Tyrmä

2. Сокамерники

Мика Макеев всегда относился к жизни просто. Вероятно, прожив большую часть своей жизни в деревне Кавайно Олонецкого района, по другому было нельзя. Их семья жила неплохо, также, как и другие соседские семьи. Запасы на зиму, насущная еда, работа, которая помогала выглядеть достойно перед лицом земляков — все это был сегодняшний день. Завтрашний день будет завтра, вот завтра о нем и подумаем.

Так было заведено, и это создавало определенную гармонию и радость в жизни. Чего там за будущее переживать, коль оно сто раз может измениться? Думаешь об одном, а получается совсем другое. Или вообще ничего не получается.

Мика помогал матери и сестрам по хозяйству. Потом, подросши, начал помогать отцу в его ремесле. И настал момент, когда старший Макеев — Федор, сказал:

— Ну, ты уже сам можешь работу работать. Хорошо у тебя получается.

Это означало, что профессия бондаря-плотника у сына теперь в руках. Если голова против рук не пойдет, то копеечка в карман обязательно перепадет. И не одна, и даже не рубль, а гораздо больше. Мастеровые люди — это ценное качество общества, где таковые, как правило, и проживают.

Пришло время Мике задуматься о своей собственной семье. Время это пришло аккуратно в 18 лет.

Мировая война затухала, новая Россия зарождалась, Ленин сидел в столице и руководил своими коллегами. Ну, а те, в свою очередь, руководили народом. Стоял на дворе 1920 год. Еда была главным богатством.

— Пойду я, тятя, в Олонец работу искать, — сказал тогда Мика. — А то без работы жениться нельзя.

— Правильно, — согласился Федор. — Без работы за тебя никто и не пойдет. Ступай, сынок, да нас с маманей не забывай. Сестер и братьев — тоже.

Время было неспокойное, «племенные войны» следовали одна за другой. Трудно было жить в Олонце, приходилось по окрестным деревням заработок искать.

Мика работал, не покладая рук. Однако к женитьбе от этого ближе не стал. Во-первых, было не на ком — потому что свободное время, для того, чтобы осмотреться, отсутствовало напрочь. Во-вторых, все деньги так и тратились на еду, орудия труда и частые переезды.

Нет, случались, конечно, легкомысленные знакомства с легкомысленными дамами. Но у тех помимо легкомысленности было еще одно качество, которое с женитьбой как-то не стыковалось. Это качество называлось «возраст». И ни Мика, ни дамы даже не помышляли о каких-то обязательствах.

— Шел бы ты, паря, на железную дорогу работать, — сказал ему как-то один коллега по ремеслу. — Им там теперь всюду сторожки надо ставить, вокзалы, пакгаузы. Нормированный рабочий день, питание и все такое.

— Ай, пойду! — сказал Мика, и ушел к Лодейному Полю, несмотря на еще одну разгоревшуюся «племенную войну».

Было ему уже девятнадцать лет, мир вокруг перестал блистать в розовых цветах.

Действительно, на работу он устроился и даже успел привыкнуть к дымящим поездам, с воем проносящимся мимо. Это когда идешь вдоль железнодорожных путей, удовлетворенный сам собой.

Но ходить долго не получилось.

С одного поезда, почему-то стоящего на путях без движения, выскочили четверо солдат, вооруженные винтовками, и споро побежали к Мике.

— Эй, — кричали они хором. — Погоди!

И он, дурья башка, остановился, хотя ни черта не разбирал по-русски.

Когда бондарь-плотник, востребованный на железнодорожном переезде возле станции Лодейное Поле, решил, что лучше удрать, удрать уже не получалось. Прикладом в грудь его сбили с ног, отчего воздух для дыхания тотчас кончился, но незамедлительно несколько мощных ударов ногами в живот волшебным образом утерянную, было, способность восстановили вновь. Мика вздохнул и попытался как-нибудь извернуться, но когда винтовкой бьют по голове, изворачиваться становится никак — наступает тьма.

Потом, конечно, тьма отступила, вытесненная пульсирующей болью в голове и непульсирующей — в остальном теле. Он пошевелился и сделал очень смелое предположение: раз руки-ноги шевелятся — значит, кости не сломаны, а мягкие ткани поболят-поболят, да и перестанут. Вот только голову надо вылечить иначе ей очень трудно придется есть. В смысле — кушать. Голова — очень важный орган человеческого организма, чтобы обедать, завтракать и даже ужинать. Такая, блин, организация жизнеобеспечения.

