Удержать престол

Глава 1

2 августа 1606 года, 16:20.

— Что скажешь, Михаил Васильевич? — спросил я Скопина-Шуйского.

— Государь, ты просил говорить по чести, — Михаил посмотрел на меня и дождался кивка в знак согласия. — Не по душе мне такое плутовство.

— Ты что, меня, государя, плутом кличешь? — театрально выкрикнул я, и привставая со своего трона.

Я раскачивал Скопина, который здесь и сейчас проходил свое крайнее собеседование на роль человека, что будет рядом со мной вершить судьбу России.

И, да, нужно же сказать, о чем мы со Скопиным разговаривали.

Речь шла об операции по формированию общественного мнения у москвичей и гостей столицы. В меня стреляли, выстрел произвел холоп Мосальского, к тому времени уже арестованного, пойманного на выезде из Москвы, при том с весьма внушительными деньгами и драгоценностями. Холоп тот, Пятрок Дранка, часто сопровождал Василия Михайловича Мосальского, по прозвищу Рубец.

Главным исполнителем хитрой комбинации стал Захарий Петрович Ляпунов. Я еще раньше приметил у этого человека, одного из четырех братьев Ляпуновых, некоторый авантюризм, беспринципность, при этом быстрое реагирование и молниеносное принятие решений в сложных ситуациях. Над Захарием довлело подчинение старшему брату Прокопию. Поэтому Захарий Петрович уцепился за возможность получить свое место рядом со мной, государем.

Пятрока, приняли жестко, вместе с хозяином и сразу стали, как это говорили в будущем, прессовать. При этом у этого холопа была семья, он был весьма приближенным к Мосальскому и имел некоторую личную свободу, потому не только имел семью, но и некоторым имуществом оброс. Оказалось, что Дранка любит свою жену и дочь, что имело роковое значение для мужика. Он согласился стрелять в меня, хоть и догадался о собственной скорой смерти, несмотря на лживые заверения Захария, что Пятроку дадут сбежать. Условия же холопа, как бы это не звучало несуразно, выполнили. Жена с дочерью отъехали, получив деньги, в Сибирь, куда отправились мои посыльные, прихватив семью обреченного. Ну, а Пятрок пошел на заклание.

О том, что в меня будут стрелять знали только пять человек: я, Захарий, сам Дранка, ну и еще два действующих лица-дюжих мужика. Более никто. Не стал я предупреждать и свою охрану. Для телохранителей мнимое покушение должно было стать своего рода экзаменом.

Выстрел должен был прозвучать на пике возбуждения толпы и явить собой жирную точку в главном мероприятии по формированию общественного мнения. Жертв всегда жалеют. Как показывало послезнание, электорат проголосует за того, кто подвергается нападению, на кого давят. Тут ситуация немного иная, но прозвучали слова про неподсудность царской власти, а тут, вот он, убивца.

Относительно моей персоны, люди, что допущены на Лобное место, увидят, как Господь оградит государя от смерти. Не должен никто понять, что пистоль, с которого и производился выстрел, не был заряжен пулей.

Я ранее удивлялся и где-то и посмеивался над людьми, которые пришли на общение с царем в шубах? Сам был одет в царское платье, с брамами и Шапкой Мономаховой. А под одеждой был еще и доспех, три шелковые рубахи. Так что, захоти кто меня убить, то нужно стрелять только в голову. Учитывая тот факт, что место, откуда шло общение с народом, находилось в метрах тридцати-тридцати пяти от толпы, даже у опытного стрелка не было шансов, если только не случайно, попасть в голову. В этом времени понимание прицельной стрельбы сильно условным.

Пятрок выстрелил… два дюжих мужчины, которые, скобы случайно, оказались рядом с ним, сразу же начали избивать покусившегося на жизнь царя-императора. Потом толпа разорвала жертву на куски, при том были и другие пострадавшие в давке.

Даже в самые трагические моменты могут случаться комические случаи. Два моих телохранителя, что оказались ближе всего к «телу», одновременно рванули с места, чтобы закрыть собой царя, и… стукнулись лбами. Теперь Еремей и Али ходят с характерными шишками на лбу, прямо-таки гибрид человека с единорогом.

И я решил рассказать об этой операции без некоторых подробностей Скопину-Шуйскому.

— Так, что молчишь? — продолжал я кричать на Михаила Васильевича.

Скопин-Шуйский стал на одно колено, склонил голову и молчал. Выдержка у молодого дарования была на удивление железная.

