Убийственные именины

Глава 3. "Где-то в раю теперь червь, червь…"

Завершение поминок было безнадежно скомкано эффектным выходом Зинаиды и Зоиной реакцией на ее фортель. После первого чувства неловкости гости как-то протрезвели, веселье потеряло запал, местные стали расходиться по домам, а гости — по приготовленным комнатам. Вскоре все отгулявшие на поминальном застолье уже спали тяжелым сном, заполненным смутными видениями, время от времени вскидываясь в ужасе. Просыпались за полдень, с мучительным трудом выплывая из дурноты. Самочувствие у гуляк было, как и предвидел Даня: похорошело всем, и по заслугам — накануне выпили целое море водки, вин, коньяка, опустошили заветные запасы наливок.

Иосиф с Данилой вообще всю ночь бегали до маленькой отдельной комнатки на первом этаже и обратно и так и не заснули ни на минуту. Ночь была ужасающая, хоть парни и выпили не то, чтобы много, скорее уж обычную студенческо-аспирантскую порцию. В первом часу дня долго, пошатываясь от слабости, обливались ледяной водой из колодца, потом, толкаясь локтями и здорово мешая друг другу, брились пред маленьким зеркалом в ванной. Предпринятые попытки вернуть себе ясность мысли и человекообразный вид не очень-то удались, хоть и были на это дело затрачены гигантские усилия.

Бледные и почти элегантные, оба спустились вниз мерными шагами английских лордов, выходящих из клубной библиотеки. Приходилось соблюдать плавность походки, потому что головы у парней болели адски, в мозгу то постреливало, то свиристело, то вспыхивало — прямо святочный фейерверк. Только вот святки-то уже прошли, а чертова пиротехника осталась. Когда они выползли на кухню, там энергично готовила завтрак (а может, обед?) вполне бодрая Зоя. Кузина посмотрела на похмельных друзей с неприкрытой жалостью:

— Худо вам, ребята?

— Ой, худо, — хрипло согласился Данила, — Зой, а нам чего-нибудь лечебного от доброго утра нельзя принять?

— Ладно, — смилостивилась на удивление свежая, не затронутая общим "моровым поветрием" Зоя, — нате. Надеюсь, вам по 100 грамм хватит? А то мне еще остальных спасать.

— Ага! — хором ответили оба и сели за стол.

Зоя выставила перед ними по стопке и по фаянсовой кружке с рассолом. Приняв это привычное народное средство от похмельного синдрома, Даня с Осей как-то не очень поправились. В мозгу у них, правда, слегка рассвело, но все еще было очень худо.

— Исполать тебе, благодетельница, — с трудом улыбнулся Иосиф и предпринял попытку раскланяться, но застонал и снова осел на стул, схватившись за голову.

— Вот что, мальчики, — деловито произнесла Зоя, посмотрев на Осину неудавшуюся попытку быть галантным, — шли бы вы на речку. Там проветритесь, подышите, к вечеру будете как новенькие. Так что брысь!

— Все-все-все, — забормотали "мальчики", вяло выбираясь из-за стола, — уходим, уходим.

От рассола головная боль у обоих "сыщиков" отнюдь не прошла, а только притупилась, заползла куда-то вглубь черепа и сейчас радостно резвилась под темечком. На речке было душно, пасмурное небо никак не желало разродиться хотя бы небольшим, хиленьким дождичком, только все копило и копило кучевые облака. Хорошо, хоть ветер подул.

Данила рухнул на траву возле речушки с неаппетитным названием Моча и закрыл глаза. Ося сел на бережок и опустил ноги в воду. Вода в речке была чистая и холодная, дно каменистое, колкое. Купаться в таких водоемах мелко, но посидеть рядом или поплескаться в жару — приятно. Все вокруг было таким простым, нехитрым и спокойным, что не хотелось вспоминать о вчерашнем происшествии. Хотелось также напрочь забыть о непонятно откуда взявшемся инсульте у совершенно здоровой, еще молодой бабы, которой исполнилось ровно 55 лет буквально за несколько часов до внезапной смерти, и о странностях в поведении трех ее родственниц — Зои, Ларисы и Зинаиды.

Но черные мысли уже прогрызли, словно черви в яблоке, обширные ходы и даже целые туннели в благопристойно-похоронных чувствах: философском смирении, печальном понимании, и тому подобном. Никак не складывалась идиллически-кроткое восприятие происшедшего, мешало обыкновенное человеческое любопытство: так было убийство или не было? "Он есть, или его нет? Нет, скажите, его нет, или он есть?" — услышал Данила в своей голове настойчивый говорок Жванецкого.

— Знаешь, — вздохнул он, глядя в Оськину согбенную спину, — Наверное, про Адама и Еву все врут. Баба, прослышав, что где-то какой-то плод познания имеется, который ей даже попробовать нельзя, и внимания бы на змия не обратила. Подумаешь, познание! Ей и без него неплохо. Бабе блаженство мозги застит. Нельзя яблоки рвать — ну, удовлетворилась персиком каким-нибудь дозволенным… или ананасом. Женщина в эйфории на поиски неспособна. А вот Адам, как всякий мужик, заинтересовался бы. Любопытство насчет стран, напитков, еды и баб — основная мужская черта. Оно бы Адама всего изъело, он с этой яблони все фрукты перекусал.

