У старых окопов

ТАКАЯ ГИПОТЕНУЗА

На запани нас ожидали. Едва полуглиссер пристал к бону, к нам поспешил человек лет сорока пяти с дубленым лицом, над которым потрудились не так солнце, как мороз и ветер. Кирпичным своим загаром и всей подбористой статью он сильно смахивал на индейца. Вот только нос у него был явно отечественной конфигурации. Впрочем, может, бывают и курносые индейцы, кто их, могиканистых, разберет?

Виктор не без торжественности представил нас друг другу:

— Инженер Мельников — мастер Кувалдин. Прошу любить и жаловать!

Кувалдин сильно тряхнул мою руку, мельком глянул в лицо, тут же скользнул глазами в сторону и надолго уставился мне в плечо. Я заподозрил, что он нашел там какой-то непорядок, и похлопал себя по плечу, счищая несуществующую пыль. Но и позже Кувалдин частенько застывал взглядом на моем плече, просто такая привычка была у человека.

Еще по дороге на запань я узнал от Виктора, что мастер Кувалдин года полтора исполнял обязанности технорука, а с тех пор, как заболел начальник запани, замещает и его. Меня для того и направили сюда на работу, чтобы укрепить эту запань свежеиспеченной инженерской единицей.

Единицы единицами, а Кувалдину теперь снова придется стать мастером. А там и почета поменьше, и зарплата пожиже. Наверняка я кажусь сейчас Кувалдину этаким дипломированным пижоном, который нежданно-негаданно вынырнул из небытия, чтобы подпортить ему жизнь. И выходит, еще не приступив к работе, я нажил уже себе здесь если и не врага, так уж, во всяком случае, явного недоброжелателя. Кувалдин будет теперь придирчиво присматриваться ко мне и радоваться всем моим промахам и ошибкам. А они, конечно же, будут, их просто не может не быть у меня на первых порах.

Хорошо еще, что я не заявился на запань самозванно, а приехал вместе с Виктором. И вообще, мне здорово повезло, что главным инженером сплавной конторы работает выпускник нашего института Виктор Верховцев. Он учился на два курса старше меня, и в институте я знал его мало, но здесь, в лесной глухомани, мы встретились как закадычные друзья. Видно, правду говорят: чем дальше от дома судьба сведет земляков и знакомых, тем они родней…

Виктор тут же заспешил по своим неотложным руководящим делам и сказал мне на прощание:

— Ну, устраивайся на новом месте, пускай корешки поглубже. В конце недели подскочу, поговорим о работенке. — И, уже обращаясь к нам обоим с Кувалдиным, дал наказ: — Жмите на сплотку и формировку, отгружайте побольше древесины!

Последние слова он произнес чуть посмеиваясь, как бы желая показать мне, что великолепно понимает всю стертость и казенщину этих своих слов, но, ничего не поделаешь, иной раз приходится говорить и казенные слова. Да и потом, не все казенщину эту чувствуют, тот же Кувалдин, например. Мастер не заметил подвоха и стал уверять, что за плотами остановки не будет…

Виктор умчался на шустром своем полуглиссере, вздымая широкую, косяком расходящуюся волну. Волна эта вернулась к нам и качнула бон, на котором мы стояли с Кувалдиным.

— Пойдемте, покажу вам квартиру.

Кувалдин протянул руку за моим чемоданом, но я опередил его и схватил чемодан.

— Не привык, чтоб другие таскали мои вещи, — объяснил я. — Силенка пока есть.

Кувалдин хмыкнул и испытующе покосился на меня, словно прикидывал, так ли уж велика хваленая моя силенка.

Мы пошли к берегу по мягко раскачивающемуся бону. Был поздний июньский вечер, даже ночь уже — северная светлая ночь, которая так удивила меня, южанина, когда я впервые попал на Север. Это было еще до службы в армии, когда судьба занесла меня на молевой сплав в Карелию. Я долго не мог тогда спать по ночам, а потом привык и даже перестал замечать северную эту красу, будто так и надо, чтобы ночью было светло как днем.

Сплоточные станки работали полным ходом, пучки бревен проворно выскакивали из-под контрольных рам. Девчата-сортировщицы застыли с опущенными в воду баграми и добросовестно глазели на меня. Я только никак не мог понять: догадываются уже они, кто я такой и зачем припожаловал к ним сюда, или просто рады на минуту оторваться от однообразной работы и поглазеть на свежего человека.