— Прости, государь, я высказал мысли свои, в твоей власти лишить живота меня, — не подымая голову, сказал Михаил.

— Садись! — спокойным тоном сказал я, что прозвучало, на контрасте, слишком необычно и неожиданно.

Я улыбнулся. Все же удалось смутить Скопина-Шуйского, который поднял голову и дал мне возможность рассмотреть свои выпученные глаза.

— Государь, не могу я уразуметь норов твой, — сказал Михаил, чуть задумался и, уже вставая с колена, продолжил. — Не возьму я в толк, отчего заслужил столь много твоего внимания. Отчего ты мне тайну поведал?

Я вновь посерьезнел.

— А вот слушай, отчего… — запустил я последний этап вербовки.

Ни разу не вербовал агентов, не моя это стихия и специфика, но относительно Скопина-Шуйского, я действовал, как мне казалось, основательно. Много с ним разговаривал, обсуждал тактики и возможности разного оружия, перспективы развития воинского искусства. Говорили мы, часто исподволь, о коварстве и неправоте Василия Шуйского, рассуждали о патриотизме.

Теперь вот это испытание, когда весь такой правильный, не переносящий ложь и коварство, Михаил Васильевич сталкивается с грязной политикой. На той должности, что может занять Скопин-Шуйский, я ему должен доверять, а он быть верен, даже понимая, что не все мои дела чисты, словно слезинка младенца. Не нужно плодить у подданных разочарований. В принципе, и эмоции не нужны.

— Расстроил ты меня, Михаил Васильевич, неужто не замечал коварства у сродственника своего Васьки Шуйки? — спросил я, намеренно называя Шуйского уничижительно.

Скопину уже изложили, мало в чем солгавши, какими методами действовал его родственник, условно, дядя. Оказывается, Михаил Васильевич не знал о роли Василия Шуйского в деле Марии Ливонской, когда дядя принимал участие в операции по ее привозу, а после заключении в монастырь [после уничтожения Старицких и смерти Федора Иоанновича именно Мария, прозванная Ливонской, была следующей в престолонаследии, учитывая факт незаконного рождения вне одобренного брака Дмитрия Иоанновича].

— Государь, ты мне поведал о том, что выстрел подстроен для того, кабы я смирился и принял тебя, не токмо сердцем, но и разумом? — спросил Михаил.

— Ты, Михаил, или близким мне станешь, или в Сибирь воеводой отправишься. Но, кабы быть рядом, должен мириться с малым злом, что будет во благо для многих, — сказал я.

Скопин-Шуйский страдал обостренным чувством справедливости и слишком верил людям, что его окружали. Как при таком идеалистическом отношении к жизни, можно было стать профессиональным, претендующим на величие военачальником, загадка. Но пусть парень спускается с небес, видит, что мир, тем более политическая его часть, строится на лжи, собственных интересах, компромиссах, но никак не на гуманизме, следованию обещаний и тому подобном честном и богоугодном.

Михаил Васильевич Скопин-Шуйский — мой будущий министр обороны. Никаких министерств я вводить не стану, по крайней мере, не буду использовать это словно, но специализированные ведомства для улучшения системы управления, вводить стану. Так что «Изба обороны», или еще как назову, но руководить там будет Скопин-Шуйский.

И здесь так отлично с этим назначением получается: молодой мужчина обладает талантом и ему судьбой предписано, стать великим полководцем, с другой же стороны — он самый знатный из всех бояр, что рядом со мной. На самом деле, в местничестве Скопин-Шуйский стоит даже выше, чем Василий Шуйский. Так что с таким назначением я не только не сломаю традицию, но на фоне иных возвышающихся людей Михаил Васильевич будет примером комплексного подхода в кадровых вопросах.

— Я буду с тобой, государь! Коли направишь выбить Василия Ивановича с Новгорода, я сделаю это, не сумлевайся. На том крест поцелую, — сказал Михаил Васильевич, но, а я не стал напоминать о том, что он уже целовал крест мне на верность.

Тогда, как только прибыл в Москву, Гермоген, что нынче спрятался в Троице-Сергиевой лавре, снял со всех клятву крестоцелования. Но Гермоген не мог этого сделать, так как стал патриархом неправедно. И вообще, пока еще жив патриарх Иов, не может быть на Руси иного Владыки, только исполняющий обязанности.

3 августа 1606 года.

