Удержать престол

Глава 12

12 октября 1606 года.

Трое мужчин стояли и смотрели вслед быстро удаляющимся ладьям. Более тридцати кораблей были собраны для того, чтобы совершить масштабный набег на литовские земли. Стояли мужчины, которые уже много положили усилий во славу Отечества, а кому-то еще предстояло совершить подвиги, чтобы увековечить свое имя. Это были Михаил Борисович Шейн, Дмитрий Михайлович Пожарский и Федор Савельевич Конь.

— По весне буде война! — спокойно, в своей манере уставшего от жизни человека, сказал первый воевода Смоленска, Шейн. — Такого карл Жигимонт не простит.

— А мы должны были прощать все козни, что Сигизмунд супротив державы нашей делал? — спросил князь Пожарский.

Воевода и князь часто спорили. Хотя, учитывая характер Шейна и редкое проявление в этом человеке эмоций, Пожарский спорил с пустотой, а воевода делал все равно по-своему. Впрочем, Дмитрий Михайлович соглашался с воеводой в большем, не сходясь лишь в мелочах.

А вот кто натерпелся от споров двух начальников, так это Федор Конь. Пожилой великий русский зодчий не успевал вычерчивать на бумаге систему оборонительных сооружений на подходе к Смоленску. То вал не тут, а через пятьдесят шагов, то частокол на земляной насыпи, то без частокола, но места для артиллерии. Но, так или иначе, буквально вчера, проект был согласован. Теперь Сигизмунда будет ожидать не просто крепость, а большой укрепрайон. Король будет обязан пойти войной именно на Смоленск, исходя из стратегического значения города и, как бы, нависания крепости над литовскими землями. Поэтому этот город будет готовиться более остальных, хотя и Брянск с Черниговым подготовятся.

— Ляхи зело обозлятся, — констатировал Шейн.

Воевода не особо был согласен с тем, чтобы провоцировать Речь Посполитую начать полноценные военные действия. И не потому, что боялся, скорее, польско-литовское государство сейчас лишь казалось сильным. Казацкие волнения, то же восстания Северина Наливайко, магнатские войны, рокош — хватало проблем в Речи Посмолитой. Но Московское царство… Российская империя, ослабла, а поляки пока, вопреки всему, прирастали мощью.

Это позже, когда Шейн начтет разворачивать свою агентурную сеть и более погрузится в изучение польских дел, поймет, что государь Дмитрий Иоаннович выбрал вполне удачное время, чтобы продемонстрировать силу России и показать, что никакая интервенция более не может быть осуществлена. Нужен был прочный мир с Польшей, как это не странно звучит, но крепкого мира не может быть без того, чтобы пролилась кровь, и Россия не показала бы свою силу.

— Ляхи обозлятся, то будет. Токмо мы готовы, — говорил Пожарский. — У тебя, в Смоленске, уже шесть тысяч гарнизона, пушек много, пороху много. Коли со шведами договоримся, а я думаю, что сговоримся, то двадцать тысяч свеев придут. Пять тысяч казаков еще. Государь пришлет войско не меньше двадцати тысяч, в том я уверен. И что получится? Более пятидесяти тысяч!

— То так… — отвечал Шейн. — Вот только Баторий приходил под Псков имея более семидесяти тысяч.

— Так Баторий тогда много наемников приводил. Не дадут Сигизмунду столько серебра, кабы набрать наемников, — привел свой контраргумент Пожарский.

Могло показаться, что Шейн малодушничает, но это было не так. При всем своем видимом пессимизме, Михаил Борисович Шейн был упорным и никак не собирался сдаваться. Мало того, на территорию Литвы уже отправлены люди, которые станут селиться в местечках и городах рядом с границей, чтобы точно знать о прибытии королевских войск. Были отправлены люди и пожить в Вильно, Минск, даже в Пинск. Эти должны были заметить приготовление к войне за месяцы до начала военных действий. Так что разведка работает, продовольствием заполнены все смоленские склады, пушек стало больше, гарнизон увеличен, а по весне еще два полка обещали прислать. От чего так не воевать за стенами только что выстроенной крепости? Кроме того, сейчас уже начались подготовительные работы по сооружению укреплений и на подходе к Смоленску с опорой на крепость.

— Коли все сладить, как задумано, то Смоленск выдержит осаду и ста тысяч, — неожиданно сказал молчаливый старичок, лучший русский зодчий, Федор Конь.

Захар Петрович Ляпунов стоял на палубе ладьи и рассматривал берега по обе стороны, крутя головой до ломоты в шее. При пересечении границы ладьи были обстреляны из луков с берега, и пришлось останавливаться и смотреть, что это был за отряд. После недолгих споров, все пришли к мнению, что огрызнулся и сбежал очередной отряд шляхты, который собирался сходить пограбить на русские земли.

