Удар по своим: Красная Армия: 1938-1941 гг.

нквм

Начальник Военно-морских Сил РККА и член Реввоенсовета СССР

27 июля 1928 г.

№ 01/137с

секретно

Народному комиссару по военным и морским делам тов. Ворошилову

Возвращая при сем переписку по делу Фишман-Авиновицкий, докладываю: поскольку мне позволяли время и обстановка (значительная часть заинтересованных лиц находятся в отпусках) я разобрался в порученном мне Вами деле. Я имел продолжительный разговор с тт. Фишманом, Авиновицким, Индриксоном*, а также с представителями ЦКК, занимавшимися этим делом, ознакомился со многими документами и пришел к следующему заключению:

1) Все «принципиальные» разногласия между тов. Фишманом и т. Авиновицким в их взглядах на постановку военно-химического дела сводятся к тому, что т. Авиновицкий желает и впредь сохранить за возглавляемыми им военно-химическими курсами то руководящее значение, которое они имели в химическом деле до образования Химического управления. Тов. Авиновицкий считает, что курсы являются не только учебным учреждением, но и научно-исследовательским и поэтому установка т. Фишмана, что нужно научно-исследовательскую работу сосредоточить в Химическом институте*, неправильна; также неправилен перевод некоторых специалистов, работавших ранее в лаборатории курсов, в лаборатории института и Химического управления.

2) Попутно выявилась разница во взглядах на организацию химического дела. Фишман считает, что все химическое дело должно быть сосредоточено в руках Химического управления, т. Авиновицкий это оспаривает и полагает, что т. Фишман должен только снабжать армию химическим имуществом, а вопросы учебно-боевой подготовки должны находиться в руках инспекции ГУРККА.

3) На почве вышесказанного и возникли чрезвычайно острые личные трения между указанными товарищами, причем т. Фишман выявлял тут больше активности, чем т. Авиновицкий. Все дело о знаменитом «плагиате» притянуто т. Фишманом за волосы для того, чтобы опорочить т. Авиновицкого. Тов. Фишман, как начальник управления, чрезвычайно активен, вкладывает очень много сил и энергии в порученное ему дело, но вместе с тем излишне мелочен и самолюбив.

4) Тов. Авиновицкий очень сильно скомпрометирован поднятым против него т. Фишманом делом, так как решение ЦКК, особенно пункт, предлагающий ему возвратить спецам неправильно полученный гонорар за чужой труд, известен в химических кругах и комментируется не в пользу т. Авиновицкого. Кроме того, его взгляды на роль Химического управления расходятся с постановлениями Реввоенсовета.

Конкретные предложения:

1) Принципиальная сторона вопроса должна быть разрешена в пользу т. Фишмана. Курсы — это учебное заведение, а не научно-исследовательское. Научно-исследовательская работа, т. Фишманом совершенно правильно концентрируется вокруг Химического института.

2) Создавшиеся взаимоотношения не позволяют сохранить обоих работников на занимаемых ими местах, одного нужно убрать. Убрать следует т. Авиновицкого, как человека значительно менее ценного для химического дела, чем т. Фишман.

3) Тов. Фишман иногда зарывается, поэтому нуждается в твердом руководстве. Такого руководства непосредственный его начальник тов. Дыбенко¹ не проявляет и проявить не может, благодаря установившимся ненормальным взаимоотношениям и недооценке со стороны т. Дыбенко значения химического дела в армии вообще. Это руководство может осуществлять один из Ваших заместителей.

Приложение: переписка на 2-х листах.

Начальник Военно-морских Сил РККА Р. Муклевич»⁶.

На этой докладной Ромуальда Муклевича нарком Ворошилов наложил резолюцию, предназначенную начальнику ГУРККА: «т. Левичеву. Подыскать соответствующего кандидата на место т. Авиновицкого. Ворошилов.

30/УН — 28».

Но подходящей кандидатуры для замены Я.Л. Авиновицкого тогда, видимо, не нашлось, и оба фигуранта остались на своих местах. Остались при своих взглядах на организацию военно-химического дела со своими амбициями и пристрастиями. Все это привело к появлению новых жалоб в вышестоящие инстанции, одну из которых мы приводим ниже.

«Б(ывший) Начальник и Комиссар Химических курсов усовершенствования комсостава РККА Я.Л. Авиновицкий.

26 мая 1929 г.

№ 265/л

секретно

лично

Начальнику

Командного управления ГУРККА т. И.И. Гарькавому

По поводу моей «аттестации», представленной НачВОХИМУ Фишманом на рассмотрение ВАКа, строго говоря, не следовало бы писать, если б она не была бы, сама по себе, деянием, предусмотренным ст.470 «Положения о прохождении службы». В самом деле, Фишман аттестует начальника и комиссара КУКСа, пробывшего в роли комиссара его шесть лет и начальника —два с лишним года (все годы в одном и том же вузе),.имеющего, как видно из приложенных документов, «кой-какие» заслуги перед школой, так, как будто он имеет дело с случайно «за 2 года» попавшим на химическую почву семенем. Единственное положительное, что он установил во мне «за

2 года» — 1) «политическая подготовка достаточная», 2) «недурной! администратор». Ни слова о моих педагогических умениях, о том, как я руководил кафедрой химической подготовки — предмета, созданного мною² — и проведенного в восьми пехотных отделениях. А ведь начхимы уже в этом году из войск прислали в школу (отзывы были вывешены 25.2.29 г. на годовщине ХКУКС) о «искусном методисте» (ребята хоть и преувеличили, но это характерно). Наконец, в этом же духе выпускники 27 года высказывались на выпускном вечере в присутствии зампреда РВСР т. Уншлихта и члена РВСР т. Муклевича. Наконец, где оценка руководства нач. и ком. ХКУКС методической работой ХКУКС. полевой работой ХКУКС. научно-исследовательской работой их по линии обучения армии (ведь по этому поводу я имею благодарность нач. Октябрьского лагсбора — приказ № 72 от 8.8.1927 г.) и ряд других документов.

Жаль, что в аттестационном деле за 28 г. нет отзыва политоргана о моем руководстве парторганизацией. Словом, обо всем, что именно характеризует нач(альника) и ком(иссара) у Фишмана ни слова. Ясно почему: ему нужно «зааттестовать»».

Интересно, однако, к каким приемчикам он прибегает:

1) «Не имеет военного и хим. образования». Но ведь Авиновицкий выдвинут на должность начкома³ (а не просто начальника из комиссаров!). Причем выдвинут по настоянию самого Фишмана, писавшего 9 августа 1925 года в Командное управление, что «т. Авиновицкий теоретически — вполне подготовлен к роли начальника ХКУКС». Он имеет 8-летчий опыт практической работы в химвойсках. спец. педагогическое образование и общее (по линии экономфака и МГУ), что позволило с успехом все годы работать. Почему же НачВОХИМУ не командировал меня на ВАК, «химвойск» и т.п.? Ясно, что этот вопрос притянут за уши.

2) Но где мы имеем дело с преступной подтасовкой, так это в обвинениях его в отношении моей работы». В-х⁴ дело» и оплаты членов возглавлявшейся мною предметной комиссии курса химической подготовки за 1,5 печ. листа, использованных в указанной работе материалов.

Несмотря на то, что в мае 1928 года я был ЦКК реабилитирован (пр. №76, п.8 от 24У.28 г.), Фишман позволяет себе осенью того же года в аттестации извращать это постановление ЦКК, меня, прежде всего, реабилитировавшее в выдвинутых им против меня обвинениях.

3) Он позволяет себе осенью в аттестации говорить о моей боязливости на полигоне, в то время как в мае это было отвергнуто ЦКК, так как отрицалось свидетелями.

4) «Киевские маневры» у Фишмана совсем шиты белыми нитками. Ведь вопрос о моем уходе он поставил много раньше маневров! Верно только, что на маневрах он делал все для провоцирования меня, что ему, однако, ни разу не удалось. «Задачу», о которой речь идет в аттестации, при сем прилагаю. Она была мне дана в общежитии (школа Каменева), а не в поле и была мною решена так, как я был в состоянии (все расчеты здесь спорны). В случае надобности могу дать и доп. материалы. К этому же провоцированию отношу и вопрос о «дисциплинированности».

5) Свою склонность к эффектам и крикливости, известную всем, кто его знает, он пытается перенести на меня. Верно, я всегда старался все, что делаю — делать хорошо. Следил за чистотой и порядком. Не любил расхлябанности. Это ли «внешние эффекты и крикливость»?

На этом и можно закончить.

Итак:

1) Аттестация Фишмана на меня не только «лицеприятна», не только не дает полной и заслуженной мною оценки, но подтасована с извращением основного решения ЦКК.

2) Я был снят с должности начкома на основании введения Фишманом в заблуждение руководящих органов. Однако, пока Фишман в ВОХИМУ, я сам не хочу работать в химвойсках, продолжая интересоваться этим делом (кстати, работал по нем больше Фишмана, тоже как будто имеющему не совсем «академическое военное образование»). Как редактор «Авиации и химии», я имею возможность не дисквалифицироваться.

3) Фишман должен за указанное понести наказание, предусмотренное 472 ст. «Положения о прохождении службы».

Авиновицкий

Р.8. Разумеется, я оставляю в стороне формальную сторону вопроса (до сих пор имел хорошие аттестации, не получал предупреждения и т.п.).

Л.А.

Приложение:

1) Выписка из инспекционных актов от 27.У 11.23 г.

2) Приказ ХКУКС от 13 июля 1926 г.

3) Обращение Пред. РВСР к ХКУКС № 64087 от 20.2.1927 г.

4) Выписка из приказа войскам Октябрьского лагсбора № 72.

5) Оригинал «Задачи» Фишмана.

6) Выписки из писем начхимов, полученным ХКУКС к 10 годовщине (февраль 1929 г.)⁷».

Несомненно, что в этом же ряду находится и история с присвоением воинского звания Я.Л. Авиновицкому в 1935 г. Яков Фишман, по всей видимости, решил, что для химических войск РККА двух «коринженеров» будет слишком много, и поэтому начальнику Военно-химической академии Якову Авиновицкому присвоили звание «корпусной комиссар». Учитывая, видимо, его комиссарское прошлое. А с другой стороны, получилось вроде не так уж и обидно — все те же три ромба в петлицах, что и у Фишмана.

Судила Я.Л. Авиновицкого Военная коллегия, приговорив его 8 января 1938 г. к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение в тот же день. Определением Военной коллегии от 17 сентября 1955 г. Яков Лазаревич был посмертно реабилитирован.

Военно-транспортную академию РККА с августа 1932 г. возглавлял известный военачальник Красной Армии (командовал Туркестанским фронтом и Кавказской Краснознаменной армией, был заместителем начальника Штаба РККА) Пугачев Семен Андреевич, получивший в 1935 г. воинское звание «комкор». Арестовали его

10 октября 1938 г., предварительно освободив от должности и уволив из рядов армии. Арестовали в Ленинграде, где размещалась академия и где проживал с семьей ее начальник.

С застенками ОГПУ-НКВД Пугачев уже был знаком. Пострадал Семен Андреевич по так называемому делу «Весна», по которому в 1930—1931 гг., по утверждению Я. Тинченко⁵, были необоснованно репрессированы (во многих случаях — расстреляны) тысячи бывших офицеров царской и белой армий. Среди них находились как действующие командиры Красной Армии, так и лица, давно уволенные с военной службы. До последнего времени обстоятельства этого широкомасштабного дела оставались почти неизвестными.

Чистка Красной Армии от бывших офицеров старой армии осуществлялась соответствующими подразделениями ОГПУ по решению, согласованному с высшим партийным и советским руководством. Оперативные мероприятия проводились как в центральном аппарате Наркомата по военным и морским делам, так и в военных округах. В том числе и в Украинском военном округе, одном из самых крупных и «горячих», где в 1929—1930 гг. С.А. Пугачев служил в должности начальника штаба округа. Правда, с осени 1930 г. он уже работал в Москве преподавателем в Военной академии имени М.В. Фрунзе, поэтому обвинения в его адрес касались работы как в УВО, так и в названной академии.

Аресты среди его бывших подчиненных — сотрудников штаба Украинского военного округа, начались осенью 1930 г. Одним из первых в «лапы» ОГПУ попал (в конце сентября) начальник 3-го отдела (военных сообщений) штаба УВО В.В. Сергеев (капитан старой армии). В начале октября его вынудили назвать С.А. Пугачева в числе других «членов контрреволюционной вредительской организации» в Харькове. Тогда же В.В. Сергеев назвал заговорщиками С.Г. Бежанова (заместителя начальника штаба, подполковника старой армии), С.С. Ивановского (начальника оперативного отдела, штабс-капитана старой армии) и других сотрудников штаба УВО.

Как и все граждане СССР, работники штаба УВО внимательно следили за событиями, происходившими в стране, и каждый из них делал из этого свои выводы. Выводы, прямо скажем, невеселые, к тому же отягощенные отсутствием должных перспектив по службе, неуверенностью в своем положении в ближайшие годы. А посему неудивительно, что встречаясь, бывшие офицеры вели разговоры на эти темы, подвергая критике мероприятия партии и правительства, а в целом советской власти по отдельным вопросам, в первую очередь в отношении крестьянства. Такую картину и застал летом 1929 г. Семен Андреевич Пугачев, приехавший из Москвы в Харьков на должность начальника штаба УВО. Он тоже неоднократно критически высказывался по названным вопросам.

