Глава 22

Когда комиссар Фушру и инспектор Джемани покинули дом тетушки Леонии, атмосфера значительно разрядилась. На память о «трагических событиях» позавчерашнего вечера остался только безусый жандарм, стоявший на страже в коридоре, чтобы не позволить любопытным подняться на второй этаж. Впрочем, в основном участники, удовлетворенные недолгим пребыванием в стране Пруста, не очень-то туда и рвались. Некая дама, кажется англичанка, все время жаловалась на мозоли на ногах, а другая, прибывшая из Голландии, — на то, что так и не увидела комнаты, где Марсель Пруст жил в детстве, — но в конце концов конференция состоялась и дом тетушки Леонии был частично осмотрен.

Закончив официальную часть, Андре Ларивьер начал рассказывать разные байки из истории города — не забывая, однако, беззастенчиво нахваливать выставленные на продажу сувениры и сетуя на то, что Общество по охране исторических памятников не торопится с ремонтом, вспоминая ныне исчезнувшие улицы и толпы паломников на Млечном пути.[37] Он позволил себя сфотографировать и, когда за последним туристом закрылась дверь, с большим удовлетворением пересчитал дневную выручку.

То, чего он больше всего опасался — несвоевременного прибытия команды Рея Тейлора или нашествия местных либо парижских журналистов, — не произошло. Но он не мог предвидеть будущее и боялся, как бы естественное желание осмотреть дом тетушки Леонии, священное для французской литературы место, не сменилось на время нездоровым любопытством к месту преступления, где была убита председательница Прустовской ассоциации. С другой стороны, увеличение числа посетителей означало оздоровление финансов, подорванных безумно любившей размах мадам Бертран-Вердон.

Когда старый гид собирался вежливо попросить болтавших в углу Жизель Дамбер, Гийома Вердайана и Филиппа Дефоржа дать ему возможность завершить экскурсию, он заметил подошедшую к ним высокую незнакомку, появившуюся как из-под земли. Она представилась инспектором полиции. Далее он услышал, как она пригласила французского профессора в жандармерию, а остальных просила оставаться в распоряжении полиции и никуда не отлучаться из «Старой мельницы». Он облегченно вздохнул при мысли о том, что дом наконец-то вновь обретет спокойствие, достоинство и святость, которые и не должны были бы его покидать, вполуха слушая, как Жизель Дамбер принимает предложение Филиппа Дефоржа подвезти ее до гостиницы. Эти двое никогда не вызывали у него доверия, к тому же он не имел ни малейшего желания задерживаться в одном доме с опасным(и) преступником(ами)!


«Пежо» Филиппа Дефоржа было куда менее роскошным, чем «рено» профессора Вердайана, покинувшего их в самом мрачном расположении духа, но Жизель чувствовала себя в куда большей безопасности. Несколько километров от дома до гостиницы они проехали полнейшем молчании. Филипп Дефорж явно был поглощен процессом ведения машины. На нем были спортивные перчатки, совершенно не гармонировавшие со всем его обликом. Аделина часто говорила о нем снисходительно, иногда даже презрительно, но Жизель всегда считала его старомодно галантным и слишком уж безропотным. Несколько раз она случайно присутствовала при безобразных сценах, которые предпочла бы забыть. Будучи прустоведом, она прекрасно понимала, почему он позволяет себя унижать: в любви тот, кто любит, всегда проигрывает, а этот немолодой уже господин любил Аделину до самозабвения. «Все мы немножко Сваны», — подумала она. Из чувства сострадания к человеку, разом потерявшему все, она согласилась остаться поболтать с ним, вместо того чтобы прямиком подняться к себе в номер.

«Старая мельница» гордилась своим чайным салоном, где предлагался богатый выбор домашних пирожных — жирные слоеные пирожки, эклеры с кофейным и сливочным кремом, «наполеоны», фруктовые тарталетки, — чтобы заесть сухие листья из Китая, Индии, России, в небольшом количестве кипятка волшебным образом превращавшиеся в бодрящий напиток.

— Аделина прекрасно заваривала чай, — вздохнул Филипп Дефорж, взмахом руки, все еще затянутой в перчатку, отказываясь от пирожных, предложенных официанткой.

— Действительно, это был один из ее талантов, — искренне ответила Жизель.