Ничего особенного в том, что один конный отряд находился на границе, не было. Нормальная, уже давно установившаяся практика пограничья, когда литвинские отряды ходили на Смоленщину, чуть реже, но все-таки и русские отряды гуляли на литовских землях. К городам такие отряды не подходили, но редко какие деревни могли просуществовать в пограничье дольше пяти лет.

— Они могут сообщить, и нас будут ждать, — сам себе сказал Захар Петрович, но никаких приказов на изменение плана, не последовало.

Речная флотилия из тридцати двух ладей, с восемью сотнями воинов на борту, должна была ударить по литовским городам, что находятся на берегу Днепра. При этом первостепенной целью был Школов. Город, откуда родом был Богданко-Лжедмитрий. Государь приказал разорить Шклов особливо. Еще одной целью операции было отвлечение могилевского гарнизона от основного направления комбинированного набега на литовские земли. Орша, Шклов — это к северу от Могилева. И когда станет известно о том, что русские устроили набег, что дежурные полки, которые дислоцировались в Могилеве, рванут в тот же Шклов, который всего-то в тридцати пяти верстах к северу.

А в это время атаман Заруцкий…

Орша встретила непуганой. Нет, ладьи увидели. Но что такое три ладьи? Может и торговцы какие, хотя с московитами мало торговали, а контрабандисты по рекам не ходят, они все через леса лазят. Вот это и позволило пятидесяти бойцам быстро взять под свой контроль прилегающие к реке районы города. Пока небольшой гарнизон города собрался с мыслями, пока одели брони, на улицах уже начался грабеж. Быстро, не системно, но за три часа ремесленный посад Орши был ограблен.

Защитники у города нашлись, и было несколько очагов сопротивления. Ляпунов даже лишился семи своих бойцов, при том, что еще одиннадцать были ранены. Людьми разжиться получилось, но мало было зазевавшихся, быстро бегающие горожане, как и остатки гарнизона, закрылись в городской крепости и готовились отражать штурм.

Зря готовились. Через четыре часа, когда четыре полупустые коча, которые шли следом за ладьями, были наполнены людьми и многим награбленным, Ляпунов устремился к Шклову.

К Шклову вышли через два дня несмотря на то, что Орша находилась рядом. Не выходило подплыть к городу с утра, а вечером слишком много рисков для грабежа города, как и для боев за него, потому пережидали.

Родина Лжедмитрия Богданко закономерно оказалась более готова к приему русских гостей. По крайней мере, в домах и ремесленных мастерских не было людей, все сбежали. При этом крепостица, которая была в городе, а скорее местечке, представлялась слишком убогой, чтобы там можно было спастись.

Чуть позже было выяснено, где люди: кто бежал в лес, а кто укрылся в еще только достраивающемся иезуитском костеле. Еврейское население бежало в лес, остальные спрятались в большом костеле, при котором были здания школы, но все равно там должна была быть давка.

Костел не стали брать приступом. В сущности, эти еще недостроенные здания в стиле виленского барокко, могли стать неплохой крепостью, которую взять будет сложно. Но и цели такой не было.

К воротам костела была прикреплена бумага, объясняющая причины набега, с цифрами, сколько русских людей пострадали от того, что некий Богданко, после убедительных просьб и угроз, объявил себя Димитрием Иоанновиче. Тридцать семь более-менее крупных деревень, четыре города, более сорока тысяч русских человек — вот приблизительные цифры последствий польско-литовской поддержки Лжедмитрия.

Город был сожжен. Жители Шклова почти не пострадали, если не считать их дома и мастерские. Так же не удалось изловить горожан. Но награбленного было очень много, в том числе и драгоценностей. Как минимум три ювелирных мастерских и одну лавку, удалось взять полностью нетронутой. Бежавшие люди посчитали, что их жизни всяко важнее, чем золото и серебро. Была в городе и серьезная оружейная мастерская, где производили, в том числе, и кирасы и холодное оружие. Конечно же, она была разграблена до последнего гвоздя.

А после был бой. Из Могилева прибыла гусарская хоругвь и сходу атаковала город, который в это время уже готовился запылать огнем.

13 октября 1606 года.

София Радзивилл, в девичестве Слуцкая, была ярким примером того, насколько могут быть несчастными богатые, очень богатые люди. Двадцатилетняя женщина некогда была очень богатой невестой. Причем, невестой она стала через пять дней после своего рождения, когда умер ее отец, Юрий Олелькович, и девочка стала наследницей огромного состояния. Мать быстро вторично вышла замуж и забыла о существовании дочери. Конечно же, нашлись «добрые и заботливые» родственники, которые взяли девочку к себе и уже скоро София превратилась в очень ценный ресурс, товар, которому тут же стали искать выгодного покупателя. Этими «заботливыми» родственниками стали Ходкевичи, бывшие ну очень дальними, но иных не имелось, а если и были, то с этим родом никто не осмеливался спорить. Теперь судьба юной княжны оказалась в руках людей, которые руководствовались больше корыстью, чем сердечными родственными связями.