Начальника 1-го (оперативного) отдела штаба УВО С.С. Ивановского арестовали в середине февраля 1931 г. На допросах с пристрастием он признался в том, что являлся одним из руководителей контрреволюционного заговора на Украине. Он же, по его словам, был и «вербовщиком» Пугачева в упомянутый заговор. Как все это происходило и с чего начиналось, Семен Андреевич поведал на допросе:

«Во время полевой поездки в начале июня 1929 года при остановке в одной из деревушек Полесья ко мне подошел Ивановский и начал говорить о некультурности населения этого района (Овруч, Словечно), что они живут в условиях Средневековья, что в такой обстановке можно рассчитывать построить социализм не раньше, чем через 100 лет. Я поддержал этот разговор, высказавши мысль, что сами по себе условия не страшны, но что руководство строительством социализма идет по неправильному пути, в особенности много ошибок и головотяпства допускают местные власти, которые по своей культурности, знаниям и опыту недалеко ушли от самого населения...

В дальнейшем в ходе поездки из бесед с крестьянством я убедился, что крестьянство выражает большое неудовольствие мероприятиями Советской власти в деревне, везде слышались жалобы на недостаток товаров, на отбирание хлеба, несправедливость местных властей при выкачивании хлебных излишков. Вопрос коллективизации сельского хозяйства, который в то время выдвигался во всей широте, встречал резкий отпор со стороны крестьянства...»⁸

Показал на Пугачева и его бывший заместитель С. Г. Бежанов (Сакварелидзе), арестованный в ночь с 20 на 21 февраля 1931 г. Арестовали его в Москве, где он уже три недели работал преподавателем в Военной академии имени М.В. Фрунзе (вместе с Пугачевым). Зная об участи своих сослуживцев, Бежанов на первых же допросах стал давать признательные показания. Они весьма интересны как с логической, так и содержательной стороны. Например, Бежанов показал, что в 1926 г. в Москве бывший сослуживец, преподаватель Военной академии имени М.В. Фрунзе А.Х. Базаревский, завербовал его в контрреволюционную организацию. Эта организация якобы возникла в 1922—1923 гг. в стенах той же академии, а руководил ею тогда... не кто иной, как Семен Андреевич Пугачев!..

Последнее утверждение со всех сторон является абсурдным. Хотя бы потому, что в эти годы Пугачев в академии не работал, так как был командующим Кавказской Краснознаменной армией и Туркестанским фронтом. А там, как известно, было не до заговоров... Бежанов также «сознался», что после вербовки его А.Х. Базаревским и приезда в Харьков он создал такую же «контрреволюционную организацию» в штабе УВО. Установки же по руководству ею он опять-таки получал от Пугачева, изредка приезжавшего из Москвы, где он работал заместителем начальника Штаба РККА, т.е. заместителем у М.Н. Тухачевского.

Одним из пикантных моментов показаний С.Г. Бежанова явились его слова о том, что в конце 1927 г., при посещении в Москве Пугачева, тот якобы сказал Бежанову о том, что в состав руководства «контрреволюционной организации» входит и Б.М. Шапошников, бывший в то время командующим войсками Московского военного округа.

Если показания В.В. Сергеева сыграли какую-то роль в освобождении Пугачева от должности начальника штаба УВО, то показания С.Г. Бежанова потянули на большее— через неделю (28 февраля 1931 г.) был выписан ордер на арест Семена Андреевича. В тот же день Пугачев и был арестован. Сначала он пытался сопротивляться, и это продолжалось в течение десяти дней. Однако

11 марта все окончилось, и Семен Андреевич поставил свою подпись под «чистосердечным признанием», в котором заявлял, что он состоял в контрреволюционной организации, существовавшей в штабе Украинского военного округа.

О причинах своих противоправных действий Пугачев показал следующее. На путь оппозиции его толкнул раскол и размежевание в партии (борьба с троцкистами), медленные темпы индустриализации, политика ликвидации зажиточного крестьянства. Признал

Семен Андреевич и факт ведения им «антисоветских» разговоров с

С.С. Ивановским, а также случаи упущений по службе. К делу подшита и его записка, которую он пытался переправить жене — Ларисе Дмитриевне: «Милая, славная Ларик. Тяжкое обвинение. Прорывы на службе. Признал себя виновным в преступно небрежном отношении к службе. Обратись к Орджоникидзе с просьбой ускорить разрешение дела, дать возможность дальнейшей работы, загладить вину...»⁹

Даже если записка и не попала к жене С.А. Пугачева, то она, видимо, сама решила обратиться к Серго Орджоникидзе, с которым Семен Андреевич был хорошо знаком по Тифлису, когда в 1921— 1923 гг. он командовал Отдельной Кавказской армией, а Серго возглавлял Закавказский крайком партии. Это заступничество Орджоникидзе (а он в 1931 г. был членом Политбюро ЦК ВКП(б) и председателем ВСНХ СССР), несомненно, повлияло на ход разбирательства дела С.А. Пугачева. Разумеется, в положительную сторону.

13 марта 1931 г. была организована очная ставка между С.Г. Бежановым и С.А. Пугачевым, а также Б.М. Шапошниковым. Она проводилась в присутствии членов Политбюро ЦК ВКП(б) И.В. Сталина,

В.М. Молотова, К.Е. Ворошилова. Г.К. Орджоникидзе. Пугачев и Шапошников дружно обвиняли Бежанова, разбитого морально и физически, в клевете на них. Итогом очной ставки было освобождение из-под стражи Семена Андреевича Пугачева и снятие всех подозрений с Бориса Михайловича Шапошникова.

Семен Андреевич сумел доказать свою невиновность, в результате чего получил назначение на должность начальника штаба Среднеазиатского военного округа. Показателем того, что все обвинения с него сняты, что не осталось ограничений по службе и претензий со стороны ОГПУ, является тот факт, что в 1934 г. его приняли в члены ВКП(б) без прохождения кандидатского стажа. И это дворянина, бывшего офицера царской армии, к тому же недавнего «заговорщика»!..

Что вменялось в вину Пугачеву на сей раз, видно из следующего документа. Спустя двенадцать дней после ареста Семена Андреевича военный прокурор Ленинградского военного округа доносил своему высокому начальству в Москву:

«Мною санкционирован арест б(ывшего) нач. Военно-Транспортной Академии РККА комкора Пугачева Семена Андреевича, из дворян, б(ывшего) капитана Генштаба царской армии, б(ывшего) члена ВКП(б), исключенного в 1937 г. за связь с врагами народа, из РККА уволенного.

По данным НКВД Пугачев являлся участником антисоветского военного заговора и проводил вредительскую работу в Военно-Транспортной Академии РККА.

И.О. Военного прокурора ЛВО

диввоенюрист (Шмулевич)»¹⁰.

Содержался С.А. Пугачев сначала в тюрьме в Ленинграде, а затем в Бутырской тюрьме в Москве. Постановление о предъявлении обвинения было объявлено ему 21 октября 1938 г., т.е. через десять дней после ареста. Следствие шло интенсивно, допросов было много — по состоянию на 25 января 1939 г. Пугачев был допрошен пятнадцать раз.

Обвинение Пугачева основывалось на показаниях арестованных: командарма 2-го ранга И.А. Халепского, комкора С.А. Меженинова, комдива В.С. Лазаревича, комбрига Л.В. Картаева, полкового комиссара С.Я. Стерлинг и других, а также на показаниях ряда свидетелей и на материалах обследования Военно-транспортной академии. На предварительном следствии Семен Андреевич виновным себя признал.

О том, как все это происходило, Пугачев подробно рассказывал в своих жалобах в партийные и государственные органы. Вот, например, что он писал в многостраничном письме на имя Председателя Президиума Верховного Совета СССР М.И. Калинина в начале мая 1940 г., отправленном из места заключения (пос. Верхняя Тавда Свердловской области):

«3 ноября (затем в тексте сделана попытка исправить название месяца на «декабря». — Н.Ч.) 1939 г. я послал в Президиум Верховного Совета СССР заявление по существу моего дела и вынесенного по нему приговора, отправлено по назначению, по сообщению администрации Бутырской тюрьмы. 20 ноября (исправлено на «декабря». — Я. Ч.) того же года.

Не имея до сего времени ответа, позволяю себе вторично обратиться к Вам и подробно развить обстановку следствия и сущность дела.

10 октября 1938 г. я был арестован Ленинградским областным отделом НКВД. 13 и 14 октября был вызван на допрос следователем Горбушиным и по его предложению написал о моих связях, о поездке за границу в 1927 и 1928 г. и о моем аресте органами ОГПУ в 1931 г. Описание последнего мне не дали закончить и ни один из перечисленных документов к следственному делу не приложен.

На допросе 16 октября следователем Черником мне было предъявлено обвинение в участии в контрреволюционной организации. На мой ответ, что этого никогда не было, последовало возражение, что я «бывший офицер Генерального штаба, капитан, и эта волна не могла пройти мимо меня». Повторное отрицание принадлежности моей к контрреволюционной организации вызвало со стороны следователя Черника поток площадной брани, причем мне было заявлено:

1. Что сейчас нет тех «друзей», которые освободили меня из тюрьмы в 1931 г.

2. Что в распоряжении НКВД о моем участии в контрреволюционной организации имеется 18 показаний.

3. Что партия и народ требуют от меня полного признания в моей преступной деятельности.

4. Что только чистосердечным признанием и выдачей всех своих сообщников я могу спасти себе жизнь. При этом добавлено, что были случаи, когда ценные показания некоторых командиров РККА приводили к восстановлению их в армии.

5. Что в тюрьме со мной могут сделать все, что угодно, и никто за это не будет нести никакой ответственности.

6. Что меня полумертвого заставят написать нужные показания моей собственной рукой.

Последовавший с моей стороны отказ давать показания при отсутствии какой бы то ни было вины вызвал новый бурный поток площадной ругани и следователем Черником мне был нанесен удар кулаком в живот, от которого потемнело в глазах и я еле удержался на ногах. Удар этот сопровождался угрозой немедленно применить репрессии по отношению к моей семье в случае моего отказа давать показания.

Ошеломленный таким методом ведения следствия, находясь перед непроницаемой стеной, слыша каждую ночь в коридоре тюрьмы истерические вопли мужских и женских голосов, я проявил малодушие и спросил следователя Черника, что же я должен писать, просил познакомить меня с имеющимися на меня показаниями, сделав для себя вывод, что эти показания или были написаны действительными врагами народа, поставившими себе целью дезорганизовать Красную Армию путем ликвидации кадров начальствующего состава, или же вызваны теми методами следствия, который уже был применен по отношению ко мне.

На мой вопрос следователь Черник ответил, что ни с какими документами он знакомить меня не будет. Вслед за этим Черник продиктовал мне вступительную часть моих «собственноручных показаний» и добавил, что я в контрреволюционной организации состою с 1929 г., с процессами знаком по газетным отчетам и на этом основании должен писать показания.

Не зная, что думать, доведенный почти до невменяемого состояния, подталкиваемый все время словами оставленного за себя Черником Горбушина «если враг не сдается, его уничтожают», я в течение 16 и 17 октября написал с начала и до конца вымышленные показания.

18 и 19 октября вызова на допрос не было. За эти дни я продумал данные мною показания, устыдился их и, будучи 20 октября снова вызван на допрос, написал заявление, сущность которого сводилась к тому, что данные мною 16 и 17 октября показания являются сплошными ложью и вымыслом, клеветой на себя и на других, что по делу о контрреволюционной организации мне ничего не известно и я считаю, что партия и правительство должны знать всю правду и вскрыть нарыв, который уже в течение 1,5 лет нарушает нормальную жизнь страны. Это мое заявление следователем Черником было порвано, на меня снова посыпались площадная брань и удары кулаком в живот и мне было предложено продолжать «собственноручные показания» о вредительстве в Украинском военном округе и в Военно-транспортной академии, каковые показания я и написал 20 и 21 октября — по Украинскому военному округу на основе фантазии, а по Военно-транспортной академии на основе анализа, сделанного мною под давлением партийной организации, когда меня в 1937 г. исключили из рядов ВКП(б).

По моему впечатлению следователь Черник остался удовлетворен моими «собственноручными показаниями»; после формального протокола допроса 23 октября, в котором были записаны анкетные данные и, не будучи вызываем на допрос до 17 ноября, я считал, что следствие закончено и ожидал решения своей участи.

С 17 ноября по 13 декабря я вызывался к следователю один-два раза в декаду. Никаких допросов при этих вызовах не было, один раз следователь Черник выпытывал у меня, являюсь ли я «идейным контрреволюционером». Хотя я и считал, что состояние в контрреволюционной организации в 1929 г. возможно только для идейного контрреволюционера или для кретина, я заявил Чернику, что «идейным контрреволюционером я не был».

Вечером 13 декабря я был вызван на допрос, причем следователь Черник записывал в протокол ответы на задаваемые им вопросы в пределах моих «собственноручных показаний», добавляя то, что он считал необходимым в качестве уточнений и деталей.

19 декабря я был вызван на допрос рано утром (до 9 часов) и мне был предъявлен для подписи заранее составленный следователем Черником протокол. На мое удивление о таком методе допроса Черник ответил, что протокол составлен на основании моих «собственноручных показаний», что ничего нового в нем нет и нужно, чтобы я его подписал, что я и сделал после исправления Черником грубых расхождений с моими показаниями.