— Тоже мне психолог! "Женщина в состоянии эйфории неспособна!" — равнодушно, не оборачиваясь, хмыкнул Иосиф, — Это, как говорил Семен Михайлович Буденный, "смотря какой бабель", заодно и смотря какой Адам. Вообще-то, если в раю скукота была, и кому-то захотелось остренького, там уже не рай был, а… А что это тебя на рассуждения потянуло? Ты, как я понимаю, опять намекаешь? Дело Изотовых? Так нам вроде Гоша еще вчера все четко объяснил — брюки превращаются, превращаются брюки… в элегантные шорты.

— Ну а сами-то мы что решили: верить в инсульт или не верить? — осведомился Данила, нервно позевывая, — Ты что-нибудь про кровоизлияние в мозг знаешь? Какие у него симптомы, причины и все такое?

— Да в общем, самую малость. Надо вернуться — медицинскую энциклопедию, что ли, посмотреть. Вроде была у вас? — Иосиф спрашивал скорее автоматически. Ему было так скверно, что он не слушал ни своих вопросов, ни Даниных ответов.

— Конечно… — Даня сел и обхватил плечи руками, его знобило, — Варвара всегда с ней сверялась, прежде чем сцену дядюшке устраивать. Насчет того, что Павлушка ее, дескать, в гроб вгонит, уже почти вогнал, у нее уже и того симптомы, и этого. Любила Варвара-покойница методы грубые, но действенные! Фрекен Бок по той же методе Русланчика доканывает. И тоже со справочником консультируется… — и тут Данила глубоко вздохнул и с бледным лицом повалился навзничь.

Иосиф кинулся к нему, расстегнул рубашку, смочил лицо друга водой из речки, но Данила никак не приходил в себя. Ося в панике заметался и вдруг заметил бредущего по берегу Павла Петровича, который всякую свободную минуту норовил посвятить рыбалке, а точнее — тихому пьянству на лоне природы. Самое глубокое — по горлышко — место с гордым названием "Заводь" как раз было недалеко от места, где неожиданно сомлел Данька.

— Па-аве-ел Петро-ови-ич!!! — заорал Иосиф так, что у него екнуло под ложечкой, — Па-аве-ел… — и от неожиданной слабости присел рядом с Данилой, лицо которого понемногу стало принимать серо-голубой оттенок.

Но Павел уже заметил их обоих и неспешно побрел к ним. Он-то как раз был в порядке и никак не мог понять, почему эти двое, кисейные барышни, чувств лишились. Не ответив на его иронический вопрос, Ося тоже погрузился в бесцветный немой туман, захлестнувший мир вокруг.

Окончательно оба пришли в себя уже после промывания желудков — в местной больнице, в одной палате. Дане даже поставили капельницу. Выяснилось, что обморок — следствие того, что накануне Даня с Иосифом приняли изрядное количество некачественной водки, притом поддельное спиртное в Мачихино — нередкое явление. Так что причина дурноты — не похмелье, а отравление.

Когда через пару-тройку часов апатия и слабость во всем теле почти прошли, а делать было совершенно нечего, кроме как плевать в засиженный мухами потолок палаты, парни продолжили прерванный недомоганием разговор. Это помогало отвлечься от скверных ощущений.

— Даня, слушай, — Иосиф с трудом сел на кровати, скрестив ноги, — И Зинаида, и Зоя, и Лариса твою тетку не особенно любили. А муж-то, Павел, как? Любил или нет?

Данила задумался, подыскивая правдивый и внятный ответ. Увы, ответить правдиво и внятно не получилось. Павел Петрович сразу же после свадьбы с Варварой растворился в авторитаризме жены без остатка. Павлуша всегда твердил маленьким дочерям: если вы, Ларочка и Зоенька, будете как мамуля, ну хотя бы на шестьдесят процентов, вас, девочки, ждет большое женское счастье. Дочки внимали папочке и послушно восторгались мамочкой. И возникла незыблемая общесемейная легенда о том, что семья Варвару обожает, а Варвара — бессменный глава и опора клана.

Ну, а какими же были реальные отношения между Зоей и Лариской, уже подросшими, Варварой Николаевной, изрядно заматеревшей и обабившейся, и Павлом Петровичем, превратившимся из кормильца семьи и домовитого мужика в совершеннейшую тряпку? Этого Данила так просто объяснить не мог. Над этим вопросом ему пришлось бы основательно подумать, а заодно провести, как говорится, ряд наблюдений.