Показывая дорогу, Кувалдин шел впереди меня размеренным пружинистым шагом индейца и осуждающе молчал. Так мне тогда показалось, уж больно замкнутая и себе на уме была у него спина. Когда молчать стало совсем уж невмоготу, я кивнул на девчат-сортировщиц и спросил:

— Ночная смена?

Кувалдин удивленно посмотрел мне в плечо, хотел, кажется, сказать, что это и так видно, но переборол себя и буркнул:

— Она самая…

Мы сошли на берег, и я оглянулся. Вся запань — с молехранилищем, забитым бревнами, с сортировочной сеткой и сплоточными станками — четко лежала на спокойной, без единой морщинки, ночной воде. С высоты берега запань сильно смахивала на чертеж из недавней моей дипломной работы.

— Как сплотка? — спросил я небрежно, тоном многоопытного сплавщика, который перевидал на своем веку уйму запаней и сплавных рейдов.

— Третью неделю сплачиваем, — не сразу и без большой охоты отозвался Кувалдин. — Поначалу большая вода была, а ныне спала маленько, работать можно.

— Ну и как? — не унимался я.

— Что как? — не понял Кувалдин.

— Суточный график? План?

— Вот вы о чем… — несколько даже обиженно протянул Кувалдин. — План наша запань всегда выполняет. Как заведен тут такой порядок, так идет своим ходом.

— Кто ж его завел, хороший этот порядок? — поинтересовался я.

Кувалдин, который до этого по своей привычке изучал мое плечо, так изумился моим словам, что даже глянул мне в лицо. Весь вид у него был какой-то ошарашенный и даже оскорбленный, будто я ляпнул страшную глупость.

— Начальник запани Филипп Иваныч, кто же еще? — подивился Кувалдин моему невежеству. Кажется, он не шутя считал, что знаменитого их Филиппа Ивановича знает поголовно все человечество.

Мы двинулись к поселку, отступившему метров на сто от кромки берега, чтобы меньше заливало половодьем. Прошли мимо такелажного сарая, где гирляндами висели толстые смоляные канаты, лежали бухты густо смазанных стальных тросов, синели окалиной круги новой проволоки и рыжел ржавчиной спутанный ворох проволоки старой, побывавшей уже в плотах и снова вернувшейся на запань. Сарай был по-весеннему богат такелажем, и я порадовался, что всего этого добра на запань завезено много и недостача такелажа не будет тормозить работу на первых порах, пока я тут осмотрюсь и узнаю, что к чему.

Кувалдин теперь вышагивал рядом со мной и все приглядывался ко мне сбоку, точно определить хотел, что я за человек и за какие его прегрешения свалился ему на голову. И хоть ни в чем не был я перед ним виноват, но мне стало все-таки как-то не по себе. Будто я провинился перед Кувалдиным уже одним тем, что живу на свете. Меня подмывало сказать ему: я не просил, чтобы меня послали работать именно на эту запань, где я стал ему поперек дороги. Ведь если б не меня, так все равно прислали бы кого другого. Да и Филипп Иванович не нынче-завтра поправится и займет свой начальнический стул, так что дуться на меня просто глупо…

Стороной прошла ватага парней навеселе, вразнобой горланя: «Я люблю тебя, жизнь».

— Пьют на запани? — осведомился я.

Кувалдин подумал-подумал и сказал осторожно:

— Выпивают…

Похоже, он не хотел, чтобы у меня сложилось плохое мнение о местных сплавщиках.

Мы миновали какие-то будки, низкий расплывшийся штабель горбылей и большую слежавшуюся кучу старых опилок. Поравнялись с маленькой уютной избушкой на полпути от берега к поселку.

— Наш медпункт, — сказал Кувалдин тоном экскурсовода, сопровождающего знатного туриста. Сдается, и ему уже надоело играть в молчанку.

На чисто выскобленном крылечке сидела парочка. Парня я не разглядел, а вот девица мне запомнилась. От полноты чувств она болтала ногами в щегольских, ладно скроенных сапожках, тесно обхватывающих ее тугие поселковые икры, какие в больших городах попадаются уже редко.

— Фельдшерица наша, — все тем же размеренным информационным голосом молвил Кувалдин, продолжая знакомить меня с местными достопримечательностями.