Вдруг, Мика осознал, что вокруг него, а, точнее, под ним методично и размеренно раздаются звуки «ту-дых, ту-дых». «Поезд едет, рельсы гнутся, под мостом попы дерутся».

Он никогда не ездил по железной дороге. Даже на ремонтной дрезине ни разу не гонял. Но тут, сопоставив все факты — его нечаянную близость от какого-то поезда, звуки и легкое покачивание из стороны в сторону — в больную голову прокралась мысль: «Я нахожусь не там, где должен быть».

— Эй, — сказал он.

— А! — ответили ему тотчас же. — Михаил фон Зюдофф очнуться изволили.

Говорили по-русски, поэтому ни черта не понятно. Разве только имя.

— Меня зовут Макеев Михаил Федорович. Я работаю плотником на железной дороге.

Он бы с радостью показал свои документы, да ничего с собой, по обыкновению, на работу не взял. Разве что талоны на питание в деповской столовой. Ну, да там фамилии не пишутся.

Ну, а солдатам из арестантского караула, сопровождавшего первых «ласточек» в новую тюрьму для особых и опасных контрреволюционеров, было в принципе все равно. Важно было только одно: чтобы количество голов, загруженных в вагон, равнялось количеству голов позднее из него выгруженных. Таков закон чисел — почти арифметика.

Кто недоглядел, как этот офицерик фон Зюдофф удрал из-под надзора — было по большому счету уже не важно. Подвернулся на стоянке на переезде молодой карел — вот тебе и восстановление равновесия. А по фамилии все равно никто не проверяет — проверяют по головам. Арифметика!

Поэтому когда спустя трое суток Мику втолкнули в мрачную келью пустынного Соловецкого монастыря, он уже и сам начал привыкать, что теперь его зовут по-немецки.

— Здравствуйте, — сказал плотник, когда за ним с глухим стуком захлопнулась тяжелая дверь.

— Здравствуй, — ответил ему человек, причем ответил на том же языке — на карельском, ливвиковского диалекта.

Другой человек ничего не сказал: лежал и прикидывался мертвым.

Ну, а больше в келье никого не было.

— Проходи, присаживайся, — сказал первый человек, поднявшись на ноги — был он высокого роста с окладистой бородой, одетый во что-то, напоминающее церковную рясу, но изрядно уже поношенную и заштопанную в нескольких местах.

— Меня зовут Мика фон Зюдофф, — представился Мика.

— Да не может быть! — удивился бородач. — Я бы так тебя ни в жизнь не назвал.

— Ну, начальству виднее, — пожал плечами Мика и тут же полюбопытствовал. — А как бы ты меня назвал?

— Ну, я бы сказал что-то типа «Макеев Михаил Федорович», — ответил собеседник и протянул для рукопожатия руку.

— Вот это да! — восхитился парень. Не скрывая восторга, он энергично ответил на приветствие. — Это у меня что — на лбу написано? Откуда ты знаешь?

— Я, брат, многое знаю, — улыбнулся бородач. — Из того, что мне нужно знать. И еще больше не знаю из того, что хотелось бы знать.

Мика не отпускал руки странного человека и глядел на него, словно бы с вопросом. Так иногда собаки смотрят, когда им чего-то непонятно.

— Ах, да, — кивнул головой тот. — Игнатий. Можно — просто Игги.

— Поп? — спросил Мика.

Игги усмехнулся и еле заметно помотал головой из стороны в сторону.

— Когда-то послушником был, потом — монахом, затем — иеромонахом Игнатием, — ответил тот. — Теперь вот — просто Игги.

Мика осмотрелся вокруг и не заметил ничего, чтобы порадовало его взгляд. Две высокие, словно бы, монолитные скамьи под небольшим зарешеченным окошком. На одной лежит похожий на покойника парень. Каменные стены, каменный пол, сводчатый каменный потолок. Каменный мешок. Пара побитых оловянных кружек, миска с водой — кухня каменного мешка. А вот туалета каменного мешка, типа ведра с крышкой — нету.

Значит, выводят по нужде. Не арестантской нужде, конечно, а по нужде тех, кто с другой стороны этой массивной двери.

И еду они же приносят. В самом деле, должны же страдальцы что-то есть!

