Удалить эту запись?

Апрель. Мандариновые слезы

Я весь март не писала! Все очень страшно и очень плохо. Есть ситуации, когда нельзя выбрать между смехом и слезами. То есть можно, но надо быть очень мужественным человеком, чтобы улыбаться, когда с тобой происходит такое паскудство.

Моя бывшая лучшая подруга Лилька — как раз такой человек. Я вообще не знала ничего о том, что у них дома происходило. Л никому не говорила правду. Продолжала ходить в школу, ржать, прикалываться над нашими парнями, отжигать на ДСВ и вообще жить. А на самом деле это был ад.

Мне так страшно. Л все время была рядом со мной и ничего мне не говорила о том, что с ней происходит на самом деле. Я всегда думала, что, когда она говорит: «Мне отец по башке за это настучит», — это она в переносном смысле. А это не так. Он ее бил.

Мне тяжело дышать, когда я об этом думаю. Это как читать про фашистов. Лилькин отец хуже фашиста. Они это делали с чужими детьми, а он — со своей дочерью. Я знала, что такое может быть. Я не знала, что такое может быть с кем-то из тех, кто рядом.

Мне страшно это вспоминать и еще страшнее записывать. Как будто, если я все запишу, оно снова произойдет. И Лильке опять будет плохо. И я снова ее предам.

Но я же не виновата!

Когда Лилька в тот вечер ко мне пришла, я собиралась вниз, кормить рыб. А тут звонок — не в домофон, а прямо в дверь. Я думала, это опять картошку продают или интернет-провайдера сменить предлагают. Крикнула:

— У нас всё есть и все дома!

Но никто не говорил про картошку. На лестнице было тихо. И тут я поняла, что Марсик не лает, а скребет когтями дверь. Значит, там свои.

— Это Лиля.

Я открыла.

Л не было на уроках целую неделю. Она написала, что все потом объяснит. Классе в первом или втором, когда мы с ней по очереди дружили с Катькой Муравьевой, Л тоже однажды уезжала почти на месяц. Кажется, к родственникам. Я думала, она опять так ездила.

Я обрадовалась. И рассердилась — могла бы и позвонить.

Лилька вошла и сразу сказала:

— Можно я у тебя переночую?

Я подумала, что она теперь весь вечер будет грузить меня своим папашей-козлом. Я так и подумала!

Но все равно сказала, что можно, если мама разрешит. Подумала, что теперь придется идти кормить рыб вдвоем! А Л про них ничего не знает. А я не хотела объяснять. Я уже немного привыкла к одиночеству. Иногда быть вдвоем с собой очень здорово. Я еще не знала тогда, что совсем скоро останусь одна. И я не знала, что случилось с Лилькой.

А она сняла капюшон.

У нее вместо косы теперь была очень короткая стрижка. Не стильная, а как у суворовца. Я вспомнила кино про женщин на Первой мировой. Как их стригли наголо перед отправкой в казармы, а они рыдали. Я подумала, что Лилька собирается в Суворовское поступать. (Оно рядом, на Бабушкинской, теперь туда берут девчонок.) Потом еще какую-то глупость подумала.

Л говорит:

— Мне этот гондон косу срезал. Ножом.

«Гондон» — это ее папа.

Л пошла ко мне в комнату, легла на ковер, в том углу, где всегда любила лежать. К ней сразу Марсик прибежал. Она его обняла.

Я боялась, что я заплачу раньше, чем она. Неудобно. Это же у нее беда, а не у меня.

Но Л не плакала. Обнимала мою собаку и смотрела в потолок.

В детстве мы верили, что, если задрать голову и смотреть в потолок не мигая, слезы сами закатятся обратно.

Потом я спросила, чего ее в школе не было.

— Я на катке упала и лицо разбила. Ясно?

Из-за того, что Лилька подстриглась, я не заметила, что у нее было с лицом. Наверное, синяки. Не знаю. У меня в комнате было темно — шторы задернуты и свет только из коридора. Скоро мам должна был прийти с работы.

— Ты правда на катке упала?

— Ты дура, что ли?

Я сказала, что не знаю. И я не помнила, какая была погода неделю назад. Мне кажется, что оттепель.

Л молчала. У меня телефон заорал. Я думала, это Короб. Насчет рыб и Ирины Болеславовны. Но Л крикнула:

— Меня тут нет!

Это реально была ее мама. Сказала, что у Лильки телефон отключен и что та ко мне собиралась. А я сказала, что Л у меня нет. Я врала, чтобы ее спасти. Когда врешь во спасение, во рту совсем не сладко. Наоборот. Язык как после зубной заморозки.

Я не понимала, что происходит, но я знала, что нужно врать. Мама Л попросила перезвонить, когда Л ко мне придет. Я пообещала и отключилась.

Л сказала:

— Он меня убьет.

Ее чокнутый отец. Он ее избил. И отрезал ей косу, ножом. Он гонялся с этим ножом за ней и за мелкими. Лилькина мама пыталась их защитить. А он ее избил. В смысле, Лилькину маму. А когда Лилька полезла их разнимать, отец избил ее. До сотрясения мозга.

— Он был пьяный?

— Нет, просто гондон.

Лилькина мама отвезла ее к своей тетке. Во Владимир. Л жила там неделю. Лилькина мама боялась, что Лилькин отец вычислит ее по мобильному и по интернету. И просила не лезть в сеть и не звонить. Лилька надеялась, что мама и девчонки к ней приедут. Навсегда. Что мама наконец разведется и перестанет бояться.

Мама через неделю забрала Лильку обратно. Как раз синяки сошли. Пообещала, что отец ее не тронет. Но это она обещала, а не сам отец. Лилька его еще не видела. И не хочет. Никогда в жизни. А хочет, чтобы он сдох.

И тут мне позвонил Короб с сулавесскими креветками! Я его послала — к креветке в панцирь. И телефон вырубила.

А потом легла на пол рядом с Лилькой. Мне хотелось ее обнять и сказать, что все будет хорошо. Но Л была как раскаленная лампочка. Так дрожала. Она плакала без слез. Это страшно было. Мне хотелось включить свет и музыку. И вообще шевелиться. Но Лилька плакала, а я лежала рядом. И вспоминала, как мы раньше чай пили на кухне по несколько часов. С эклерами и слезами. Сейчас пирожных не было. Но я бы могла пельменей сварить.