Машинально я кивнул головой, принимая к сведению и эту небесполезную для себя новость. Фельдшерица нараспев поздоровалась с Кувалдиным, стрельнула в меня глазами и усмехнулась чему-то своему, что к медицине наверняка не имело никакого отношения. Парень, завидев нас, отодвинулся от фельдшерицы, а не успели мы миновать медицинский теремок, тут же проворно подсел к ней, так что насиженное его место не успело остыть.

— Молодежь… — тоном извинения сказал Кувалдин а я сделал в памяти зарубку: и здесь, в лесной глухомани, такие вот дела-делишки идут тем же путем, как и в большом городе, где я учился и откуда сейчас приехал. Не то чтоб я не знал этого раньше, но все-таки приятно было лишний раз убедиться, что мир един и люди везде одинаковы…

Мы молча прошли остатнюю часть пути, и только уже на подходе к дому, где мне была отведена квартира, Кувалдин спросил:

— Институт окончили?

— Две недели назад защитил диплом.

— Институт — это хорошо, — одобрил Кувалдин, и в голосе его послышалась зависть не зависть, а так, вроде бы сожаление горьковатое, что не довелось ему в свое время поучиться в институтах. Он как бы оглянулся с нынешнего бугорка на всю свою прожитую жизнь и не в первый раз обнаружил, что не так она выстроилась, как ему хотелось бы. — А то у нас тут есть такие: работают инженерами, а сами едва техникум осилили, а то и его в глаза не видели. А с дипломом — это уже без дураков! Это уж культурно… В институте и с Верховцевым познакомились?

Подражая Кувалдину в краткости ответов, я сказал:

— Там.

— Понятно… — отозвался Кувалдин, и в голосе его прорезалось некое дополнительное уважение ко мне — за то, что умею я выбирать себе выгодных дружков.

Он, кажется, решил, что я парень не промах и со мной лучше не связываться. А я никого и ничего не выбирал, да и кто тогда знал, когда я впервые познакомился с Виктором, что он когда-нибудь заделается моим начальником. Виктор тогда был таким же студентом, как и я, разве что учился двумя курсами постарше и ходил в круглых отличниках, а я тянул на стипендию.

Просто мы с Виктором жили в соседних комнатах общежития, и однажды случилось так, что мы оба дежурили — каждый в своей комнате. Я первым закончил уборку и ту последнюю щепотку мусора, которую так трудно взять на совок, вымел, как водится, через порог в коридор. Взмахом веника я послал эту щепоть в сторону Викторовой двери, а мог и в другую сторону послать, и тогда мы с Виктором, возможно, так и не познакомились бы поближе. Я махнул веником, а Виктор в эту секунду как раз открыл свою дверь, чтобы вымести через порог свою щепотку мусора, и поймал меня на месте преступления.

Сгоряча он обозвал меня почему-то Мазепой, я не остался в долгу и послал его подальше. Мы облаяли друг друга, стоя в коридоре каждый у своей двери, я с веником в руке, а Виктор со шваброй. Вот так и состоялось первое знакомство нынешних технорука запани с главным инженером сплавной конторы.

Мы тогда не успели доругаться, так как надо было спешить на лекции. Но позже, сталкиваясь в институте, общежитии, столовой или библиотеке, мы стали поневоле узнавать друг друга. Сначала мы только язвительно усмехались, будто выведали один о другом невесть что, а потом как-то незаметно для себя стали здороваться. «Привет!» — «Привет!» — и каждый спешит по своим делам. А здесь вот встретились как закадычные друзья. Не объяснять же все это Кувалдину?..

Для меня была приготовлена квартира из двух комнат. Впоследствии я узнал, что в квартире этой испокон века жили техноруки запани, ее в поселке так и величали: инженерской или техноруковской. Техноруки, как водится, менялись, а квартира оставалась. И когда на запани появлялся технорук с большой семьей, то квартира была для него тесноватой, а когда приезжал малосемейный, то квартира сразу становилась просторной. А вот холостого технорука квартира эта, кажется, не видала еще ни разу.

Я переступил порог и вдруг подумал: а ведь это первое мое жилье, целиком принадлежащее мне одному. Какие бы роскошные квартиры ни поджидали меня в будущем, а эта вот первая. Жилищное раздолье до нынешнего дня обходило меня стороной. Детство мое прошло в саманной хибаре, где мы теснились всей семьей. У меня не то чтоб отдельной комнатенки, но даже угла постоянного не было. Позже я обитал в рабочих общежитиях, образцовых и запущенных, всякие попадались, в палатках изыскателей, в военной казарме. Последние годы жил в студенческом общежитии: койка, стул, тумбочка на двоих, крючок на вешалке и персональный гвоздь в платяном шкафу, громкоговоритель — один на комнату и утюг — один на весь этаж.