Когда Софии исполнилось восемь лет, опекун, Иероним Ходкевич, нашел «покупателя». Им стал Януш Радзивилл. Состоялись переговоры, на которых краеугольным камнем являлся религиозный вопрос. Радзивиллы были кальвинистами, Ходкевичи — ярыми католиками. Забитую девочку, которую воспитывали без любви, но в крайней строгости, научили правильным словам, и она, тайком взиравшая на купола православного храма, объявила, что не может менять католическую веру.

После девочка заявляла о том, как она ненавидит всех Радзивиллов, что разлюбила Януша, хотя о какой любви могла вообще идти речь у десятилетней девочки.

Дело в том, что Ходкевичи с Радзивиллами собирались воевать, причем, за земли, которые некогда принадлежали родственникам Олельковичей. Уже на осадном положении был дом Ходкевичей в Вильно, уже шеститысячное войско Радзивиллов готовилось к походу на земли Ходкевичей, в том числе и на Быхов. Но Криштоф Радзивилл и Иероним Ходкевич, по просьбе короля Сигизмунда, решили договориться. Вся Речь Посполитая выдохнула, ибо война между Ходкевичами и Радзивиллами могла привести к катастрофическим последствиям для всего государства. И тогда девочка сказала, что вновь воспылала чувствами к Янушу Радзивиллу и ждет — не дождется, когда станет законной его супругой. А, сказав это, была вновь отправлена в свою дальнюю комнату, где единственными друзьями были книги. Софию приглашали к столу Иеронима Ходкевича лишь по праздникам.

А потом была свадьба, на которой опекун, бывший не обделенным актерским талантом, в присутствии великовельможного панства, смахивал скупую мужскую слезу и рассказывал о том, как же он сильно любит свою воспитанницу. Но в тот момент София была счастлива, ей только что исполнилось шестнадцать лет, и уже несколько месяцев она была в центре внимания, общаясь с многочисленными гостями, что приехали на ее свадьбу. Опостылевшая комната — символ ее одиночества сменилась на богатые убранством палаты.

Молодожены, сразу после свадьбы, отправились в гости к Николаю Христофору Радзивиллу по прозвищу Сиротка, в его отстраиваемую резиденцию в Несвиже. Молодая девушка посчитала, что, наконец, вырвалась из заточения, сейчас начнется настоящая жизнь, и она обязательно себя проявит, будет достойной женой своему мужу, сумеет поддержать любую беседу, поможет супругу вести хозяйство. Каким же было разочарование, когда в еще недостроенном Несвижском замке, Софии нашли самую дальнюю, самую унылую, полную одиночества и тоски, комнату. Это помещение навевало грусть еще больше, чем та комната, в Быхове. Софию не приглашали на светские рауты, которые давал Радзивилл Сиротка. Основной причиной являлось то, что она все еще католичка, хотя София, оглядываясь на православные храмы, была готова принять кальвинизм, веру своего мужа.

Ни в первую, ни во вторую, ни в десятую ночь пребывания в Несвиже, Януш так и не пришел к своей супруге. А она ждала. Софии внушили понимание ее роли, как жены одного из самых перспективных женихов Великого Княжества Литовского — рожать здоровых наследников. Но всю свою мужскую энергию Януш использовал в многочисленных интрижках. Ему не нравилась София, которая была столь забита, что не могла сама подать себя в нужном ракурсе, будучи истинной красавицей.

Молодожены переехали в Слуцк, в некогда бывшую вотчину Олельковичей, и богатое наследство было переписано на Януша. София все отдавала, ей были не интересны деньги, она просто не знала их ценность, прожив до того в строгом аскетизме. Женщина хотела таким жестом вызвать у своего мужа интерес к ней. И в первое время, после переезда, пусть и не более, чем на десять минут, но Януш почти каждый вечер к ней заходил. Львиная доля этого времени уходила на то, чтобы муж разделся. София пыталась убедить себя, что это и есть то женское счастье, но отчего-то то и дело предательская слеза стекала по щеке.

Она забеременела, и Януш постоянно подбирал имена своему будущему сыну, а София боялась, что родится дочь. Может, в том числе и из-за этого девочка родилась мертвой. На этом общение между супругами практически прекратилось.

