Убийственные именины

Глава 1.Happy birthday to you-u-u!

Иосиф всегда был совой. Для него заснуть раньше трех часов ночи и восстать ото сна раньше полудня — подвиг. А Данька позвонил в дверь в 9 утра. День рождения у тетушки, "ты спишь ли, милый друг", как не совестно, и все такое. Только в машине Ося пробудился окончательно — и понял, что уже битый час таращится в окно, якобы заинтересованно рассматривая пожелтелый от жары подмосковный ландшафт. Рядом щебетала Серафима Николаевна, матушка Данилы. Отчим вел машину, а Данька клевал носом. Если учесть, что дядя Гоша никогда не слушает речей супруги, и ей это известно — значит, Серафима обращалась именно к Иосифу. Она, как ей казалось, с ним беседовала с самого момента посадки в машину, а он дрых с открытыми глазами, нечувствительно "наблюдая за природой" и невпопад соглашаясь с рассуждениями Симы.

Впереди лежал длинный, жаркий, скучный день. Ося согласился поехать за город на дачу Данилиной тетушки, сестры Серафимы Николаевны, в деревню Мачихино, в надежде побродить по окрестному лесочку и искупаться в речке. Узнав, что речка называется Моча, он приуныл, несмотря на то, что ударение в ее названии было на первом слоге.

Данька мирно дремал, а неуемная Серафима Николаевна расписывала масштаб вселенской катастрофы, которая вот-вот наступит. Из ее глубоких рассуждений выходило, что скоро Земля поменяет магнитные полюса, ледовые массы наползут на экватор и растают от жары, что и вызовет всемирный потоп, а потом сразу же — великую сушь. Свои представления она черпала из сериалов с названиями вроде "Завораживающие катастрофы", "Погодожуть", "Катаклизмы для вас", а заодно из какого-то страшноватого наукообразного журнальчика. "Огонек и ледок", что ли. "И знаешь, этот журнал такой грамотный, такой увлекательный, информация в нем такая, знаешь, плотная, насыщенная… Совсем как "Химия и жизнь" в мое время!" — восхищалась Серафима Николаевна этим сборником экологических страшилок. "Как можно быть увлекательным и грамотным одновременно? И почему семейные торжества всегда до краев полны добронравной скукой?", — размышлял Иосиф, пропуская Серафимину болтовню мимо ушей и старательно изображая внимание. Однако вскоре на ее слова: "В самом начале всемирной катастрофы может погибнуть треть человечества!" — Ося брякнул: "Конечно, это замечательно!" И тут же поймал на себе изумленный Симин взгляд. Но Серафима нашлась, и довольно быстро: "У молодежи сейчас в моде мизантропия. Как Чайльд-Гарольд, правда, Гошенька?"

Все-таки Серафима, которую все родные и друзья до сих пор зовут Симочкой, славная и удивительно бестолковая дама, слишком много читает "научную" прессу и смотрит телевизор. Ее не пугают всемирные потопы и надвигающийся ледниковый период — наоборот, Серафима видит в них подтверждение собственной правоты. Она, Симочка, права в своей ностальгии по "светлому прошлому". А вот будущее — оно отнюдь не светлое. Скорее туманное. Когда-то Сима была красавицей и по сей день любит вспомнить об этом факте во всеуслышанье. Серафима Николаевна с возрастом так и не изжила в себе подростковой склонности к романтике: в ее мире светило ничем не затуманенное солнышко, кавалеры были галантны, дамы элегантны и горды. Как ни странно, но и современники вызывали в Серафиме не раздражение, не хроническую депрессию, а даже некое умиление. И она любила давать "родным и близким" уменьшительные имена-прозвища, и еще ни разу не попала в точку. Окружающие, которых она называла Мумочками, Зизеньками и Ласеньками, сначала недоумевали, потом протестовали, потом смирялись: Симочка была воздушно и очаровательно глупа. Ее нынешний муж, Георгий Игоревич, Данькин отчим, некогда увел это небесное созданье из семьи, ячейки общества. Отбил Серафиму у первого супруга. Звали несчастного брошенного мужа как и Данькиного дедушку, Симиного папочку — Николаем. Серафима до сих пор время от времени намекает на "драму, которую пережил Кока". А Кока, наверное, и забыл уже про Симу. В общем, "у меня была жена — кончилась она".