Главное и отличительное свойство всех прежних моих жилищ сводилось к тому, что помещение там было одно, а равноправных обитателей несколько человек, а то даже более десятка человек, как в армейской казарме. А теперь вот жилая моя дробь перевернулась, знаменатель стал числителем и расщедрившаяся наконец-то судьба отвалила мне одному-единственному отдельную двухкомнатную квартиру с кухней и совершенно ненужной кладовкой, куда мне пока что и положить-то нечего, разве что пустой чемодан.

Машинально я прикинул, что в новых моих апартаментах, если мерить тесными студенческими нормами, можно разместить человек десять, а то и все двенадцать. Выходит, жизнь моя стала вдруг богаче и привольней недавней студенческой жизни в добрый десяток раз.

С непривычки к такому раздолью я даже оробел малость, обходя обширные свои владения, — это наглядное свидетельство тех крупных перемен, которые приключились в моей жизни. И тогда же я понял — не умом, а всем своим свежеиспеченным инженерским существом, что вступаю в совершенно новую полосу жизни, где все, начиная с жилья, будет теперь совсем не так, как было у меня до сих пор…

К приезду моему явно готовились: пол был не только чисто вымыт, но и выскоблен до восковой желтизны, чьи-то заботливые руки расставили мебель. В квартире было два стола: маленький письменный, почти ученический, и большой обеденный, бельевой шкаф, две тумбочки, кровать под марлевым пологом, чтобы не загрызла меня свирепая мошкара, два стула, пяток разнокалиберных табуреток. На тумбочке у изголовья кровати стояла настольная лампа, бронзовая, неподъемная, эпохи перерасхода цветных металлов. И хотя на всех вещах на самых видных местах красовались овальные жестяные бирки, означающие, что все это имущество заприходовано и числится из балансе запани, у меня проклюнулось такое праздничное чувство, будто из скудного своего студенчества я прямехонько шатнул чуть ли не в заправские миллионеры.

Больше всего я был тогда озабочен тем, чтобы скрыть от Кувалдина свое смятение при виде умопомрачительной этой роскоши, граничащей по тогдашним моим понятиям с расточительством.

— Не много ли для одного? — скромно спросил я, обводя рукой жилищные свои просторы.

— А семья? Иль еще не женаты? — догадался Кувалдин.

— Не успел еще. Знаете, не пришлось как-то… — смущенно пробормотал я, впервые в жизни чувствуя себя виноватым, что дожил до двадцати семи лет, а до сих пор не обзавелся семьей.

Кувалдин подозрительно покосился на меня и перевел глаза на тощий мой чемодан. Похоже, ему просто трудно было представить человека холостым в моем возрасте. Мне почудилось: он даже заподозрил, не бегаю ли уж я от алиментов. Но он тут же отбросил это низкое подозрение, недостойное дипломированного адресата, и утешил меня:

— Ничего, дело это поправимое. Невест у нас на запани хоть пруд пруди: и беленькие, и черненькие, и шатенистые. На любой вкус!

О неведомых мне местных невестах он сказал так, будто и они тоже были загодя приготовлены для меня и теперь поджидали женишка где-нибудь на складе запани между тросами и канатами, перенумерованные и чуть ли не снабженные инвентарными бирками. Вот только Кувалдин не знал, кажется, куда именно полагается навешивать бирки невестам: на шеи или на пятки.

Узнав о затяжном моем холостячестве, Кувалдин, сдается, совсем во мне разочаровался. По всему видать, ему еще обидней стало, что такой вот легковесный человек потеснил его тут на работе…

С неожиданной для меня прозорливостью Кувалдин понял мое состояние и сказал хмуро, по привычке своей глядя мне в плечо:

— Вы вот что… Ну, это самое, не думайте там… Ну какой из меня начальник? Курам на смех! Я спал и во сне видел, чтоб меня поскорей скинули… освободили то есть, ежели по-культурному. Так что не сомневайтесь и ничего такого не думайте. Зла на вас я не держу, даже наоборот. И работать вам тут привольней будет, чем мне.

— Это почему же? — полюбопытствовал я, думая, что Кувалдин намекает на высшее мое образование.