Как ни старалась София, вызвать хоть какой-то интерес своего мужа не получалось. И тогда первоначально, чтобы вызвать хоть какую-то, пусть и негативную, но эмоцию у супруга, София пробудила в себе княжескую кровь некогда сильного рода и начала войну против униатов во владениях ее отца. Из Слуцка был выгнан униатский епископ Ипатий Патей, две униатские церкви были переданы православным священникам, а София, официально будучи католичкой, не сумев побороть свои детские страхи перед католиком-опекуном, тайно посещала православные храмы [София Слуцкая благоволила православию и причислена к лику святых православной церкви].

Януш иногда приезжал к своей жене и даже не скрывал, как именно проводит время, то в Вильно, то в Несвиже, а, бывало, и в Варшаве. Вторая родившаяся дочка не прожила и месяца и между супругами возникла столь непреодолимая пропасть, преодолеть которую было невозможно.

Когда полгода назад в Речи Посполитой стали назревать серьезные противоречия, вылившиеся в рокош Зебжидовского, Ходкевичи и Радзивиллы вновь стали по разные стороны. Радзивиллы поддержали рокош. Но слишком много было завязано на кооперации Ходкевичей и Радзивиллов, чтобы они всерьез воевали. Вот и направили Криштофа, чтобы он поговорил с женой, а уже София поговорила со своим опекуном. Никто не собирался менять сторону конфликта, но Софию просили донести до опекуна некоторые договоренности, и по количеству задействованных войск, и о том, чтобы не рассориться. Но главное, чтобы никаких взаимных разграблений не было.

И вот София в Быхове. Ждет своего бывшего опекуна.

Грохот, выстрелы, крики, звон стали, ржание коней. Казалось, что пришел судный день, и нужно отвечать за свои грехи. София улыбнулась, она не смогла вспомнить ни одного греха, за который могла бы каяться. Улыбка означала еще и другое, женщину не страшила смерть. Напротив, от самоубийства ее спасала только вера и, возможно, единственным грехом были помыслы наложить на себя руки. Дверь распахнулась, и…

— Ух ты ж, вот это я зашел! О, прыгажуня какая, — сказал Иван Заруцкий, разглаживая свои усы и сально рассматривая женщину, которая уже давно считала себя абсолютно неинтересной для мужчин, да и не думала она уже очень давно о том, что есть мужчина, есть женщина, а между ними…

— Кто вас манерам учил? Вы предстали перед княгиней! — лицо Софии изменилось, щеки стали алыми, а голос, пусть и подрагивал, но был притворно строгим.

Перед Софией стоял высокий, статный, с длинными залихватскими усами, мужественный, неукротимый мужчина, от взгляда которого ее пробирало до мурашек.

— Атаман Иван Заруцкий, — представился мужчина и похотливо улыбнулся.

Софии захотелось ударить его стоящим неподалеку канделябром. И не за то, что этот разбойник захватил Быхов. Гори он синим пламенем, с детства ненавистный город. Она захотела ударить казачьего атамана за вот эту вот улыбку, за то, что вот такой же улыбкой ее муж встречал всех молоденьких красивых женщин.

— А ты княгиня какая? Аль Хадкевичей князья, так они же графы, не князья? — спросил Заруцкий.

— Я из роду Олельковичей, князей Слуцких, — сказала София, отчего-то, сама не понимая почему, не желая упоминать свою фамилию по мужу.

Казак задумался, пытаясь вспомнить, что это за род такой.

— А Слуцк нынче не Радзивиллов вотчина? — проявил Заруцкий знания о литовских аристократах.

София нехотя подтвердила, что она Радзивилл.

— О, то добре, — усмехнулся Заруцкий, продолжая смущать своим взглядом женщину. — Собирайся, княгиня!

Атаман задумался, а после посмотрел на то, как женщина, столь приятная его глазу, стала без суеты, спокойно, что удивительно, самостоятельно, складывать вещи в сундук.

— А детки-то есть? — спросил Заруцкий, будучи уже готов оставить женщину, не забирать ее с собой, впервые за долгое время кого-то пожалев.

— Бог не дал, — сказала София, продолжая собирать свои вещи.

— Ну, тады собирайся, — сказал Заруцкий и сразу выкрикнул, чуть высунувшись из дверного проема, — Хотька! Архип! Помогите княгине, и коли хоть кто поглядит на нее косо, самолично убью.

Заруцкий обернулся, посмотрел на то, как величественно, невозмутимо собирает свои вещи княгиня, даже не поглядывая в сторону атамана.

Иван Исаевич разгладил усы, усмехнулся и спешно пошел проследить, как обстоят дела с ограблением знаменитой на всю Европу пушкарской мастерской Ходкевичей?

13 октября 1606 года.