— Что вы будете теперь делать, мадемуазель Дамбер? — с участием спросил он. Это ее немного удивило, ведь никогда раньше он не проявлял к ее персоне особого интереса.

— Я еще точно не знаю, но хочу как можно быстрее защитить диссертацию.

— У Вердайана? У него репутация человека, который… как бы это сказать… пользуется работами своих аспирантов.

— Моей ему не удастся воспользоваться. — Жизель вложила в свой ответ чуть больше горечи, чем собиралась, и поднесла чашку ко рту.

— Мадемуазель Дамбер, я должен вам сказать, что я знаю… насчет тетрадей, — сообщил он, склоняясь к ней и ставя чашку на блюдце. Его рука была покрыта отвратительными красными пятнами.

От неожиданности Жизель резко отпрянула и опрокинула содержимое своей чашки на юбку.

— Извините, — пробормотала она, поднимаясь и направляясь в сторону туалета, скорее затем, чтобы обдумать сложившуюся ситуацию, чем исправить материальный ущерб.

Когда она вернулась, пятна практически не было видно, и решение было принято — она выложит ему всю грязную правду о том, жертвой какого ужасного мошенничества она стала, и о пакте, заключенном ею со своим научным руководителем.


Профессор Вердайан, когда его ввели в комнату, где допрашивали предыдущих свидетелей, был бледен от ярости. Никому не позволено безнаказанно заставлять ждать выдающегося университетского профессора, и он уже мысленно составил несколько черновиков негодующих писем, которые собирался отправить в министерство юстиции в самое ближайшее время. Этот комиссаришка и его нелепая ассистентка еще получат по заслугам. Однако в глубине души он сознавал, что его ярость, направленная на других, на самом деле скрывает иное, гораздо менее благовидное чувство: страх. Гийом Вердайан боялся узнать, что, невзирая на достигнутое соглашение и его угрозы, Жизель Дамбер все рассказала.

— Присаживайтесь, господин профессор, — любезно предложил комиссар Фушру.

— Поздновато вы со своей вежливостью, — ответил профессор. — Вы представляете, сколько времени я потерял по вашей милости?

— То время, пока мы опрашивали других свидетелей. Мы приносим свои извинения… Позвольте, однако, вернуться к частному вопросу. Вы заявили, что первым покинули мадам Бертран-Вердон позавчера вечером после ужина. Вы будете на этом настаивать?

— Первым, вторым… Какая разница? — нетерпеливо взвился Гийом Вердайан.

— Какая разница? — повторил комиссар, не повышая голоса. — Ну, скажем… разница между возможным обвинением в убийстве и простым допросом свидетеля, готового сотрудничать со следствием. Вам выбирать.

Удар попал в цель. Гийом Вердайан машинально начал шарить по карманам в поисках сигарет, но под укоряющим взглядом инспектора Джемани отказался от этой затеи и произнес:

— Я ушел третьим. Сначала вышел виконт де Шарей, за ним Патрик Рейнсфорд.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно.

— И вы не видели мадемуазель Дамбер?

«О, вот и ловушка», — подумал профессор. И притворился невинной овечкой.

— Мадемуазель Дамбер? Конечно, нет. Она не присутствовала на ужине. Какого черта я должен был ее видеть? Она при вас договорилась со мной о встрече на следующий день…

— Она рассказала нам… — осторожно начал комиссар.

— О своей диссертации, — неожиданно закончила Лейла Джемани.

Эти простые слова произвели на заслуженного университетского профессора потрясающий эффект. Плечи бессильно опустились, руки мелко задрожали, а маска надменности, которую ему по сю пору удавалось удерживать, сменилась взглядом побитой собаки.

— Так вы в курсе, — пробормотала жертва своих собственных страхов.

— Да, мы в курсе, — серьезно подтвердил Жан-Пьер Фушру, не имея ни малейшего представления, о чем идет речь, и избегая встречаться взглядом с Лейлой Джемани. — Однако мы бы хотели услышать вашу версию. Дать вам возможность объясниться.

— Не знаю, с чего начать, — вздохнул Гийом Вердайан. — Я полагаю, все началось в тот день, когда мадам Бертран-Вердон сообщила мне, что она нашла тетради 1905 года…

Он остановился на мгновение, и Жан-Пьер Фушру с Лейлой Джемани согласно кивнули, будто прекрасно понимали, о чем это он.