Последовал новый перерыв в следствии до 28 января 1939 г. В ночь на 30 декабря 1938 г. меня перевели из одиночного заключения в камеру, в которой помещался бывший инструктор политуправления Ленинградского военного округа Рудзит А.И. При первом же разговоре Рудзит заявил мне, что он действительно преступник-контрреволюционер, завербован бывшим начальником политуправления ПВО Смирновым П.А. Вопрос этот представляет особый интерес, так как в лагере я встретился с бывшим заместителем председателя Ленинградского совета трудящихся Грибковым, сидевшим вместе с Рудзитом в смертной камере. Как рассказывает Грибков, Рудзит и на суде подтвердил данные на предварительном следствии показания, в беседе же с товарищами по несчастью в смертной камере, когда терять ему было уже нечего, говорил, что никогда контрреволюционером не был. А ведь в какой-то мере Рудзит повинен в аресте бывшего Народного комиссара Военно-морского флота Смирнова П.А., на основании показаний Рудзита осуждены на 15 лет ИТЛ каждый бывшие политработники РККА Кремер и Апсе, якобы завербованные в контрреволюционную организацию Рудзитом.

28 января 1939 г., будучи снова вызван на допрос, я заявил следователю Чернику, что мне стыдно продолжать давать вымышленные показания, вводящие следственные органы в заблуждение, что я заинтересован в скорейшем окончании этого постыдного для меня дела, что опровергать имеющиеся на меня в распоряжении следственных органов показания считаю равносильным тому, чтобы пробить головой стену, почему в целях скорейшего окончания следствия изъявляю готовность под всеми этими показаниями подписаться. В ответ на это Черник разразился бешеным потоком площадной ругани, высказывал пожелание, чтобы все мое поколение скорее передохло, так как ему надоело возиться с нами, угрожал «сгноить меня в тюрьме» и применить репрессии по отношению к моей семье...»"

Письмо это очень подробное, со множеством всяких деталей. Не имея возможности полностью воспроизвести его, ограничимся кратким изложением оставшейся части. Во-первых, Пугачеву сменили следователя — вместо Черника им стал Поляков. Во-вторых, Пугачев на допросе 5 марта 1939 г. отказался от ранее данных им показаний о своей контрреволюционной деятельности, однако через пять дней (10 марта) сотрудники НКВД «вернули» его в лоно прежних показаний. Следователь Поляков все-таки ознакомил Пугачева с показаниями на него со стороны других арестованных, о чем и сообщает Пугачев, попутно разбивая их доказательную базу:

«По ознакомлении меня с показаниями так называемых свидетелей следователь Поляков перешел к зачтению показаний арестованных. Оставляю в стороне показания Бежанова и Николаева, относящиеся к 1931 г., так как я считаю, что непричастность моя к контрреволюции была доказана на очной ставке в присутствии членов (Политбюро) партии и правительства. Остановлюсь на показаниях лиц, арестованных в 1937 и 1938 гг., послуживших и для Военной коллегии Верховного Суда доказательством моей виновности, так как по объяснению председательствующего диввоенюриста Орлова все они сводятся к одному.

1 и 2) Халепский И.А. и Меженинов С.А. якобы слышали о моем участии в контрреволюционной организации от Тухачевского. По существу этих показаний позволю себе отметить их противоречивость: а) если я отстал в военном отношении, то Тухачевскому вряд ли было целесообразно привлекать меня на военной игре на своей стороне, так как своею отсталостью я могу испортить ему дело, б) с другой стороны, назначение мое на ответственную должность имело большой смысл, — отстал в военном отношении да еще контрреволюционер, чего же больше надо для осуществления враждебных целей в работе? К этому необходимо добавить, что в организованных Генеральным штабом РККА военных играх я принимал участие всего только один раз, а именно в апреле 1936 г.

3) Медведев якобы слышал о моем участии в контрреволюционной организации от Василенко.

4) Картаев якобы слышал о том же от Аппоги; после беглого ознакомленния с показаниями Картаева позволяю себе утверждать, что они являются вымышленными (ложными): а) Картаев показывает, что он завербован в контрреволюционную организацию в

1934 г., тогда как обстановка вербовки может быть отнесена только к 1936 г.; б) в то же время вредительская деятельность Картаева начинается с 1934 г.; в) вредительская деятельность Картаева, по его показаниям, охватывает чуть ли не всю сумму оперативных и мобилизационных мероприятий по военным сообщениям ЛВО, что представляется мне неправдоподобным; г) к числу вредительских мероприятий Картаев относит и такие, которые, насколько мне известно, проведены по прямому указанию Народного Комиссара путей сообщения Л.М. Кагановича.

5) Стерлин (бывший военный комиссар факультета путей сообщения Военно-Транспортной Академии) якобы слышал о моем участии в контрреволюционной организации от бывшего начальника того же факультета Дмитриева Ф.К., арестованного в августе 1937 г.; в другом разрезе Стерлин слышал якобы об этом же от бывшего моего заместителя Груздупа, арестованного в декабре 1937 г., но

об этом показании Стерлина ввиду явной его нелепости не стоит и говорить.

6) Лазаревич (бывший начальник кафедры Военно-Транспортной Академии) по моим показаниям, данным под нажимом следствия, мною завербованный в контрреволюционную организацию, о моем участии в контрреволюционной организации слышал, — не помнит от кого.

7) По показанию Примакова он в бытность в Военно-Транспортной Академии в 1934 г. якобы вел со мной разговор на право-

оппортунистические темы в моем служебном кабинете. Утверждаю, что наедине с Примаковым я никогда не оставался и разговоров на политические темы с ним не вел. Примаков приезжал в Военно-Транспортную Академию всего один раз на межакадемическую военную игру и во время перерыва был приглашен мною, совместно с представителями других военных академий и руководящим составом Военно-Транспортной Академии в служебный кабинет, — выпить по стакану чая.

Вот все показания арестованных, послужившие материалом для вынесения сурового в отношении меня приговора. Все якобы слышали, но никто конкретно ничего не знал, моей вражеской деятельности не видел, вещественных доказательств по делу нет, никто из арестованных лиц начальствующего состава академии (кроме Стерлинг, их имеется свыше 20) никгких указаний контрреволюционного порядка от меня не получал. В обвинительном заключении указано, что я руководил контрреволюционной организацией Военно-Транспортной Академии, в то время как по протоколу допроса от 19 декабря 1938 г., составленному, как укгзано выше, без моего участия, контрреволюционную организацию акгдемии возглгвлял непосредственно Аппогг...»¹²

В конце своего письмг С.А. Пугачев обращается к М.И. Калинину с просьбой:

«1. ...Нгзнгчить квалифицированную экспертную комиссию для изучения моей деятельности по должности начгльникг Военно-Тргнспортной Академии РККА по имеющимся в достаточном количестве документальным материалгм, которые полностью опровергают мое участие во вредительской работе.

2. Предложить следственным органам и Прокурору СССР пересмотреть мое дело и вынести его на суд со своим беспристрастным заключением.

3. Предложить Военной коллегии Верховного Суда СССР пересмотреть мое дело с участием сторон — прокуратуры, защиты и свидетелей и с изучением имеющихся в Военно-Транспортной Академии документов.

4. Впредь до окончательного разрешения моего дела освободить меня от общих работ в лагере, дать возможность и создать условия для военно-научной работы, в которой я принесу больше пользы и которой я смогу доказать свою непричастность к контрреволюционной деятельности.

Если же правительство на основании вызванных трусостью и малодушием моих собственноручных показаний, а также косвенных показаний отдельных арестованных на мое якобы участие в антисоветском военном заговоре не имеет оснований мне доверять, то я убедительно прошу изменить сущность моего наказания и дать мне возможность заниматься военно-научной работой, — у меня уже почти закончен труд «Последние дни XII царской армии», подобраны материалы для монографий по операциям Юго-Восточного и Кавказского фронтов в гражданской войне, есть ряд оригинальных мыслей по современной войне, основанных на империалистической и послеимперИалистических войнах и нуждающиеся в анализе и обработке.

О получении настоящего заявления и решении Президиума Верховного Совета СССР прошу меня уведомить.

6 мая 1940 г. С. Пугачев»¹³.

Семен Андреевич Пугачев создал прецедент в работе Военной коллегии Верховного суда СССР. В отлаженной годами машине 26 октября 1939 г. произошел серьезный сбой— вместо обычных стандартных двадцати минут («Суду все ясно!») слушания по делу Пугачева продолжались в течение трех часов сорока минут с одним десятиминутным перерывом, то есть обычный лимит времени был перекрыт в одиннадцать раз. Такого случая в практике работы Военной коллегии автору еще не встречалось. Поэтому будет целесообразным воспроизвести (с небольшими сокращениями) протокол этого закрытого судебного заседания (председательствующий — диввоенюрист А.М. Орлов, члены — бригвоенюристы А.Г. Суслин и Л.Д. Дмитриев).

«В 12 часов 25 минут председательствующий открыл судебное заседание и объявил, что подлежит рассмотрению дело по обвинению Пугачева Семена Андреевича, — в преступлениях, предусмотренных ст.ст. 58—1 «б» и 58—11 УК РСФСР.

Секретарь доложил, что подсудимый Пугачев, содержащийся до суда под стражей, в суд доставлен и что свидетели по делу не вызывались...

Оглашается состав суда и разъясняется подсудимому право отвода кого-либо из состава суда при наличии к тому оснований.

Отвода против состава суда подсудимый не заявил.

Председательствующий разъясняет подсудимому его права во время судебного следствия и спрашивает, имеет ли он какие-либо ходатайства или заявления до начала судебного заседания.

Ходатайств и заявлений от подсудимого не поступило.

Суд приступает к судебному следствию.

Председательствующий оглашает обвинительное заключение и спрашивает подсудимого, понятно ли предъявленное ему обвинение, признает ли он себя виновным и подтверждает ли он свои показания, данные на предварительном следствии.

Подсудимый. Предъявленное мне обвинение понятно. Виновным себя не признаю и свои показания, данные на предварительном следствии, я категорически отрицаю, так как дал их вынужденно.

На вопросы председательствующего подсудимый ответил:

Во время Октябрьской Революции я работал и находился в штабе Северного фонта, после же революции я немедленно вступил в Красную Армию и служил в Уральском военном округе.

В партию я был принят в 1934 году и в 1937 году я был исключен за связь с врагами народа, в частности, с Тухачевским.

С Тухачевским я был разновременно связан по службе.

Исключение меня из партии я считаю правильным. С выводами закрытого партийного собрания об исключении меня из партии я согласен.

Оглашается выдержка из выступления Пугачева на партийном собрании, где он сказал: «Я был связан с врагами народа Тухачевским, Аппогой, но эта связь была только служебная. Я слепо выполнял указания этих людей и был в их рядах послушным орудием — болваном. То же было и в связях с Якиром...»

Подсудимый. Свое выступление на партийном собрании я полностью подтверждаю.

Назначение на должность начальника штаба УВО я получил в декабре месяце 1928 года. До этого я работал зам. нач. Штаба РККА.

С Тухачевским я был знаком с 1920 года по Кавказскому фронту, где он был командующим, а я начальником штаба фронта. Затем с 1925 года я работал его заместителем.

Служебная связь с Якиром у меня была с 1929 года. Он был командующим УВО, а я начальником штаба УВО.

Егорова я знаю с 1922 года.

С Аппога я знаком с 1918 года, когда я был начальником штаба Уральского военного округа, он был при нем военным комиссаром. Вторично я имел с ним встречу в 1927 году в г. Берлине, где он находился на учении вместе с Уборевичем.

В 1931 году меня арестовали за участие в контрреволюционной организации, но все это обвинение было опровергнуто на очной ставке в присутствии членов Политбюро ЦК ВКП(б), после чего я был из-под стражи освобожден.

Вторично я был арестован 10 октября 1938 года. С первых же шагов следствия мне было сказано, что о моем участии в контрреволюционной организации имеется 18 показаний. От меня начали требовать показания, угрожая при этом арестом моей семьи, побоями, расстрелом и т.д. Когда я пытался доказать свою невиновность, меня начали избивать. Таким образом, на 9-й день следствия я дал показания о так называемом моем участии в антисоветском заговоре. Ложные показания я дал с одной целью сохранить свою жизнь и в дальнейшем доказать свою невиновность.

Незаконные методы ведения следствия ко мне применялись в октябре месяце 1938 года и в январе месяце 1939 года.

В феврале месяце 1939 года ко мне физические методы допроса не применялись.

Председательствующий оглашает показания подсудимого Пугачева, данные им на предварительном следствии от 28 февраля

1939 года (л.д. 88—95), где подсудимый полностью признавал себя виновным в антисоветской деятельности.

Подсудимый. Совершенно верно, меня не избивали 28 февраля. Но я подтвердил ранее данные показания потому, что был в очень подавленном состоянии и считал, что если я не буду подтверждать, меня снова будут избивать. Эти показания я также категорически отрицаю.

Глазкова и Данненберга я никогда в антисоветскую организацию не вербовал. Назвал же их фамилии опять-таки с целью спасти свою шкуру.

Свои показания, которые я давал членам Политбюро ЦК, я хорошо помню.

Председательствующий оглашает показания подсудимого на очной ставке в присутствии членов Политбюро ЦК ВКП(б) (л.д. 168—169).

Подсудимый. Данные показания подтверждаю. Но полностью всего протокола я подтвердить не могу, так как эти показания я давал на предварительном следствии в октябре месяце 1938 года.

В апреле месяце 1939 года я также давал показания о своем якобы участии в контрреволюционной организации. Я махнул рукой на все. Меня интересовало скорейшее окончание следствия, которого я не мог более переносить.

В частной обстановке с Тухачевским я имел одну встречу.

Получал ли я в 1935 году письмо от Тухачевского, я не знаю, вернее не помню.

Председательствующий оглашает показания подсудимого Пугачева, данные им на предварительном следствии о его антисоветских связях и деятельности (л.д. 24—32).