Наглость — путь к успеху? Только лишь когда ее никто не ожидает. Кто мог подумать, что возвращающиеся с Московии полторы сотни гусар, в полном своем вооружении и с теми же надменными и горделивыми лицами, на самом деле донские казаки.

Оскар в номинации «лучшая мужская роль» ушел бы Ивану Мартыновичу Заруцкому, когда он отыгрывал спесивого шляхтича!

— Пся крэв, мед неси, курва русская! — кричал Заруцкий, подскакав к трактиру в Пропойске.

Атаман даже не спешился, верхом на коне, пару раз откусил мяса от большого куска, потом бросил остатки в грязь, выпил медовухи, разбил, по старинной шляхетской традиции, о свою голову глиняный кувшинчик, бросил в грязь серебряный талер и, ругая всех и вся, проклиная русинов, что живут в пограничье и только и ждут прихода московитов, удалился.

Так казаки себя не ведут, так не могут вести себя и московские бояре. Но польская шляхта, только так себя демонстрирует, особенно на «усходних кресах» [восточные окраины]. Взять, откусить недешевого мяса, кинуть его в грязь, выпить самой качественной медовухи и… вдвое, а то и втрое, переплатить трактирщику, не преминув момента, еще раз унизив человека.

Сто пятьдесят, якобы, гусар, спокойно передвигались, демонстрируя себя повсеместно. А еще у каждого гусара была, как минимум одна запасная лошадь, обоз, слуги. И никто не обращал внимания на то, что глаза у слуг сверкают вольницей, что спины их крайне сложно сгибаются, да они с большим трудом даже повозку чинят, при этом лаются, словно и не рабы вовсе.

Вот и выходило, к Быхову чинно и благородно двигался отряд в пять сотен человек. А вот еще две тысячи казаков перебирались либо в ночи, либо подальше от населенных пунктов. Леса на Могилевщине дремучие, но при этом не такие топкие и болотистые, как на Полесье, сложно, но пройти можно.

За два дня Заруцкий добрался до Быхова без каких-либо приключений.

— Ну, пан Михал, твой выход! — сказал Заруцкий, зло сверкнув глазами в сторону поляка-предателя.

Пусть Михал Кржицкий и предал в пользу русского государя-императора, но предатель — это уже падший человек. И Заруцкий не уважал таких людей. Странное, конечно, отношение к предательству у того, кто, по сути сам предавал и нарушал свое слово. Был же Иван Мартынович в стане могилевского Лжедмитрия, но предал. Были в его биографии и другие сюжеты…

К чести пленных польско-литовских шляхтичей, на сотрудничество почти никто не шел, все предпочитали позор плена или смерть. Предательство — само по себе смерть. Ведь мужчина-воин при предательстве неизменно умирает, а в его физической оболочке появляется нечто, что мужчиной не назвать. Исключением может быть только те случаи, когда война, обстоятельства, заставляют мужчину переступать через свои принципы, а он не может. Это как православному участвовать в подавлении бунта, который возник из-за веры.

Но кто ищет, тот найдет. И среди трех сотен пленных шляхтичей отыскалось трое, которые согласились помочь. Среди них был десятник Михал Кржицкий. Он знал всех сотников и десятников в гвардии Ходкевича и у наемников, которых в Быховском замке было не менее роты. Михал сам служил в Быхове, пока не решил податься в Московию, чтобы поправить свое финансовое положение.

Процессия из ряженных гусар, подъехала к воротам Быховской крепости. Якобы слуг и обозников, оставили в стороне. Было бы слишком подозрительно подъезжать к крепостным воротам большим поездом. Это было ранее оговорено. Более того, того, с Заруцким было только три десятка воинов. Теперь только бы открыли ворота.

— Кто такие? — спросил часовой, только приоткрыв окошечко в массивных воротах.

— О, пан Ян! — воскликнул Кржицкий.

Предатель старался выглядеть разгульно, естественно, но голос дрожал, а колени выдавали дроби.

— Михал, ты? Плут, где мои пять талеров, что ты еще полгода назад проиграл? И что ты делаешь тут? Ты же в Московию подался, резать собак московитских, — пан Ян Замоцкий рассмеялся, посчитав, что очень удачно пошутил, Кржицкому так же пришлось улыбнуться.

— Ян, я принес тебе не пять, а семь талеров, пусти нас и вечером встретимся в «Жирной гусыни». Я угощаю! — говорил Кржицкий.

— Не могу… я до полуночи на страже. Ты же не слышал, наверное, но наш граф Иероним Ходкевич поддержал короля в рокоше, а Радзивиллы уже клянутся, что спалят самое сердце владений Ходкевичей. Даже панна София приехала примерить два рода, — Замоцкий был словоохотливым.