Я сказала:

— А ты здорово похудела.

В темноте было не видно. Но я сказала так, будто в это верила. Лилька ответила:

— Я три дня блевала. Сотряс же.

И я поняла, что я точно дура.

Лилька попросила никому ничего не говорить. И моей маме тоже. Но тогда непонятно, как она согласится, чтобы Лилька у нас ночевала, если не будет знать, что это форс-мажор.

Я помню, что когда думала эту мысль, то зачем-то подбирала времена английского языка, в каких ее надо переводить. И запуталась. Во временах и в том, что сказать маме.

И тут Лилька спросила:

— А чего тебе Короб звонил? Вы встречаетесь?

Это была подсказка!

Рыбы!

Ключи от квартиры!

Не надо ничего придумывать! Будто кто-то уже все решил за меня.

Мы почему-то завизжали! Но шепотом. И Марсик проснулся. Л его затискала, назвала «Мистер Моськин» и заплакала наконец. Но очень быстро. Надо было успеть до прихода моей мамы.

Сперва я отвела Л вниз, а потом принесла ее куртку и ботинки. Мы протупили — обе пошли в тапках, забыли, что Л нельзя возвращаться. Хорошо, что мам тогда еще не пришла с работы. Марсик не лаял, а спал. Я порадовалась, что он старенький.

Потом, когда я уже притащила вниз Лилькину куртку, мы сели пить чай. У Ирины Болеславовны на кухне ничего не было, кроме заварки и сахара. И всего одна кружка в посудном шкафу. А в серванте — три сервиза. Глупо. И было неловко вынимать чужой сервиз. Похоже на воровство. Я подумала, что меня точно выгонят из рыбоситтеров! Ирина Болеславовна просила никого к ней не водить. Но правда же выхода не было.

А в холодильнике у ИБ не было никакой еды. Она его вообще отключила перед отъездом. Только гречка в шкафу.

Вообще Л гречку терпеть не может, она питалась одной гречкой, когда сидела на диете. Но сейчас без вариантов. Мы поставили гречку.

У меня наверху лежала тысяча. «Рыбные» деньги. Я их так и не потратила. Я сказала, что могу купить продуктов. Л сказала, что хорошо бы. Но ей еще надо на билет. Только она не знает, к тетке во Владимир или куда-нибудь еще.

Ей некуда.

Мы сидели на чужой холодной кухне. В кастрюле закипала вода, там булькали гречневые крупинки. За окном было темно, холодно и безнадежно. Я тоже не знала, куда Лильке можно пойти, когда Ирина Болеславовна вернется из санатория. Может, комнату у нее снять? За рыбоситтерство? Я покажу, как и чем их кормить. И Л может таскать воду в ведрах не хуже, чем я. Хорошо, что я не привела сюда Короба!

Конечно, это очень наивно — верить в то, что ИБ разрешит или что Лилькина тетка оставит Лильку у себя, не сдаст ее родителям.

Лилька сказала:

— А вдруг он завтра сдохнет?

И сказала, что прокляла отца, изо всех сил. Когда жила у тетки, то ночью, вместо того чтобы спать, она лежала и мысленно повторяла: «Чтоб ты сдох». Тысячу раз. Или больше? Одновременно повторять и отсчитывать сложно, я же пробовала.

Это в детстве была такая примета: если сто раз сказать «хоть бы не вызвали», к доске не вызовут. Мы ее вместе выдумали. И вместе верили.

А в тот же вечер я Лильку предала.

Я не хотела.

Я вообще думала, что все правильно делаю.

Я до сих пор так думаю.

А она мне не верит.

Я ушла домой.

Мам сразу спросила, где я была.

Я в тапках, джинсах и рубашке. А на улице — снегодождь и начало марта.

Я сказала, что кормила рыб.

Мам спросила, почему так долго. Я сказала, что надо было обновить воду в аквариуме. Ведрами! Ирина Болеславовна это называла «деликатный процесс». Я повторила, как подсказку. Надо было вести себя так, чтобы никто ничего не понял. Врать. Не для удовольствия, а во спасение.

И мам поверила. Сказала, что у меня телефон разрядился. Что она сама пойдет с собакой. И чтобы я уроки уже наконец доделала.

Я забыла, что у меня на столе учебники. Что я до прихода Лильки чего-то делала вообще. Даже по какому предмету, не помнила. Мне было страшно, что мама сейчас пойдет не с Марсиком, а к Ирине Болеславовне. Что она мне не поверит.

Когда мам обувалась в прихожей, я была готова заслонить ей входную дверь. Но это было бы подозрительно.

Тогда я пошла мыть руки. Второй раз. Мылила их и смотрела в зеркало. Мне сейчас казалось, что раз я совершила серьезный поступок, то у меня лицо должно стать немножко взрослее. А в зеркале была такая глупая детская морда, будто мне не пятнадцать, а пять. Но мне без разницы, сколько мне лет. А Лильке надо, чтобы ей было шестнадцать. Чтобы уйти из дома. А ей еще пятнадцати не исполнилось.

Мы про это говорили на кухне у ИБ. Лилька говорила, что боится органов опеки. Что, если она скажет, что отец ее бьет, их всех заберут у родителей и отправят в детдом. Ей отец так говорил. Что если она на него пожалуется, то она этим Динарку и Алсушку подставит.

По-моему, это самое большое его гадство. Даже не то, что он ее бил, а что вот так запугивал. Потому что Лилька ведь не знает, правда это или нет — то, что он говорил про опеку. Вообще, он врал, конечно. Но, может, он был чуточку прав?

Я про все это думала и стояла с намыленными руками у открытого крана. В ванную вошла мам. Оказывается, они с Марсиком уже вернулись с прогулки. Я вообще не знала, сколько времени прошло. Мам сказала, что я сплю на ходу. Я не успела ей ничего ответить — у мам зазвонил мобильный. Лилькины родители.

Мне надо было врать, что я ничего не знаю. Очень талантливо врать. Не только словами, а еще руками, жестами, походкой. Изо всех сил. Я подумала, что, когда это все закончится, я буду говорить правду и только правду, как в американском суде. В фильмах про суд, в смысле.

А пока я сказала, что Лильку уже неделю не видела. И что она к нам не приходила. Села за стол, открыла учебник истории. И стала читать. Не притворялась, а читала. Врать, что я читаю, я бы уже не могла.