Подсудимый. Повторяю, что все это мои вынужденные показания. Было ли вредительство в академии, я не знал и не знаю. На предварительном же следствии я о вредительстве дал подробные показания.

Председательствующий оглашает показания С.Г. Бежанова, данные им на предварительном следствии о его личной связи по антисоветской деятельности с Пугачевым (л.д. 268—269).

Подсудимый. То же самое Бежанов говорил и на очной ставке со мною.

Почему он дает против меня ложные показания, я не знаю. На очной ставке со мною в присутствии К.Е. Ворошилова Бежанов также подтвердил свои показания, данные на предварительном следствии.

Показания Картаева, данные им на предварительном следствии, мне известны.

Председательствующий оглашает выдержку из показаний Картаева о вредительской деятельности Пугачева (л.д. 252).

Подсудимый. Все это ложь. Чем объяснить, что Картаев дает против меня такие показания, я не знаю.

Председательствующий оглашает показания Стерлина, данные им на предварительном следствии (л.д, 258—260) о том, что ему, Стерлину, известно со слов Геронимуса и Груздупа об антисоветской деятельности Пугачева.

Подсудимый. Показания Стерлина я категорически отрицаю, как совершенно не отвечающие действительности.

Председательствующий оглашает показания Халепского, данные им на предварительном следствии (л.д. 261).

Подсудимый. Показания Халепского я также отрицаю.

Председательствующий оглашает показания Меженинова, данные им на предварительном следствии (л.д. 262) о том, что ему, Меженинову, известно со слов Тухачевского о принадлежности Пугачева к антисоветскому заговору.

Подсудимый. Никогда Тухачевский меня в антисоветский заговор не вербовал.

Председательствующий оглашает показания Лазаревича, данные им на предварительном следствии (л.д. 263—264) об антисоветской деятельности Пугачева.

Подсудимый молчит.

Председательствующий оглашает показания Примакова, данные им на предварительном следствии (л.д. 265) о том, что Пугачев в его присутствии (высказывал) правооппортунистические мысли.

Подсудимый. Показания Примакова совершенно не отвечают действительности. Я с ним никогда не разговаривал и никогда в жизни с ним глаз на глаз не был.

Председательствующий. Скажите, правильно квалифицируется комиссией ваше вредительство в академии?

Подсудимый. Нет, неправильно. Да и кроме того, я считаю данную комиссию неавторитетной.

В 14 часов председательствующий объявил перерыв.

В 14 часов 10 минут судебное следствие продолжается.

Председательствующий. Как понять Ваши показания, данные на предварительном следствии, в которых вы признавали себя виновным?

Подсудимый. Я уже говорил, по каким причинам я дал ложные показания на себя и других. Кроме того, мне на следствии было сказано, что если я дам с признанием показания, то моя жизнь будет сохранена. Я к великому моему стыду, дал такие показания.

Судебное следствие подсудимый ничем не дополнил и таковое объявлено законченным.

Предоставлено последнее слово подсудимому, в котором он сказал:

«В деле нет ни одного прямого показания, которое бы говорило за то, что я состоял в контрреволюционной организации. Я был и останусь честным гражданином своей Родины. Прошу это учесть при вынесении приговора».

В 15 часов 30 минут председательствующий объявил, что суд уходит на совещание.

В 16 часов 10 минут председательствующий объявил приговор.

Мера пресечения осужденному оставлена прежняя — содержание под стражей.

В 16 часов 14 минут председательствующий объявил судебное заседание закрытым».

В приговоре Военной коллегии говорилось:

«Предварительным и судебным следствием установлено, что подсудимый Пугачев, будучи арестован в 1931 году по обвинению его в участии в контрреволюционной организации в бытность его работы в Украинском военном округе, после освобождения его в том же году из-под стражи, он в 1932 году установил организационную связь с одним из активных участников антисоветского военного заговора Аппога, от которого принял задание проводить вредительскую работу в Военно-Транспортной Академии РККА, где он в то время работал в качестве начальника этой академии.

Таким образом, доказана виновность подсудимого Пугачева в совершении им преступлений, предусмотренных ст.ст. 58—7 и 58—

11 УК, а не ст. 58—1 «б» УК РСФСР.

На основании изложенного и руководствуясь ст.ст. 319 и 320 УПК РСФСР — Военная коллегия Верхсуда СССР

Приговорила:

Пугачева Семена Андреевича — лишить военного звания «комкор» и подвергнуть лишению свободы сроком на пятнадцать лет, с поражением в политических правах на пять лет, с конфискацией всего, лично ему принадлежащего имущества, с отбытием наказания в ИТЛ»¹⁵.

Суд над Пугачевым, а затем последующая его отправка в лагерь пришлись на время начавшейся войны СССР с Финляндией. Этот фактор Семен Андреевич решил использовать в качестве последнего шанса, чтобы вырваться на свободу. Из Северо-Уральско-го лагеря (г. Верхняя Тавда) он в середине января 1940 г. пишет заявление на имя наркома обороны К.Е. Ворошилова:

«По пути в лагерь узнал о событиях в Финляндии. Прошу Вашего распоряжения о зачислении меня красноармейцем одной из частей Красной Армии, действующих на белофинском фронте и тем дать мне возможность использовать боевой опыт, а, если потребуется, то и ценою жизни доказать мою преданность партии и социалистической Родине и искупить единственную мою вину — постыдное поведение на следствии»¹⁶.

Нет особой надобности говорить о том, что просьба Пугачева об отправке его на фронт, пусть даже в качестве рядового солдата, осталась без ответа. Через месяц, в своем новом обращении к Ворошилову, Семен Андреевич пишет:

«Я был уверен, что получу от Вас отклик на это свое обращение, вложенное мной в заказное письмо, переданное в установленном порядке для отправки жене, но ответа на свое ходатайство до сих пор не имею.

...Физически чувствую ссбя достаточно бодро, тяжести и лишения походной и боевой жизни сумею вынести, хотя за последнее время и наблюдается упадок сил на почве недостаточного питания, но думаю, что в нормальных условиях силы быстро восстановятся»¹⁷.

Не получив поддержки от Ворошилова, кстати снятого с поста наркома обороны сразу же после окончания финской кампании, Пугачев делает новую попытку облегчить свою участь — в январе 1941 г. он отправляет заявление в адрес 18-й партийной конференции ВКП(б), адресуя его лично И.В. Сталину. Этот документ интересен уже тем, что в нем дается характеристика той среды, в которую попал С.А. Пугачев.

«...На мои заявления о неправильном осуждении на Ваше имя. Председателю Президиума Верховного Совета СССР тов. Калинину, Народному Комиссару Внутренних Дел т. Берия, Председателю Верховного Суда СССР, Прокурору СССР и Главному военному прокурору РККА с просьбой разобраться в моем деле на основании имеющихся документов, свидетельствующих о моей безусловно честной работе, я получил ответ от Главной военной прокуратуры РККА, что материалы по моему делу проверены, осуждение правильно и опротестованию не подлежит.

Такой анормально-бюрократический ответ и стремление отмахнуться от меня, как от назойливой мухи, со стороны одного из высших органов, назначением коего является наблюдение за органами правосудия, удовлетворить меня не может и ни следственные органы, ни Военная коллегия Верховного Суда, ни Главная военная прокуратура не могут убедить меня в моей преступности, когда совесть моя перед партией и Родиной чиста.

Для того, чтобы ответить отказом, не было никакой надобности проверять материалы по моему липовому от начала до конца делу, построенному на ложных показаниях моих собственноручных и других арестованных, а также на противоречивых показаниях бывших моих подчиненных.

Я признаю себя виновным лишь в том, что в сознании своего бессилия в борьбе с государственным аппаратом, под влиянием угрозы «применить репрессии по отношению к моей семье», чтобы не разорять окончательно свое родное гнездо, стал на ложный путь фальшивых показаний и тем способствовал запутыванию дела.

Не буду затруднять Вашего внимания описанием обстановки, в которой находимся мы, осужденные. Для меня в ней самое тяжелое — оторванность от политической жизни и от участия в той огромной работе, которая проводится в родной стране в связи с международной обстановкой, сознание, что я не приношу той пользы, которую приносил и мог бы еще приносить, работая в той области, которой посвятил всю свою жизнь, 32 года, из них свыше 20 лет в Рабоче-Крестьянской Красной Армии и 8 лет империалистической и гражданской войны. Однако я позволю себе отметить, что производимая заключенными, неосмысленная для большинства из них работа не оправдывает затрат, производимых государством, в более или менее короткие сроки приводит их к инвалидности.

Большинство из нас не понимает, что случилось, за что мы вынуждены отбывать тяжелое наказание, не зная за собой инкриминируемой нам тяжкой вины, кому и для чего было нужно создавать буффонаду массового антисоветского военного заговора и контрреволюционных организаций, распространивших свои щупальцы до низовых звеньев нашей великой стройки, кому и для чего нужно разрушать семьи и создавать кадры инвалидов, которые в дальнейшем лягут бременем на государство или на наших родных и близких, знающих нас и не верящих в нашу виновность, в якобы содеянные нами чудовищные преступления.

Касаясь контингента содержащихся в Верхне-Тавдинском лагерном пункте, надо резко подразделить их на 2 части, — бытовиков, осужденных за действительно содеянные ими преступления, и осужденных по ст. 58. Нет сомнения, что среди последних есть и действительные преступники, в частности, отбывающие наказание по п. 10, которые и здесь продолжают злобствовать и шипеть на партию и Советскую власть. Значительная часть остальных осужденных по 58 статье, это — в худшем случае политические импотенты, перед совершившимся фактом великой пролетарской революции поплывшие по ее течению, ставшие не солдатами, а чиновниками революции, честно и добросовестно выполнявшие директивы партии и правительства, поскольку это дало им известное положение и материальное обеспечение. Как не способны они были стать солдатами революции, так же далеки они и от участия в контрреволюции, которая нарушила бы их безмятежное состояние и неизвестно, что дала бы в результате своего осуществления. Большинство из них прибыло в лагерь с радужными надеждами, что партия и советское правосудие разберутся в их делах и освободят от незаслуженного позора. Однако формальные отказы в пересмотре дел изменили сознание и очень многие в результате своих несбывшихся надежд стали на путь контрреволюционного мышления, считая, что партия сознательно изолировала их от внешнего мира, что она является единственной виновницей создавшегося для них положения. Это, конечно, не действительные коммунисты и беспартийные большевики, а люди неустойчивые, стоявшие за партию и власть трудящихся до тех пор, пока они не затрагивали их собственных интересов.

И снова возникает вопрос, кому и для чего нужно создавать в стране кадры недовольных и озлобленных людей, которые по истечении сроков отбывания наказания затаят свою обиду и, если не на деле, то на словах и в мыслях станут контрреволюционным элементом.

Обращаясь с настоящим заявлением к XVIII Всесоюзной конференции ВКП(б), я убедительно прошу подойти ко мне, как к человеку, сначала интуитивно, а затем совершенно сознательно ставшего на сторону Октябрьской революции, считающего, что по мере своих сил и знаний он сделал свое дело в гражданской войне и в социалистическом строительстве, в строительстве Красной Армии, и дать ответы на недоуменные для меня вопросы, а также сделать распоряжение о пересмотре моего дела и дать мне возможность работать на любой должности и в любой области, как работал я до ареста не из-за званий и орденов, а для осуществления великих идей партии и Советской власти. Еще раз заверяю Родину в лице лучших большевиков, собравшихся на XVIII Всесоюзную партийную конференцию, что никогда ни в каких контрреволюционных делах я не принимал участия не только в работе, но на словах и на деле.

Волна Октябрьской Революции, может быть, незаслуженно вынесла меня в ряды высшего командного состава, но, по-видимому, я недостаточно высоко нес знамя, врученное мне партией и рабочим классом и второй раз в своей жизни стал на путь лжи перед следственными органами, эту тяжесть своей вины я глубоко сознаю, но предателем и изменником Родине никогда не был и не буду, и на службу контрреволюции на склоне своих лет не стал бы даже в том случае, если бы она каким-либо чудом одержала победу»¹⁸.

Но, к великому сожалению С.А. Пугачева, и это пламенное его обращение к Президиуму Всесоюзной конференции ВКП(б) и конкретно к Сталину не смогло тронуть сердца власть имущих. Письмо, как и тысячи другие, было отправлено туда, откуда Семену Андреевичу не раз придется получать неутешительные ответы — в Главную военную прокуратуру. Прошло немногим более месяца, и в лагерь поступил следующий ответ.

«11.2.41 г. Начальнику Севураллага НКВД на №73131 от4.1.-41 г.

Прошу объявить з/к Пугачеву Семену Андреевичу, что по его жалобе, поданной в адрес 18 партконференции ВКП(б), Прокуратурой Союза ССР проведено в порядке надзора его дело. Проверкой установлено, что осужден он правильно и оснований к принесению протеста на приговор Военной коллегии Верховного Суда по его делу не найдено.

Жалоба Пугачева Прокурором Союза ССР оставлена без удовлетворения. Военный прокурор ГВП (Новиков)»¹⁹.

Отбывая наказание, Семен Андреевич Пугачев умер в лагере 23 марта 1943 г.

Определением Военной коллегии от 30 июня 1956 г. он был реабилитирован.

Как помнится, следователь Черник, понуждая Пугачева к даче нужных ему показаний, постоянно грозился применить репрессии к семье последнего в случае его отказа или несогласия действовать по сценарию НКВД. Боязнь за свою семью, как не раз признавался Семен Андреевич, была одной из основных причин его показаний на предварительном следствии. И ему удалось ценой собственного позора и унижения спасти жену и детей от ареста и ее растаскивания по частям. Но что ему оказалось не под силу, так это уберечь своих близких от клейма члена семьи изменника Родины и сопутствующих этому лишений и страданий.