— Ты впусти нас, и поговорим, — еще более подрагивающим голосом говорил предатель.

Кржицкому за предательство были обещаны две сотни талеров, конь, оружие. Но, главное, что никто не будет знать о его предательстве. И Михалу, в принципе, было наплевать, что его собеседник, Ян, уже обречен. Всех, с кем говорил Кржицкий, будут убиты. Так считал Михал, а вот атаману Заруцкому было плевать на предателя, который обречен.

— Ну, прежде ты мне дай семь талеров, — стражник посерьёзнел. — После пройдешь сам, или кто-то… а кто твой командир?

— Пан Патоцкий! — позвал Кржицкий гарцующего рядом на своем великолепном коне, атамана Заруцкого.

— Ну, что? Пся крэв? Ты сказал, что меня тут встретят с честью! — Иван Мартынович отыгрывал роль гонорливого командира отряда, стараясь правильно выговаривать заученные польские слова.

Впрочем, на акцент в Речи Посполитой сейчас мало кто обращает внимание. Сложно быстро перейти на польский язык тем, кому мама пела колыбельную на русском. С принятием Люблинской унии, православная шляхта быстро исчезала, становясь более польской знатью, чем сами поляки. Исчезали фамилии Олельковичей, Кобринских, уже и Константин Острожский крестил сына в католичество. Так что русины только осваивали польский язык.

— Пан Патоцкий, Вы меня простите, но порядок такой установил граф Иероним Ходкевич и я не могу ослушаться. Нельзя впустить вас в крепость. Только по разрешению каштеляна… — сказал Ян и растерялся, даже чуть прищурившись.

Дело в том, что каштелян именно сейчас не захочет заниматься работой. Целую ночь смотритель замка гулял, с двумя девицами «трудился», а в его-то возрасте… это уже подвиг и очень трудоемкая работа. Анжей Бонавентура Врублевский будет спать, и горе тому, кто посмеет этот сон нарушить. Когда Ходкевич уезжал, Врублевский становился хозяином города.

— Пан Патоцкий… Вы простите меня… я десятник, а Вы человек знатный и уважаемый. Что может быть горем для меня, то для вас радость… — Ян Замоцкий пытался опутать горделивого шляхтича паутиной лести.

— Что ты хочешь? — нетерпеливо спросил Заруцкий.

Атаману все больше не нравилась ситуация. Взять крепость будет сложно, очень сложно. Пусть в его обозе есть веревки кошки и можно ночью попробовать взобраться на стены, но часовые в замке будут. И, если утром, такой порядок, то почему ночью он будет иным.

— Может, Вы сами подойдете к каштеляну и поговорите о своем отряде? — вкрадчиво спросил Замоцкий.

— Давай уже быстрее, я с дороги пора бы и горло смочить! — бурчал Заруцкий, уже приняв решение.

— Михал, отойди на двадцать шагов, за мост. Извини, приятель, такие правила, — сказал Замоцкий, после обратился к отыгрывающему командира гусаров, Заруцкому. — Пан, простите, не сочтите за урон чести, это все граф Иероним Ходкевич ввел правила. Положите свою саблю и достаньте кинжал… и пистоль. Прошу, все будет в целости.

Нехотя, причем уже не наигранно, ругаясь, Заруцкий сделал то, что от него просили. Сразу же массивная дверь в воротах открылась, и искрящийся лучезарной улыбкой десятник пригласил, как он считал командира элитного отряда, внутрь замка.

Удар! Тыльная сторона ладони, закованная в латную перчатку, ударила Замоцкого в кадык. Заруцкий лихо выдернул саблю десятника и встал в стойку.

— Бой! — во всю силу голоса закричал Заруцкий.

Три десятка конных, ряженных казаков, без двух человек, что устремились к основным силам отряда, рванули к воротам.

Заруцкий успел разгладить усы, упереть левую руку в бок и встать в стойку.

— Дзынь! — зазвучал смертельной мелодией металл, когда один из стражников обрушил на атамана удар сверху.

Иван Мартынович парировал выпад, чуть довернул кистью и в ответ атаковал с коротким замахом справа. Его соперник был не то, чтобы рубака, но удар ожидал, и стражник успел подставить свою саблю. Заруцкий делает резкий шаг вправо, хватая левой рукой клинок противника. Перчатка позволила проделать неожиданный ход.

— Вжух! — сабля атамана рассекла и воздух, и голову противника.

В казачьего предводителя направили пистоль. И это было бы концом его героической обороны прохода в крепость, если не продолжавший кашлять рядом стоявший Ян Замоцкий. Атаман прикрылся за телом десятника. Стражник выстрелил и моментально закончил жизненный путь своего десятника.