Ксения Борисовна Годунова уже два дня находилась в Москве. Она ждала, когда Дмитрий Иванович, или тот кто скрывается под его личной, придет лично. Это был такой жест, демонстрирующий, что Ксения не утеряла гордость и память, не забыла, что царевна. А он… для нее этот человек не царь, но Ксения не собиралась говорить об этом. Да, и понимала женщина, что именно сейчас говорить о самозванстве царя бесполезно. Ее просто сочтут глупо мстительной особой.

Но было и иное, женщину тянуло к этому человеку, она только в монастыре стала забывать те смешанные и сложные эмоции, что ощущала с ним…

— Дочь моя, отринь гордыню. Иди к нему! — сам патриарх Игнатий прибыл для разговора с Ксенией.

И то, что Ксения Борисовна признала в Игнатии патриарха говорило, что бывшая царевна готова к компромиссам. Ранее, когда ее насильно везли в монастырь, царевна говорила, что патриарх на Руси только один — Иов.

— Не гоже, Владыко, мне царевой дочери… — начала в очередной раз отказываться Ксения, но была перебита патриархом.

— В Суздальском монастыре, инокине Ольге найдут место, — сказал Игнатий.

Ксения рассмеялась.

— Владыко, ты пугаешь меня обителью? — просила Ксения, ухмыляясь.

Когда Татищев просил ее, Ксению Борисовну, повлиять на решение царя Димитрия Иоанновича, чтобы государь сменил гнев на милость, женщина вдруг поверила, что вновь способна стать даже не царевной, но царицей. Однако, когда она прибыла в Москву, ее не то, что не встречали бурно и с овациями, инокиню Ольгу поселили в какой-то захудалый дом, что на окраине стольного града, но не более того.

После прибыл посыльный, который привез повеление инокине Ольги прибыть к царю. Ксения в вежливой форме отписалась, что царевна Ксения Борисовна прибудет для разговора к государю, если ее пригласят приличествующе статусу. Женщина была уверена, что последует торжественность, сопровождение царскими рындами до Кремля, или еще какие-нибудь атрибуты, подчеркивающие царственный статус Ксении. Тем более, что она не оставалась одна.

«К царице» приходили разные люди, чаще женщины, что просили за своих мужей. Это паломничество, казалось, к простой инокини, еще больше убедило Ксению в том, что она, действительно, царица. Она пребывала в иллюзиях, что вопрос о признании пострига незаконным, уже решился, что государь готов признать чадо, который во чреве Ксении, своим ребенком, а ее в скорости поведет под венец.

А после принесли короткое письмо от него, где писалось лишь: «Не долго, но я подожду». Димитрий, этот сластолюбец, который плакал у нее на руках, сокрушался, что придется отсылать Ксению в монастырь, потому как он оказывался заложником обстоятельств. Он теперь ждал, чтобы она, словно и не царственная особа, самолично, без свиты, пришла к нему, поклонилась, чем признала в нем истинного царя.

— Да отчего вы упертые такие? — сокрушался Игнатий.

Два часа назад патриарх Игнатий разговаривал с государем, уговаривал того прислать подобающее будущей царице сопровождение, но Димитрий Иоаннович отказался это делать, ссылаясь на то, что решение о какой-либо женитьбе он не принял, а венчаться лишь потому, что царь принял политику единения и преемственности династий — это неправильно.

— Поверь, дочь моя, он стал иным. Порой я уверен, что предо мной иной муж, а, взгляну на него, так, нет, тот это человек. Метаморфозы, — сказал патриарх Игнатий, разведя руками.

— Все ты, Владыко, в свои речи слова греческие вставляешь, — у Ксении вспыхнули глаза и налились гневом. — Он силой меня взял. Вечером приходил во хмели, брал силой, утром приходил и прощения просил. Кабы ни дите, что во моем чреве, я бы и не стала приезжать к нему.

— Кабы сердце твое лишь гневом было наполнено, не было бы тебя, дочь моя, в Москве. Осталась бы в монастыре, и никто тебе ничего не сделал, ни дурного, ни доброго. Покорись, Ксения, яко жена повинна покориться мужу своему.

Ксения задумалась. Да, она ехала к нему. Разные обстоятельства, в том числе и челобитники повлияли на то, что она, возомнила себе. Может быть, было и так, что кровь деда Малюты Скуратова-Бельского затлела разум и отяготила сердце, из-за чего она прибыла, чтобы опозорить, сказать свое слово.

— Владыка, вижу я, что тяготит тебя то, что сделать был повинен, когда отсылал меня в Горецкий монастырь. Оттого и прошу, отведи ты меня к нему, — попросила Ксения, найдя, как ей показалось, единственно верное решение.