Но он не ответил на мой вопрос, а сам спросил:

— У вас тут поблизости родичей случайно нету?

— Да вроде бы нет, а что?

— Повезло вам! — с откровенной завистью выпалил Кувалдин и уважительно посмотрел на меня. — Как Филипп Иваныч занемог и меня временно назначили его замещать, так я сразу же и взвыл: ни днем, ни ночью покоя нету.

— Работы много? — участливо подсказал я.

— Кабы работа! Там трудность прямая, вся насквозь видная. Мы тут для того и сидим, чтоб ее преодолевать, за то и зарплату получаем. А вот чего я никак не ожидал — родичи меня допекли, будь они трижды неладные!

— Родичи? — опешил я, припоминая, что в институте нам талдычили о борьбе с паводками и ледоходами, о конструктивных несовершенствах сплоточных машин, о текучести рабочей силы, о перебоях в снабжении горючим, такелажем и запасными частями, а вот о такой потаенной опасности, как родичи, меня никто и никогда еще не предупреждал.

— Они самые, — мрачно подтвердил Кувалдин. — Я сам местный и жонка моя тоже местная. Тут в поселках да в деревнях вокруг проживает уйма наших сродственников: и дядья, и тетки, и двоюродные братья и троюродные сестры, полный ассортимент. Без электронной машины всех и не сосчитать! Ну и насели они на меня, как я начальником запани заделался. Так и лезут день-деньской, и в конторе и на запани продыху нет. Вечером домой придешь, и там уже сидит шуряк или крестный, весь на тебя нацеленный. Прямо как волка обложили, шагу ступить некуда, хоть ложись да помирай!

— А чего ж это они? — поинтересовался я. — Работенку себе непыльную выпрашивают?

— Работенку?! Кабы работенку, так и уважить не грех. Нет, насчет работы они не шибко убивались. Все боле норовили урвать на даровщинку кусок послаще: то лесу дай избушку подлатать, и не кругляка, а бруса первосортного, то аванс пожирней, то досок обрезных со шпалорезки, то катер буксирный им выдели — на рынок в райцентр смотаться, то завозню такелажную — сено с того берега привезти, то обменяй им в подсобном хозяйстве паршивую телку на нашу холмогорочку. Стекло клянчат, гвозди, олифу…

И такие дальние объявились, каких сроду не слыхано было. И чем отдаленней родич, тем нахальней. Прямо с ножом к горлу: вынь да положь. Тьфу, вот людишки! Затаились и ждали, когда я на повышение пойду. А теперь как клопы изо всех щелей поперли, удержу на них нету… Знаете, бывают такие старые бараки, где давно уже никто не живет, а клопы сидят по щелям и ждут своего часа. Тонкие такие, белесые, как папиросная бумага, а жалят — тигры лютые! Я раз ночевал в таком страшном бараке — еле ноги унес. Как начали они меня жрать, я топчан на середку выволок, подальше от стен, а они новую тактику применяют: прямо с потолка пикируют, и все на подушку, все на подушку, чуют, где кожа голая. Уж гонял я свой топчан, гонял по всему бараку, нигде спасу нет, в лес подался, там под кустиком и переспал… А от родичей и сбежать некуда, везде достанут. Хуже клопов!

Они как-то там меж собой порешили, вроде вся запань нашей фамилии на откуп дадена: хватай и тащи все, что под руку подвернется. Утречком встаешь и голову ломаешь: на что нынче замахнутся? И все едино не угадаешь, такое запузырят, никакой фантазии не хватит. Один кум даже якорь затребовал. Да зачем тебе якорь, спрашиваю, деревня ваша вовсе сухопутная? Отвечает: раз ничего другого не даешь, подкинь хоть якоришко, не с пустыми же руками домой вертаться… Вот так кум! Только тем я и спасался, что дневал и ночевал на запани. Верите, по улице боялся пройти, чтоб не переняли родственнички мои дорогие. На людях они все же остерегались христарадничать. Не так авторитет мой берегли, как продешевить боялись: чтоб им меньше не перепало при свидетелях-то!

Был у них один козыришко: я рано отца лишился и кое-кто из родичей малость матери помогал. Там и помощи той с гулькин коготок, да и давненько было, еще до колхозов, но благодетели наши все припомнили да еще и проценты накинули на давность лет. А того не разумеют, что они из своего единоличного кармана копейки давали, а теперь рубли тянут, да и не мои, а казенные! Другому на моем месте как с гуся вода, а я все вроде стеснялся…

— Стеснялись? — не понял я.