Сам Данька отца не помнил, папа Гоша его растил, лелеял, воспитывал, поднимал и, наконец, пустил в свободное плаванье в "большую жизнь". Георгий и сейчас заботился о пасынке: держа руль одной рукой, другой он поправил подголовник, чтобы отяжелевшую Данькину голову не так трясло. Почему-то они всегда больше походили друг на друга, чем Данила и его матушка. У всего Серафиминого семейства — "рода Изотовых", как она гордо называла тьму родственников разной степени "водянистого киселя" — были светлые глаза и волосы, мягкие черты лица и крепкое телосложение. А Георгий был небольшого роста, имел крупный нос и твердых очертаний подбородок, маленькие руки — и вообще весь Гошин вид беззастенчиво выдавал породу. Данила с возрастом перенял у Георгия не только манеру улыбаясь поднимать правую бровь, саркастический взгляд на мир и любовь к логическим рассуждениям: у него даже форма носа наметилась другая и волосы потемнели. Хотя Данька вымахал на полторы головы выше Георгия и в плечах был сильно пошире "папы Гоши".

Малоатлетическую фигуру Данилиного отчима компенсировала могучая натура "настоящего мужчины": он знал, чего хотел и знал, как желаемого добиться. А все домочадцы казались Георгию слабыми и хрупкими, будто цветы или бабочки. И он их за хилость не презирал, а жалел. Больше всех Георгий жалел жену. Глупышку Симочку, живущую в придуманной реальности, где под музыку нескончаемого менуэта в изящных па прошла ее жизнь… Когда-то Георгий был покорен Симиной прелестью, а потом красота Серафимы увяла, но Гоша уже сроднился с причудами — как впрочем, и с заскоками — своей чувствительной жены. Теперь он не смог бы оставить любимую Чио-чио-сан на растерзание действительности — даже понимая, что каждые десять лет подрастает новое, совсем юное поколение мотыльков, тоже не чуждое воздушных глупостей.

Данила с Иосифом были лучшими друзьями, хоть и не со школьной скамьи. В свои 27 лет оба учились в аспирантуре, к тому же на одной кафедре, где оба бессовестно отлынивали от "намеченных мероприятий", но энергично подрабатывали на стороне. За пару лет Ося стал другом семьи Изотовых, его постоянно приглашали на всякие именины-рождества, кормили домашними блюдами и сватали наперебой. Блюда он с удовольствием ел и нахваливал, а вот от женитьбы уклонялся. Он вообще плохо понимал, что такое семья и зачем она нужна. Растила его бабушка в маленьком литовском городке, больше напоминающем разросшуюся деревню. У бабки был небольшой огород, теплицы и садик вокруг дома, куча проблем и еще три внука на попечении, кроме юного оболтуса, названного в честь дедушки Иосифом. Все четверо росли крапива-крапивой.

Самое яркое ощущение Осиного детства: запах пионов, огромная клумба с розовыми и белыми цветами, бабушкина гордость. В самой ее середине, среди зеленых, ломких стеблей, просвеченных солнцем наподобие лиан в джунглях, сидит он, маленький разбойник, гроза окрестных садов и огородов. Бабушка бегает вокруг пахучих зарослей со сложенным вдвое ремнем и кричит: "А ну вылазь! Вылазь, кому говорю, паршивец!" Это не опасно, потому, что бабушка даже гордится таким ловким и прожорливым внуком. Она боится только одного: что Осенька заболеет или будет плохо кушать. А пять раз ремнем по заднице за два кило в один присест слопанной клубники — это нормально. Собственные родители Иосифа работали в это время где-то в Польше, а может и в Болгарии. Он их вообще впервые увидел лет в шесть, когда два незнакомых человека вдруг кинулись к нему, стали обнимать, подкидывать в воздух и оглушительно орать: "А вырос-то как! А загорел!" Это было не самое приятное ощущение. С того момента маленький Ося перестал принадлежать себе: теперь его без конца контролировали, объясняли, что и как он должен делать и не желали слушать возражений.