И Даня описал приятелю то, что всплывало на поверхность при любом, самом незначительном, конфликте, и было заметно всем:

— Похоже, Павел жену побаивался. Варька всем заправляла с такой незатейливой напористостью, дескать, хошь — не хошь, а вынь да положь… Она и мужа себе этим способом выбрала. Еще в институте приглядела кого почище, поперспективней, с квартирой, разыграла перед ним на первых порах Варвару-красу, длинную косу, и — в загс, пока жених тепленький. Потом, Варька и в браке хотела независимость иметь, и, знаешь, всегда очень власти хотела. Ну, работала-то она простой секретаршей, потом референтом, то есть никакого могущества и карьеры тоже никакой. Вот она и обратила усилия на домочадцев. Варвара, уже будучи замужней дамой, все повторяла: "мы, Изотовы", "я, Изотова", "род Изотовых". Она и девичью фамилию в браке оставила, и детей на нее записала. Дядюшка и пикнуть не посмел, что он, ее муж, другую фамилию носит, и следовательно, жена — уже не девица Изотова, и дочурки у них общие, он к их рождению тоже как-то причастен. Зинаида права была: она их всех по себе обломала.

— Кстати, а почему Зина ее недолюбливала? Да и Зоя, похоже, тоже к матери как-то без обожания? Вон, на похоронах…

— Вот у них обеих и спроси! — буркнул Данила, поднимаясь с кровати и подходя к окну, — Они мне не исповедовались.

— Ладно, спрошу, — задумчиво произнес Ося.

На следующий день Сима и Гоша, кляня торгашей-отравителей на все корки, забрали своих питомцев из больницы. Но дома на парней обрушился такой вал заботы и сочувствия, что не в силах этого стерпеть, они снова удрали на реку, на ту самую заводь.

— Слушай, — рассеянно следя за полетом над травой синих и зеленых, переливающихся речных стрекоз, сказал приятелю непривычно бледный Ося, у которого даже веснушки поблекли, — беспокоит меня одна вещь.

Изящные и стремительные стрекозы носились вокруг них фантастическими вертолетиками, замирали неподвижно на травинках и повсюду беззастенчиво занимались любовью, надолго приникнув друг к другу длинными соломинками тел. В детстве Иосиф знал, что аккуратно взять стрекозу-самца за изогнутое брюшко и снять с самки легче всего именно в этот момент. "Изверг", — запоздало отругал он себя. Хотя, конечно, в те годы маленький Ося понятия не имел, что это за момент такой, и почему осторожные ловкие стрекозки полностью утрачивают бдительность в этом положении. Когда Иосиф рассказал о своих "экспериментах" Дане, оба они сперва болезненно поморщились, а потом посмотрели друг на друга и захохотали.

— Знаешь, стрекоза хищник, довольно опасный, — заметил Ося, — Такая на вид мирная, беззаботная: летает себе и трахается как оголтелая. И в бабах Изотовых тоже, кстати, хищницы чувствуются.

— Думаешь, одна из них убила Варвару? — упрямо спросил Даня.

Иосиф поморщился. Ему было неловко за назойливую мысль: а может быть, все, что произошло — кровавая месть Варваре, например, ее собственной двоюродной сестры? Месть, тщательно спланированная и осуществленная абсолютно непонятно как?

— Ну, договаривай! Думаешь, Варьку кто-то из них кокнул? — повторил Данила, точно убеждая себя в правильности Оськиных подозрений, — Может, Зинка уложила тетку ударом кресла по голове? Или что-то видела подозрительное? Вот и намекнула на поминках…

Гершанок, потирая от смущения переносицу, перебил его:

— Да я не о ней совсем! — Иосиф сам не понимал, пугает его мысль о причастности Зины к убийству, или, наоборот, подогревает его интерес к шикарной, лихой и недоступной дамочке, — Я про водку, которая поддельная была. Все пили то же, что и мы. А заболели ты да я.

— Ну?

— Баранки!!! У тебя печень-почки в порядке? У меня тоже! Почему только нас вырубило? И учти, мы в тот вечер на веранде говорили про свои подозрения насчет Варькиной смерти. Громко говорили, Гошу вовлекли…

— Думаешь, на нас покушение было? И мы теперь под богом ходим?

— Да нет, — махнул рукой Ося, — По второму-третьему разу на свидетеля покушаются только в художественных произведениях соответствующего жанра. Нас, наверно, не убить, а попугать хотели.

— Как же все запуталось! — вздохнул Данила, — Придется частное расследование провести, показания снять, прочитать копию заключения, иначе я сюда больше не ногой, всюду будут мерещиться Чикатилы, один другого краше. Ты пойдешь ко мне в партнеры? — Данила обернулся к приятелю. Тот пожал плечами и устало улыбнулся, — А сейчас, напарник, пошли, возьмем в киоске бутылку. Без нее в этом деле не разобраться.

На эту идею Ося ответил полным и безоговорочным кивком и невнятным ругательством через стиснутые зубы — наверное, в адрес фальсификаторов любимого россиянами напитка.

