одергивал и бороду свою козлиную не теребил.

Результатом этой беседы послужило то, что в экспедицию Рериха должны быть внедрены люди Трилиссера. Бокий, конечно, расстроился, но не очень. Теперь с него все взятки гладки: полная свобода действий и никакой ответственности. Откат товарищу Дзержинскому — тоже не его проблема.

Ехать инкогнито со всеми ответственными товарищами — так шпиона за столько дней непременно вычислят. Поэтому Бокию надо было найти другой вариант. И лучшего кандидата, нежели Блюмкин — найти невозможно. Но до определенного момента тот отказывался, а запугивать или взывать к партийной совести в отношении Якова бессмысленно.

Однако тут вмешался всезнающий Куратор.

— У тебя будет прекрасная возможность соприкоснуться с Историей этого мира, — сказал он.

— А тебе что с того? — поинтересовался Яков.

— Да любопытно просто. А тебе — нет?

Вообще-то, с определенного момента в жизни Блюмкина материальные блага перестали быть основными и определяющими побуждениями. Тайны мира интересовали его, но не так, чтобы это было навязчивой идеей.

— Мне хочется узнать: поменяется ли что-нибудь, когда ты поделишься своими открытиями с людьми? — добавил Куратор и хищно осклабился.

Якову сделалось не по себе, и он про себя решил: «Нафик-нафик, — кричат индейцы. Никуда я не поеду!»

На следующий день он дал Бокию «добро» на свою миссию. И тогда же начал подготовку.

Трилиссер самолично съездил к Рериху и милостивым указом назначил того руководителем экспедиции в Лхасу, посмеиваясь в кулак. Он чувствовал себя самым хитрым и хотел использовать художника «в темную». Тот, конечно, согласился с самым важным видом, и через несколько дней пропал, будто его и не было в помине.

Всей подготовкой пришлось заняться Лене Ивановне, а огэпэушные филеры с ног сбились в поисках ее мужа — черта с два! Канул в Шамбалу. Тогда, чтобы не терять лицо перед мировой буржуазией, снарядили поезд, отходящий с Казанского вокзала, в который поместили бородатого дядьку. Тот махал своим чепчиком случайным прохожим, неслучайным провожающим и представителям враждебных иностранных газет.

— Хто же ето? — спрашивали случайные. — Лев Толстой?

— Тундра! — отвечали неслучайные. — Сам Николай Рерих в Тибет отъезжают.

— Йа, йа, штангенциркуль, — кивали головами буржуи.

Вот такова была предыстория. Частично Блюмкин поведал ее Игги, чем нимало его удивил. Он сокрушался и радовался в одно и то же время. Хорошо, что не на Соловках, хреново, что у черта на рогах — в Тибете.

Яков загадочным образом вышел из портала несколько раньше монаха. Да и несколько дальше от него. Эта разница составляла добрых полгода и полторы тысячи километров. Он порядочно поистрепался, одичал, нахватался по пути всяких местных штучек и сделался похожим на самого натурального тибетского ламу, странствующего по своим ламским делам.

Блюмкин с удовольствием отобедал последним запасом соловецких сухарей, запивая родниковой водицей, и сказал:

— Эх, домашняя пища!

«Твой дом — тюрьма!» — хотелось прокомментировать Игги, но он, понятное дело, промолчал.

Им предстоял еще далекий путь, чтобы оказаться на хвосте у каравана Советских исследователей, в котором неожиданно объявился истинный Рерих собственной персоной. Подложный сбежал на каком-то полустанке в Средней Азии, очень здорово перед этим сокрушаясь о несоответствии предложенного заработка предстоящей работе.

Он, якобы, пошел посмотреть на верблюдов — и потерялся. В штабе предположили, что спрятался в одной из навозных куч пока поезд не уйдет. Народу в экспедиции не хватило, чтобы переворошить в окрестностях весь верблюжий помет. Так и уехали без «Льва Толстого». Ну, а тот, как говорится, остался «в шоколаде».