Личные устремления нахального юнца, конечно, никто в расчет не принимал. Осины полудетские-полувзрослые попытки освоения окружающей действительности родственниками воспринимались с добродушным невниманием: ты, мол, у нас еще дурачок, вот вырастешь, поумнеешь, тогда и заживешь по-своему. А пока слушайся маму с папой, не то будет бо-бо! Маленькому Иосифу, да и всем детям в этом возрасте, казалось, что он уже вполне вырос, чтобы самому распоряжаться собственной судьбой. Претензии родителей его просто бесили. Упрямый сорванец не хотел до самой старости, — которая должна была наступить никак не позднее двадцати лет — оставаться чьей-то марионеткой. И он не понимал: почему он должен слушаться этих самых "родителей"? Им что, приспичило, чтобы он жил у них, чего бы ему это ни стоило?

Подружиться с этими чужими, жутко назойливыми типами, или хотя бы привыкнуть к ним Иосиф так и не смог. А еще в Осиной душе, вопреки ожиданиям родни, не возникло с годами снисходительного отношения к родительским чувствам. Его злило все: и сюсюканье, и наказания, и совместные походы в зоопарк, и поездки за город всей семьей, и попытки выбрать ему институт для поступления, и появление на чаепитиях "очень приличной" Софочки — соседской дочки, толстенькой, молчаливой и себе на уме девицы, по мнению родителей, отличной партии для Осеньки. С годами он, правда, перестал упрямо, по крупице отвоевывать право на самоопределение, зато, как осажденная крепость, ушел в глухую оборону. Иосиф Гершанок бился за свою "отдельность" от мамы с папой целых двадцать лет, и победил.

Сейчас он жил в квартире покойной бабушки с отцовской стороны и наслаждался возможностью не видеться ни с какой своей родней — ни с дальней, ни с ближней — даже на праздники. Но у Данилы он бывал часто, и ему даже нравилось на пару с Данькой мистифицировать легковерную Серафиму Николаевну рассказами о посещении Нью-Йорка НЛОнавтами, о множественных родах американскими школьницами детей со странными аномалиями. Серафима бурно сочувствовала обесчещенным американочкам. Она принималась забавно сетовать на шалости инопланетян, будто ругала похотливого кота, орущего под балконом. Потом Георгий укоризненно вздыхал: "Симуля! Мальчики!" и смотрел на них поверх очков. Ося с Даней смущенно разглядывали потолок, а Серафима укоряла обоих за глупые выдумки и по-девчоночьи шкодливо хихикала.

И вот Иосиф и вся Данилина семья ехала праздновать день рождения родной Симочкиной сестры, Вавочки. Она вообще-то звалась Варварой и старательно скрывала свой истинный возраст, но ее выдавала Серафима, которая всегда могла ляпнуть при свидетелях: "Как годы-то бегут, а, Вавочка? Вот тебе уже и…" Следовала цифра, и шея Вавочки наливалась кровью. Несмотря на конфуз, Серафиму приглашали и на следующий год: крепость родственных уз в этой семье очень уважалась.

В Мачихино полным ходом шло приготовление тазиков с салатами оливье, рыбно-крабовым и винегретом, без которых на Руси не обходится ни одно застолье. Конечно, были еще селедка, пироги с капустой и грибами, кулебяка не поймешь с чем и предмет особого беспокойства хозяйки: заливное, не пожелавшее застыть даже в холодильнике. Варвара Николаевна с досады шипела на дочерей, погруженных в рубку салатных компонентов: "Криворукие какие-то, Гос-споди прости!" Дочери ее, Лариса, прозванная младшим кузеном "Фрекен Бок", и Зоя, которой никто никогда так и не смог придумать прозвища, молча и сосредоточенно стучали ножами. Муж именинницы, Павел Петрович, чувствуя себя подлым иждивенцем, с утра сбежал на реку. Там, в тенечке, можно было сидеть с удочкой хоть до морковкиных заговин: рыбы в Моче отродясь не водилось. Гости ожидались вот-вот, пироги становились круглыми и коричневыми, все больше походя на ягодицы спасательниц Малибу, в окна кухни влетал слабый, просто еле живой ветерок. Было душно. Природа точно забавлялась, выясняя: можно в течение лета превратить белого в папуаса, не меняя его гражданства, или понадобится сезона два-три?