Иосиф и Даня направились в местный магазин, решив купить чего-нибудь горячительного на несколько дней разом. Впереди ожидалась еще целая неделя пребывания в изрядно надоевшем Мачихино. Серафима с Гошей вознамерились остаться на девятый день, и Даня через силу решил раз в жизни побыть хорошим мальчиком: помочь Георгию и позаботиться о матери.

Заодно Данила решил с Оськиной помощью разгадать неприятную, извините за каламбур, головоломку: каково было происхождение дыры, пробитой креслом в голове Варвары Изотовой — естественное или искусственное? Данила понимал, что делать визиты в Мачихино вместе с мамой и отчимом придется не раз, принимать ответные посещения дома, в Москве — тоже. И что? Каждый раз обшаривать с детства знакомые лица подозрительным взглядом, без конца прокручивая в мозгу подробности убийственных именин? Мило беседуя на светские темы, подливая в рюмки и передавая салатики-нарезики, спрашивать себя: кто из них? Данила понятия не имел, что будет делать, если обнаружит следы преступления. Не в милицию же бежать с доносом: дело закрыто, если заново начинать, хлопот не оберешься. Вынести злодею общественное порицание? Отказать от дома?

В сельмаге было пусто и пыльно. На прилавке из привычных напитков стояли только пиво и водка, да и те не лучших сортов. Тщательно обследовав этикетки и наклейки, расспросив продавщицу и напоследок состроив ей козью морду, друзья вышли из магазина — с покупками, но чувствуя себя последними занудами.

Всю дорогу до дома Иосиф с Данилой молчали, точно завороженные мерным позвякиванием бутылок в пакете. На обоих сильно действовало стоявшее вокруг безмолвие. Деревенская тишина — совсем другая, чем в городе, и заставляет чутко в себя вслушиваться. В городе так и хочется как-нибудь развеять глухое, давящее молчание в квартире: включить музыку, сделать погромче телевизор, самому спеть в голос глупую попсовую песенку. А в деревне пение сверчков в траве, крики птиц, мычание коров в поле за рекой намного интереснее. На Иосифа с Даней чары подействовали: парни всю дорогу не произнесли ни слова. И обсуждать было нечего — дельных идей не появилось.

Будь здесь Вера Константиновна, она бы заговорила ребят до смерти на тему колеса жизни — сансары, но и без Верки-йоги было тошно. До чего природа-мать добра со своими детишками — если брать в целом — и страшно жестока с каждым в отдельности. Природа — не круговорот жизней, а круговорот смертей, кошмар естественного отбора. "Узнаю, кому Варвара подножным кормом послужила — пасть порву!", — заключил про себя Даня, — "Кому же ее схрумкать приспичило? И нас заодно, чтоб поменьше не в свое дело лезли. Вампир мачихинский! Да-а… Конкурсный отбор проводить придется — Варька пренеприятная особа была!" — Данила невесело усмехнулся, — "Оська эксгумацию сделает, чтобы улики найти — совсем как эта, как ее, из "Секретных материалов"… Дана Скалли. А что, они оба рыжие, оба здравомыслящие…"

Данила еще в больнице намеревался, вернувшись домой, перво-наперво побеседовать с Зинаидой. Варварина кузина, стихшая до полной беззвучности после недавнего дивертисмента, безвылазно сидела в своей комнате, в которой она всегда останавливалась по приезде.

Зинаида первая прозвала "фазендой" это крепкое деревянное сооружение, выстроенное где-то в шестидесятые-семидесятые годы: двухэтажный домище на десять жилых комнат, с размахом поставленный на месте старого "родового гнезда" Изотовых. Похоже, Зине, несмотря на неприязнь к хозяйке "фазенды", нравилось отдыхать в деревне, в удобном, хоть и старомодном доме. Она бывала в Мачихино почти каждый год и даже комнату обставила по своему вкусу. Здесь не попадалось вышитых думочек и дряхлых нитяных кружев на горках подушек, сама мебель была проще и практичнее, на столе не пылилась вытертая скатерть с бахромой, а на стенах не радовала глаз пестрая слащавая мазня в золоченых рамах.

Хозяйка спальни в элегантной шелковой пижаме упоительно-розового цвета театрально раскинулась на тахте, закрыв глаза смешными шелковыми "шорами" для сна. Выглядела Зинаида бледно, изысканно и томно.

— Зина, к тебе можно? — произнес Данила, постучав по дверной притолоке, — Ты как себя чувствуешь?

— А, Даня! — вскинулась та, снимая свои "наглазники", — Заходи, заходи. Плохо я себя чувствую. Мигрень. Устала я что-то. Ты по поводу того спиртного пришел — я ведь его закупала, так? Ругать будешь?

— Да нет, нет. Я поговорить с тобой хочу. Может, ты мне расскажешь, что за люди были наши многочисленные дедушки-бабушки? Вроде тетка ими гордилась, а я про них ничего не знаю…

— А, так в тебе гордость семейная пробудилась! Запоздалое чувство, прямо скажем… Знаешь, это не ко мне, а к Ларочке. Она тебе много хорошего расскажет о нашей фамилии, якобы жутко древней и вообще уникальной. Я-то по другой части, и не историк семьи, а жертва.