Перед самой Лхасой Блюмкин с товарищем догнал экспедицию. В ней, как водится, был полнейший разброд и шатание. Безмерно преданные делу революции, партии и лично Вове Ленину люди Трилиссера перелаялись между собой, не в силах решить, когда же кончается их рабоче-крестьянский энтузиазм и начинается борьба за выживание. Кто-то хотел объявить Рериха сумасшедшим нигилистом, кто-то не хотел возвращаться домой с вошью на аркане, кто-то выразил сомнение в учении Маркса-Энгельса.

Местное крестьянство на сто процентов состояло из неподатливых и лживых идиотов, зажиточное меньшинство — из податливых, но не менее лживых кретинов. И только Рерих никак на это не реагировал: самовольно отлучался от экспедиции и через переводчика задавал и тем, и другим безумные вопросы. А то и взбирался на отдельные скальные образования и там, складывая ладони в перспективу, что-то наблюдал, делая потом карандашные наброски в свой походный дневник. Похоже, его в экспедиции устраивало все.

Блюмкин это дело разузнал, а потом, воспользовавшись, ночной темнотой, удавил двух человек — переводчика и усомнившегося огэпэушного соглядатая. Первого, отправившегося в соседний кишлак, он «отработал» сам, а второго, отошедшего по большой нужде оформил Игги.

— Зачем тебе этот хмырь понадобился? — удивился монах, когда они решали кто кого. — Задавить подлого мента — не западло, но почему именно этого?

— Этот самый умный, он не так сильно оболванен пропагандой, поэтому может обратить внимание на то, чем другие пренебрегут.

Следует отметить, что к этому времени между террористом и каторжанином возникло некое подобие дружбы. Во всяком случае, оба прониклись уважением друг к другу. А это уже немаловажно.

Не успели еще высохнуть слезы по убиенным, то есть, сразу после предания одного тела земле и сдачи другого местным безразличным китайцам, Блюмкин предстал перед Рерихом и немедленно занял вакантное место. Игги также был принят в группу — вроде бы носильщиком. Но на самом деле художник очень заинтересовался загадочным паломником в Тибет, чувствуя, видимо, большую внутреннюю силу монаха.

— Смотри, не расколись насчет Соловков, — напутствовал товарища Яков. — Говори всю прочую правду, только об этом деле умолчи.

— Яволь, — согласился монах.

Никто из людей Трилиссера не смог опознать в бродячем послушнике самого Блюмкина настолько органично тот вжился в свою роль.

С далай-ламой Рерих встречался один, других просто не допустили. Зато все желающие могли сходить на беседу с местным тибетским святым прорицателем, который был ужас, каким святым. Даже летал над полом от своей святости.

— Не, я к этому дядьке не пойду, — сказал Игги. — Что это за имя у него такое — «Баба»? Баба с возу — кобыле легче.

— Да и я отчего-то не очень доверяю таким сказочникам, — согласился Блюмкин. — Баба — наверняка хитрый, мозги запудрит, наговорит намеков, как сфинкс, да еще и денег выманит.

Ну, тот прорицатель и изрек: великая цель у экспедиции, все обратно не вернутся, два врага имеются внутри, которых следует остерегаться. Все в общих чертах.

Огэпэушники подумали про себя, Яков тоже подумал про них. А что подумал Рерих — одному Господу известно.

И ведь дошли они до самой святыни! Что это такое — Шамбала, или, как говорили древние ливы, «Сампо» — узнали только два человека. Лишь три участника экспедиции смогли оказаться вблизи этого места, той загадочной части Земли, где пространство и время перестает подчиняться Законам, где силой становится мысль, а воля — разумом.

Прочим людям оказалось невмоготу. Прочие люди не были допущены. Может быть, в прочих людях, осталось от людей меньше, чем того требуется?

Николай Рерих не решился сделать последних шагов: он встал на колени и плакал, как умеют это делать лишь те мужчины, которые всю жизнь верят, и потом, спустя годы, узнают, что их Вера не беспочвенна. Или, быть может, он вышел на тот уровень, который доступен ему, чтобы не потерять связь с человечеством, которое ныне корчится в пустом поклонении ложным ценностям жизни? Жизни, дарованной всем нам Господом.

Он художник, он все сумел отразить на своих холстах. К его работам и можно обращаться за ответом.

А Игги и Яков не были настолько чувствительны, они прошли дальше.

— Знаешь, друг, — сказал монах. — Мое место здесь. И твое — тоже.