В одном из обращений к Н.В. Сталину жена Пугачева — Лариса Дмитриевна писала в 1939 г.:

«Ужасно, Иосиф Виссарионович, видеть обоих детей (2 года — дочери и 8 лет — сыну), которые после переселения в сырую комнату (со стен текло) за три месяца перенесли по два бронхита, а дочь и воспаление легких. Тяжело, очень тяжело, когда у дочери шесть суток температура свыше 40 градусов, врач сомневается, что в условиях комнаты она поправится, а мне напоминают, что срок пользования этой комнатой истек... а прописка по Ленинграду уже кончилась...

Без крова, без работы, с больными детьми, окутанная жутким позором, я близко была к тому, чтобы прекратить существование семьи Пугачевых.

Конечно, для 170 миллионов исчезновение, уничтожение одной семьи из 3-х человек — нуль, но за что?..»²⁰

На Ларисе Дмитриевне С.А. Пугачев был женат вторым браком. От первого брака у него было два сына — Владимир и Николай. Оба они посвятили свою жизнь военной авиации и стали: первый — видным ученым в области боевой эффективности авиационного вооружения, академиком Академии наук СССР, генерал-майором авиации, а второй — военным летчиком, полковником авиации.

Корпусной комиссар Немерзелли Иосиф Фаддеевич был назначен начальником Военно-политической академии имени Н.Г. Толмачева в апреле 1937 г. Тогда академия, как известно, дислоцировалась в Ленинграде, и высокое московское начальство решило подобрать на освободившееся место ее начальника политработника из Ленинградского военного округа. Выбор пал на заместителя начальника политуправления ЛВО Иосифа Немерзелли, который за несколько лет работы на своем посту неплохо знал положение дел в академии, ее командный и профессорско-преподавательский состав. Возглавлял ВПАТ Немерзелли чуть более полугода, проявив себя за это время активным партийным функционером, рьяно выполнявшим установки февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) по выявлению «замаскировавшихся» врагов народа.

Примером тому служит его выступление на Всеармейском совещании политработников в августе 1937 г. Желая показать себя в лучшем виде и доказать, что не зря ему доверили самостоятельный участок работы, Немерзелли не без гордости докладывал, что разгром «контрреволюционной организации» в академии начался еще в 1935 г. Тогда были арестованы, а затем расстреляны преподаватель истории батальонный комиссар А. А. Клинов и инструктор политотдела батальонный комиссар А.П. Яценко. В 1936 г. осудили и расстреляли двух начальников кафедр: истории военного искусства бригадного комиссара К.И. Бочарова и всеобщей истории бригадного комиссара М.С. Годеса, а также старшего руководителя кафедры ленинизма бригадного комиссара Л.О. Леонидова. Всего из академии к августу 1937 г., докладывал Немерзелли, было уволено 180 человек, из них 68 преподавателей, арестовано 34 чел. «Все начальники кафедр социально-экономического цикла оказались врагами народа», — подытожил начальник академии²¹.

Однако указанная активная деятельность не стала индульгенцией, охранной грамотой от нездорового интереса к нему со стороны органов НКВД. Хотя и чуть позже других политработников его ранга, но все равно Немерзелли арестовали, ибо доносов на него в партийные органы было несколько. Например, заявления членов ВКП(б) Фрадлина (от 10 сентября 1937 г.) и Антропова (от 14 августа 1937 г.), которые высказывали предположение, что Немерзелли является «врагом народа», так как на должность начальника академии его поставил Гамарник, к тому же он состоял в хороших отношениях со своим предшественником на этом посту армейским комиссаром 2-го ранга Б.М. Иппо, к тому времени арестованным.

На заявлении (читай — доносе) Фрадлина имеется резолюция начальника ПУРККА П.А. Смирнова, адресованная ответственному секретарю партийной комиссии при ПУРККА дивизионному комиссару В.К. Константинову: «Константинову. Надо Немерзелли⁶ разобрать в партийном порядке»²².

В период реабилитации Главная военная прокуратура направила в Военную коллегию свое заключение по делу Немерзелли. В нем отмечалось, что И.Ф. Немерзелли, арестованный 5 декабря

1937 г., на предварительном следствии виновным себя признал и показал, что в 1933 г. был завербован в антисоветский военно-фашистский заговор бывшим членом РВС и начальником политуправления Ленинградского военного округа И.Е. Славиным. Кроме того, его виновность основывалась на показаниях арестованных по другим делам дивизионного комиссара В.В. Серпуховитина, бригадных комиссаров И.И. Леднева и Д.Д. Россета. В показаниях самого Немерзелли, в частности, сказано, что он завербовал в военный заговор комдива Е.С. Казанского, бригадных комиссаров И.И. Леднева (начальника политотдела 56-й стрелковой дивизии) и И.А. Блинова (начальника Ленинградского военно-политического училища имени Ф. Энгельса).

Помимо этого, Немерзелли показал, что через помполитов ленинградских академий —дивизионного комиссара Я.Ф. Генина (Артиллерийская академия), дивизионного комиссара П.С. Удилова (Военно-медицинская академия) создавал тем террористические группы с целью их последующего применения по предназначению. В числе известных ему участников военного заговора Иосиф Фаддеевич назвал бригадного комиссара Ю.В. Звоницкого— начальника санитарной службы округа, интенданта 1-го ранга, И.А. Цюкшо — начальника финансового отдела округа, корпусного комиссара М.Я. Апсе — бывшего помполита 19-го стрелкового корпуса, командиров корпусов комдива В.П. Добровольского (19-го стрелкового) и комдива В.И. Малофеева (1-го стрелкового).

Проведенным в 1956 г. дополнительным расследованием дела по обвинению И.Ф. Немерзелли установлено, что он был обвинен и осужден необоснованно. Так, завербовавший якобы его в заговор И.Е. Славин — один из главных заговорщиков в округе — был в 1956 г. реабилитирован. То же самое произошло с В.В. Серпухо-витиным, И.И. Ледневым, Д.Д. Россетом и Е.С. Казанским. К тому же Иван Иванович Леднев на суде от показаний, данных им на предварительном следствии, отказался и виновным себя не признал. К тому же добавим, что дело П.С. Удилова в 1940 г. было прекращено за недоказанностью вины подследственного. А ведь его обвиняли, ни много ни мало, в подготовке террористических актов!..

Другой организатор террористических групп (по Немерзелли) — Яков Филиппович Генин, помощник начальника Артиллерийской академии по политической части, умер в тюрьме во время следствия, не выдержав физических и моральных истязаний. Упомянутые выше «заговорщики»— М.Я. Апсе, В.П. Добровольский, В.И. Малофеев — в судебном заседании виновными себя не признали²⁴.

Дополнительное расследование установило грубое нарушение законности со стороны сотрудников особого отдела управления госбезопасности УНКВД по Ленинградской области в ходе следствия по делу И.Ф. Немерзелли. Пострадала и его семья — жена Софья Ивановна, дочери Надежда и Нина. Все они в 1938 г. были осуждены как члены семьи изменника Родины.

Военная коллегия в своем определении от 13 октября 1956 г. приговор свой от 21 сентября 1938 г. в отношении И.Ф. Немерзелли отменила, а дело его прекратила за отсутствием состава преступления.

Комдив Тризна Дмитрий Дмитриевич руководил Артиллерийской академией РККА с июня 1932 г. и до начала октября 1937 г., когда его назначили председателем Артиллерийского комитета Главного Артиллерийского управления РККА. 4 марта 1938 г. по политическому недоверию он был уволен в запас. Что было дальше с ним, известно из заявления его жены (вдовы) Главному военному прокурору:

«...7 марта 1938 г. он приехал из Москвы в Ленинград крайне взволнованный и рассказал, что его внезапно сняли с работы... за что — он и сам не знает. Побыв дома с женой и 10-летним сыном не более 15 минут, Дмитрий Дмитриевич стал звонить по телефону в управление НКВД и просить разрешения прибыть к начальнику для выяснения обстоятельств снятия с должности. Получив разрешение, ушел из дому и больше не возвращался».

Оказалось, что в соответствующих отделах НКВД на него уже давно были «показания» ранее арестованных работников Артиллерийской академии и других учреждений РККА. И обвиняли его в принадлежности к «Российскому общевоинскому союзу» (РОВС), в проведении вредительства в деле обучения слушателей вверенной ему академии. В протоколах первых допросов Д.Д. Тризны зафиксированы его ответы следователю: «...В должности председателя Арткома ГАУ вредительства не проводил», «...в академии... я участником антисоветского заговора не был...» На предъявляемые ему выдержки из обличающих его показаний арестованных работников академии Тризна твердо отвечал, что все это неправда и ложь. Но так было только на первых допросах. На последующих (а их было за четыре месяца около десяти) сопротивление Тризны было сломлено, его физические и моральные силы истощились до предела.

В архивно-следственном деле по обвинению комдива Д.Д. Тризны есть документ, в котором записано: «4 июля 1938 г. в 18.30 арестованный Д.Д. Тризна, находясь в камере, почувствовал себя плохо. Несмотря на принятые медицинские меры, арестованный в 19 часов 10 мин. умер от приступа грудной жабы».

Как известно по другим подобным случаям, так называемые приступы грудной жабы у арестованных наступали после очередного допроса с пристрастием. Что и случилось с Д.Д. Тризной.

Кроме названных в этой главе начальников военных академий РККА, подвергшихся репрессиям в предвоенные годы, был еще один — начальник Военно-воздушной академии командного и штурманского состава ВВС Красной Армии (образована в марте 1940 г.) генерал-лейтенант авиации Арженухин Федор Константинович. Однако о нем речь пойдет в другом месте — в главе «Охота на генералов».

ЗА ВСЕ НАДО ПЛАТИТЬ

В архивно-следственных делах по обвинению командиров высшего звена РККА, осужденным в 1937—1938 гг. по «популярной» тогда 58-й статье, довольно часто встречаются обвинения их в троцкизме и троцкистской деятельности. В первую очередь это касается тех лиц, которые в 1923—1925 гг. учились в Военной академии РККА (с 1925 г. — Военная академия имени М.В. Фрунзе). А весь «троцкизм» этих людей заключался в том, что некоторые из них, не разобравшись глубоко в существе разгоревшейся в партии дискуссии, на партийном собрании «голоснули» за резолюцию, предложенную сторонниками Л.Д. Троцкого — в то время Председателя Реввоенсовета СССР и народного комиссара по военным и морским делам.

Дадим краткую справку о возникновении и ходе этой дискуссии. И тут нельзя обойтись без персоналий — ведь вся эта борьба («дискуссия») в партии происходила прежде всего между сторонниками Ленина (Сталина) и приверженцами Троцкого. Заметим при этом, что если военная страда на фронтах Гражданской войны постепенно шла на убыль, то внутрипартийная борьба, наоборот, приобретала все большие масштабы. «Камнем преткновения» выступали самые разные вопросы развития партии, хозяйственного строительства в стране, реформирования вооруженных сил и др. В борьбе с различными группами и уклонами ленинско-сталинская часть ЦК РКП(б), маневрируя силами и средствами, постепенно завоевывала одну позицию за другой.

Например, еще на 8-м съезде РКП(б) в 1919 г. В.И. Ленину и его сторонникам пришлось бороться с «военной оппозицией», суть взглядов которой сводилась к необходимости расширения функций партийных организаций в армии и предоставления им права руководить боевой деятельностью войск. Троцкисты тогда, наоборот, отрицали необходимость партийных органов в армии. Резолюция съезда по военному вопросу была принята на основе ленинских положений. Следующий этап борьбы в РКП(б) относится к 1920 г. и связан он был с атакой на линию партии со стороны группы «демократического централизма» («децистов»), стоявшей на позиции отрицания руководящей роли партии в советском аппарате и массовых общественных организациях, на необходимости «орабочения» ЦК партии. Децисты выступали за «вольные» Советы, против централизации советского аппарата, против перехода к единоначалию на производстве. Особенно активно они выступали на Украине — в Харьковской и Полтавской партийных организациях. 9-й съезд РКП(б) отверг платформу «децистов».

Следующим этапом дискуссии в партии была дискуссия о профсоюзах. Ее застрельщиком выступил Троцкий со своими сторонниками. Курсу ленинского ЦК на перестройку и демократизацию работы профсоюзов Троцкий противопоставил линию «завинчивания гаек», установление в профсоюзах военного режима, сохранения в них методов «военного коммунизма». Окончательные итоги дискуссии о профсоюзах подвел 10-й съезд РКП(б), состоявшийся в марте

1921 г. Подавляющим большинством голосов делегаты приняли ленинскую резолюцию «О роли и задачах профсоюзов».

10-й съезд РКП(б) принял и другую важную резолюцию — «О единстве партии». Именно этот документ и претворение его положений в жизнь вызвали ожесточенное сопротивление Троцкого и его сподвижников, так как он запрещал наличие фракций и группировок в партии. После 10-го съезда вопросы идейного и организационного единства партии приобрели особо важное значение в связи с переходом в стране к новой экономической политике (НЭП). Однако при этом необходимо отметить, что среди некоторой части коммунистов, в том числе и армейских, решение о переходе к НЭП вызвало колебания и даже растерянность. Участились случаи выхода из партии. Наряду с общим непониманием НЭП обнаружились ошибочные толкования ее сущности. Нередко слышались обвинения партии, а точнее — ее руководства, в отступлении от пролетарских позиций, в капитуляции перед капитализмом. К тому же переход к НЭП и связанное с этим оживление капиталистических элементов в стране создавали почву для проникновения в ряды партии представителей непролетарской среды.