— А и то верно, Ксения Борисовна, — патриарх Игнатий улыбнулся. — И урону твоей чести не буде, и, почитай, с государем поедешь к царю [патриархов также называли государями].

Со стороны могло показаться, что Игнатий действительно искренне близко к своему необъятному патриаршему сердцу воспринимает нерешительность и капризность вдруг людей, которые, вероятно, в будущем могут стать мужем и женой. Однако, это было не так, немного не так, а с толикой цинизма и прагматизма.

Дело в том, что на второй день после взятия Москвы, когда патриарх прибыл к Дмитрию Иоанновичу, и начал того поучать, прежде всего, указывая, почему до сих пор не произошло низложение Гермогена, Игнатий встретился с решительным взглядом человека, которого, оказывается, он совершенно не знал. Государь указывал на то, что и сам Игнатий неправомерно надел патриаршее одеяние. Указывал на то, что ему, Димитрию Ивановичу, нужен патриарх-соратник, но не патриарх-учитель или патриарх-государь. Говорил царь о том, что обесценивается деяние царя Федора Ивановича и Бориса Годунова, когда им удалось добиться появления в Московском царстве собственного патриарха. Иоф был еще жив. Ослеп, немощен, сильно исхудавший, с больным сердцем, но первый русский патриарх все еще жив [в реальной истории умер в 1607 году, будучи полностью слепым и болезненным].

Когда Игнатий сказал, что нужно решать вопрос с Иовом, государь одернул его и повелел решить иные важные дела, прежде, чем беспокоить слепого старика. Игнатий не знал, да, и зачем духовному лицу, словно Римскому Епископу, окунаться в грязь и грехопадение, но, вопрос с Иовом уже решался. В Старицу отправился Захарий Петрович Ляпунов для того, чтобы либо убедить патриарха Иова отречься, либо заставить это сделать, на крайний случай, прервать жизнь первого русского патриарха. Предпочтительнее было, чтобы сработал первый вариант и передача полномочий и духовной власти произошла спокойно, принародно, так как это согласовывается с внутренней политикой царя, направленной на преемственность династий и поколений.

Для того, чтобы сработал первый вариант, и патриарх Иоф добровольно, возможно и на Лобном месте, отказался от сана патриарха, использовался фактор возврата и возвышения Ксении Борисовны Годуновой. Иоф был и остается ближайшим другом и соратником уже павшей династии. Такой вот верный слову старичок. Так что роль Ксении Борисовны в политике Димитрия Ивановича приобретала действительно важное значение. Но, даже это не было причиной или поводом к тому, чтобы русский государь лично ездил на поклон к сестре убитого государя [имеется в виду сын Бориса Годунова Федор Борисович].

Я сидел во главе большого, массивного, выделанного из дуба, стола, и рассматривал людей, которых сам же пригласил на первое заседание нового органа государственного управления в России — Военного Императорского Совета.

Закончилась эпоха Московского царства, начинается эра Российской империи. Мой предшественник, обладатель не лучшего тела, отчего я испытываю дискомфорт, постоянно называл Московское царство империей, а себя, собственно, императором. И это одно из тех явлений-наследия, которое я признавал за благо.

Петр Первый объявит себя императором и будет искать поддержку европейских государей, чтобы те признали Россию империей. При всей своей кажущейся бескомпромиссности, царь действовал с оглядкой на Европу. Я же считаю, что государство доказывает, что оно империя своим истинным величием, и, когда страна Великая, никакие иные доказательства ее величия не требуются. Пусть недруги доказывают обратное. Формально же Московского царство давно стало империей. Уже сейчас при перечислении всех земель, что входят в состав Российской империи, можно выспаться, а территориально, даже не знаю, есть ли кто-то, обладающий большими территориями [испанские владения в этот период больше, чем освоенные в России территории].

На некотором аналоге такого органа власти в будущем, под названием Совет Безопасности Российской Федерации, присутствовали Скопин-Шуйский, Пожарский, Заруцкий, Шаховский, Прокопий Ляпунов, Ураз-Мухаммед. Это были те люди, которые привели меня к власти, либо без которых, как я считал, эту власть мне будет сложно удержать. Будут еще другие персонажи, и будет Государев Императорский Совет, но я пока что не знал, кого назначить ответственным за экономику, промышленность, дипломатию. Так что, по сути, Военный Совет, был сейчас в одном флаконе и Боярской Думой и всем остальным. Тем более, что военные вопросы были актуальнее иных. Пока не отобьёмся от недругов и не покажем, что быть с нами в ссоре — это больно. Решать иные вопросы крайне сложно.