Блюмкин кивнул головой. Как определить, где твое место? Там, где тебе хорошо? Или там, где полезен? Или вовсе нет такого места, а есть вечный поиск?

— Место человека там, где он в состоянии выжить, — ответил Яков. — Я все-таки уйду, брат. Однако меня не перестает мучить одна дилемма.

Монах не был удивлен решению своего товарища — у них всегда по жизни были разные пути. Ни разочарования, ни беспокойства по этому поводу он не чувствовал.

— Что за дилемма?

— Куда подевался наш общий знакомец красный финн?

Вопрос был, конечно, риторический. Ни один, ни другой не знали на него ответа.

Блюмкин сопроводил Рериха до лагеря экспедиции, где они резво собрались и помчались в сторону Советской России. Яков с ними не поехал, предпочитая совершенно другой маршрут.

По возвращению ни Трилиссеру, ни его людям, ни самому Рериху от руководства ничего не перепало: ни денег, ни званий, ни почестей. Сведения, предоставленные ими, были признаны малозначимыми. Художник, вообще, внятно что-то объяснять не мог. Ну, а на эскизы его никто внимания не обращал.

Зато Барченко, Бокия и самого Блюмкина после предоставления проработанного и исчерпывающего доклада не обделили высокими правительственными наградами. Этот доклад немедленно засекретили, поставили штамп и спрятали в несгораемый сейф, где он лежит до сих пор.

Все бы ничего, да много кое-чего.

Товарищ Глеб был не такой человек, который мог позволить, чтобы кто-то другой соприкоснулся с другой действительностью. Или он вовсе не был человек?

А вот Трилиссер как раз был человеком со всеми вытекающими из этого последствиями. Люто возненавидел он Бокия, а еще пуще — Блюмкина. Униженным себя считал и оскорбленным.

— Отдай мне гада, — сказал он товарищу Глебу.

— Не отдам! — ответил тот.

Но прошло некоторое время — и отдал. Поменялся Яков после визита к Сампо. Вроде бы такой же остался — циничный и дерзкий, но накатит на него задумчивость — посмотрит на небо, улыбнется и дальше идет, как ни в чем не бывало. Опасен он сделался Бокию, потому что не вполне понятен.

Брали Блюмкина возле дома «ОКОН РОСТА», откуда он вышел — зачастил что-то к Маяковскому. Подъехал, взвизгнув пневматическими тормозами, «черный ворон», из него вывалились три человека с наганами наперевес — двое с правой стороны автомобиля, один с левой. Водитель остался на месте.

В него и выстрелил, без раздумий, Яков, ударил ближайшего нападающего ногой в голову, прикрылся им, как щитом, и всадил две пули в другого опешившего энкавэдэшника. Тот с расстройства тоже выстрелил и убил наповал своего коллегу.

Блюмкин щучкой прыгнул в раскрытую дверь, выбив мертвого шофера на мостовую, и дал по газам. Дернув рулем, успел еще поддеть на капот последнего из команды захвата и помчался по московским улицам.

Да стянуты были на эти улицы усиленные патрули чекистов — все-таки не простого смертного брали, а убийцу немца Мирбаха! И начали они палить в белый свет, как в копеечку. А Блюмкин — ну, отстреливаться на ходу, пока патронов было!

Прорвался он, уехал, свернул в Марьину Рощу, но что-то машина перестала ехать. Рычит, а сама, того и гляди, остановится. Выбрался Яков из-за руля и тоже, оказывается, не в состоянии бежать, куда глаза глядят. Подстрелили, демоны, и «черный ворон», и «сокола» в нем.

Так его и нашли по кровавому следу. Привези на Лубянку, обозвали «шпиеном» тибетским, поставили к стенке, и сам Трилиссер к нему вышел.

Стоит Яков, на доски опирается, которые ему взамен костылей дали, и улыбается загадочной улыбкой. Хотел Меер ему что-то сказать, да отчего-то передумал. Плюнул себе под ноги, развернулся и пошел прочь, махнув рукой расстрельной команде.

«И куда это красный финн подевался?» — не к месту подумалось Блюмкину. Он посмотрел сквозь серый цементный потолок на небо, улыбнулся и сказал:

— По Революции — пли!