— Да, интерьер не радует изобилием уюта, — протянул Мика.

— Ну, зато зима кончилась, и вместе с ней морозы, — сказал Игги. — Жить можно.

— А это кто на лавке?

Бородач подошел к неподвижному телу и посмотрел на него взглядом, в котором отчетливо читалась жалость. Он положил свою ладонь тому на лоб и сказал:

— Это хороший человек. Плохо ему.

— Почему? — спросил Мика.

— Да ничто его особо в этой жизни уже не держит, но и смерть к нему пока подступиться не может никак. Хотя пытается.

Парень отметил про себя, что ни имени, ни фамилии бесчувственного человека Игги не назвал. Видать, действительно, не все в его возможностях.

— Я его поить пытаюсь, да кашицей из хлеба кормить, чтобы силы поддержать, — добавил бывший иеромонах. — Нельзя ему пока помирать.

В тот день их из камеры никуда не выводили. Впрочем, и никакой еды тоже не давали. Словно бы забыли об их существовании.

На самом деле вновь прибывшие вертухаи, доставившие несколько десятков арестантов, братались с теми красноармейцами, что уже были здесь. Пока у них в обычаях было только пить водку. Пока у них в обычаях не было глумиться над страдальцами-сидельцами. Этот навык приобретается сам по себе по мере обрушившегося скотства. Причем, что характерно — надзиратели и прочие сотрудники тюрьмы, не говоря уже о самом начальнике — делаются скотами гораздо быстрее, чем угодившие под их «надзор и опеку» несчастные заключенные. Таков уж закон природы, мать вашу. Вернее — матери вашей.

Только поздним утром следующего дня, когда Мика уже был готов лопнуть от одолевавших его позывов, дверь в их камеру открылась, впустила ядреный перегар, какой-то нечленораздельный лай и пренебрежительный жест рукой: «выходи, мол».

— Фашистыыы, фашистыы, - подвывал Мика, чудом дотерпевший до нужника.

Игги же держался с достоинством, хотя и ему пришлось несладко. А пока еще не пришедший в себя Антикайнен по причине приостановки у него многих жизненно важных функций организма и вовсе пренебрегал туалетом. Точнее, почти пренебрегал.

Сразу по возвращению в камеру напомнил о себе голод. Он завыл на два голоса двумя пустыми желудками.

— Нехорошо как-то, — заметил Мика. — Кормить нас должны, мы же не в состоянии сами себя обеспечивать продуктами.

— Не знаю, не знаю, — пожал плечами монах.

Однако обед все-таки состоялся: жидкий бурый суп, соленая подгнившая селедка, картофелина и кусок хлеба. Меню на одного человека. На всех — помятая фляга с водой.

Их было трое, но Тойво есть не мог, поэтому его порцию делили по-братски. Разве что хлеб оставляли, ну и немного картофеля. Игги в бурде из супа разминал хлеб, добавлял в него толику картошки, и получившуюся жидкость понемногу вливал в товарища по несчастью.

— Все польза ему будет, — говорил он. — Силы от этого не тают. Не особо прибывают, конечно, но и так хоть что-то.

Мика поначалу удивлялся: почему им дают какие-то помои? Их — что, специально делают?

Вообще, монах проявлял недюжинную смекалку и сноровку, будучи лишенным свободы. Он легко приспосабливался к любым условиям — во всяком случае, ни разу не возроптал и не пожаловался.

— И как это тебе удается? — спросил однажды парень. — Ну, будто тебе все нипочем. Господь терпел и нам велел?

Игги вместо ответа только пожал плечами и вздохнул.

В той далекой прошлой жизни, когда зловещий выстрел в Сараево скосил эрцгерцога Фердинанда, в разразившуюся Мировую войну угодил совсем молодой карельский парень. Родом он был из Александровской слободы, поэтому призыв в армию был культурный: повестка — проводы — полк Олонецких егерей — убытие к театру военных действий.

Глазом не успел моргнуть, а уже в Галиции. Уже нужно стрелять, уже нужно бежать, уже нужно окапываться. И снова — стрелять, бежать, окапываться. Разница только в том, в какую сторону совершать все эти телодвижения. Если к врагу — то наступление, если от врага — то, соответственно, отступление. Голова кругом пойдет.

Да еще вши, да еще сырость, да еще совершеннейше сволочное местное население.