Мам закончила говорить с Лилькиными родителями. Спросила, точно ли я ничего не знаю. Я сказала, что точно. И что мы неделю назад вообще поссорились. На дне Святого Валентина. Из-за Кирилла и медляков!

Когда мам вышла из моей комнаты, я полезла гуглить яндексом про ювенальную юстицию. И еще сайты организаций, куда можно обратиться, если нужна помощь. Телефоны доверия, там, благотворительные фонды, социальные центры. Я подумала, что мне надо самой позвонить и узнать, как и что. Объяснить, что надо для подруги. И, если они мне будут врать, я это просеку, мне кажется. Я хорошо разбираюсь во вранье.

Тут нам в дверь позвонили. Кто-то чужой, потому что Марсик сразу залаял.

Это была Лилькина мама. Она была, как всегда, маленькая и говорливая. Я смотрела на нее и пыталась найти следы от синяков. Но их не было. А волосы у нее были длинные, сплетенные во французскую косу, как всегда. Я разглядывала ее волосы и ее обручальное кольцо. И так задумалась, что перестала волноваться. Когда меня опять спросили, точно ли я не знаю, где Лилька, я даже возмутилась, будто у меня роль была такая — возмущаться после каждого вопроса. Я закричала:

— Чего вы вообще к нам пристали? Может, вы хотите наш дом обыскать?

И рассказала, как Лилька тогда шмонала наши сумки, когда у нее потерялся айфон. Мама Л стала извиняться. И потом все равно прошла по комнатам — проверила, нет ли Лильки под кроватью или за занавеской.

Когда мы были маленькие и ходили друг к другу в гости, то прятались вот так — в шкафу. Или под кроватью. Чтобы пугать родителей, когда они приходили нас забирать. Когда я была в гостях у Л, я всегда пряталась на втором этаже кровати. А она любила забираться в наш шкаф-купе. Нам было лет семь или восемь. Тогда отец Л ее уже бил?

Лилькина мама опять извинилась, а потом пошла проверять наш балкон и ванную. Обыскивать нас.

Наверное, это у них семейное. Если им надо чего-то найти, они ни перед чем не остановятся. А может, когда людей унижают все время, они перестают уже понимать, что можно, а что нельзя, что обидно, а что нет? Не знаю.

Я видела, что моя мам разозлилась. Но она спокойно разрешила все посмотреть. Сказала, пожав плечами:

— Нам бояться нечего. У нас все в порядке.

Я подумала, что надо научиться так пожимать плечами. Чтобы мне верили.

А Лилькина мама расплакалась. И начала говорить, что «Лиля с папой поссорилась». Так и сказала: «Поссорилась». Ни про нож, ни про сотряс, ни про синяки не говорила. Я даже почти поверила Лилькиной маме. Спросила:

— А она на катке упала, да?

И Лилькина мама сказала:

— На катке, на катке.

И мне было видно, что она врет. Я это точно знала. Ну, допустим, как если бы шел дождь, а человек говорил, что светит солнце, а я этот дождь бы тоже видела.

Короче, мы попрощались и обещали позвонить, если Лилька найдется.

Мам закрыла дверь, пошла ко мне в комнату и спросила:

— Ты ее внизу прячешь?

Я сказала, что нет. Но это все равно звучало как «да».

И на экране у меня сплошняком — адреса социальных центров и телефонов доверия. И я еще ляпнула, что Лилька упала на катке. А если мы с ней не встречались и не разговаривали, как бы я об этом узнала?

Короче, мам меня расколола за одну минуту. За одну фразу.

Вообще, когда родители говорят: «Я все равно уже все знаю», — это психологически очень бьет по нервам. Даже если они не знают, а только притворяются и пробуют тебя развести на информацию, будто вы в «мафию» играете.

Но тут все серьезно.

И мне очень хотелось посоветоваться. И вообще как-то сказать спасибо маме — за то, что ей можно доверять. Что она не ударит.

Мне раньше в голову не приходило, что можно быть благодарным человеку за то, что он не собирается тебя бить.

Ужас.

Мама сразу мне пообещала, что не выдаст Лильку. И что что-нибудь придумает. Я ей верила. Но все равно сказала:

— Ты поклянись.

Мам спросила, чем именно надо поклясться. А у меня в голове не было ни одной мысли. Потому что мам не верит в бога, она мне говорила. Мне в голову лез только мультик про Сейлор Мун, как она несет возмездие во имя Луны. И мама поклялась Луной, как в малышовом аниме.

Мы немножко улыбнулись. Стало легче.

Мы закрывали нашу дверь, а Марсик ворчал. Он не любит, когда мы уходим без него не вовремя. Мам ему сказала, как всегда по утрам говорит:

— Я на работу, остаешься за главного.

Это была такая обычная фраза. Из обычной жизни.

Мы соврали собаке.

Когда мы вошли в квартиру Ирины Болеславовны, Лилька сидела на кухне у телика и мотала темарик из соседкиных ниток. Она смотрела сериал. Не наш с ней любимый, а какой-то дурацкий комедийный, из тех, где тебе подсказывают, в каком месте надо ржать.

И было видно, что ей ни разу не смешно, а страшно.

Когда мы вошли в квартиру и моя мама включила свет в комнате, Л закрыла голову ладонью. Боялась, что ее сейчас ударят.

Мам сразу сказала:

— Я тебя не выдам.

Я боялась смотреть на Лильку. Она тоже меня в упор не замечала. Выключила у телика звук, мотала темарик, слушала мою мам. А та говорила, что Лильку ищут. Что она готова вести переговоры с Лилькиными родителями, как посредник с террористами.

Лилька сказала:

— Они вас слушать не станут. Вы им никто.

Мам спросила:

— А кого они будут слушать, как ты думаешь?

Лилька молчала. Думала. И я думала. Хотя меня никто не спрашивал. А на экране ржали персонажи. Хорошо, что без звука. Двигались, как в аквариуме.

Я Лильку спрашиваю:

— А ты рыб покормила?

Она пожала плечами. И я пошла проверять рыб. С ними все было в порядке. Я хотела войти обратно в кухню, но замерла. Услышала, как моя мама спрашивает Лильку:

— А почему ты раньше никому не говорила про отца?