— Ваши мысли о том, что нужно сделать, — сказал я, после небольшой паузы, как только все уселись на скамью. Нужно стульев смастерить побольше.

Форма проведения совещаний была инновационной. Все сидели за общим столом, где я чуть возвышался над остальными. Восседать на троне мне было неудобным и казалось не продуктивным. Слишком много церемониала, когда нужна была конструктивная работа. Вместе с тем, я, при равных, казался маленьким. Тот же детина, Скопин-Шуйский, под метр девяносто или более того будет.

Никто не спешил высказываться. Было явной ошибкой призывать к дискуссии, когда вокруг сплошь местничество, на грани мистицизма. Даже Заруцкий, для которого, казалось, нет авторитетов, кроме царя, потупил взор.

— Михаил Васильевич, — обратился я к Скопину-Шуйскому. — Что думаешь о Севере, Новгороде?

— Тяжко буде, коли шведы более десяти тысяч войска приведут. Немцы воюют по-новому, яко голландцы, наши конные их не одолеют, — сказал Скопин, ловя на себе осуждающий взгляд Заруцкого, которого обидели слова про немощность конницы.

— А что Иван Мартынович, казаки твои проскочат пики, что и мы пользуем? — спросил я, понимая причину недовольства казака. — Молчишь. Вот то-то и оно. Воевать нужно, как немчины, но с тем, что есть. С тебя, атаман, спрошу. Отчего так и не отбили казну у Шуйского, его самого не догнали, да и Мстиславского с иными упустили?

Я спрашивал, но знал ответ. Никогда нельзя доверять только одному источнику информации. Я придерживаюсь такого принципа, когда лучше два сомнительных информатора, чем один, но, якобы, заслуживающий доверия. Две версии всегда можно сравнить и сопоставить, вычленяя истину.

В рядах Заруцкого было уже два человека, которые, условно, «стучали».

Захарий Ляпупов работал. Пока только по моей указке, примитивно и очень дорогостояще, но дело тайного сыска и государственной безопасности начало двигаться. А Заруцкий, исходя из того, что я про него знал, да и лично успел убедиться, являлся персонажем ненадежным, пусть и нужным. Вот и пришлось искать в его среде продажных людей. А как там в поговорке про то, кто ищет?.. Нашли, пусть и за немалые деньги.

— Кто ж знал, государь, что Шуйский отправит охранять казну тысячу оружных конных? — сокрушался Заруцкий.

«Вот не был бы ты мне нужен, так уже сейчас за вранье твое прижучил», — подумал я, но вслух ничего не сказал.

Я знал, что имела место быть безалаберность, отсутствие взаимодействия между подразделениями.

— Дмитрий Михайлович добавить есть что? — спросил я у Пожарского.

Заруцкий, казачий атаман и князь, не самый далекий в местнической книге, переглянулись.

— Да, государь, так и было. Сперва я послал вслед людей, так побили их, — говорил Пожарский.

И вот как мне быть? Показать, что я знаю, и о количестве охранников обоза, и о том, как именно обстояло дело погони?.. Нет! И в этом времени люди вполне сообразительные, чтобы с ними играть в примитивные игры. Вполне? Да они более усидчивые и думающие, чем в покинутом мной будущем. В этом мире не столь много информации, которую нужно воспринять человеку, поэтому головы светлые и готовые впитывать знания и размышлять. Поэтому и не только, я смолчу.

Не буду говорить, что знаю о том, что казну охраняло только пять сотен конных. Это профессиональные воины, но не столь вооружены, чтобы суметь выдержать атаку слаженного отряда вдвое больше численностью. Но сперва Пожарский отправил три сотни конных в погоню. Из трехсот человек вернулись меньше пяти десятков. После уже Заруцкий отправил как раз-таки пятьсот человек. Вернулись многие, но и они не разбили охрану и не отбили казну. Так что через два дня, как вернулись казаки и ни с чем, уже не было смысла посылать в погоню новый отряд. Примерно то же самое получилось и с погоней за Мстиславским. Но там сработала тысяча головорезов полковника Лисовского, которые и разбили погоню.

В итоге, потеряны четыре сотни хороших бойцов, с очень неплохими лошадьми. Это много, но важно и то, что казна улизнула. Не менее ста тысяч рублей в наличии у Шуйского. Тут можно не только оплатить на год шведский корпус, но и рассчитывать на иных наемников.