В 1923 г., когда многим стало окончательно ясно, что В.И. Ленин серьезно болен и вряд ли вернется к активной политической жизни, борьба между сторонниками Сталина и Троцкого вступила в новый этап, более решительный и бескомпромиссный. Каждая из сторон, спекулируя и жонглируя именем Ленина, пыталась перехватить инициативу друг у друга, стремилась перетащить побольше людей, прежде всего партийцев, в свой лагерь.

Воспользовавшись хозяйственными трудностями в стране и болезнью В.И. Ленина, Троцкий в 1923 г. навязал партии новую дискуссию, прежде всего по вопросам внутрипартийной демократии. Начало этой новой атаки Троцкого относится к октябрю 1923 г., когда он направил письмо в ЦК партии, в котором обвинил этот орган в проведении неправильной внутренней и внешней политики, которая могла привести к гибели советской власти. Наряду с Троцким данное письмо подписали лидеры «децистов» В.В. Осинский и Т.В. Сапронов, «левых коммунистов»— Г.Л. Пятаков,

А.Г. Белобородов, В.Н. Яковлева и др. Ровно через неделю после письма Троцкого в ЦК РКП(б) туда поступило новое письмо аналогичного содержания, подписанное 46-ю оппозиционерами («заявление 46-ти»),

Главные баталии развернулись по внутрипартийным вопросам. Троцкисты проводили свою агитацию под лозунгом развертывания внутрипартийной демократии. Они верно рассчитали — этот вопрос касался каждого члена партии, а посему при соответствующей демагогии и умелом обыгрывании «болевых точек» можно было повести за собой значительную партийную массу. Эксплуатируя лозунг внутрипартийной демократии, сторонники Троцкого надрывно кричали об отсутствии таковой в партии, предрекая глубокий ее кризис. Они выступили с требованием ломки партийного аппарата, замены его в центре и на местах, натравливая молодые партийные кадры на старые, обвиняя последних в перерождении. Наконец, Троцкий и его единомышленники требовали свободы фракций и группировок в партии и тем самым отмены де-факто резолюции 10-го съезда РКП(б) «О единстве партии».

В ходе общепартийной дискуссии Троцкий и его группа потерпели поражение. Первые итоги дискуссии 1923 г. были подведены на январском (1924 г.) пленуме ЦК. Было отмечено, что в ходе дискуссии за линию ЦК высказалось 98,7% всех коммунистов, в то время как за оппозицию лишь 1,3%. Пленум осудил фракционную деятельность главарей оппозиции. Окончательные итоги дискуссии подвела 13-я партийная конференция, состоявшаяся 16—18 января

1924 г.

После смерти В.И. Ленина Троцкий навязал партии новую дискуссию. Главной ее особенностью являлось то, что Троцкий и его сторонники, не удовлетворившись критикой отдельных мероприятий ЦК партии во главе со Сталиным, попытались опрокинуть марксизм-ленинизм в целом, замахнувшись на теоретические основы партии — учение В.И. Ленина.

В мае 1924 г. Троцкий опубликовал книжку «О Ленине», в которой исказил образ, умалил роль В.И. Ленина — вождя и руководителя партии большевиков. Это «произведение» Троцкого сразу же получило решительный отпор сталинского ЦК. В журнале «Большевик», в газете «Правда» появились статьи, разоблачающие взгляды и выводы Троцкого. Однако тот продолжал гнуть свою линию, опубликовав в конце того же года статью «Уроки Октября». Крайне тенденциозная, эта статья претендовала на нечто большее, чем просто полемическая статья. Троцкий старался придать ей статус программной, определив на роль идеологической платформы троцкизма как политического учения.

В этой статье-программе искажалась теория и практика Октября, отрицалась руководящая роль В.И. Ленина и партии большевиков в подготовке и проведении Октябрьской революции 1917 г., в то же время непомерно выпячивались заслуги Л.Д. Троцкого в этой революции, проводилась мысль о якобы заимствовании Лениным троцкистской теории перманентной революции. Это была серьезная попытка подменить ленинизм троцкизмом, и поэтому борьба, вновь развернувшаяся между троцкистами и их противниками (ленинцами) в 1924 г., отличалась широким размахом и остротой.

Одними из первых новую вылазку Троцкого осудили коммунисты Московской, Ленинградской и Харьковской партийных организаций. За ними последовали и другие организации. Итоги дискуссии 1924 г. были подведены на январском (1925 г.) объединенном пленуме ЦК и ЦКК. В специально принятой резолюции по поводу дискуссии 1924 г. деятельность Троцкого квалифицировалась как ревизия большевизма, как попытка подменить ленинизм троцкизмом.

Вся эта вакханалия, развернувшаяся на собраниях, митингах, партийных съездах и конференциях, на страницах прессы, вносила смятение в умы членов и кандидатов партии. Очень нелегко было во всем этом разобраться даже опытным партийцам, закаленным в идеологических баталиях, не говоря уже о молодых членах и кандидатах партии, к тому же не имевших большой общеобразовательной подготовки. А таких было в партии большинство.

Вдобавок к названным выше «камням преткновения» между сторонниками Ленина—Сталина и троцкистами, армейским коммунистам (командирам и политработникам) приходилось выбирать одну из спорящих сторон и еще по одной очень важной проблеме. Дело в том, что накануне 10-го съезда РКП(б) большие разногласия вызвал вопрос о характере и фор.ме военной организации пролетарского государства в условиях мирного строительства. В итоге возникла острая дискуссия о переводе к милиционной армии. В этом споре обнаружилось различное понимание путей послевоенной реорганизации Красной Армии.

В ожесточенных спорах о необходимости кадровой или милиционной армии решался принципиальный вопрос о форме военной организации Советского государства, находившегося во враждебном окружении и не имеющего возможности содержать большую армию. 10-й съезд партии осудил опасную агитацию за ликвидацию кадровой армии и немедленный перевод к милиционной системе.

Еще по одной позиции мнения были разнополярны — это по вопросу о роли партии в Вооруженных Силах, о повышении партийной прослойки в рядах армии и флота. При переводе армии на мирное положение этот вопрос стал очень острым. Мероприятия ЦК РКП(б) по усилению партийного руководства в армии встретили упорное сопротивление троцкистов и других оппозиционных групп. Принятыми мерами, в том числе и направлением в войска в

1922 г. 18,5 тысячи коммунистов, удалось поднять партийную прослойку в армии в 1923 г. с 7,5 до 10,5%.

Атаки на руководящую роль партии в армии наиболее ярко проявились в нападках на партийно-политический аппарат и партийно-политическую работу. Левацкие элементы еще накануне 10-го съезда РКП(б) выступили против партийно-политического аппарата Красной Армии, по существу потребовав его слома. На практике этот слом подразумевал выборность комиссаров и подчинение их партийным ячейкам, предоставление последним права контроля за всей командной, политической и хозяйственной деятельностью части. Было, например, и такое требование — дать партийным ячейкам право выдвигать политруков рот и руководить их деятельностью.

«Децисты» на этом пути пошли еще дальше: они предлагали предоставить партийным комиссиям в Красной Армии право контроля и ревизии партийной работы политотделов, а соответствующим партийным конференциям — право оценивать служебную деятельность начальников политорганов. Этим самым политорганы по существу сводились на положение культурно-просветительных учреждений. Однако затея «децистов» не удалась— очередной съезд партии решительно пресек попытку возродить «армейский синдикализм» и потребовал сохранить политический аппарат Красной Армии в том виде, как он сложился за годы Гражданской войны.

Неблаговидную роль в этот период сыграло руководство Политического управления РККА во главе с его начальником В. А. Антоновым-Овсеенко, который разделял взгляды троцкистов. А что здесь удивительного — ведь Л.Д. Троцкий в то время был Председателем Реввоенсовета Республики и наркомом по военным и морским делам. С подачи Троцкого Антонов-Овсеенко в конце декабря 1923 г. подписал циркуляр №200, направив его армейским партийным организациям. Выдержанный в духе названных выше установок Троцкого по вопросам деятельности политорганов и партийных организаций в армии и на флоте, этот документ еще более обострил и без того сложную обстановку в армейских партийных ячейках. Особенно остро проходила борьба мнений в Московском гарнизоне. Здесь оппозиционеры добились поддержки со стороны трети партийных организаций. У них на поводу пошла даже часть коммунистов военных академий и школ, в том числе основной кузницы военных кадров — Военной академии РККА.

Вот что об этом периоде вспоминал генерал-лейтенант в отставке Г.П. Софронов, бывший в 1923—1924 гг. в Москве на Высших академических курсах (ВАК). «Год назад (в 1922 г. — Н.Ч.) в академии работала назначенная Центральным Комитетом партии комиссия в составе А.С. Бубнова, А.Г. Белобородова и А.Г. Сольца. В проверке также принимали участие В.В. Куйбышев, А.А. Андреев, Г.К. Орджоникидзе, К.Е. Ворошилов/

Проверка была вызвана тем, что парторганизация академии резко ослабила внимание к идейному воспитанию слушателей. Многие из них незрело вели себя во время навязанной Троцким дискуссии о профсоюзах. Изучение марксистско-ленинской теории в академии недооценивалось. Часть преподавателей отрицала ее значение для военного искусства, отстаивала буржуазные взгляды. Комиссия всесторонне проверила учебно-воспитательную работу, из 648 слушателей 348 были отчислены из академии»¹.

В книге об истории Военной академии имени М.В. Фрунзе по этому поводу написано следующее: «Академия тем самым была очищена от людей, чуждых партии и Советской власти, и от тех, кто не отвечал требованиям подготовки командных кадров для Красной Армии. Работа комиссии ЦК РКП(б) завершилась составлением плана практических мероприятий по улучшению партийно-политической и учебной работы. План предусматривал, как и требовал 10-й съезд партии, восстановление классового подхода при наборе слушателей и приема на учебу главным образом командиров из рабочих и крестьян, показавших себя на боевой работе. Содержался там и пункт о сокращении штата академии и улучшении качественного состава преподавателей за счет командиров, отзываемых из войск»².

348 слушателей (а это почти 54%) отчислено из ведущей военной академии!.. Это был серьезный сигнал к тому, чтобы задуматься — а так ли мы учим? Кто приходит учиться в академию? Позволяет ли предыдущая общая и военная подготовка слушателей готовить из них будущих командиров полков и бригад, дивизий и корпусов? В каком соотношении давать им военные и социально-экономические предметы? Какова степень восприятия (усвоения) учебного материала и как это проверить на практике?

Эти и другие вопросы остро стояли на повестке дня. На тот момент (1923—1924 гг.) однозначно можно было ответить только в отношении усвоения социально-экономических предметов. Действительно, если основная масса партийцев академии качнулась сначала в одну сторону, а несколько дней спустя — в другую, то, несомненно, вывод тут только один — идейные устои даже слушателей из числа коммунистов были весьма нетвердыми, размытыми, неустойчивыми.

, Состав слушателей, в самом деле, был неоднороден. Находились среди них, безусловно, и твердые, убежденные ленинцы, получившие хорошую большевистскую закалку до революции 1917 г. и в ходе ее. Льва Троцкого, хотя он и являлся руководителем армии и флота в годы гражданской войны, они всегда воспринимали прежде всего не как военного деятеля, а как политика, которого неоднократно беспощадно критиковал В.И. Ленин. Вместе с тем среди слушателей Военной академии РККА было и немало явных сторонников Л.Д. Троцкого — процент исключенных из академии при ее чистке в 1922 г. говорит об этом весьма убедительно. И были эти люди не рядовые командиры взводов и рот, а самые настоящие боевые комиссары гражданской войны или же командиры, выросшие из состава политработников.

Большинство слушателей из числа бывших офицеров старой армии в идейном плане нельзя было назвать «упертыми». Особенно тех из них, кто пришел в Красную Армию по мобилизации и в партию вступил по необходимости. Не имея других путей к хлебу насущному, не зная других средств для прокорма себя и своей семьи, кроме военной службы, они в свое время подписали договор о честном служении революционной России в рядах ее вооруженных сил. Это соглашение большинство из них приняло как клятву, как присягу, которую необходимо добросовестно выполнять — так требовала честь офицера, хотя и бывшего. Как правило, эти младшие офицеры — прапорщики, подпоручики, поручики и штабс-капитаны— были образца военного времени, т.е. не кадровыми. И вышли они не из юнкеров, а из солдат и унтер-офицеров. И достойного образования они не смогли получить по независящим от них причинам. Собственно говоря, причина здесь была одна — бедность, а то и нищета семьи, вынуждавшая рано идти на заработки, на черновую работу.

«Компетентные органы» НКВД, работая в тесном контакте с политорганами армии и флота, бдительно следили за лицами, «запачканными» в троцкизме. Например, командир 22-й механизированной бригады комбриг Н.И. Живин, выпускник Военной академии РККА 1923 г., член ВКП(б) с 1917 года, во время учебы в академии некоторое время разделял взгляды Троцкого по вопросу о молодежи. Такой факт своей партийной биографии он никогда не скрывал, отмечая это в соответствующих графах различных анкет, а также в автобиографии, находившейся в его личном деле. В дальнейшем Живин ни в каких антипартийных группировках и оппозициях не участвовал, а по службе характеризовался только с положительной стороны. Однако все положительное в 1937 г. осталось «за кадром», а на первый план выступило обвинение в политической неустойчивости. 16 ноября 1937 г. Н.И. Живин исключается из партии с формулировкой — «за связь с врагами нарЬда и как неразоружившийся троцкист». Далее следует арест (в феврале 1938 г.), а в сентябре того же года — суд и расстрел.