— А он мне айфон подарил.

Моя мама ничего не ответила. Она теперь тоже знала, как Лилька нас шмонала из-за этого айфона.

Вот это было самое страшное, мне кажется. Не синяки и не то, как у Лильки дрожали пальцы. А что она про себя как про вещь думала. Себя оценила в стоимость айфона. Я не знаю. Вдруг бы я тоже так могла, если бы со мной такое произошло?

Я вошла в кухню, но меня никто не замечал. Тогда я включила чайник.

Они обе вздрогнули. Моя мама сказала:

— Ирина Болеславовна просила сюда никого не водить.

Это было как взрыв лампочки. Как взрыв в кинофильме. Мама же обещала, что не будет возвращать Лильку к родителям! Но она добавила:

— Можно я позвоню человеку, которому я доверяю? Мы сейчас туда пойдем.

Все зависело от Лильки. Она кивнула. Не сразу и очень быстро, будто боялась, что передумает.

И тогда моя мам вытащила свою мобилу. Мне казалось, что мама движется медленно, как под водой. У меня сердце тоже шевелилось как-то странно, и не получалось как следует вдохнуть. И я очень боялась смотреть на Л.

Моя мама сказала:

— Вера Мироновна? Это Эля из одиннадцатого «Б». Можно мы к вам сейчас зайдем?

Мама всю жизнь училась в «Б», я знаю.

Я посмотрела на чужой будильник на чужом подоконнике. Была половина девятого вечера. А я думала, что сейчас уже полночь. Или больше.

Было слышно, как вверх едет лифт. Останавливается на нашем этаже. Я испугалась, что это полиция. Но это наша соседка и ее хаски Фил. Я знаю, как он лает. И как Марсик отвечает ему. И отсюда даже слышно, как Марсик чешет ухо и стучит остальными лапами об наш пол — здешний потолок. Мне было не по себе. Будто мы находились в чужом доме, набитом призраками. Или просто пришли кого-то грабить. Я спросила:

— Зачем ты ей позвонила?

Мама сказала:

— Потому что она меня спасла.

И добавила, что «ваша Вера Мироновна — единственный нормальный человек в этой чертовой школе».

Лилька закричала, что ВМ ее сдаст родителям. Моя мама пообещала, что нет. Что ВМ — наша классная руководительница. Официальное лицо. Родители должны ее слушаться. И что ВМ хорошо разбирается в вопросах опеки. И в ювенальной юстиции.

Лилька спросила:

— А далеко идти?

Мам сказала, что нет. До метро, а потом еще столько же дальше.

Я вспомнила, что, оказывается, знаю, где живет ВМ.

Мне Юля рассказывала про их с мам детство: однажды кто-то позвонил в школу и сказал, что в ней заложена бомба, их всех эвакуировали. Была зима. Никто не знал, через сколько начнутся занятия. И ВМ потащила их всех к себе. Всю группу. И даже немного второй группы — всех, кто жил далеко и у кого не было ключей от дома. И они грелись у ВМ и пили чай. А она не была их классухой, кстати!

Мам вызвала такси. Чтобы нас никто не заметил на улице. Это уже напоминало детективный сериал. И я бы обрадовалась бы. Если бы Лилька на меня смотрела. А она мотала темарь и смотрела только на нитки Ирины Болеславовны. Пока мам говорила с диспетчером такси, я спросила:

— Лилька, ты на меня сердишься?

Она тогда и сказала, что я предательница и что она меня ненавидит.

Но ведь…

Мы бы одни не справились!

Наверное, я могла бы остаться дома, раз Лилька меня видеть больше не хочет. Но я все равно поехала. Мне хотелось защитить Лильку, хотя сейчас было поздно.

Когда мы сели в такси, мам сказала:

— Вера Мироновна предложила у нее переночевать.

Лилька ответила:

— Я чего, совсем чеканутая?

А мам ей:

— А я у нее жила, когда идти было некуда.

Я про это не знала, кстати. Страшная семейная тайна, блин. Во веки веков и во имя Луны!

Лилька промолчала. Таксист сказал, чтобы мы обе пристегнулись.

Наша ВМ живет в точно таком же доме, что и я. И во дворе у нее, кстати, чужая школа. А она работает в нашей. Почему?

У подъезда мам перезванивала, уточняла код домофона и этаж. А я мерзла. Скучала по тем временам, когда мы с Лилькой не были в ссоре. Мы сейчас от машины до подъезда порознь шли, обгоняли друг друга, чтобы не вместе. И я боялась поскользнуться. Не боли, а что Лилька меня не подхватит за локоть, если я падать начну. Хотя, может, наоборот, она не выдержала бы, помогла. И мы бы помирились.

Я не помню номер этажа и саму квартиру Веры Мироновны. Помню, что мы из лифта свернули не в ту сторону сперва. Мам вдруг засмеялась:

— Я здесь шестнадцать лет не была, представляете, девочки?

Мы не ответили. Я поняла, что хочу спать. И чтобы сегодняшнего дня никогда не было бы.

А потом ВМ открыла нам дверь. Она была в летнем платье. В том самом, которое в августе носила, когда мы пришли в школу и узнали, что она будет нашей классручкой. Мне тогда казалось, что я это платье буду ненавидеть до конца своих дней. Оно розово-зеленое какое-то. И в нем видно, какие у ВМ ноги.

Мы поздоровались. Хотя сегодня уже виделись. Это было как на «классчае». Привычно: входишь в кабинет ОБЖ и снова здороваешься, потому что с ВМ здоровается вторая группа.

Мне показалось, что я у ВМ в гостях уже была. Потому что у нее везде книги стояли, некоторые очень знакомые — учебники и домашнее чтение. И еще куклы-марионетки — они свисали с полки в коридоре. Когда мы были мелкими, ВМ нам их приносила на урок, мы с ними разыгрывали сценки по ролям. Я и не знала, что я о них помнила.

Кухня была как наша. Я села на табуретку у окна — как у себя дома сижу. Смотрела, как в темном окне отражается кухня. Мама, Лилька и ВМ. На противоположной стене, у косяка, был вбит гвоздик, на котором висели ручные часы на ремешке. Маленькие и старые. Циферблат мелкий, не разобрать, сколько там времени.

Лилька молчала. А мам говорила про Лилькину семью.