— Тебе атаман особливая моя воля, — говорил я Заруцкому. — Продумай, как изловить Лисовского. Много бед он принесет России. Никакого обоза, токмо добрые кони. У него тысяча конных. Думай, Иван Мартынович!

— Дмитрий Михайлович тебе продумать, как снимать осаду с Брянска. Все свои войска возьмешь, такоже дам тысячу казаков и пушки, — нарезал я задачи и Пожарскому.

— Михаил Васильевич! — я посмотрел на Скопина-Шуйского. — Неможно нам отдать шведам русские земли. Думай! Головой всему ты! Назначаю головным воеводой.

Все присутствующие вначале с удивлением посмотрели на Скопина, после, видимо, нашли оправдание моему решению, принимая новость более спокойно. Да, он был пленником, но знатнее всех собравшихся вместе взятых, себя я выношу за скобки.

На первом Военном Совете долго не размазывали масло на тарелке. Я нарезал задач, а исполнители уже в частном порядке должны принести свои предложения.

Самым проблемным мне виделся вопрос со Лжедмитрием Могилевским. Нет, я его нисколько не боялся в деле пропаганды, конкуренции. В этом отношении более опасный Шуйский. Я опасался иного, что уже в следующем году Брянщину и часть Черниговщины просто обезлюдят. В районе Гомеля, Стародуба, Брянска происходит то, что в будущем назвали бы геноцидом. Людей вырезают всех. Эта навала преспокойно может сместиться, к примеру, южнее к Путивлю. И тогда получится, что вполне обжитые и развитые регионы обезлюдят и перестанут приносить доход, напротив, потребуют больших денежных и людских вложений.

Пусть Шаховский и заверяет, что в Путивле у меня большая поддержка, да и вообще Новгород-Северская земля устала от потрясений, я знаю, что может найтись кто-то говорливый, что убедит людей на противление императорской власти, или придут казаки, да погулять захотят. Сейчас, как мне передают, лидерство в категории «зверства», среди убийц в лагере Лжедмитрия, занимает Лисовский, но не сильно ему уступают запорожцы и некоторые донцы. Сагайдачный прижал вольности в Сечи, запретил безобразие. Вот казачки, как только вырываются из Сечи, начинают наверстывать. Разоряют деревни уже не для того, чтобы получить наживу, а так, походя.

Плохо, очень плохо, что на дворе уже август. Для того, чтобы провести реорганизацию войска, нужно месяца два, не меньше, а там холода рядом. Конечно, можно было продолжить воевать с теми войсками, с которыми я пришел в Москву и это частью будет именно так. Однако, если уйдут те воины, что привели меня к власти, то их место должны занимать иные: из тех, кто воевал против меня, или те, кто еще придет с других городов и регионов. И на кого я могу рассчитывать?

Гвардия — вот на кого мог бы опереться в своих начинаниях. Петр Великий никогда бы не провел свои реформы, если бы не надежная опора в лице гвардейцев и жестокая чистка в рядах стрельцов.

Потому уже был готов указ, по которому призывались пока добровольцы в ряды нового воинского образования, названия которому «охранители империи». Браться будут парни от четырнадцати лет, либо с опытом военных действий, такие были, особенно в дворянской среде, либо с выдающимися физическими кондициями. Ну, и важным было собеседование, в ходе которого нужно выяснить и психологическое состояние потенциальных новобранцев, а так же их отношение к власти. Вопросы я подготовил, получалось что-то в виде теста с однозначными ответами.

Да, гвардию нужно учить, она сможет стать силой не ранее, чем через два года, но и набирать в два полка уже служивых людей, это только множить уже имеющиеся стрелецкие формирования с чуть иной подготовкой. И так стрельцов переобучать придется, но гвардия — иное, это охранители, преторианцы, янычары. В данном контексте нужны люди, которые будут благодарны за свое возвышение именно мне.

— Государь, к тебе Владыко Игнатий и… — Ермолай замялся.

— Ерема! Заменю тебя. Говори своему императору прямо и не мямли! — потребовал я.

— Инокиня… царевна… — Ермолай не мог подобрать слова, определяющие статус Ксении.