По аналогичным мотивам были исключены из партии в 1937—

1938 гт., а затем арестованы и расстреляны командир 11-го механизированного корпуса (ЗабВО) комдив Я.Л. Давыдовский, командир

5-го стрелкового корпуса (БВО) комдив Е.С. Казанский, командир 14-й стрелковой дивизии комдив Ж.И. Лаур и др.

В 8-м выпуске журнала «Военно-исторический архив» опубликована интересная подборка материалов на затронутую тему. Это, во-первых, цифровые данные о количестве участников троцкистско-зиновьевской оппозиции в армии, и, во-вторых, там даны краткие биографические справки на некоторых из этих «оппозиционеров» с указанием их «прегрешений» на идеологическом фронте. Взяты эти материалы из соответствующего дела фонда Главного управления кадров Красной Армии. И хотя на опубликованном документе не обозначена дата его составления, однако по содержанию его достаточно уверенно можно датировать июнем—августом 1937 г., т.е. он был составлен вскоре после процесса над М.Н. Тухачевским.

Особо отметим, что гонения, репрессии против командно-начальствующего состава за «неправильные колебания» в различных вопросах партийной жизни резко усилились после февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) (1937 г.) и особо возросли после суда над маршалом Тухачевским и его товарищами по несчастью. Приведем несколько примеров в подтверждение этому. Кстати, во всех таких случаях предложения по «оргвыводам» давал вчерашний политработник А.С. Булин, назначенный Ворошиловым в апреле 1937 г. вместо комкора Б.И. Фельдмана начальником Управления по командно-начальствующему составу РККА. В начале мая 1937 г. Булин подготовил документ следующего содержания:

«НКО Союза ССР Маршалу Советского Союза

т. Ворошилову К.Е.

В связи с тем, что командир и военком 7 запасной танковой бригады комдив Бакши М.М. в 1923 году, будучи слушателем Военной академии имени М.В. Фрунзе, голосовал за троцкистскую резолюцию, считаю необходимым доложить Вам о возможности дальнейшего оставления его командиром танковой бригады.

Бакши М.М. — 1898 г., еврей, рабочий, член ВКП(б) с 1919 г., в РККА с 1919 г., участник гражданской войны, награжден орденом «Красное Знамя». В 1926 г. окончил Военную академию имени Фрунзе и в 1932 г. оперативный факультет Военной академии имени Фрунзе.

Считал бы необходимым Бакши с бригады снять и зачислить пока в распоряжение Управления по комначсоставу.

Булин

7.5.37 г.».

На этом рапорте А.С. Булина имеется краткая, но однозначно понятная резолюция наркома Ворошилова: «Правильно. К.В. 9.5.37 г.». И в тот же день комдив Бакши освобождается от занимаемой должности, чтобы спустя неделю подвергнуться аресту.

Скажем еще об одном «троцкисте», бывшем слушателе Военной академии РККА. Тот же Булин 15 мая 1937 г. (середина мая 1937 г. — это время активного поиска все новых «врагов народа» и формирования команды подсудимых во главе с М.Н. Тухачевским. — Н. Ч.) кладет на стол наркому обороны очередной рапорт:

«В мае 1936 г. заместитель начальника штаба Л ВО комбриг Островский А.И. был освобожден от занимаемой должности и зачислен в распоряжение Управления по комначсоставу.

В течение года подыскать соответствующую должность для Островского не удалось, потому что использовать его в центральном и окружных управлениях нецелесообразно, а использовать его в войсках затруднительно.

Островский в 1923 г., после окончания Военной академии, активно участвовал в контрреволюционной троцкистской оппозиции.

Со своей стороны полагал бы необходимым уволить Островского из РККА».

И опять, как и в случае с М.М. Бакши, Ворошилов начертал на рапорте Булина: «Правильно. К.В.». И пребывавший в течение целого года между «небом и землей» комбриг Островский по политическому недоверию был уволен из Красной Армии.

В начале июня 1937 г. точно такая же участь постигла начальника 1-го отдела Автобронетанкового управления РККА комбрига

В.М. Иконостасова. Некоторые подробности этой истории и биографии Иконостасова узнаем из рапорта А.С. Булина от 2 июня 1937 г.

«Народному комиссару обороны СССР

Маршалу Советского Союза

т. Ворошилову К.Е.

31 мая с.г. (сего года. — Н.Ч.) начальник 1-го отдела Автобронетанкового управления РККА комбриг Иконостасов В.М. исключен из рядов ВКП(б) за сокрытие от партии во время чистки в 1929— 1933 гг., а также перед парткомиссией ЗабВО в 1936 г. при обмене партдокументов своей принадлежности в 1923 г. к троцкистской оппозиции, будучи слушателем Военной академии РККА.

Иконостасов В.М.— 1900 г., русский, из рабочих, в РККА с

1917 г. (так в оригинале.— Н.Ч.), окончил командные курсы в

1918 г., Военную академию РККА в 1924 г., АКТУ С⁷ при Военной академии механизации и моторизации в 1933 г., участник гражданской войны.

Я считаю необходимым уволить его из рядов РККА.

Булин.

2.6.37 г.».

Приказ об увольнении Иконостасова в запас по политическому недоверию Ворошилов подписал 7 июня 1937 г. Арестован же Василий Михайлович был через полгода— 10 января 1938 г.

Еще раз обратимся к личности и воспоминаниям полковника И.В. Дубинского — бывшего командира 4-й тяжелой танковой бригады Резерва Главного Командования. Попутно отметим, что в 5-м выпуске журнала «Военно-исторический архив» приведен документ — рапорт А.С. Булина на имя К.Е. Ворошилова, датированный 10 июня 1937 г. В нем Дубинский обвиняется в том, что он проявлял примиренчество к проискам «троцкистско-зиновьевской банды», а также в том, что в своих книгах восхвалял «врага народа» комкора В.М. Примакова³.

Перипетии своих мытарств в эти страшные годы Илья Владимирович описал в книге «Особый счет». Сначала его прорабатывали на партийном собрании бригады за связь с «троцкистом» Д.А. Шмидтом**— командиром соседней 8-й отдельной механизированной бригады, также дислоцированной в г. Киеве. На этом собрании некоторые ретивые коммунисты из числа так называемого «актива» требовали исключения Дубинского из партии. На первый раз все обошлось благополучно — партийная организация 4-й отдельной танковой бригады РГК отстояла честь своего командира. После некоторого затишья травля заслуженного командира, кавалера ордена Красного Знамени вновь возобновилась. Следует жестокое его избиение на собрании партийного актива Киевского гарнизона, на котором Дубинского обвинили — ни много ни мало — в неискренности с партией, в сокрытии связи с троцкистами на Украине.

Илья Владимирович вспоминает, как он мучительно обдумывал свое положение. «Впереди мерещился сплошной мрак. Где же выход? Рука невольно потянулась к парабеллуму. Стало не по себе. Впервые в жизни ощутил, что гораздо легче отказаться от жизни, чем влачить на себе непосильный ее груз...

Рука обмякла. В самом деле, что будет с сыном, с матерью? Что скажут люди? Покончил с собой — значит виновен...»⁴

Осенью 1936 г. Дубинского снимают с должности командира Киевской тяжелой танковой бригады и переводят с понижением в Приволжский военный округ — в г. Казань помощником начальника Курсов усовершенствования технического состава Автобронетанковых войск РККА по учебно-строевой части. Но и этого назначения пришлось ждать несколько месяцев. Свое состояние в тот период и атмосферу вокруг себя Дубинский описывает так:

«Был конец декабря. Уходил заполненный большими радостями и горькими печалями 1936 год. И дома было невесело. Никто мне не звонил. Никто не звал в гости. И мы не приглашали никого. Не верилось, что под нами и над нами, во всех этажах большого дома на Золотоворотской живут люди, с которыми столько лет был связан работой и борьбой. Казалось, что во всем голодном и безразличном мире я остался один.

Начался надлом, боязнь, недоверие. Надлом, который вскоре превратится в бездну. Боязнь, которая перерастет в страх. И недоверие, которое перейдет в отлучение»⁵.

После полугодовой работы в Казани И.В. Дубинский был уволен в запас по политическому недоверию (приказ наркома обороны от 11 июня 1937 года). Кстати, приказ был подписан в тот день, когда судили Тухачевского, Якира, Уборевича и их подельников. Уже уволенного, но еще не снятого с партийного учета, Дубинского в Казани вновь разбирали на партийном собрании Казанской бронетанковой школы (так в 1937 г. стали именоваться курсы усовершенствования). Результат— исключение из партии за связь с «врагами народа»— Якиром, Примаковым, Шмидтом. 10 июля 1937 г. последовал арест. Потом будет следствие, абсурдные по своей сущности обвинения.

Писатель Михаил Булгаков однажды сказал: «Рукописи не горят!..» Ошибался выдающийся прозаик и провидец— горят, еще как горят!.. Во второй половине 30-х годов хорошо горели и книги, и рукописи книг. Как это было в случае с Ильей Дубинским — незаурядным человеком, обладавшим многими способностями, — он был умелым командиром и воспитателем личного состава вверенных ему полков и бригад, неплохим писателем с острым пером, издавшим несколько романов, повестей и сборников рассказов, получивших у читателя хорошие отклики в конце 20-х и начале 30-х годов. К тому же Илья Владимирович оказался кропотливым исследователем теории и практики применения танковых войск в современной войне. Используя каждый час, свободный от исполнения сложных и ответственных задач командира-единоначальника, он стремился к письменному столу, чтобы занести в рукопись очередного романа удачное сравнение, метафору или же окончательно продуманное предложение по использованию танков прорыва.

Итак, о рукописях и книгах Дубинского, которые у него изъяли при аресте и обыске, приобщив их к делу в качестве вещественных доказательств. Один из допросов Дубинского проводили сотрудники Управления госбезопасности УНКВД Татарской АССР Гарт и Тузов под руководством заместителя наркома внутренних дел этой республики майора госбезопасности Ельшина.

«Гарт продолжал листать мое дело.

— Мы вам еще предъявим вредительство на строительстве укрепрайонов. А поломки боевых машин и обморожение красноармейцев во время зимнего похода?..

— А восхваление врагов народа в книгах! — добавил Ельчин⁸.

— Вот это из всего предъявленного мне ближе всего к истине, — сказал я с облегчением.

Ельчин встал. Стал рыться в кипе конфискованных книг.

— «Золотая Липа», «Контрудар». Ишь сколько перевел, мерзавец, государственной бумаги!

Он бросил две книги в камин. Они сразу запылали ярким пламенем.

«Железные бойцы», «Броня Советов», «Рейды конницы», «Восставшая Индия», «О войне будущего», «Перелом» — в огонь, в огонь, в огонь!

Гарт и Тузов, словно одержимые, принялись помогать Ельчину. Мои книги заполнили ненасытную утробу камина.

— А это что? — спросил Гарт, схватив толстую папку.

— Это роман о будущей войне. Он напечатан на машинке, — ответил я.

— В печь! — скомандовал Ельчин. — Подумаешь, романист! Вот мы на тебя напишем роман, так это будет всем романам роман. — Замнаркома, довольный своей шуткой, хихикнул. Вторя ему, осклабились его помощники.

На столе оставалась еще одна папка.

— А это что?

— «Танки прорыва»! — с испугом пояснил я.

— В огонь! — зашипел Ельчин.

— Что вы делаете? — вскрикнул я. — Этот труд нужен нашей армии. Казните меня, но зачем казнить мои рукописи?

— Ваша армия? Забудьте! Она обойдется без вашей мазни.

И эта папка с рукописью, обобщавшей большой труд огромного коллектива, полетела в костер. Невольно подумал о средневековых кострах, которые недавно еще пылали на площадях фашистской Г ермании»⁶.

Следствие по делу И.В. Дубинского длилось почти три года. Все это время он вину не признавал. В конце концов его приговорили к заключению в исправительно-трудовые лагеря, а затем, по отбытии срока — в ссылку в Красноярский край.

Пройдемся еще по списку танкистов, в свое время обучавшихся в стенах Военной академии РККА. Находим там командира 14-й механизированной бригады комбрига Н.С. Полякова.

«Наркому обороны СССР Маршалу Советского Союза тов. Ворошилову К.Е.

Представляю на Ваше решение проект приказа об увольнении из РККА состоящего в распоряжении Управления по начальствующему составу комбрига Полякова Н.С., бывшего командира 14-й механизированной бригады.

Поляков Н.С. постановлением парткомиссии 14 механизированной бригады исключен из членов ВКП(б) за скрытие от партии до

1936 года своей принадлежности в 1923 г. к троцкистской оппозиции, за антигосударственную практику в системе руководства бригадой (очковтирательство, семейственность), за игнорирование партполитработы и отрыв от парторганизации.

Я считаю, что его надо уволить.

Булин».

9 июля 1937 г. Н.С. Поляков по политическому недоверию был уволен в запас, а десять дней спустя — арестован.

Опять и опять возникает этот злополучный 1923 год и голосование за резолюцию, предложенную сторонниками Троцкого!.. В этой связи обратимся к воспоминаниям бывшего командира 25-й мехбригады Забайкальского военного округа комбрига М.И. Болоткова, выпускника академии 1925 года. Они интересны уже тем, что возвращают нас к истокам — с чего все началось, откуда у многих высших командиров РККА взялись обвинения в троцкизме?