Мне хотелось зажать уши руками и завизжать. Вот тогда я подумала, что на месте Лильки тоже бы меня возненавидела бы: слушать про себя такие вещи и знать, что это правда! ВМ кивнула, сказала, что им с Лилькой надо поговорить вдвоем. И что она во всем разберется. И только потом она будет звонить ее родителям.

Лилька пожала плечами. Типа она и верит, и не верит.

Тогда мой мам говорит:

— Я на эту кухню пришла, когда узнала, что стану матерью-одиночкой. Боялась, что меня дед с бабушкой убьют.

Мне показалось, что я вдруг провалилась глубоко в воду. Сквозь лед. И я как из-под воды слышала Лилькин голос:

— И как, не убили? Ну тогда понятно.

И голос ВМ:

— Эля, вот только не надо из меня делать Жанну д’Арк!

Я услышала, как ВМ смеется — как всегда, шепеляво и с дребезгом. Но это был ее настоящий смех! Как у нас, когда мы думаем, что нам плохо и страшно, а сдаваться нельзя.

И Лилька вдруг тоже засмеялась. До слез.

У нее уши покраснели.

Мам говорит:

— Ну мы тогда пошли?

И дергает меня за рукав. Будто я маленькая.

А мне правда хотелось быть маленькой. Учиться в первом классе и никогда не ссориться с ВМ. Не ненавидеть ее столько лет.

Я не знала, куда смотреть. На ВМ — неловко, на Лильку тоже. Я посмотрела на наручные часы на стене.

ВМ сказала:

— Это моя мама так повесила. Я вместо них так хотела нормальные, а теперь снять рука не поднимается.

Моя мам сказала, что мы после смерти деда тоже не могли сразу все поменять. А я спросила вдруг:

— А как звали вашу маму?

— Елизавета Семеновна.

Для меня это почему-то было важно. Я, кстати, раньше не знала, почему меня назвали Верой. Мама всегда говорила: «Красивое имя. Мне так захотелось».

Мы одевались в прихожей. Лилька осталась в кухне. Я ей сказала «пока», а она не ответила. Считала меня предательницей.

Домой мы с мам шли пешком. Тут правда недалеко. Мы молчали. Я думала о том, почему так ненавижу Веру Мироновну.

Я во втором классе проболела почти месяц, и потом пришлось догонять. Я ничего не понимала, я домашку делала с трудом, надо мной вся группа смеялась, что я такие ошибки делаю. А мама на меня кричала каждый день — из-за английского. Занималась со мной и орала. И я ненавидела ВМ за то, что думала, что из-за английского мама меня совсем разлюбила. Я однажды подошла к ВМ и говорю: «Не ставьте мне, пожалуйста, двойку, меня мама из-за этого разлюбит». А она сказала, что так не бывает. Что я вру. И двойку поставила. Глупо, да?

Мне вообще-то до сих пор немного обидно.

Я не знаю, о чем думала мам. Но мы в нашем лифте, когда в него вошли, обнялись крепко.

А потом я села доделывать инглиш — тот, который школьный. Я знала, что завтра ВМ меня обязательно спросит. И если я не отвечу — размажет по плинтусу.

Лильки утром в школе не было.

А после третьего урока Сончита откуда-то узнала, что Л вообще с нами учиться больше не будет. Ее мама приходила за документами. Все спрашивали у меня, что случилось. А я говорила, что не знаю. Я ведь правда не знаю, куда Лилька уехала. И Алсушка тоже — я пошла к малышам, спросить у нее. Спустилась на этаж к началке, как всегда, когда мы Алсушку навещали на перемене. А ее тоже нет. И, наверное, Динарку из сада тоже навсегда забрали.

Надо было идти на физру. А я пошла к ВМ в кабинет. У нее один шестой класс уходил, а второй приходил, они сумасшедшие абсолютно — я думала, что в кабинете потолок отвалится. ВМ собирала тетради, ругалась на одного парня за несданный топик, говорила, что цена его ответу — три копейки в базарный день.

Она была как обычно. Но не потому, что ей все пофиг, а потому что у нее такая работа. И что она сама — вот такая. Я подошла к ее столу — будто она меня отвечать вызвала. И молчала. Будто не знала, что сказать. Потом говорю:

— А можно я домой пойду? Мне плохо.

ВМ на меня посмотрела и говорит:

— Нельзя, — и головой покачала. А потом руку мне на локоть положила и говорит: — Все будет хорошо.

Я спросила, куда Л делась. ВМ сказала, что уехала. С мамой и сестрами.

Я говорю:

— Только с мамой? Точно?

И Вера Мироновна мне отвечает:

— Да.

И мы с ней друг друга поняли.

Я после уроков сразу пошла в квартиру Ирины Болеславовны. Рыб кормить и гречку выкинуть. И вообще убраться. А там все чисто. Мой мам прибрал.

До возвращения ИБ оставалось три дня. Я не могла этих рыб видеть вообще. В жизни не думала, что я их так ненавижу. Но я все равно их кормила.

Моя первая работа.

А потом ИБ приехала. И Короб послал меня лесом и сам пришел к Ирине Болеславовне в гости. Он же знал, что это моя соседка и в каком подъезде я живу. Всё!

У них там мир, дружба, жвачка и соловецкие креведки. Креветки! Сулавесские!

Никаких больше рыб! Даже в гороскопах!

И я вообще не помню, на что я потом все рыбные деньги потратила, и старые, и новые.

До ГИА две недели! Я ничего не знаю по английскому и ничего не знаю о том, как жить дальше. Лилька удалила свой блог и все аккаунты и поменяла номер телефона. А в ее квартире теперь никто не живет.

И я не пускаю никого за нашу парту.

У меня в голове последний звонок и выпускной — это одно и то же. Я последний называю выпускным и наоборот. Хотя настоящий выпускной — это у одиннадцатых, а у нас все несерьезно, многие здесь останутся или в другой корпус комплекса перейдут. Ну, кто-то в физмат, типа Божедомского, или в художку, как Инка из «А». Ну, еще все девятые классы перемешают, если нас все-таки поделят на гум и мат. Или на языковой и обычный. Но там опять непонятки, и даже директор матшколы, который руководит всем комплексом, тоже пока ничего не сказал.