Днем, в самую жару, собрались "утомленные солнцем" друзья и родственники. Вид у всех был такой, точно это их, а не пироги, сперва подержали в духовке, а потом переложили в поддон русской печи — доходить до кондиции. Отдуваясь и вытирая шеи платками, приглашенные вручали Варваре Николаевне, принарядившейся в желто-красно-зеленое шифоновое платье и бусы из самоцветов, неожиданно похожие друг на друга подарки: соломенные шляпки, зонтики от солнца, веера, маечки-футболочки, купальник, тент и надувной матрац. Похоже, всем казалось, что небывалая жара пришла на веки вечные, и Россия вскоре станет филиалом Африки. Один вальяжный лысоватый дяденька подарил имениннице какой-то документ, взглянув на который та аж пятнами пошла. Лысый довольно хохотнул и с лихим видом огляделся вокруг, после чего пробасил:

— Можешь теперь еще землицы прикупить, пристроечку сделать! Да хоть вон там, — и махнул рукой в сторону соседского дома, хозяйка которого, как выяснилось, стояла рядом с разноцветной коробочкой в руках.

Неловкий момент быстро замяли, и все скопом направились к столу.

— Лучше бы ружье для охоты на слонов и тропический шлем подарили. Они бы Варваре пошли, не то что шляпки-зонтики, — шепнул Иосифу Данила.

Пытаясь представить себе властную, грузную тетю Варю в шортах и шлеме, верхом на верблюде, в сопровождении бедуинов, увешанных амулетами, Ося хмыкнул и пошел за другом в "большую столовую". Такая "зала" есть в любом просторном "загородном доме". В ней никто не живет: болтают по душам в гостиной и на веранде, едят на кухне, телевизор смотрят там, где есть телевизор, спят в спальне или в гостиной на диване, особенно если накануне была пьянка со скандальчиком, в спальне протек потолок или кошка расписала коврик, демонстрируя необоримую кошачью суть.

Но "большая столовая" — не просто помещение для низменных отправлений. Она — символ уюта и единения семьи. Посредине ее стоит гигантский дубовый стол и два десятка дубовых же стульев без единой сломанной ножки. Скатерть, прозванная Даней "кинг сайз", великолепна: цветочки по краям, веночки в центре, кисточки по углам. Упаси Бог капнуть кетчупом на такое "богайство"! Вышивала ее еще бабушка, мать именинницы, ибо шила как никто и имела уйму свободного времени. Все думочки на всех диванах щедро украшены ее умелыми руками с двух сторон, поэтому спать на них нельзя: бисер и крученые нитки впиваются в щеки и цепляют за волосы.

Когда все расселись вокруг уставленного яствами стола, Иосифу стало неловко. Все имело такой торжественный вид, что хотелось громко прочесть молитву, или пропеть псалом, или рассказать неприличный анекдот, лишь бы нарушить атмосферу. Ося кашлянул и посмотрел на соседку — младшую дочь Варвары, Зою. При виде нее на ум Иосифу постоянно приходили всякие литературные цитаты про "безжизненную правильность черт". Зоино лицо с тоненьким носиком, светлыми глазами и намечающимися морщинками в углах рта никогда не выражало эмоций. Оно было спокойным и прозрачным, подобно первому ледку на реке. Похоже, младшенькая Данина кузина спала наяву, примерно так же, как Серафима Николаевна, ее родная тетя, но крепче и без сновидений.

Напротив за столом устроилась старшая сестра Зои — Лариса. Даня одарил ее имечком "Фрекен Бок" за склонность к непрошеным советам и невыносимую правильность: отличница-активистка в школьные годы, студентка-стипендиатка в институте, примерная жена отличного парня и любящая мать двоих прелестных деток, претендент на глубокое уважение окружающих. Наконец, Лариска уверила всех, и, главное, себя, что имеет право давать советы кому угодно и по любому поводу. Лариса с юных лет подражала Варваре Николаевне, видя, как мамочка, с ее деспотизмом, держала все семейство железной рукой без всяких глупостей вроде бархатных перчаток. "Почему люди копируют тех, кто был главной проблемой их жизни? Мазохисты кругом, одни мазохисты…" — грустно размышлял Иосиф.