Повторно указывать Ермолаю на необходимость четких докладов, я не стал. Это было бы несправедливо, ибо я и сам не знал, кто же такая Ксения. Потенциально царица, но этот вопрос еще не решен. Может случиться и так, что она станет опасной. Еще не видел Ксению, мне только рассказывали о ее необычайной красоте, может и не вызовет отвращения, как некогда Марина. Но я пойду на то, чтобы убрать и Годунову, если она станет напрямую мне угрожать. Сейчас крики, по типу, что царь не настоящий, не столь актуальны, вместе с тем, можно кричать и громко, и разные слова использовать. Так что немного, но я волновался. Лишних смертей никак не хотелось.

— Зови! — повелел я и отложил бумагу, на которую умудрился поставить кляксу.

«Нужно что-то с этим делать, определенно, невозможно писать» — подумал я, поправляя кафтан.

— Государь-император! — приветствовал меня Игнатий, старающийся максимально угождать, видимо, понимал, что и с ним толком еще не понятно.

Тот же Гермоген, который укрылся в Троице-Сергиевой лавре, может оказаться вполне сговорчивым. Тогда зачем мне грек Игнатий? Тем более, что, как только патриарх появился пред мои светлые очи, сразу начал отчитывать и вести себя, словно злой отчим. Я его одернул, потом полдня велел к себе не пускать. И это мое поведение имело воздействие. Не тот я, хоть передо мной Владыко, хоть кто иной, но именно я — Государь-император!

В комнату, которую я уже облюбовал под рабочий кабинет, вошла… Вот тут можно было говорить о любви с первого взгляда, как чернявая пава в мгновение ока стала хозяйкой в моем сердце, сколь глубоки ее глаза, что я в них утонул и далее в том же духе. Можно так говорить, если лукавить и врать. Но я и в прошлой жизни никогда не влюблялся в обложку, но был способен полюбить женщину в процессе вычитки текста, что под красочной картинкой в начале книги.

Сейчас же я наблюдал весьма искусного художника, что создал обложку для книги, которую захотелось открыть и прочитать. Чернявая. Мне всегда нравились брюнетки. Невысокая, даже с учетом современных низкорослых людей. Мне нравятся маленькие женщины, их подсознательно хочется защищать, а я по натуре защитник, будь то Родина, дом, женщина, но, главное, дети. Милое лицо с правильными чертами и наливными полными губами. Мне нравились у женщин губы иного вида, не люблю рты, накаченные косметологами. Худовата для современных образчиков красоты. Полные женщины мне также не нравились, но Ксения была явно склонна к полноте, так как ее худоба выглядела нездоровой.

Так что женщина привлекательная, не без изъянов во внешности, но приятна на вид. И все… никаких романтических амуров вокруг не летали.

— Оставь нас, Владыко! — повелел я Игнатию. — Далеко не отходи, прочти мой указ о создании правительства. Это еще токмо мысли, может, дельного чего подскажешь.

Выпроводив патриарха под благовидным предлогом, я улыбнулся. Потом еще раз улыбнулся, продолжая выдерживать паузу и вынуждать Ксению начинать разговор. Порой, первые слова, со своими интонациями, могут сказать почти все и о том, как собеседник к вам относится, насколько он расположен и способен ли договариваться.

— Владыко Игнатий надоумил молчать? — спросил я, понимая, что пауза слишком затянулась.

— Просил не перечить тебе, — ответил звонкий голосок, в котором звенел… вот, обычно говорят «металл», но есть же сталь, медь, а есть серебро.

Голос Ксении я бы назвал «серебряным», прочным, холодным, дорогостоящим, вместе с тем приятным на слух. Наверное, таким голосом ее мать, Мария Скуратова-Бельская, управляла батюшкой, Годуновым.

— Я обидел тебя? — неожиданно для Ксении спросил я.

В разговоре иногда нужно выводить собеседника из равновесия, заставлять продумывать ответы, чтобы не получать неудобные вопросы.

— Ты силой взял меня! — удивленно отвечала Ксения, пытаясь поймать мой взгляд, как будто сможет рассмотреть в глазах моих нечто…

А, может, и смогла бы рассмотреть глаза — зеркало души, а душа у этого тела, что предстало перед бывшей царевной, явно иная.

— А ты посмотри на то иначе, Ксения Борисовна, — называя инокиню Ольгу по имени, даже по отчеству, я намекал или даже прямо говорил, что уже склонен видеть ее не монашкой. — Не будь ты подле меня, пусть и с насилием, так и убили бы.

— Может лучше и смерть, но грех было накладывать на себя руки, — с нотками обиженности, говорила Годунова.