Если генерал штаба Александр Андогский, составляя свои перспективы для войны в Афганистане писал, что «все население имеет ярко выраженную бандитскую наклонность», то про население Галиции можно было написать: «сволочи».

В этом убедился сам Игги, когда в очередном марше — то ли вперед, то ли назад — совершил роковую тактическую ошибку. Он отстал от своих. Впрочем, можно было посчитать и так: свои его бросили.

Дело-то было плевое. Дело-то было пустяковое. Схватило живот у молодого егеря — нешуточно схватило, никак не отпускало. Или в штаны кидай, или — в туалет типа сортир, призывно расположившийся в одном из дворов, мимо которого и был марш.

— Я - сейчас, — сказал он унтер-офицеру. — Я — минутку. Погодите.

Только кивнул головой командир. Беги, мол. Ну, а сами дальше пошли. Невелика птица — догонит.

Вышел Игги, точнее, его тогда звали совсем другим именем — светским, из сортира в явно улучшенном расположении духа. Огляделся в поисках товарищей, да и рухнул, как подкошенный.

Так бывает, если кто-то недобрый огреет дубинкой сзади по голове. То ли хозяин туалета, то ли просто незнакомый прохожий — человечина с активной жизненной позицией. Сволочь галицкая, одним словом.

А Олонецкие егеря ушли дальше и думать забыли о потере своего бойца. Даже унтер-офицер не вспомнил. Куда там, если снова пришлось стрелять, бежать, окапываться!

Пленили Игги, упаковали в телегу и отправили в тыл. Да не простой тыл, а в австрийский. А вместе с ним несколько десятков жителей этой полузабытой галицкой деревни тоже отправили. Странное дело!

Вообще-то, не очень, чтобы странное. В деревнях как? Разделение в деревнях. Кто богаче, кто зажиточнее, а кто — не очень. Вот эти, которые «не очень», живут своей жизнью и грезят. Мечты их просты: как бы так сделать, чтобы прочие земляки жили хуже, чем они сами. Не нужно, чтобы сами жили лучше, нужно, чтобы вокруг жили хуже. Уж такой деревенский менталитет. Тем более, в Галиции.

Вот и пошла в приграничных с Австрией землях мода — выявлять «русинов», то есть, как бы, русских, ну, и прочих тоже. У кого можно что-то отжать — тот и русин. Даже еврей — тоже русин. Точнее, в этих местах евреев не проживало — жили жиды. А! Без разницы: жид — он завсегда русин!

Вот и попал Игги в обоз с несчастными деревенщинами. Побитые, растерянные и остро надеющиеся, что «господа австрийские офицеры непременно разберутся и отпустят их по домам». Ага, отпустят.

Жиды очень быстро в сложившейся ситуации сориентировались. Они по природной своей сущности очень легко могли отказаться от всего нажитого непосильным трудом за былые годы, лишь бы жизнь и свободу не отбирали. Справедливости не нужно, нужно всего лишь, чтобы их отпустили. А потом уже можно и снова в рост пойти — не в первый раз на этой Земле и в этой Истории.

Нежидам же важна справедливость. И за справедливость эту они готовы были и свои жизни положить, и жизни своих близких. Эх, русины!

По мере приближения к конечной части их маршрута становилось понятно, что господа австрийские офицеры, которые встречались все чаще и чаще, вовсе не склонны в чем-то разбираться. Вот отобрать что-то для себя полезное — это пожалуйста!

Все жиды дорогой куда-то рассосались, а пожитки «русинов», что были впопыхах схвачены в то время, когда их самих схватили, таяли. Игги смотрел по сторонам и на ус наматывал. Имущества у него с собой не было ни грамма, скатку шинели отобрали еще в месте пленения. Поэтому материально он никого не интересовал. А то, что он был солдатом вражеской армии, может быть, даже знающим «военную тайну» — на это всем было глубоко наплевать. Не били — и то ладно!

Ехали они, ехали — и, наконец, приехали. «Что за станция такая — Бологое, иль Каховка? А оттуда говорят: это, братцы, братцы, это»…

Талергоф.

И стоял Талергоф уже с осени 1914 года. И смердел Талергоф, стало быть, уже почти два года. Не вонял, не источал дурностный запах, а именно — смердел. Потому что смерть была в Талергофе, потому что жизни не было в Талергофе. И находились внутри Талергофа одни смерды.

Снаружи, правда, были господа австрийские офицеры.