— Жертва?.. Но рассказать-то про них ты можешь?

— Ну, изволь. Знаешь, — Зинаида явно приободрилась и даже уселась на тахте, скрестив ноги, — про предков Изотовых все такое елейное болтают, в стиле американской мелодрамы: друг друга любили, во всем помогали… Знаешь, сколько у тебя было бы бабушек и дедушек, если бы не война, репрессии и прочие катаклизмы? Двенадцать штук! Столько у твоего прадеда детей было. Мама рассказывала: когда садились за стол — огромный такой, во всю комнату — никакой мебели для сиденья не хватало. И первые минут пятнадцать шли сплошные здравицы: как же нас много, какие мы все красивые, как на подбор, все русые, все голубоглазые, все такие богатыри… и богатырки, — Зинаида усмехнулась, — прямо кролики в садке. А после начиналась обычная клановая жизнь: соперничество, бессмысленное и беспощадное. Ссоры постоянно, вечно кто-то с кем-то не разговаривал. Это не американская идиллия, а мексиканский сериал.

— И что, никогда не объединялись? А, скажем, война, пожар, те же репрессии?

— "Большая беда нужна!" Только в одном случае: "Против кого дружим?" Против бывшего своего! Такой тупорылой немецкой свиньей. Меня вот записали в "гулящие-пропащие" — и прогнали, чтоб молодняк не портила. Я возмущалась, пока сама молодая была: я же не лошадь! А потом поняла: лошадь. Или корова. У объекта селекции, кстати, тоже выбор есть, свободный такой: или соглашаешься породу улучшать, или пошел вон, мутант поганый.

— И тебя вот так, по-семейному, поставили перед свободой выйти вон?

— В общем, да! Причем мои же родители, — Зинаида прикурила длинную коричневую сигарету.

Потом она глубоко затянулась и долго хмуро смотрела на сизую струйку дыма, с неприязнью припоминая болезненные моменты семейных разборок. Об иссушающих душу воспоминаниях нелегко рассказывать, даже платному зануде-психоаналитику с блокнотиком, кушеткой и пятью стандартными вопросами о пережитых клиентом потрясениях.

— Мама плакала, умоляла не позорить фамилию, отец орал благим матом, что выбьет из меня, соплячки, всю дурость. А ведь мне тогда уже лет двадцать пять было, я была большая девочка. Севу, любовника моего, папаша грозился дрыной погонять, и почему-то именно по Красной площади. И я переехала к Севке. Мы один проект поднимали, положения в обществе хотели добиться. И не к девяностолетнему юбилею: ручонки-ножонки трясутся, головушка самопроизвольно падает на грудь, и любимый вид транспорта — гандикап с подушечкой. Вот, понимаешь, какая кошмарная картина: женщина "детородных" лет не семьей, а бизнесом занимается, не детишек сопливых плодит, а собственную сеть магазинов? Зайдешь к ги…, пардон, к врачу, и снова-здорово: "Как то есть вы незамужняя-бездетная? Голубушка, вы что? Женщина обязана… святой долг материнства… стакан воды перед смертью… какая-такая карьера?!!" И что ни встреча с родней, то нытье: "Ты нам не дочь, ты нам ехидна!" Я и перестала родителям звонить, они мне тоже. Это "скорбное безмолвие" продолжалось… десять лет! А потом я раскрутилась в бизнесе, квартиру купила, иномарку. Тут со мной все чохом помирились. Деньги занимали — по-родственному, без отдачи. А за спиной — шу-шу-шу, шу-шу-шу. Я для них и воровка, и СПИДом болею, и с негром живу. С негром Кушнеревым, курским уроженцем. Он, понимаешь, умело под белого маскируется, почище самого Майкла Джексона.

— Вот это пиар! Черней черного! Все потому, что ты незамужем?

— Ага! У нас в России как? Если мужик один — значит, не хочет он жениться. Если баба одна — значит, не берет ее никто.

— С-совки неумытые! И что, вся семья такие отморозки? — Даня спросил от неловкости, чтобы хоть что-нибудь сказать.

Зинаида смотрела на него с иронией, без особой родственной теплоты и как-то чересчур внимательно. Потом, улыбаясь, пожала плечами, продолжая наблюдать Данину реакцию. Он мялся, раздумывая, как перейти к главному вопросу. Разговор принимал оттенок гонки за лидером.

— Ну, а за что ты Варвару покойную так не полюбила? — попер напролом разгоряченный Данила.

— А-а, так вот ты чем интересуешься! — без энтузиазма отозвалась догадливая подозреваемая и вдруг ответила с подкупающей искренностью, — Да шантажировала она меня. В бизнесе, знаешь ли, вертеться по-всякому приходится. Нет, наркотиками и оружием я никогда не торговала, но уход от налогов там, двойная бухгалтерия, посредничество, проценты, черный нал… Подробнее не могу, извини. Варька в тех же кругах варилась, мои дела и партнеров в лицо знала. Стоило мне куш сорвать, Варвара тут как тут. И этак ненавязчиво намекает: а не поможешь ли чем можешь, сестричка? Деньжат на фазенду подкинуть, девочек в институт пристроить, машину в Европе купить.