«Я поступил в академию в 1922 году— сразу по окончании гражданской войны и окончил академию в 1925 году.

Наш выпуск (пятый выпуск) был фактически первым нормальным выпуском. По своему составу это был подготовленный во всех отношениях курс: большинство являлось участниками первой империалистической войны и все без исключения активно участвовали в гражданской войне; многие были награждены боевыми орденами...

По партийному стажу подавляющее большинство являлось членами партии с 1917—1918 гг., несколько человек было с дооктябрьским стажем. Всех нас объединяла преданность Советской власти, любовь к Родине и непоколебимая вера в дело Ленина. Ленин для нас был близким, родным и любимым вождем, другом и учителем. Все это в значительной мере определило то положение, что партийная организация нашего курса нашла в себе силу разгромить троцкистскую оппозицию в самом зародыше в 1924 г.

При жизни В.И. Ленина троцкисты боялись открыто поднять голову, но уже кое-кто пытался протаскивать троцкизм под видом «безобидного» восхваления Троцкого, как Наркомвоенмора — однако слушательская масса на это почти не реагировала. Для нас всех партия была Ленин и Ленин была партия и одиночные попытки скрытых троцкистов не находили никакой поддержки.

Умер В.И. Ленин... И буквально на второй день, как не стало Ильича, зашевелились враги партии. Началась навязанная троцкистами общепартийная дискуссия. Это была продуманная атака на единство партии — на самое святое, что отличает большевистскую партию от всех других партий.

В академии открыто выступили с разнузданной клеветой на партию такие слушатели, как Гаевский⁹, Зюк¹⁰, Сахновский***.

Вспоминаю несколько партийных собраний за этот период.

Сразу же после 13-й партконференции было партсобрание нашего курса (1924 год, март месяц). На собрании выступили многие слушатели и отмели клеветнические выступления одиночек-троцкистов. Последние, видя, что настроение курса не в их пользу, начали обрабатывать кое-кого, пустив слезу о «заслугах» Троцкого в гражданской войне.

Кое-кто попался на эту удочку. Помню выступление слушателя Михаленок. Он начал защищать Троцкого, восхваляя в общих словах какие-то его «особые заслуги во время гражданской войны», Меня возмутила эта напыщенная, фальшивая речь, явно смазывающая основной вопрос — вопрос о единстве партии. Я выступил тогда против Михаленок и, по-видимому, несколько крикливо и резко. Припоминаю, я сказал: «Тут Михаленок расхваливал Троцкого. Он говорил, что Троцкий был хорош в гражданскую войну. Ну так что ж из этого? Троцкий был хорош, пока выполнял волю партии. Партия его и подняла. Троцкий пошел против партии и партия сбросит его к черту». Помню, тогда слушатель Лапин¹¹ подал реплику: «Ай да Моська — знать она сильна». Этой репликой Лапин невольно выявил свое шатание. Следует сказать несколько слов о Лапине. Лапин Альберт Янович — герой гражданской войны — чуть ли не 20 лет от роду уже командовал дивизией, был награжден 3-мя орденами Красного Знамени.

Человек, безусловно, преданный Советской власти, Лапин пользовался на курсе уважением и авторитетом. Помню, что он был членом Центрального бюро академии и руководящим членом партийного бюро нашего курса. И вот этот уважаемый товарищ повел себя странно. Вместо того, чтобы возглавить борьбу с троцкистами, он, по-видимому, считая, что должен быть объективным, быть нейтральным судьей, а в результате, как это всегда бывает в процессе идеологической борьбы, сел между двумя стульями и фактически оказался на стороне троцкистов».

На этом месте прервем цитирование воспоминаний М.И. Болоткова. Думается, что приведенный отрывок нуждается в некоторых комментариях и уточнениях. Особенно в отношении А.Я. Лапина. Неизвестно, по каким таким причинам, но приведенные выше слова Болоткова относительно Лапина весьма субъективны. Например, насчет произнесенного им общеизвестного афоризма дедушки Крылова о Моське, которая сильна. Из контекста прямо не усматривается, к кому конкретно они относились — то ли к Троцкому, который пытался («лаял») расшатать единство руководящей в стране партии, то ли к словам самого Болоткова, критиковавшего Троцкого, т.е. «лающего» на такую большую фигуру («слона»), как Председатель Реввоенсовета Республики и Наркомвоенмор. И непонятно, в чем тут проявилось «шатание» Альберта Лапина?

Ознакомление с документами по обвинению комкора Лапина в 1937 г. показывает, что там в прямой постановке нет данных о поддержке им позиций Троцкого в ходе дискуссии в 1923—1924 гг., т.е.

о его «шатаниях» в сторону троцкизма. Хотя в некоторых из них (документах) Лапина именуют троцкистом, членом контрреволюционной троцкистской организации (другой термин — антисоветской троцкистско-диверсионной организации) на Дальнем Востоке. Но все это больше напоминает риторику, язык следователей и оперативных работников НКВД второй половины 30-х годов. И не больше! Потому что в содержании документов, кроме голых, ничем не подкрепленных обвинений в троцкизме, таковое трудно найти. Например, в таком документе, как знаменитая «Справка» — грозном предвестнике предстоящего ареста лица, на которого она была составлена. Исполненная под грифом «совершенно секретно», эта «Справка», как правило, содержала в себе все основные пункты обвинения, выколачивать признание которых у подследственных предстояло опытным «кололыцикам» НКВД. В случае же с Лапиным такого обвинения нет. Судите сами.

«Справка

Арестованный в ДВК (Дальневосточном крае. — Н. Ч.) и разоблаченный участник антисоветской троцкистско-зиновьевской организации начальник штаба 66 стрелковой дивизии Карпель показал, что членом указанной организации является комкор Лапин Альберт Янович, кадровый троцкист, бывший пом. командующего и нач. ВВС ОКДВА, активно проводящий контрреволюционную диверсионную работу в РККА.

В пораженческих целях участники организации: Карпель (арестован), Лапин (быв. нач. ВВС ОКДВА), Кащеев (арестован) и другие выполняли поставленные Путна и троцкистским центром задания:

а) добиваться удаления укрепрайонов от границы вглубь советской территории;

б) лишать ОКДВА наступательных средств в бою;

в) дискредитировать решения ЦК ВКП(б) об организации особых колхозных корпусов на Дальнем Востоке;

г) сорвать план военного и жилищного строительства с целью затруднить развертывание ОКДВА.

Сознавшийся участник руководящей группы антисоветской троцкистско-диверсионной организации в ДВК, бывший нач. СКО (строительно-квартирного отдела. — Н.Ч.) ОКДВА Кащеев показывает о большой вредительской работе Лапина в военном строительстве для ВВС ОКДВА в бытность его в ДВК.

Активное участие Лапина в контрреволюционной троцкистской организации также подтверждает арестованный и разоблаченный член военного троцкистского центра Примаков.

Считаю необходимым Лапина А.Я. арестовать, о чем прошу Вашего согласия.

Вопрос с НКО (наркомом обороны. — Н. Ч.) согласован. Начальник 5 отдела ГУГБ НКВД СССР комиссар гос. безопасности 2 ранга (Леплевский)

15 мая 1937 г.»⁷.

А.Я. Лапин был арестован 17 мая 1937 г. по ордеру, подписанному первым заместителем наркома внутренних дел СССР М.П. Фриновским.

Серьезный разброд и идейные шатания слушателей академии в 1923—1924 гг. свидетельствовали о слабой результативности мероприятий, намеченных после работы комиссии ЦК РКП(б) в 1922 г. А намечено было немало. Так, партийной организации академии было предложено усилить изучение коммунистами решений 10-го съезда партии, шире развернуть внутрипартийную работу, вовлечь всех членов и кандидатов партии в жизнь партийной ячейки и общественных организаций академии. Принимались меры по повышению уровня преподавания общественно-экономических наук, изучение которых становилось обязательным для всех слушателей. Большим подспорьем в деле воспитания слушателей (партийных и беспартийных) являлись доклады о международном и внутреннем положении Советского государства, с которыми выступали видные деятели Коммунистической партии.

Однако продолжим цитировать воспоминания М.И. Болоткова. «То же, к сожалению, надо сказать и о политическом руководстве академии. Как комиссар академии Муклевич, так и его помощники Островский и Белоцкий, ни разу не выступили на собрании с принципиальной критикой троцкизма. Помню, что на вышеописанном собрании присутствовал тов. Островский, но так и не выступил. Это обстоятельство, именно поведение таких уважаемых товарищей, в значительной степени осложнило и затруднило борьбу с троцкистами. Однако основная масса курса сумела быстро разобраться и с самого начала дискуссии выступила на стороне партии и ее Центрального комитета. Я не преувеличу, если скажу, что наш курс сыграл в стенах академии решающую роль в разгроме оппозиции в эти годы. Хочу отдать должное, вспомнив наиболее активных товарищей, которые много способствовали разгрому троцкистской оппозиции в 1924 году. Я запомнил двух товарищей: Лысова* и Маковского¹²...

В этом же 1924 году припоминаю еще одно большое, на этот раз не курсовое, а общеакадемическое партийное собрание. Собрание проходило в клубе Военной академии на Воздвиженке, дом № 6. На этом собрании почему-то оказались в президиуме все «тузы» старой и новой оппозиции: Шляпников, Софронов и Радек. На собрании шла ожесточенная дискуссия. Я не помню теперь всех выступавших и приведу некоторые эпизоды. Помню, мне не понравилось выступление Шляпникова и я подал в президиум записку, где писал: «Что-то Вы все говорите насчет портфелей. Видно вам, меньшевикам, не дорого единство партии, а дороги портфели».

Между прочим, на эту записку Шляпников тут же на собрании ответил и притом в ироническом духе: «Тут товарищ обвиняет нас в меньшевизме, так как мы боремся за портфель. Ну так что же, за портфели борются не только меньшевики, но и большевики от них не откажутся». Помню, что в результате прений были представлены две резолюции — одна от имени ЦК представлена была Л.Б. Каменевым, другая — троцкистская была представлена Радеком.

Припоминаю, что перед самым голосованием в зал буквально ворвалась большая толпа военных, как выяснилось сразу же — работников Штаба РККА. Помню, что сидевший рядом со мной Маковский и еще ряд товарищей нашего курса потребовали удаления вошедших с собрания и поименного голосования, так как стало очевидно, что вошедшие явились исключительно для того, чтобы протащить троцкистскую резолюцию. (В Штабе РККА, как в ближайшем окружении Троцкого, было много троцкистов.)

Помню, что пришедшие бурно запротестовали против их удаления. В обстановке шума, криков произошло голосование и в результате, несмотря на протесты большинства товарищей нашего курса, была принята резолюция, предложенная Радеком...

После этого собрания, по инициативе Лысова и Маковского, собрались наиболее активные члены партии нашего курса, верные Центральному Комитету партии. Собрание проходило в академическом общежитии... Помню, что нас было около 20 человек. Мне запомнились товарищи Лысов, Маковский, Дзенит¹³, Сверчевский¹⁴. На этом собрании было решено довести до сведения Центрального Комитета партии об оппортунистической, беспринципной линии Центрального бюро (академии. — Я. Ч.), разоблачить явных и скрытых троцкистов, которые засели в руководящих партийных органах академии. Тут же было составлено письмо в ЦК партии. В этом письме были конкретно указаны антипартийные деяния троцкистов и персонально указаны троцкисты.

Была избрана делегация, которой и поручено было передать это письмо в ЦК партии. Это письмо было подписано нами. Спустя некоторое время нам стало известно, что Центральный Комитет партии считает, что письмо правильно вскрыло недостатки партийной работы в академии. Были проведены курсовые и общеакадемические партийные собрания, на которых троцкисты были выведены из партийных руководящих органов. В Центральное бюро академии были выбраны товарищи, зарекомендовавшие себя с безупречной стороны и верные ленинскому ЦК. Я лично был прикреплен к Центральному бюро комсомола академии.

Годы, проведенные в Военной академии, были самыми светлыми страницами в моей жизни. Лучшей наградой считаю характеристику, которая была дана мне Центральным бюро комсомола академии при прохождении партийной проверки вузовских ячеек.

В этой характеристике было сказано: «Болотков Михаил Иванович на протяжении всего времени активно боролся против троцкизма»⁸.

Надо сказать, что даже эта блестящая (с партийной точки зрения) характеристика все же не смогла уберечь комбрига М.И. Болоткова от обвинений в принадлежности к контрреволюционной организации. Как и в случае с И.В. Дубинским, танковый комбриг Болотков провел много лет в заключении.

И чтобы закончить рассказ о танкистах, в свое время окончивших Военную академию РККА, приведем рассказ еще одного так называемого «троцкиста», над которым это проклятие висело более двух десятков лет. Исповедь этого человека изложена в приведенном ниже документе.

«Министру Вооруженных Сил Союза ССР

Маршалу Советского Союза т. Василевскому

Копия: Командующему бронетанковыми и механизированными войсками

Маршалу бронетанковых войск т. Богданову

От исполняющего должность командира 3 гвардейской танковой Котельниковской Краснознаменной ордена Суворова дивизии — члена ВКП(б) с августа 1918 г., гвардии генерал-майора СЕЛЕЗНЕВА К.Ф.

Витебская область, почтовое отделение Иконки, войсковая часть 44181.

В 1925 году, будучи слушателем 2 курса Военной Академии имени Фрунзе и членом партбюро того же курса, я вместе с группой товарищей по курсу допустил политическую ошибку, выразившуюся в голосовании против закрытого письма ЦК ВКП(б) о прекращении дискуссии по вопросу «Уроков Октября».