Роль хозяйки дома поневоле заставляет женщину сделать выбор: или становись беспощадным "серым кардиналом", или вечно хнычь насчет тяжкой доли экономки, вымаливая крохи сочувствия у равнодушных домочадцев. Варвара встала на первый путь и шествовала по нему уже много лет, а Фрекен Бок пыталась ей подражать, пока еще неумело и второсортно. Фрекен Бок вообще любила примерять чужие обличья и черты характера, а потому до смешного гордилась своим именем и в разговорах часто проводила хилые параллели между собой и Ларой из "Доктора Живаго", намекая на небывалую душевную тонкость и глубину своей натуры. Ларисин муж, разумеется, в таком освещении выглядел милым, но недалеким.

Сам "хороший парень" Руслан сидел на дальнем конце стола и следил за своими "прелестными детками", Дашей и Настей. Ссылка малолетних внучек Варвары в самый отдаленный угол была мерой вынужденной, но неизбежной. Хоть и предполагалось, что они отлично воспитаны, Фрекен Бок еще не удалось засушить малышню и превратить их в чудо дрессуры, а потому дети хулиганили вовсю: фыркали на блюдо, в котором прела от жары селедка "под шубой", требовали положить им сервелату и налить газировки, во всеуслышанье спрашивали про торт и обещанное мороженое. Потом "бандитенышей" утихомирили, наступила тишина, больше всего напоминавшая минуту молчания в честь павших героев.

Когда, наконец, торжественное безмолвие всем надоело, со своего места поднялся тот же бестактный дяденька с брюшком и произнес тост в честь именинницы, полный хвалебных слов и невнятных намеков на "былое сотрудничество". Наверное, это и был легендарный шеф Максим Максимович, под чьим руководством тетка Данилы проработала четверть века где-то во Внешторге. Закончил он пожеланием счастья и долгих лет жизни. Хозяйка кокетливо поблагодарила за любовь, за ласку всех гостей и посоветовала приналечь на угощение. Взглянув на тесно прижатые боками друг к другу блюда, гостюшки обреченно вздохнули. По такой духоте трудно было съесть больше пары тарелок окрошки и влить в себя что-то помимо пива и минералки. Но обижать Варвару и ее трудолюбивых дочерей не хотелось, и гости с натугой принялись за еду. Потом постепенно втянулись, стали подкладывать и подливать почти с азартом.

Максим Максимыч, обращаясь ко всем разом, громогласно вещал, что носит исключительно часы марки "Максим", предпочитает гулять в ресторане "Максим", сына его звать, конечно же, Максимом и тому подобное. Ему, похоже, было приятно видеть мир отражением своей объемистой особы.

"Ты, наверное, и разъелся так, чтобы в обществе вес иметь, бегемотина", — усмехнулась про себя двоюродная сестра Варвары, Зинаида, сидевшая рядом с Вариным шефом, но продолжала слушать с натренированной любезностью деловой женщины. Она, единственная из всей семьи Изотовых, пошла в большой бизнес и теперь могла вытерпеть любого зануду. В "кузине Зине" сочетались цинизм и зоркость, мужская хватка и женская стервозность, но небезопасные черты характера на родных не распространяла. Со своими близкими Зина держалась ласково и спокойно — крупный хищник, которого добрые хозяева держат за ручного зверька.

А еще Зинаида была красива: Иосиф, видевший родственницу друга в первый раз, глядел на новую гостью во все глаза. Зине было сорок, но весь набор достижений косметологии, доступный богатой женщине, омолодил тетушку лет на десять, если не на все пятнадцать. Синие холодные глаза и серебристо-пепельные волосы делали ее похожей на подобревшую Снежную королеву — если бы та простила понесенный из-за Герды урон и даже зашла в гости к неблагодарному Каю. Ося предпочел бы сесть рядом с ней, а не с вялой Зоенькой, но Максимыч явно хотел того же, а потому дорогу Иосифу беззастенчиво перебежал.