— Вы понимаете, что эта… находка сводила на нет мое издание полного собрания сочинений Марселя Пруста как раз в тот момент, когда… короче, в критический для всего прустоведения момент.

Жан-Пьер Фушру и Лейла Джемани снова согласились, понимая, что критическим момент был не для всего прустоведения, а для отдельно взятого прустоведа.

— Мадам Бертран-Вердон предложила мне… компромисс. — Это слово он произнес одними губами. — Она предложила мне свои услуги соиздателя. Но должен признаться, что даже до того, как я узнал, кому на самом деле принадлежат эти тетради, такой вариант мне не очень нравился. Я всегда считал, что издание должно быть делом одного человека, если он желает сохранить единство концепции. — Даже под угрозой тюрьмы профессор не мог не оседлать своего любимого конька. — В общем, я пытался разубедить мадам Бертран-Вердон, заставить ее понять нецелесообразность отсроченной и совместной публикации. Но она ничего не желала слышать и хотела объявить об этом как о деле решенном на конференции…

Он перехватил взгляд, которым обменялись в этот момент комиссар и инспектор, и нимало не ошибся в его трактовке.

— Вы, конечно, можете подумать, что это разногласие между нами стало для меня серьезным мотивом, чтобы желать ее смерти, но я нашел другой способ, который заставил бы мадам Бертран-Вердон навсегда отказаться от своих издательских претензий, — продолжал он, сам себе удивляясь — с такой легкостью лилась его речь. — Совершенно случайно на прошлой неделе я был приглашен на ужин, там же был критик Макс Браше-Леже. Мы оба сильно выпили, и он развеселился, если можно так выразиться. За десертом он, между прочим, рассказывал, что учился в школе вместе с Аделиной Бертран-Вердон и был хорошо знаком с ее мужем. Для меня было потрясением узнать, что она уже побыла замужем и за гм… приятелем Браше-Леже. Вы представляете, какое впечатление это сообщение может произвести на кого-нибудь вроде виконта де Шарея?

— Представляю, — кивнул комиссар Фушру, прекрасно знавший эту вариацию на тему «политый поливальщик». — А вы сообщили мадам Бертран-Вердон о своем… открытии?

— Я собирался, — без малейшего стыда ответил профессор Вердайан. — Но ее не было в комнате после ужина, и я решил сделать это на следующий день. Я не мог знать, что ее… не станет к этому времени.

— Ни что ситуация нисколько не прояснится, потому что тетради принадлежат не ей, — мягко вмешалась Лейла Джемани, повинуясь совершенно неуловимому жесту своего начальника.

— Рано или поздно я бы узнал, что они собственность мадемуазель Дамбер, — несколько самодовольно ответил он. — Но она, в конце концов, моя аспирантка. С аспирантами всегда можно договориться. В любом случае эти самые тетради в данный момент снова испарились, и у нее нет никакого осязаемого доказательства. Ее диссертация сводится к фантастической гипотезе, основанной на тетрадях, найденных в ящике стола, украденных затем не слишком щепетильной начальницей, добытых вновь в результате кражи со взломом, чтобы наконец быть украденными итальянскими туристами. Согласитесь, это ни в какие ворота не лезет.

— Да, вероятно, с точки зрения финансовых интересов и комментаторов издания века, — сухо заметил комиссар Фушру.

— Таково было и мнение Филиппа Дефоржа. Он хочет похоронить это дело как можно скорее, — подтвердил Гийом Вердайан, непроницаемый для иронии своего собеседника. — Это в его интересах, так же как и в моих.

— В каком смысле?

— Ни для кого не секрет, что его положение в издательстве Мартен-Дюбуа стало весьма шатким после того, как он развелся с Матильдой. Он все поставил на это издание Пруста, и сейчас он в таком нервном напряжении, что его экзема стала сильнее, чем когда-либо. До такой степени, что…

— Спасибо, господин Вердайан. Закончим на этом. — Жан-Пьер Фушру поднялся так стремительно, что опрокинул стул. — Аджюдан Турнадр даст вам подписать ваши показания.

Уже в коридоре он бросил изумленной Лейле:

— Жизель Дамбер в опасности.