Опять цирк с конями, как всегда. ВМ, конечно, ноет, чтобы мы нормально сдавали ГИА, потому что с хорошими результатами примут куда угодно, но даже она сама, мне кажется, не знает, что будет дальше.

Еще она на «классчае» пообещала, что у нас на последнем звонке тоже будет что-нибудь нормальное. Потому что ашки едут в пейнтбольный клуб, а одиннадцатые — куда-то за город и арендуют под это дело лимузины. Хотя, зная нашу ВМ… мечтать не вредно! Она нас на последний звонок может повезти в музей или в свой любимый дом престарелых. Я не против духовного обогащения, но его должно быть в меру и добровольно, мне кажется. Хотя как раз мне лучше мечтать про то, как ВМ нас на последнем звонке в музей потащит. Потому что иначе — платье, туфли, клатч, чулки и парикмахерская. В смысле, у нас на все это богатство денег нет.

Блин, я не знаю… Я ужасно хочу платье. Когда девки у нас в классе начинают про звонок и выпускной гнать, мне кажется, что я ненавижу этот мир.

Я понимаю, что это, наверное, плохо — ненавидеть мир из-за платья, но мне реально обидно. Я думаю про Л и про все, что у нее было. И про того парня, который самоубился из-за «Доты». И я знаю, что из-за платья в окно уходить — это вообще идиотизм. Но если бы его не было! Но оно есть! То самое, конкретно мое синее платье! Я его видела!

Осенью, когда мы с мам покупали мне куртку с розами в «Вавилоне», мы еще мерили кучу вещей. Просто так. На мам иногда накатывает такое настроение, будто она моя подружка. Она еще обязательно говорит: «Вот для таких моментов специально надо девочек рожать!» Ну, короче, я примерила это платье.

Оно простое, как все гениальное. Абсолютно синее, вырез лодочкой и юбка шуршит. Ну, это глупо, но я люблю, когда юбка шуршит. Сразу принцессные платья из детсада вспоминаются. Платье-сказка — я в нем наполовину девочка, наполовину женщина. И там немножко белого в складках юбки. Когда стоишь прямо, то не видно. А когда идешь, складки раскрываются. Будто платье меняет цвет.

Я думала, мы его на Новый год купим. Но тогда «Огонька» не было из-за гриппа. И я вообще про фанфики думала, мне не хотелось платье, а хотелось убойные ботинки и куртку как у американских летчиков-союзников. А потом начался кризис. А сейчас мне хочется платье. Как всегда, не вовремя. Не зря мама говорит, что я лохнесское чудовище.

Я понимаю, что это эгоизм. Но если бы Лилька была, как раньше, я бы ей пожаловалась, и мы бы поржали. Но сейчас про это думать стыдно. Как Л меня бы жалела, а у нее дома продолжался такой же кошмар. И все равно прошлое назад не отмотаешь, это же не английская грамматика с согласованием времен. «Если бы Л была» — это Past Perfect?

Когда мы с Л учились классе в пятом, то думали, что, если люди «занимаются любовью», это они под одеялом всё делают. А если без одеяла, то это уже секс. Такие дуры были смешные. Я не знаю, к Л отец уже тогда прискребался или еще нет? Я не могу представить. Она же тогда совсем маленькая была.

Я у мам спросила: «Почему ты не сказала Лилькиной маме, что она его должна выгнать? Он же их мог убить». Мам говорит: «Она взрослая. Взрослый человек свою жизнь должен выстроить сам. И сам за нее нести ответственность. А то так и будет всю жизнь ходить только до остановки».

Я не поняла.

А мам говорит: «Знаешь, почему я не вышла замуж за твоего отца?»

Вроде бы я знала. Но мам рассказала совсем другую вещь.

Когда она узнала, что беременна, мой отец повел ее знакомиться со своей мамой. С той бабушкой, которую я никогда не видела. И моя мама этой бабушке не понравилась. Когда мама вечером собралась домой, бабушка (папина мама) сказала моему будущему папе:

— Володя, сейчас очень поздно. Проводи Элю до остановки и сразу домой. Я буду волноваться.

Мой будущий папа тогда жил в Ясеневе. А мама, как и сейчас, у нас в Алтуфьеве.

Было лето, но все равно уже поздно и темно. А мама уже была беременная. И ее нельзя было одну на другой конец Москвы отправлять ночью. Они пошли на остановку.

И моя мама подумала: «Если он сейчас сам решит, как поступить, я с ним останусь».

А папа ее все равно только посадил на автобус и пошел домой. Боялся, что его будут ругать.

И моя мама его разлюбила. За одну секунду. Потому что он побоялся ответственности.

Наверное, когда я ему в феврале позвонила, он тоже сперва испугался?

И я не знаю, какой отец лучше — как у Л или как у меня. Они оба неправильные. Наверное, если бы я с нашим отцом жила, я бы понимала, что он трус, и презирала бы его за это. Но я знаю, что он бы меня никогда не ударил. Мам бы не позволила.

И она в тот вечер к ВМ, оказывается, поехала.

Я Сончиту спросила, в чем она пойдет на последний звонок. Она плечами пожимает, традиционно, — это ее любимый жест. А потом говорит, что в джинсах и майке. Вообще Сончита может хоть в занавеске для ванной прийти — ей никто ничего не скажет. А если я приду в джинсах и майке, то найдутся разные полудурки и полудуры. Хотя Сончите тоже могут такое сказать, но она опять плечами пожмет и ей все будет по сараю. А я не умею так пожимать плечами, чтобы было видно, что мне плевать. Я все равно психую.

Пока я про все это думала, я прослушала половину того, что мне Сончита говорит. Короче, она читала про один колледж американский. Такое адски пафосное место, там всегда на выпускной как на вручение «Оскара» одеваются. А в том году все пришли на выпускной в джинсах и майках. И деньги за платья и смокинги перевели то ли в фонд по борьбе с раком, то ли на лечение кого-то конкретного. А на майках сделали всякие надписи о том, что это их вечерний наряд и про сбор денег на лечение. И принты с изображениями галстуков, декольте и всяких цацек.

Сончита мне эту статью кинула, я потом тоже у себя расшарила. А тогда спросила: она чего, тоже деньги на платье куда-то перечислит? А Сончита говорит, что нет, но просто пойдет в майке своего скаутского лагеря — он какой-то особенный, они на Волге где-то каждый год заморачиваются. И туда съездить — это дорого. Она специально экономит, чтобы поехать. Она сама так выбрала — между платьем и лагерем.