— Достала она тебя?

— Да уж не без этого! А что это ты так заинтересовался нашими отношениями? Ну, ладно, не хочешь — не говори, — после долгого, смущенного Даниного молчания Зина усмехнулась и снова устало вытянулась на тахте, накрыв лицо маской, — А сейчас, будь другом, принеси мне кофе. Черный, с лимоном. И побольше, ладно?

— О чем речь!

Данила оставил свою двоюродную тетку наслаждаться бездельем и свободой, а сам пошел за кофе, по пути размышляя о сложностях семейных отношений в России.

Чего-то тетка явно не договаривала. Но про тайны свои она и не расскажет — это точно. Зинаида будет водить племянника кругами, но лишнего не скажет, как ни дави. Впрочем, сам факт, что она о чем-то умалчивает, уже сам по себе много значит. Была у Варвары на кузину Зину информация поопаснее, чем банальные аферы и неуплата налогов.

По кухне бродила, наводя порядок, Зоя и что-то с живостью рассказывала Иосифу, который выглядел так, точно ему скормили гнилую луковицу и даже без соли. При появлении Дани Зоя замолчала и улыбнулась.

Данила не стал мешать, а шустро сварил кофе и отнес его охающей Зинаиде, и после этой маленькой услуги сразу же направился на поиски Алексиса. Было бы хорошо выслушать и эту ничтожную душонку: пусть поведает о своих творческих прозрениях и о том, как не хотят их воплощать гадкие, гадкие бизнесмены и бизнесвумены. Даня нашел основоположника неновой и к тому же болезненно чахлой струи в искусстве на веранде. Алексис сидел в плетеном креслице с таким видом, что хотелось накрыть ему ножки пледиком и подложить под спинку подушечку. Рядом сидела Фрекен Бок, нежно, но твердо придерживая своего кумира за руку и проникновенно глядя ему в глаза. Кумир слегка подергивался от ее хватки, но тоже смотрел не отрываясь, как завороженный.

"Ну-у, понятно", — с досадой подумал Данила, — "Руслан с девчонками в город уехал, так она в эротическую экзальтацию впала. Как бы у муженька рога не прорезались от жениной любви к чистому искусству!"

И тут Даня понял, почему Алексис подрагивает, но не морщится от боли и не пытается высвободить руку из цепкой лапы Фрекен Бок: его просто бил озноб, как в лихорадке. Он и тогда так же трясся, выбегая из комнаты. "Кстати, а с чего это он рванул? Уж, конечно, не оттого, что его благодетельницу кощунственно обвинили в жестокой эксплуатации окружающих?" Данила попытался припомнить: когда конкретно эта жертва Аполлона кинулась вон из-за стола? "Сразу после Зойкиной легкомысленной тирады: кушайте, гости дорогие, все равно выбрасывать. Нет, наверно, дело не в Зойке. Тогда в монологе Зинаиды. Что там Зина говорила? Про несчастный случай, сомнительные шуточки насчет случая-убийцы… Неужели он мою тетеньку и укатал? Так, значит, теперь Алексис займет место подозреваемого? И что там без конца бубнит Лариска?" Даня прислушался:

— Так будет лучше, — как заклинание, повторяла Фрекен Бок, — Лучше для всех. Тебе не в чем себя упрекать, потому что художника всегда ведет судьба, у его жизни — особый, высший смысл. Ты ни в чем не виноват, и совершенно не о чем волноваться. Так будет лучше… намного лучше… для всех… и для искусства… ради искусства…

"Был бы тут Оська, он бы сказал: "Опаньки!" Так наша Лариса, мамина дочурка, неутомимого Алексиса убийцей считает? Или даже знает наверняка? Ну, она своего не упустит и кота своего мартовского вовек не выдаст. Он — ее последняя возможность сравняться с Ларой из "Живаго" и пожить в атмосфере романтизма", — зло подумал Данила и пошел через весь дом к другому выходу, на задворки. Не хотелось быть свидетелем еще какой-нибудь гнусности, бродя по этому чертову месту.

Оказавшись без всяких приключений за калиткой, он сразу же наткнулся на полоумную Веру Константиновну. Соседка была в таком возбуждении, что и смотреть на это зрелище было как-то неудобно: жесткие седые усики над губой стояли щетиной, тощенький пожелтелый хвостик на затылке торчал, как у испуганной крысы. Даня сделал шаг назад, потом понял, что попался в собственную ловушку, и обреченно помахал старушенции. Бежать было некуда, да и поздно уже: Вера Константиновна быстро шла, почти бежала к нему навстречу.

"Если заговорит о кармической предопределенности и астрале долбаном, убью, топором, с особой жестокостью", — пронеслось у него в голове, — "А на суде скажу, что сама напросилась: убедила, дескать, в том, что в меня душа Раскольникова вселилась, а в нее — старухи процентщицы!" Вера Константиновна еще издали что-то кричала, теперь она приблизилась настолько, что Даня услышал:

— Это ужасно, Боже мой, как это ужасно!