Последний приглашенный пришел с опозданием. Ося его видел и раньше, но мельком: здорового молодого мужика под сорок, с повадками дамского любимчика и лицом, отмеченным печатью инфантилизма. Гость был другом Варвары, вероятно, очень личным ее другом, а заодно художником-неудачником, и вечно сидел без работы. Все звали его Алексис. Это прозвище стало исключением, подтверждающим правило: пристрастие Серафимы давать людям нелепые "болоночьи" клички впервые пришлось ко двору. Имечко прилипло намертво.

Сейчас Алексис, похожий некогда на перекормленного, заласканного котяру, был весь взъерошен, глаза его горели, подбородок дрожал и трясся, ноздри живописно подрагивали. Он кинулся прямо к хозяйке, словно дракон, испуская огонь и искры. Варвара вдруг побледнела, жалко улыбнулась и вжалась в кресло. Иосиф впервые увидел, как могучая Варвара Николаевна Изотова чего-то испугалась. Бывший шеф хихикнул в кулак. Но, увидев остолбенелые лица гостей, художник затормозил на скаку, сухо обронил несколько слов в качестве поздравления, развернулся и сел на свободное место. Фрекен Бок тут же вскочила и выбежала за столовым прибором для вновь прибывшего, а Павел Петрович заметно поморщился. Неловкая ситуация была уничтожена в зародыше, застолье продолжалось.

Осыпались цветы на подоконниках, издавая томный предсмертный аромат. Тарелки пустели, кружочки лимона от жары сворачивались, как лепестки огромного желтого цветка, лед в ведерке превратился в тепловатую водицу. Прошел час, второй, третий. Пироги, закуски и спиртное иссякли, и отягощенные выпитым и съеденным гости разошлись по дому и саду. Мужчины курили на веранде, слушая байки Максима Максимыча, всех клонило ко сну. Шеф Варвары Николаевны все еще рассказывал о корнях своего уникального имени, об удаче, которую оно приносит своим обладателям. Иосиф сонно размышлял над тем, как может мужчина так обожать себя и оставаться убежденным гетеросексуалом? Общую дремоту периодически нарушал Алексис: он рвался тоже что-то рассказать о себе любимом, но его попытки всякий раз терпели неудачу. Бывший шеф Варвары просто делал голос громче на полтона, заглушая "посторонние шумы". На сад опускались сумерки.

И вдруг "высокий гость" сам снисходительно обратился к художнику:

— А ты что, собственно, на Варю так накинулся? Повздорили?

— А это наше личное дело, — отрезал тот, и шевелюра его увеличилась — явно встала дыбом от ярости, а может, от страха, — Вас это не касается!

— Ошибаешься, дорогой, еще как касается. Варька тебя Нифонтову сватала? Сватала. А он мне позвонил, спросил, кто ты и с чем тебя едят. Я и сказал, что тебя не едят, потому что ты не еда, а… ну как бы противоположное совсем. Вот он и не взял тебя салон оформлять. Правильно? Ты уж не серчай, но мне после твоих фортелей в моей фирме видней, что ты такое. А Варьке надо быть умнее, не девочка уже.

В горле у Алексиса заклокотало, и он уставился на бывшего работодателя вылезшими на лоб глазами. Казалось, отвергнутый и осмеянный малый вот-вот взорвется и все вокруг забрызгает. Вся мужская компания многозначительно помалкивала и с деланным безразличием глазела по сторонам, но в молчании не было ни на йоту сочувствия. Похоже, презрение Максима Максимыча к Варвариному протеже разделялось большинством присутствующих.

Пока тесный мужской кружок добивал бесчувствием непризнанного гения, дамы ощущали некую незавершенность торжества: еда кончилась, а танцы так и не начались. Они бродили по дому, собираясь по двое — по трое, привычно сплетничая и жалуясь друг другу на жизнь, на здоровье, на неурожай и засуху. Вера Константиновна, соседка по участку, намертво приклеилась к имениннице, описывая особенности кармы у сильных, удачливых женщин, любящих матерей и хороших жен, подобных Варваре Николаевне.