Я тогда сказала, что пойду на последний звонок в фанатской майке с принтом фэндома. Мне ее Л на день рождения подарила, а я ее так и не выгуливала ни разу. И получится одновременно память о Лильке и любовь к фэндому. И никто не догадается, что у нас с деньгами такой аллес капут.

Мам сказала, что ВМ на собрании хвалила мой английский. Блин, надо было ей начало того макси принести. Там рейтинговая сцена, в первой главе. Она бы мне помогала переводить, ха-ха! А Лилька так и не узнала, чем текст закончился. Я ей даже пересказать не успела!

У мам из кармана сегодня выпал билет в кино. На мультик. Она, оказывается, ходит смотреть новые мультики. Со мной уже нельзя ходить, я выросла и мне неинтересно. А мам привыкла смотреть мульты. И теперь ходит иногда одна. Втайне от меня. С ума сойти. Мам говорит: «Ты выросла, и я как будто выросла еще раз». О Господи.

Бедный мам.

Я говорю: «Ты возьмешь меня с собой в следующий раз на мультик?» И мы смеемся. Обычная фраза, а звучит как будто шутка. У меня был когда-то тег «смешная муть». Вот он сюда подходит.

Так странно. Мир как будто с ума сошел. А все равно есть мультики и фанфики и свет в лампочке зажигается. Вот это самое дикое: твой личный мир погиб, а миры всех остальных существуют дальше. И с этим ничего не поделаешь.

Не знаешь, что делать, — учи английский, чего уж там.

ВМ сказала маме (я почти случайно услышала): «Эля, мне как классному руководителю теперь цена — три копейки в базарный день. Я должна была отследить ситуацию». И дальше про семью Л. Так странно. Это у ВМ такое ругательство вообще-то на нас. Когда кто-то не учит ни фига, ВМ так и говорит по жизни: «Твоему ответу цена — три копейки в базарный день». Она меня этими тремя копейками в свое время задолбала совсем.

И тут она сама про себя такое сказала. Словно сама себе дала пощечину. Не знаю. Вот я бы про себя так смогла сказать, если бы я так сильно накосячила? Не уверена. Мне кажется, я бы, наоборот, себя бы отмазывала и оправдывала. А ВМ — нет. Она к себе относится еще строже, чем к нам.

У новых соседей есть мальчик Витя. Ему два года и два месяца. Он говорит, что его маму зовут Мама. Он вообще ужасно-ужасно-ужасно… Я не люблю слово «няшный», но он правда няшный. НЕЖНЫЙ.

Я хочу, чтобы у меня родился сын.

До ГИА — неделя!

Блог человека можно вычислить по дате его рождения. Ага!

Кажется, я нашла мамин старый блог в Livejournal. Меня там сперва даже нет. А потом я на УЗИ, маме говорят, что будет девочка. А потом 3200, 53 см, девочка. И это я! Мой первый выход в интернет! А фотка от записи отвалилась, от нее — одна рамка с крестиком.

Мам периодически жжет и пепелит.

Сегодня вваливается ко мне без стука с какой-то синей папкой наперевес и говорит:

— Дедушка Котя тебя очень любил.

Я сижу, долблю инглиш, мозга нет. Решила: может, сегодня годовщина, его день рождения? Тот, который по документам. А мам вытаскивает из папки файлик, из файлика сберовскую книжку — голубенькую, такую мятую, будто ее Марсик хотел сожрать, но передумал. И говорит, что дед знал, что не доживет до моего выпускного.

Вообще-то дедушка умер, не дожив до того, как я в школу пошла.

Хорошо, что я про это сказать не успела.

Мам раскрывает книжку и показывает мне запись, что на ней деньги лежат. Какая-то совершенно ущербная сумма в рублях.

Я и про это, слава богу, затупила сказать.

Потому что мам мне объяснила: дед положил заранее деньги на книжку, специально от него подарок на будущее. Я увидела записку.

«Верочке от прадедушки на платье и на туфли».

Я не сразу врубилась, что дед Котя мне прадед. Он же всю жизнь «дед Котя». Я не знала, каким был почерк моего деда. А у него буква «д» похожа на «б», почему-то петлей вверх. Я такое видела на открытках про День Победы, так в старину писали, я знаю. Но чтобы реальные люди так писали, не видела никогда. А вот мой дед был таким. А почерк у него был мелкий, как дрожащей рукой.

Мам рассказала:

— Дедушка очень боялся, что мы останемся одни. Что мы будем голодать. Я его второго числа забрала из больницы, он мне говорит: «Эля, пятого пенсия, я должен дожить до пенсии». Пятого пенсия пришла, а шестого он умер.

Я не знала, что сказать. Поняла, что сегодня не шестое ни разу. Значит, не день смерти. Может, именины? Я взяла папку и стала разглядывать, чтобы было видно, что я занята делом.

В папке лежали фотки и рисунки, я дедушке на Новый год и на двадцать третье февраля дарила, всякие детсадовские аппликации. Мне было неловко их смотреть. Знаю же, что мура и налеплено вкривь и вкось. Но вроде как ребенок старался, просто так не выкинешь. И потом остается на память. Может, когда я вырасту, я над этими косорылыми разукрасками тоже буду плакать от умиления, а сейчас меня с них воротит.

Я правда люблю дедушку, до сих пор. Но я не могу об этом вслух говорить. Да еще в тот момент, когда выясняется, что он мне деньги оставил. Пусть и просроченные. Я просто сказала, что потом посмотрю когда-нибудь эту папку.

Мам губами дернула, будто муху проглотила. И говорит:

— Сейчас на эти деньги только трусы купишь. На распродаже.

И сама вдруг от хохота сгибается пополам. Как мы в школе, когда опять какая-нибудь фигня происходит и остается только ржать.

А я ей тогда говорю про синее платье из «Вавилона». Что если бы были деньги… И молчу.

Мам говорит, что пошли на их сайте посмотрим. Это типа была осенняя коллекция, может, она сейчас со скидкой продается.

У меня от радости рот разъехался до ушей, как у Буратино. Я же знаю, что у нас денег нет.