— Угу, — подтвердил Кувалдин. — Неловко как-то… Ежели впотай как-нибудь, а то ведь все видят. Уж больно нахально родичи мои орудуют, а кругом тоже не слепые…

Я подивился про себя простодушию Кувалдина, который так запросто и чистосердечно поведал мне, что остерегался он одной лишь огласки, а если б родственное это непотребство можно было творить шито-крыто, так еще неизвестно, как бы он себя повел.

— А откажешь кому, сразу обида кровная: родичей не признаешь! И жонку подбивают словечко замолвить и через старшеньких наших ребят действуют, такие дипломаты, хоть в ООН их посылай! Дома раздоры пошли, жонка дуется: своего племяша одарил, а мою тетку не хочешь уважить. Сроду тихо-мирно жили, а тут цапаться стали, чуть до развода не докатились…

Главное, кабы я сразу всю опасность углядел, мне легче было бы круговую оборону занять. А я спервоначалу одному уступил, другому, они и насели на меня всем гамузом. Так оно и пошло-поехало. Я думал, Филипп Иваныч быстро оклемается и вызволит меня из родственного ига, а он расхворался не на шутку. Он болеет, а я все глубже в пучине этой тону. Уже по шейку погруз, еще маленько, и поминай как звали. Да вот спасибо, вы приехали…

Я полюбопытствовал:

— А как же Филипп Иванович, со своими родственниками ладил? Иль у него их не водится?

Кувалдин замялся.

— Есть и у него. А только вы Филиппа Иваныча со мной не равняйте. Это такой человек… Он так сумел поставить, что родичи и заикнуться боялись. И между прочим, еще сильней его за это уважали. А мои тунеядцы, хоть и перепадало им кое-что, ни в грош меня не ставят… Вот какая гипотенуза!

Я удивленно покосился на Кувалдина, и тот пояснил:

— На курсах мастеров у нас присказка такая была. Учились мы все маловато, ну и крепко нам, неукам, слово это культурное полюбилось: ги-по-те-ну-за! Есть в треугольнике сторона такая. — Он спохватился: — Да вы небось и сами знаете?

Я подтвердил, что знаком с гипотенузой. Кувалдин сказал с жаром:

— Так что, не сомневайтесь: очень вы меня выручили и даже спасли своим приездом. А то пустил бы я всю запань под откос или взбунтовался бы и двинул какого-нибудь дорогого родственничка прямо в рожу его бесстыжую. К тому дело шло. А теперь все культурно выйдет, и я кругом невиноватый! Ну и шугану я их завтра, как они ко мне сунутся. «К новому техноруку пожалте, шагом марш!»

Он заулыбался, представив, как ловко отбреет завтра нахальных своих родичей.

А я и порадовался, узнав, что Кувалдин ничуть не злится на мой приезд, и в то же время мне как-то не по себе стало, будто унизил он меня своим признанием. Вот уж никогда прежде не думал, что главным и чуть ли не единственным моим козырем перед нешибко образованными местными сплавщиками будут не знания мои специальные, добытые в институте за пять лет учебы, и не личные мои качества инженера и человека, о которых я тогда, признаться, был довольно высокого мнения, а всего лишь такое побочное и плевое обстоятельство, что нет у меня здесь поблизости жадных родственников. Если в этом вся премудрость, так стоило ли тогда в институте штаны просиживать? Заехал бы сразу в такие вот глухие края, где родичам меня не достать, и трудился бы себе на здоровье, шагал бы от победы к победе. Такая вот… гипотенуза.

— Работать вам тут легко будет, — заверил меня Кувалдин на прощание. — Филипп Иваныч всему тут на вечные времена дал ход. Теперь только не ленись подмазывать, чтоб нигде не заедало и не скрипело. Без родичей вам тут не жизнь будет, а малина!.. Ну, отдыхайте, утром покажу вам запань и все наше хозяйство.

Он крепко тряхнул мою руку, пошел к двери, но на пороге вдруг живо обернулся и сказал со смехом:

— А я, как чуял, наобещал тут кой-кому из настырных своих родичей сорок бочек арестантов: так приперли, не было сил-возможностей отказать. Они теперь спят и сны золотые видят… Ну и рожи у них завтра утречком будут!

Кувалдин фыркнул и плечом толкнул дверь.