Заруцкому пришлось вступить в еще одно противостояние уже с двумя наседающими противниками, когда прогремели два выстрела. Это подоспела подмога. В дверь в воротах протискивались казаки, оттесняя своего атамана в сторону. И Иван Мартынович не противился этому. Свой подвиг он уже совершил.

Через пять минут в открытые ворота уже влетали ряженные в гусаров казаки, получая залп, от успевших выстроится мушкетеров. Семь человек потерял Заруцкий от этих выстрелов, семь лучших рубак и сподвижников. Но и мушкетеры были сметены.

Максимально вооружившись, прихватив два пистоля, Заруцкий одним из первых ворвался в жилые помещения замка. Он сходу разрядил один пистоль, упокоив кого-то, судя по одежде, знатного. Потом немало потрудился над тем, чтобы обьезвредить изрядного мастера сабельного боя. Атамана трижды спасло то, что он был обряжен в гусарскую кирасу, иначе на этом и закончился бы героический путь Ивана Мартыновича.

— Живым! — прокричал атаман, когда рядом с ним встали еще двое ближних казаков, личных охранников атамана.

Даже втроем было крайне сложно одолеть мастера сабельного боя. Пока Заруцкий, понимая, что тратит много времени, не прострелил фехтовальщику ногу, взять того не представлялось возможным, если не подранить. А такой боец сильно заинтересовал атамана, который ранее считал себя хорошим фехтовальщиком.

— Скрутить и во двор к иным полоняным, — повелел Заруцкий, не обращая внимание на проклятия и обвинения в бесчестии, которые бурным потоком полились от мастера клинка, оказавшегося еще мастером бранных слов.

На пути атамана был еще один противник, вполне достойный и могущий убить Заруцкого, если только не броня. Это был капитан мушкетёров-наемников, который великолепно владел шпагой. Два укола пришлись в латную перчатку и один в кирасу, пока Заруцкий мощно не пробил саблей снизу вверх. Капитан пытался парировать удар, и это у него почти удалось, но удар был столь сильным, что шпага отлетела, а грудная клетка мушкетера раскрыла то, что скрывается внутри человека.

Заруцкий стал открывать все двери, чтобы убедиться, что могущих сопротивляться в этом крыле замкового дворца не осталось.

— Ух ты ж, вот это я зашел. О, прыгажуня! — растеряно сказал Заруцкий, когда увидел молодую женщину в одной из комнат.

Атаман, даже сам такого не ожидая, разнервничался, стал чаще прежнего разглаживать усы, рассматривая женщину.

Русые волосы, спадающие на открытые, бархатистые плечи, вполне фривольное платье, было по французской моде с декольте, и казак так и всматривался туда, где чуточку открыта женская тайна и что рождала необычайно бурную фантазию.

Атаман только что не облизывался, наблюдая, как встает с кровати знатная шляхетка.

— Кто вас манерам учил? Вы предстали перед княгиней! — прозвенел звонкий голосок женщины.

Насилу Заруцкий заставил себя уйти из комнаты, уже боясь самого себя. Он был готов сорвать все одежды с женщины и овладеть ею прямо здесь, потом еще и еще… но много дел, а время мало. Да и не только это останавливало Заруцкого…

Убежав с жилой части замкового дворца, атаман поспешил к пушкарской мануфактуре, которой Быхов славился еще более, чем своими владельцами. Сейчас производительность мастеров Быхова была сильно выше, чем Пушкарского двора в Москве. Из-за смены власти, да в целом Смуты, великий мастер Андрей Чохов и его ученики, все больше занимались небольшими колоколами, чем лили пушки. Жить-то нужно было за что-то. А вот в Быхове производство шло полным ходом, недавно Иероним Ходкевич даже троих немцев-мастеров выписал из империи.

— Что такое? — спросил Заруцкий, встретив своих людей, прячущихся, при этом окружив мастерскую, которая представляла собой чуть ли не завод, а по площади сравнима со всем замком.

— Две пушки выкатили, немец кричит что-то, а еще один литвин переводит, что стрелять станут, если мы подойдем, — отвечал Пронка Черный, казачий сотник.

— Что измыслил? — спросил атаман.

— Так, глянь, атаман! На крыше! — усмехнулся сотник.

Две пушки, что выкатил мастер Мартин Бунхольц, стояли прямо под козырьком, на котором уже были пятеро казаков, ожидающих отмашки командира.

Пронка вылез из укрытия и махнул рукой. Казаки споро спрыгнули и стали отвешивать болезненные тумаки смелым мастерам пушкарского дела, но, отнюдь, не военным.

— Иди, и скажи, кабы мастеров не забили до смерти! — приказал Заруцкий.