А мам такая говорит, что это же было дедушкино завещание! И что она на пупке извернется, а его выполнит. И что осенью все равно не имело смысла покупать, я типа расту во все стороны одновременно, у меня бы подол сейчас уже сидел на бедрах.

Ну, я не знаю.

По-моему, мам соскучилась по тем временам, когда мы шмотки вместе покупали. И здорово, что она вспомнила про дедушку. Только я не знаю: понравилось бы ему это платье?

Сижу на каблуках, в платье и учу Continuous! И он офигенно учится, скажу я вам!

Жалко, что нельзя на тот свет отправить смс или фотку переслать. Представила, как дед снимок меня в этом платье по всей умершей родне расшаривает. «Какая у меня внучка выросла!» И ангелы лайкают.

До ГИА два дня. Мама на меня не рычит, только приносит чай в комнату и не ругается, что пустые кружки везде. Юля сейчас на какой-то конференции для дефектологов. Но она все равно проверяет и подсказывает по скайпу. А я хочу к ней домой приехать — заниматься и советоваться. И про Лильку рассказать. Я, кстати, не знаю, Юля мне препод только до ГИА или мы и дальше с ней будем заниматься? И можно ли к ней просто в гости приехать? Я так хочу на метро поездить! Просто так! И чтобы при этом не думать про английский.

Завтра ГИА по англ, не могу больше!!!! Марсика вечером два раза рвало, а сегодня он три раза просился на улицу. А мама на работе. И я с ним ходила. Я не могу. Ему говорю, чтобы он все свои дела делал дома, я уберу.

Я говорю «можно», а Марсик не понимает. Мордой слюнявой мне в колени тычется и ругается. «Вер-р-ра! В сор-р-ртир-р-р!» То есть это я сейчас так придумала, как его рык расшифровать. А днем я просто орала на него жутко.

Мне надо готовиться! Я из-за собаки не попаду в десятый. Это вот так и выглядит «вся жизнь псу под хвост»!

Мам пришла с работы очень давно, взяла Марсика и пошла к ветеринару. Их очень долго нет. Меня тошнит. Мандаринами.

Мама сказала, что Марсика оставили в стационаре. Ему поставили капельницу. Она завтра зайдет его навестить.

Я по нему скучаю, по придурку слюнявому.

Вернется — пойдем с ним гулять к синим домам. На сколько он хочет.

Вы действительно хотите удалить эту запись? Да.

Вы действительно хотите удалить эту Веру?

Да. Очень-очень. Удалите меня кто-нибудь.

У меня больше нет собаки! Она мне врала! Чтобы я готовилась к ГИА. И ни о чем не беспокоилась! Марсик заболел еще в октябре. Я тогда думала, что уколы — это из-за печени. А это совсем другое. Мама решила, что усыпит его только тогда, когда ему станет совсем плохо. Марсик прожил с нами еще полгода. Мама знала, что он скоро умрет. Она мне не говорила. Из-за ГИА, блин!!!!

Я кричала маме: «А в следующий раз ты меня усыпишь, да?» И про газ «Циклон». Моя мама не помнит, что такое газ «Циклон». А он у нас был по истории. Она полгода каждый день смотрела на собаку, которую решила убить!

Сегодня первым уроком был английский. Я вошла в кабинет и заплакала. Из-за Марсика. ВМ не ругалась!

Мне Сончита кинула ссылку на одну песню, называется «Memory». Я ее по кругу слушаю. И у меня мурашки по коже. И в мозгах тоже одни мурашки. Если бы я умела делать клипы из любого сериала, я бы нарезала кадры и смонтировала бы под эту песню. Потому что эта песня — про смысл моей жизни. Как я теперь живу без собаки. Песня на английском, но я сейчас все сразу понимаю — и слова, и голос, и музыку. Если бы я английский не знала и слушала с субтитрами — вообще не то совсем. Такое ощущение, что я язык учила только для того, чтобы это слушать. Не зря. Оно того стоило.

«Memory» — это на самом деле из одного старого мюзикла, «The Cats». Так странно: меня не было на свете, а эту песню написали. И она мне впору.

Каждый вечер я собираюсь пойти гулять с собакой. А ее БОЛЬШЕ НЕТ. Мама мне прислала смс со стихами про Радугу, на которую они уходят. Сама убила и сама же жалеет!

Вы действительно хотите удалить эту запись? Да.

Пришло письмо от J. Это автор макси-фика. Письмо на англ, я все поняла. Она спрашивает: все ли у меня в порядке? Потому что другие тоже просят разрешение на перевод. А она только мне дала. И не знает, как ей быть. Надо ответить. Я не знаю. Я вообще ничего не знаю, у меня в голове от всего англ только песня «We Wish You а Merry Christmas». Как мы эту песню пели в первом классе. И как КД придумал ее петь «Мы вышлем вам эту крысу». Наверное, я тогда в него влюбилась. Это было почти девять лет назад. Как в прошлой жизни.

Хочу быть маленькой! Когда я пошла в первый класс, мы подобрали Марсика! Если мне будет семь, он будет совсем молодым псом. А я снова проживу всю свою жизнь и буду снова все помнить. И знать, что он умрет.

Надо ответить на письмо J.

I’m sorry. My lovely dog Mars died. I cry. I can’t translate your fanfic, I’m sorry. The end. Sincerely yours, Vera. Erecb vtyz tyjn.

В смысле «Укуси меня енот». Ненавижу вас всех. Искренне ваша. Вера! С любовью!

Шла вечером мимо парка. Там собаки. Почему, Господи? Никогда ЕЙ этого не прощу!

Если бы я знала, что он умирает, я бы договорилась с богом!

Вы действительно хотите удалить эту запись?

Мама сказала, что я эгоистка и она теперь со мной тоже больше не разговаривает.

Мне очень жалко ту жизнь, которой больше нет. Там, где Лилька и Марсик. Лилька жива, но все равно. То, что было раньше, — оно будто умерло. Я об этом уже несколько раз думала, а записать, как я это чувствую, я не могу. И не знаю, смогу ли когда-нибудь. Даже если прочитаю все книги на свете. Или все фильмы просмотрю.

Я вспоминаю все время, как Лилька про себя и отца рассказывала. Так просто и понятно, будто была совсем другим человеком. Другой Лилькой. Напечатала эту мысль — и она еще глупее выглядит.

Вы действительно хотите удалить эту запись? Да.