— Чадо в твоем чреве мое? Али Мосальского? — задал я следующий шокирующий женщину вопрос [некоторое время, до того, как стать наложницей Лжедмитрия Ксения прожила в доме убийцы своего отца, Мосальского].

— Ты… ты… — закипала в негодовании Ксения.

Я наблюдал за теми метаморфозами, что проявлялись на лице… симпатичном, все же лице, Ксении. Вот она негодует, силясь не оскорбить меня, или даже бросится с кулаками, потом тяжело дышит, стараясь взять себя в руки. Через некоторое время, все тем же серебряным голосом царевна, умевшая себя контролировать, ответила:

— Тать и убийца Мосальский берег меня для тебя. После, словно расписное блюдо, подарил. Ты знать о том должен был. Отчего спрашиваешь то, что ведаешь сам? — вот и ожидаемое сомнение в том, что я — это тот самый Димитрий, кого Ксения знала ранее.

— Не думаешь ли ты, царевна, что есть то, что и позабыть желаю? Как рыдал у тебя на коленях, как был слаб, словно и не муж, как вел себя недостойно. Иной я нынче, — отвечал я.

Про взаимоотношения бывшего хозяина моего тела с Ксенией Борисовной было известно не так много. Даже покойный Басманов, который, казалось, держал ту самую свечку, о которой немало анекдотов осталось в моем времени, и то помнил лишь, что часто Ксения плакала, кричала, когда я ее… Знал Петр Басманов, что и я плакал, когда прибыла Марина Мнишек, но после увлекся уже полячкой.

— Как ты, Ксения Борисовна, как ко мне относишься? — очередной шокирующий вопрос.

Пауза и тишина говорили о том, что я вряд ли дождусь ответа. Может, и перегнул палку. Спрашивать у девы, пусть не девы, женщины, о том, как она ко мне относится, это нарушение устоев, наверное, я в этом времени мало еще общался с женщинами, хотя организм и требовал, чтобы понимать их. По правде сказать, не слишком большим знатоком женщин я был и в покинутом будущем.

— Иной ты, прав был Владыко, — сказала Ксения и в этом ответе я смог немалое услышать.

Во-первых, еще Игнатий говорил, что Ксения не желала называть его ранее Владыкой, признавая, что патриарх на Руси только Иов, причем она в этом была права. Сейчас высший церковный сановник, Игнатий, который ассоциировался только со мной, поставлен исполнять обязанности патриарха исключительно лишь моей волей. Следовательно, женщина признает меня, может, и частично.

— Я желаю, чтобы имя отца твоего, как и брата, и матери, перестали хулить. Перехоронить царя Федора Борисовича и царицу Марию Малютовну, — перешел я уже к сути проблемы.

— А батюшку моего ты же повелел достать из гробовины и порубать, да скинуть в реку, — меня одарили злым, отчаянным взглядом.

— Ты услышала ли меня, Ксения Борисовна, али ты все еще инокиня Ольга? — не серебряным, но стальным голосом, спросил я.

Намек был понят Ксенией. Она прикусила губки… может и не такие они и некрасивые, даже, напротив…

— Кто я для тебя… иного тебя? — растерянно спросила девушка.

Именно девушка, так как, несмотря на то, что ее живот выпирал даже из бесформенного сарафана, она была юна, но уже достаточно взрослая, чтобы восприниматься мной, как мужчиной. В ее глазах появился блеск от выделений слезных желез, она стала такой… беззащитной. Мне захотелось оградить Ксению от всех невзгод, создать все условия, чтобы родился здоровый ребенок. Я отводил этот морок, но получалось так себе. Я защитник, она нуждается в защите. Оставалась бы такой независимой, так нет же, слезы…

— Ты нужна мне, кабы скрепить державу, обзавестись наследником и стать прочно на троне. Ты будешь царицей, но не стану позволять тебе повелевать мной. Любая крамола супротив… — я не стал продолжать, и так было понятно, что произойдет.

— А сколь ты, государь-император, жалеешь меня? — опустив глаза, спрашивала о любви женщина.

Она все еще витала в облаках, чувства все еще важны, не очерствела окончательно после насилия и монастырского уединения. Может, все женщины в любом состоянии тоскуют о любви?

— Ты мне нужна, Ксения Борисовна, стань мне женой венчанной, а для Российской империи государыней, но буде воля, что не станешь ты править, токмо дети наши, — сказал я, не стараясь смягчать слова и формулировки, но это было, по крайней мере, честно, не полюбил я вдруг, но эти глаза, губки…