Вера Константиновна, еще лет десять назад бывшая неглупой, здравомыслящей деревенской старушенцией, однажды свихнулась на учении йоги. В недобрый час у старушки забарахлила печень, впервые за шестьдесят лет. Вера Константиновна, мнительная, как все идеально здоровые люди, не знала, что делать, и страшно запаниковала после первой же колики. Наутро после бессонной ночи она кинулась на переговорный пункт — созывать любящих чад на предмет предсмертного благословения. Заботливые детки примчались по первому маминому зову, привезли "Лив-52", "Но-шпу" и книжку про здоровое питание. Неизвестно, что помогло, а что навредило, но больше Вера Константиновна никогда не ела мяса и не сказала в простоте ни слова. Астралы, чакры, сансары, гуру и шуньяты не сходили у нее с языка. Через пять минут разговора с ней появлялось желание кусаться, прыгать по столам, качаться на люстре и вообще превратиться в презренного бандерлога, лишь бы тебя оставили в покое.

Варвара не отказала "психической" от дома и даже в периоды острого буддизма привечала несчастненькую — хоть никогда ангелом милосердия и не была. Нетрудно сказать, какую чувствительную струну сумасшедшая йогиня затронула в своей соседке — конечно же, знаменитое изотовское честолюбие! Вера Константиновна искренне восхищалась Варенькиной красой (теперь уже бывшей) и почему-то нелегким ее характером, которому кротость йогов не была свойственна ни в какой форме. Варвара подсела на наркотик дифирамбов, приглашала старушку на все семейные торжества и просто погостить в любое время дня и ночи, благо ходить недалеко — их участки имели общий забор.

Вот и теперь "дура-Верка", как ее брюзгливо звал Варин муж, напевала "умнице-красавице-хозяюшке" про непременную награду за праведное житье и душевную просветленность — может, и в будущей жизни, зато наверняка. Соседка с другой стороны, Лидия Евсеевна, молчаливая сухопарая дама, вроде бы бывшая некогда судьей, а теперь кайфовавшая на пенсии, сидела тут же, иронически поглядывая на обеих.

Восхваляемая снисходительно слушала, любезно улыбаясь и чуть заметно кивая, а в это время ее внимательный голубой глаз чутко следил за манипуляциями Павла Петровича. Варварин супруг то и дело входил в комнату и с тоской смотрел на "шкапчик", где хранилась заветная бутылочка коньяка и еще графинчики с домашними настойками, вздыхал и под бдительным оком жены удалялся на веранду несолоно хлебавши. Словом, праздник удался.

Потом сели пить чай, и разговоры за столом заметно оживились. Маленькие негодяйки Даша и Настя принялись за свою любимую игру: безжалостное соперничество друг с другом. Младшая, Даша, разбойница пяти лет, заявила Иосифу, что намерена на нем "пожениться". На его вопрос: "Почему на мне?", она заявила: "У тебя волосы красивые!". Рыжий до красноты, веснушчатый, словно перепелиное яйцо, Ося тут же согласился: "Да, я красавец!", и спешно засунул в рот преизрядный кусок торта, давясь смехом и бисквитными крошками.

Даша тут же решила, что женишок согласен на ее брачные претензии и в приступе кокетства стала кидаться в суженого пробками от шампанского. Маленькие липкие снаряды попадали во всех подряд, кроме мишени обстрела. Старшая решила, что ей негоже уступать сестре и сразу же нашла и себе жениха по сердцу. Им стал почему-то не Даня, Осин друг, а его отчим, Георгий. Настя вихрем пронеслась по дому, сдернула в спальне с подушек нитяное, вязаное крючком покрывало, накинула его, как мантилью, себе на голову и в этом виде предстала перед гостями, после чего объявила о срочной своей помолвке с "Гошкой". Все захохотали, Георгий Всеволодович, подталкиваемый умирающей от смеха Симочкой, встал и церемонно подал Насте руку. Даша надулась — ее до слез обидело, что сестра, которой уже семь с половиной, может хоть сейчас под венец идти, вон, даже фату отыскала. Потом засидевшаяся девица набросилась на Иосифа, потребовав немедленно взять ее замуж, сию же минуту! Опешив от такого напора, тот стал уговаривать свою "невесту" подождать с брачной церемонией до ее десятилетия, потом снизил сроки до девяти, восьми, шести лет. Чтобы избежать пролития слезы невинного младенца, пришлось сойтись на пяти с половиной годах. До осени будущий супруг был отпущен под честное слово, порезвиться напоследок.