Оставшись одна в комнате после разговора с Филиппом Дефоржем, Жизель почувствовала себя настолько опустошенной, что против обыкновения не раздеваясь растянулась на кровати. Ей надо было подготовиться к последней схватке с полицией. Ее взгляд скользнул по свежим цветам в синей вазе, напоминающим те, что так часто изображала Ивонна на своих эмалях. Жизель даже не попыталась загнать мысли о сестре в глубины подсознания. Прежде чем готовиться к встрече с полицией, надо было до конца осознать то, что она узнала от сестры.

В течение часа Ивонна изливала ей душу, рассказывая о своем восхитительном любовнике и раскрывая изнанку своей семейной жизни.

— Ты не можешь себе представить, какая скука быть женой врача… Вечные ужины со старыми занудами, а они постоянно употребляют непонятные для простых смертных слова! И эти бесконечные путешествия…

— Я думала, что ты обожаешь путешествовать.

— Ну хорошо, я люблю путешествовать. Но когда ты видела пирамиды два раза, Нью-Йорк — пять или шесть и без счета — Токио, это приедается. К тому же, как ты знаешь, я не слишком способна к языкам. Я предпочитаю побыть одна в своей студии.

— А дети?

— Дети, дети… Дети вырастают. В конце концов, они не так уж во мне нуждаются: то школа, то катание на лыжах, то каникулы с бабушками-дедушками. И потом, есть Джейн, она займется ими в случае чего. Моя жизнь была так пуста до этого, ты не можешь себе представить.

Ее мечтательный взгляд заскользил по потолку, и она продолжила:

— Я слишком рано вышла замуж, вот в чем проблема. У меня не было времени как следует насладиться жизнью. Жак, конечно, очень мил, я его ни в чем не виню, но он не… понимаешь… не романтичный и не… гм… и потом, мы не слишком подходим друг другу. Физически, я имею в виду…

Жизель была слишком потрясена, чтобы вымолвить хоть слово. Она прекрасно помнила сплетенные пальцы Жака и Ивонны во время их помолвки, страстные взгляды, которые они не могли сдержать даже на людях, радость по поводу рождения детей. Если она и видела пару, казавшуюся счастливой, то это были Жак и Ивонна! Она собралась с силами и спросила:

— А тот, кого ты встретила, романтичный?

— Безумно, безумно.

И Ивонна пустилась в подробнейшие описания романтических деяний этого уникума, открывшего ей, что значит быть женщиной. «От Эммы Бовари до „Мари Клер“», — не могла не подумать Жизель, прервав воспоминания сестры, переходящие в порнографический рассказ, просьбой подвезти ее до «Старой мельницы», прежде чем отправиться в Париж. Погруженная в свои переживания, Ивонна не задала ни единого вопроса, прождала требуемые десять минут под прикрытием деревьев, надежно защищавших машину от любопытных взглядов постояльцев гостиницы. Она начала фразу с того самого места, где остановилась, когда Жизель, вернувшись, попросила ее бесшумно завести машину.

— Мы встретились три месяца, семь дней и… два часа тому назад, — произнесла она, бросив взгляд на циферблат золотых часов от «Тиффани» — подарок Жака на ее последний день рождения. — На конгрессе врачей в Вене, представь себе. Как подумаю, что я чуть не отказалась от этой поездки! Но к счастью, там была выставка Климта, и это решило дело. И там перед «Поцелуем» он поцеловал меня в первый раз…

— Следи за дорогой, — против воли пробормотала Жизель, когда ее сестра, слишком увлеченная воспоминаниями, опасно чиркнула по обочине плохо отремонтированного шоссе.

— Мы виделись так часто, как только было возможно, но я больше не хочу, я не могу больше жить без него, — сообщила Ивонна, резко крутанув руль влево, словно подтверждая свое решение.

— Ты и правда хочешь бросить Жака и детей?

— Для этого-то ты мне и нужна. Вначале я хочу пожить одна, понимаешь, в простой маленькой квартирке, всего три или четыре комнатки, где-нибудь в Латинском квартале, где он ко мне присоединится, как только сможет.

— Потому что он не свободен? — едва отважилась спросить Жизель.