Через двадцать минут атаман уже хозяйским взглядом рассматривал полученные трофеи и ужасался от того, как сложно будет все это вывести. Все — это и людей, готовые орудия, заготовки, бронзу, инструмент, даже меха.

После обеда Быхов уже был в большей степени разорен, а людей собирали на площадях, пересчитывали, и выводили за пределы города. Только мастеров с семьями садили на подводы и везли, остальным предстояло идти пешком, причем до Пропойска, где уже, если все будет по плану, должны были ждать не менее пяти сотен подвод, чтобы ускорить продвижение.

Семь сотен повозок — это столько набралось награбленного и самых нужных людей. Собирали эти телеги со всей сельскохозяйственной округе, которую так же пограбили. Более ста подвод были наполнены продуктами, которые оставлять Заруцкий не желал. Ему еще зимовать со своими казаками в Путивле и Рыльске, а казенные харчи не факт, что будут с жирком.

— Что будет со мной? — спросила София у Ивана Заруцкого, когда атаман, наконец, нашел время на общение со своей прекрасной пленницей.

— А как Вы видите свою судьбу? — уставший, сонный, Заруцкий уже не такими глазами смотрел на женщину, ему бы поспать пару часов, тогда и взгляд озабоченного мартовского кота вернется.

Отчего-то данный факт, отсутствие сального взгляда, немного расстроил Софию, но, что естественно, женщина не подала вида, она даже сама себе в этом отказывалась признаваться. София Юрьевна старалась думать о том, как скоро она сможет исповедоваться в своих греховных мыслях и причаститься. Бог не оставит ее, даст силы сопротивляться бесовским желаниям.

— Если Вы меня отпустите, то я смогу заплатить Вам выкуп. Пять тысяч, десять? — приподняв подбородок, говорила София.

— Так Ваш муж заплатит, может и больше! — вспылил Заруцкий, повышая голос.

Пусть пять тысяч и были баснословным богатством, но впервые большое число серебряных монет не вызвало блеска в глазах казака. Атаману сильно не понравилось то, что его пленница собирается быстрее его покинуть. Он же ей никакого зла не причинит, будет защищать ото всех, хоть бы и от самого себя. А она… вот так, быстрее откупиться. Хотя деньги-то сказочные предлагает.

В это же время София думала о том, что ее мужу будет намного удобнее просто от нее отказаться. Вот даже взять и распространить ложь, что она была с этим… Заруцким. Уже были попытки Януша обвинить Софию в супружеской неверности [в РИ были такие беспочвенные слухи, что София имела любовников]. И уж точно Януш не заплатит и ста коп грошей за вызволение жены.

— Отпустите меня! — нерешительно, даже не будучи уверенной, что она хочет вернуться в свою унылую жизнь, попросила София.

— Нет! — жестко ответил Заруцкий, выбравшись из кареты, в которой везли Софию Юрьевну Радзивилл, в девичестве, Олелькович-Слуцкую.

Между тем, серьезных препятствий огромный, растянувшийся на пятнадцать верст поезд, не встречал. Могилевский гарнизон отправился на север, к Шклову, где был потрепан силами Захария Ляпунова, хотя и русские потеряли более ста человек. Гарнизоны Чечерска и Бобруйска объединились и попытались воспротивиться уводу большого количества людей в Московию, но что могут сделать две сотни конных? А пешие просто не успевали дойти.

Шляхта всполошилась, пошел зов чуть ли на посполитае рушанье, но те мелкие отряды панов, которые устремились в погоню, не представляли силу. Им бы еще дней пять-семь, чтобы объединиться, провести перегруппировку, избрать командиров, а то и попировать чуток, не без этого. Но кто же даст столько времени!

А на вторые сутки, после выхода из Быхова полил дождь… Это была катастрофа. Кони застревали, не говоря уже о телегах, люди моментально заболевали. И Заруцкий… пойдя на поводу у княгини Слуцкой, даже стал оставлять в деревнях сильно заболевших людей, но только не мастеров. Впрочем, мастера уже были в Пропойске, где пересаживались на новые телеги со свежими лошадями.

Из двенадцати тысяч человек, которых вел на новое место жительство атаман Заруцкий, дошло чуть менее десяти. Были и побеги и травмы и… даже смерти в те пять дней, которые понадобились для перехода на русские земли. Правда, и после прихода в Россию, вдруг, тучи не развеялись, и погода не улучшилась, но тут уже были и стрельцы с шатрами и Смоленск не далеко. Там люди передохнут и отправятся в Москву, где перезимуют, а после… как государь решит.

А предатель лях пока выжил. Заруцкий, как не чесались руки, и сколь не сверкала сталь сабли, требуя поганой крови, посчитал, что Кржицкий ещё пригодится.