"Все, сейчас будет болтовня часа на полтора о покойнице и ее воплощении в будущей жизни. Я ее точно убью!" — остервенело думал он, скривившись в жалком подобии любезной и печальной улыбки.

А соседка продолжила свои вопли, но почему-то совершенно на другую тему, совсем не про Варвару:

— Он хотел меня убить! Я едва не погибла! Он маньяк! Маньяк!

— Кто?! — с ужасом выдохнул Данила, представляя себе, как, например, Георгий схватил эту старую плюшку за горло, озверев от ее рассуждений, — Кто маньяк?

— Пашка! Павел, кто же еще! Мы с ним встретились по дороге, я из магазина шла. Мы вместе речку переходили, по мостику, там в одном месте перильца гнилые и шатаются, он на меня навалился и толкает, я схватилась за деревяшку какую-то, еле на ногах держусь, а он толкает, толкает!!! Я говорю: что ты, Павлик, что с тобой, а он так издевательски: "Ка-арма, Верочка, карма и сансара!" Он сумасшедший!!

Данила обалдело глянул на приплясывающую перед ним от волнующих переживаний Веру Константиновну, а потом медленно перевел взгляд на дорогу. Вдали виднелся силуэт Павла Петровича. Безутешный вдовец медленно брел по дороге, пошатываясь и размахивая руками.

"Дошел мужик", — сделал единственно возможный вывод Даня, — "Допился. Если я, здоровый лоб, в трезвом виде эту бабку из склепа еле перевариваю, то он, бедняга похмельный, ее двое суток слушал. Вот у него башню и своротило!" Он представил себе, как Павел Петрович пытается скинуть бабусю с мостика, под которым до каменистого дна пересохшей речки добрых четыре метра свободного полета… "А в милицейском протоколе написали бы: "Утонула в Моче" и поставили бы ударение", — тут он не выдержал и расхохотался. Вера Константиновна открыла рот, задохнувшись от возмущения, потом, не находя слов, крепко стукнула его сухим кулачком по груди и кинулась к своему дому.

Павел Петрович тем временем подошел вплотную к племяннику и, едва стоя на ногах, пьяно усмехнулся:

— Ну, как? Дура! Я, представляешь, поскользнулся, хотел за нее схватиться, а она как взвизгнет, да как рванет! Она что, ополоумела? Думает, я на ее стародевическую честь посягаю? Эротоманка! Начиталась всякой там Камасутры, ей теперь везде сексуальные позиции мерещатся. Представляешь, клево бы я смотрелся в Веркиных объятиях… кабы трахнул старую грымзу прям на мосту! И чтоб вся деревня на бережку собралась и в ладоши хлопала! Спятить можно!

Данила слушал, кивал и похохатывал, а сам все пытался понять, что же здесь не так, в банальной, легко объяснимой ситуации: Вера Константиновна напугана воображаемым покушением, Павел Петрович крепко пьян, они не поняли друг друга и потому оба разозлены.

Ну, зачем дядюшке покушаться на безумную старую деву, а тем более в сексуальном смысле? Что за корысть ему убивать или, прости Господи, учинять над ней насилие на глазах всех местных жителей? Над бабулькой, которая ошивается в его доме каждый день вот уже лет двадцать? Он ее, старую вешалку, если бы и захотел, то не сейчас, а давным-давно, два десятилетия назад. И лет десять назад он бы мог убить и закопать Верку-зануду, чтобы не слушать ее нытья про Всесовершенного Будду, когда еще был помоложе и потемпераментней. И все-таки, все-таки…

И тут Даню осенило: от якобы едва сохраняющего вертикальное положение тела Павла Петровича не пахло перегаром. Причем совершенно. Алкогольные флюиды, исходившие от Варвариного мужа довольно часто, Данила непременно бы различил, даже слабые, поскольку дядюшка дышал ему прямо в лицо. Павлуша все еще живописал происшествие, находя новые и неожиданные оттенки сексуальных отклонений в психике соседки, давно убежавшей с воплями ужаса. "Он врет, как до него — Зинаида", — понял Данила, — "Павлуша чего-то смертельно испугался, вот ему и надо меня убедить, что он в состоянии невменяемости. Дядя не про сумасшедшую Верку мне рассказывает, он передо мной спектакль играет, как Оська вчера: я, дескать, нализался, как свинья, меня всерьез воспринимать не надо, я за себя не отвечаю. Что-то все пытаются отговориться тем, что пьяны вдребадан: Зинка — насчет вчерашнего, Павел — насчет сегодняшнего… Что же это значит, черт побери?!"