— Он как раз подает на развод, — весело ответила Ивонна, как будто это было самое естественное в мире положение вещей. — Его жена — сущая мегера, ее интересуют только деньги…

«Ну разумеется», — подумала Жизель, перестав слушать банальности сестры. И включилась только когда Ивонна настойчиво повторила несколько раз: «сегодня вечером, сегодня вечером».

— Сегодня вечером я решила сообщить обо всем Жаку, но его неожиданно вызвали в больницу. В этом он весь, — с горечью добавила она.

— Может быть, это несколько непредусмотрительно — сжигать все мосты, — осторожно начала Жизель. — Почему бы не сказать ему, что тебе нужно время, чтобы подумать? Почему бы не попробовать расстаться на некоторое время и решить, как быть с детьми? Подождать…

— Я должна была бы догадаться, что ты ничего не поймешь, мадемуазель Осторожность, — вспылила Ивонна. — Ты слишком боязлива, моя бедная Жизель. Я сообщаю тебе, что встретила мужчину своей жизни, а ты предлагаешь мне подождать. Подождать чего?

— Пока ситуация не прояснится, — просто сказала Жизель.

— Но и так же все ясно, предельно ясно, — парировала Ивонна, нетерпеливо тряхнув светлыми волосами. — Я его люблю, он меня любит, мы хотим жить вместе… Конечно, мы должны быть осторожны, чтобы не спугнуть его пациентов. Он довольно известен среди психиатров. Он опубликовал несколько очень спорных вещей, поэтому не может позволить себе быть уязвимым в личной жизни.

— Как его зовут? — Ужасное подозрение охватило Жизель.

— Селим, Селим Малик, — с обожанием произнесла Ивонна.

Она приняла ошеломленное молчание сестры за осуждение и тут же раздраженно добавила:

— Он из ливанских христиан, если тебе это интересно. Работает психиатром в больнице Святой Анны. Он вегетарианец и, как и ты, обожает Корелли.

— Сейчас же останови машину, — еле выговорила Жизель, охваченная непреодолимым приступом тошноты.

— Должна тебе заметить, что сейчас самое время заболеть, раз в жизни, когда ты мне понадобилась! — взорвалась Ивонна без тени сочувствия.

Остальное Жизель помнила как в тумане. Дорога от Шартрадо Парижа показалась ей бесконечной, а на моральную поддержку и материнскую заботу, которых требовала от нее Ивонна, она оказалась неспособна. Она уже не помнила, какими уловками ей удалось добиться от сестры обещания вернуться домой, ничего не предпринимать и ничего никому не рассказывать до конца недели.

С улицы Плант, где ее высадила Ивонна, Жизель взяла такси до улицы Сент-Ансельм и крадучись, будто воровка, проникла в квартиру Аделины, открыла сейф похищенным ключиком и между двумя приступами тошноты забрала принадлежавшие ей пятнадцать тетрадей.

Измученная воспоминаниями об этой ужасной ночи, она заснула на удобной кровати в номере 25 в гостинице «Старая мельница». Ей снилось, что она стоит внизу лестницы и доносящийся со второго этажа смех и итальянская музыка будто приглашают ее подняться.

Дойдя до закрытой двери, она упирается в обманчивую темноту и театральное молчание, наполненное шелестом, шорохом комкаемой бумаги, едва слышным шепотом, начатыми и тут же прерванными музыкальными аккордами. Вдруг дверь превращается в занавес красного бархата, его с игривыми ужимками приоткрывает карлик. И она видит большую круглую кровать посреди комнаты, зеркальные стены отражают светлые волосы Ивонны, рассыпанные по голой груди Селима… Она видит, как сплетаются их руки и соединяются губы. «Нет! — кричит она. — Нет!» Но уже слишком поздно. Она хочет убежать, но ей мешает стеклянная перегородка. Она попала в ловушку. Она прячет глаза. Но не может не слышать, как ритмично учащаются два дыхания и заканчиваются таким знакомым ей криком.

Неожиданно ее разбудил шорох листка бумаги, подсунутого под дверь. С пылающими щеками Жизель вскочила с кровати, подобрала маленький квадратик, белеющий в темноте, и прочла: «Сумка найдена. Приходите в семь вечера к миругренскому пруду. Альбер».

Было двадцать минут седьмого.

Нельзя терять ни секунды.

Загрузка...