Вечерело в открытую. Зазвенели какие-то другие сверчки, ночные, не те, что стрекочут в разомлевшей от полуденной жары траве. От реки повеяло свежим прохладным воздухом, будто взмахнули гигантским опахалом. Первые комары пели радостно и бесстрашно — так моряк кричит с мачты: "Земля!". Время от времени гости хлопали себя по шеям и икрам, тихо чертыхаясь. Торжество шло к завершению.

Варвара в уединенном уголке гостиной заинтересованно беседовала с Симой, избавившись, наконец, от Веры Константиновны с ее однообразными славословиями. Именинница бурно размахивала руками, увлеченно рассуждая о чем-то, а Серафима слушала Варвару Николаевну, вопросительно-недоуменно подняв брови: она редко соглашалась с мнением сестры, хотя и любила ее. Варвара и Сима были не просто разными — они всегда были антиподами, точно при рождении одной достался весь отпущенный на двоих запас амбиций, властности и неукротимости, а другой досталась вся нежность, мягкость и мечтательность. Неизвестно, почему это не привело к ссоре на всю жизнь, как оно нередко бывает между близкими, но противоположными по характеру родственниками. Впрочем, факт остается фактом: сестры любили и опекали друг на друга всю жизнь, затевая долгие препирательства по любому поводу. Похоже, сейчас назревал момент очередной "родственной полемики".

Оставшиеся без присмотра гости потихоньку покидали "залу" и выходили в остывающий от дневного пекла сад, и здесь разбредались, утопая в сиреневых июльских тенях. Извинился и уехал "по-английски" икающий от сытости Максимыч. Даня важно обсуждал с двоюродной теткой Зинаидой, какие обои годятся для спальни, а какие — для кабинета, и слегка позевывал. Вечер незаметно перешел в ночь, теплую, июльскую, душистую. На небе высыпало столько звезд, что хотелось погрузить в них руки по локоть, будто в речную воду.

Даня, изнемогая от сытой сонливости, не очень-то деликатно сдал Зину с рук на руки Вере Константиновне, ищущей собеседника для обсуждения астральных проблем, а сам пошел в сад, к приятелю. Ося, не отрываясь, глядел в небо.

— Звезды падают? Есть на что загадать? — спросил его Данила, деловито закуривая.

— Да нет! Не везет что-то… — вздохнул Иосиф, — А все равно красиво.

— Слушай, да ты альтруист! А я думал, еврей как еврей.

Они стояли, лениво перебрасываясь фразами и смотря вверх, в синеву. Ося чувствовал, как накатывает блаженная истома, и неохота отвечать на подначки приятеля, хочется только спать. Вот разве что пойти, попытаться охмурить красотку Зину, хотя…

Вокруг все отдавало жар, накопленный за день: стены, плетеная мебель, деревянные перила, огромная фаянсовая ваза, в которую мужчины шкодливо бросали окурки. За рекой брехала одинокая псина. Ночная тишина стояла над миром высоким чистым куполом. Мир замер и наслаждался.

И тут в доме раздался вой, перешедший в визг, а потом в хрип. Визжала и хрипела в Варвариной спальне Лидия Евсеевна. Когда все ворвались в комнату, она только молча тыкала пальцем в пустое массивное кресло в углу. У ножки его растекалась лужа, похожая в полутьме на пролитый черный кофе. В луже, раскинувшись, лежала именинница. Лежала не двигаясь и уже не дыша. Раздался нежный хрустальный звон: дядюшка уронил бокал с минералкой и остолбенело уставился на труп жены.