Чтобы выбраться из дурацкого положения единственного зрителя в театре одного актера, Даня взял вошедшего в образ дядюшку за локоток и повел в дом. По дороге он соответственно моменту разыгрывал роль заботливого и недогадливого племянничка, который ведет баиньки подгулявшего родственника. Павел Петрович покорно шел, бормоча про трехнутых соседок, которые принимают его за сексуального монстра, а он ну ничего подобного, он верный муж, то есть вдовец… и так далее.

Отведя дядю в спальню, Данила кинулся к другу. Вместе они что-нибудь придумают, должно же быть хоть какое-нибудь объяснение у всей этой белиберды!

Уже целый список обвиняемых: Зинаида, Алексис, Павел Петрович. Все чего-то боятся, скрывают и нервничают. Зинаида, конечно, удар держать умеет, но ведь и она пыталась ненароком узнать, нет ли у племянничка особого интереса к Варькиной кончине? Павел явно уповал на то, что Данила захочет прояснить ситуацию, а потому расскажет якобы подвыпившему дядюшке про соседкины обвинения — и тут уж дядюшка ему все растолкует как надо. И происшествие на мостике Павлуша так глупо описал именно для того, чтобы Даня ему Веркину версию объявил: ты не насильник, ты убийца. Ухохотались бы вместе над спятившей буддисткой, да и позабыли бы про нее. Алексис на Лариску почему-то смотрел, как кролик на удава (а может, как удав на кролика?). Похоже, никто в этом доме не верит в несчастный случай, кроме Гоши и Симы. А Зоя? Оська с ней беседовал добрых два часа, не рецепт именинного пирога, небось, узнавал?

На опустевшей веранде Данила увидел Иосифа. Тот полулежал в кресле и тупо разглядывал стену. Даня бросился к нему:

— Ну?! Что узнал?

Ося с усилием повернул голову и мутно посмотрел на приятеля:

— Даня…

— Ты что-нибудь узнал?

— Даня, это она.

— Кто?!

— Зоя. Она убила свою мать. Она, кажется, давно хотела от нее избавиться, и вот ей это удалось.

— Ты что, сдурел?!

— Не ори. Ты ее монолога не слышал. А слышал бы, сразу вызвал для своей сестрицы психиатрическую бригаду. У нее непреодолимая тяга к убийству. Зоя ее вынашивает с детства. Лет примерно с десяти. Она сама мне призналась.

— Что она сказала? Не тяни!

— А то, брат, и сказала: мать ее подавляла, парней отваживала, хотела сама младшую дочурку пристроить — так же, как отдала когда-то Лариску за Русланчика. Вот только выберет кого побогаче и почище. А знаешь, кто это оказался, такой чистенький? Максимыч этот, на голову ревматический! Было с чего девке закручиниться. Зоя, выходит, жила как в КПЗ. Шаг вправо, шаг влево — считается, побег. И вот Вавочка решила младшенькую из клетки выпустить. И прямо в руки этого борова, больного нарциссизмом. Можно тут спятить? То-то и оно!

— Погоди, погоди! То есть как Максимыч? Ему же к шестидесяти уже. Да и женат он, сын у него взрослый, Максим…

— Ага, он уже дедушка, внучок тоже Максик. Но этот дедулька, оказывается, года четыре, как развелся и рванул по бабам. Лысина в голову, мозги набекрень. А Варвара как узнала, положила на мужика глаз. Не для себя, для дочки. Он, дескать, золото, только промыть как следует. Варька Зое без конца повторяла: коли девушке перевалило за двадцать пять, ей не кочевряжиться надо, а брать, кого приведут. Это какая-то вязка породистой сучки в собачьем клубе!

— Селекция, как Зинка говорит. Да разве Максимыч на роль кобеля сгодится? Есть у него такая гнусная манера — баб за разные статьи хватать и сальности болтать, ну очень громко… Только зачем так надсадно демонстрировать свое, пардон, либидо, коли ты нормальный мужик? Если есть что приберечь для интимной обстановки… Максик-старший, небось, импотент давно?

— Об этом аспекте можешь тетю Варю спросить на спиритическом сеансе. Она, наверно, думала: не будет Максимыч дочурку удовлетворять, так всегда есть выход — найти себе молодого скульптора, полюбить пластическое искусство ради эротического. Дело-то не в одном Максимыче. Говорю же, Зойку мать держала на коротком поводке, а у Зои характер не мягче мамашиного, — буркнул Ося, уставясь в пространство.

— Верно, — согласился Даня, — Вон она какая стала! Вылитая Варвара, только моложе и веселее. А разве раньше она веселилась? Что-то не припомню.

— И говорит, еще в школе мечтала, чтобы мамочка погибла в автокатастрофе, а в институте просто захотелось отравить маман дихлофосом, — устало добавил Иосиф последний аргумент, — Вот, дорогой, и все. Дело закончено и пересмотру не подлежит. Зойку мы сдавать в прокуратуру не будем, ей и так несладко пришлось. Финита.

Данила в изнеможении осел на порог. "Чертовы расследования меня доконают. Чтоб я еще раз пытался узнать, кто кого убил? Да пропади оно все пропадом!" — и он бессильно закрыл глаза, привалившись к стене.