Удержать престол

Глава 3

12 августа 1606.

— Скажите, Петр, вот отчего так складывается, что при моем дворе умеют работать только иезуиты и шведы с имперцами? Меня шляхта обвиняет в том, что я приблизил иностранцев и вас, иезуитов, но никак не великовельможное панство, — сокрушался Сигизмунд III Ваза.

— Это лень, Ваше Величество и шляхетский гонор. Быть рядом с Вами хотят многие, может и все, но нет тех, кто готов служить, лишь все считают, что могут советовать, — отвечал иезуит Петр Скарга, один из представителей Ордена Иезуитов при дворе короля.

— Вы вновь подменяете понятия и играете словами? Больше советов, чем я слышу от иезуитов, мне никто не дает. Но вы, конечно, скажете, что иезуиты слуги, как и все остальные, лишь следует единственно правильным путем для достижения всеобщего блага, — король злился.

— Ваше Величество, вы сказали многим лучше, чем это сделал я, — Скарга улыбнулся.

Сигизмунд действовал по наущению иезуитов и сейчас он оказался в сложнейшей ситуации: с одной стороны, все еще незаконченная война со Швецией, где у Сигизмунда вероломно отобрали корону, с другой, рокош Зебжидовского. Казалось, что для короля более чем достаточно испытаний. Но нет же, приходит письмо с угрозами от лжеца, который уселся на русский трон.

Королю Речи Посполитой докладывали, Димитрий Иванович, тот, которого сместили, чуть не убили, но он вновь взял Москву, никак не может быть сыном Ивана Мучителя. Кто он такой, на самом деле, так же не знали, а выпытывать правду от фигуры, столь удобной для Речи Посполитой и лично Сигизмунда, было не с руки. По манере держаться и по образованию, вполне царственный, но и достаточно, главное, чтобы ему, Сигизмунду, было выгодно существование этого человека.

В конце концов, кто бы он ни был, у короля замаячила реальная возможность заполучить собственный домен на пока еще московитских землях. Своя, коронная земля — это независимость и приведение к покорности депутаций Сейма.

— Читайте сей опус безумца! — потребовал Сигизмунд, передавая письмо от русского царя Петру Скарге.

Лицо иезуита внешне было спокойным, без лишней мимики, но внутренне Скарга, писатель, книгопечатник, но, прежде всего, иезуит, негодовал.

— Ну? — нетерпеливо спросил король, начиная свои традиционные нервозные хождения, выписывая затейливые виражи между мебелью в королевском кабинете.

Петр Скарга молчал, думал. Иезуит некогда достаточно плотно работал с тем, кто объявил себя сыном русского царя. То, как именно написано письмо, формулировка, уверенность и решительность в поступках, лишь намек на возможные переговоры, но требования уступок прежде, чем начать вообще общение. Что это? Блеф? Так с польским королем не спел общаться даже Иван Мучитель, может и лаял в своем кругу, но в письмах оставался более вежливым. А этот… католик, что возомнил себя православным государем!..

— Нужно, Ваше Величество, узнать, кто диктует Димитру такие тексты. Это не он писал, — иезуит озвучил один из своих выводов.

— Посоветуйте, что делать! — потребовал король.

— Вы уже консультировались с гетманом Жолкевским или с Яном Сапегой о вероятности нанесения ответного удара со стороны Москвы? — спросил Скарга.

— Ответного? Я еще не начинал действовать чтобы всякого рода отрепье грозилось отвечать! — взъярился король.

— Тот, кто стал править в Москве от лица Димитра отказывается принимать условия игры. Это такой типичный подход московитов — они не понимают, что Речь Посполитая, король, шляхта — все это суть единое, но разные понятия, — говорил Скарга.

— Я не удивлен, что московиты не понимают этого, если объяснять так заумно, как это делаете вы, то никто не поймет, — бурчал король.

— И все же, важно понимать, чем располагает Димитр. В то время, как не решен вопрос с Димитром, прозванным Могилевским, что под Брянском, есть еще один самозванец, вокруг которого концентрируются казаки, якобы Петр Федорович, внук Ивана Мучителя, — Петр Скарга уже начал подводить к нужным выводам короля, нужным ордену.

— Он способен собрать до тридцати тысяч войска. Это без учета иных, кроме, как донских казаков. Кто его знает, сколь много казаков и стрельцов в Сибири? — говорил король, находя доводы для прикрытия своей нерешительности.

— Не ищите, Ваше Величество, причин не принимать решения, ищите сами решения! — философски заметил иезуит.

— Перестаньте, пан Скарга, сыпать витиеватые фразы, они мне нравятся, но сейчас не уместны, — король зло посмотрел на Петр Скаргу.

Иезуит понял, что перегнул палку и что вот прямо сейчас может отправится вон, без возможности видеться с королем, как минимум на неделю. Такое уже было, за что Скарга получил отлуп от своего начальства.

— Давайте вместе разберем, что требуют московиты и на что именно они могут претендовать, — начал конструктивный разговор Скарга. — Первое и самое важное во всей этой истории, это как именно себя поведут шведы. Сами московиты, да еще в период междоусобных войн, мало эффективны. У них нет знамя, идеи, за которые будут сражаться. Приход Димитра в Кремль не должен изменить этой ситуации, напротив, брожения в умах продолжится. И тут, если шведы станут рядом с Димитром, то смогут использовать денежные и людские ресурсы Москвы. Это для нас ужасный исход и поражение.

— Но в Новгороде сбежавший Шуйский. Мои соотечественники, этот узурпатор престола, Карл, уже действуют, — уловил логические построения одного из своих советников, Сигизмунд.

— Именно, потому, что Шуйский, а это явно ненадолго, нам не стоит опасаться русских. Заканчивайте победоносно бунт Зебжидовского и уже тогда и ответим на угрозы разгромом московитов, — сказал иезуит и сам себе кивнул головой.

Это был такой жест-паразит, избавиться от которого Скарга не смог. Он всегда, когда говорил то, что думал, как бы соглашался с собой, кивая в завершении рассуждений. Ну а при тех эпизодах, когда иезуит лгал, он, соответственно, не кивал. Наблюдательные люди могли выявить такую особенность Петра Скарги, но еще никто даже не намекнул иезуиту, что его выдает язык жестов.

Вместе с тем, Скарга обязательно еще осмыслит все то, что написано в письме, может быть… нет же, обязательно, проведет консультации с военными и с людьми, которые что-то понимают в сельском хозяйстве и особенностях его ведения в Московии. Без элементарной пищи не может быть войско, да и власть становится слишком шаткой, когда народ голодает.

«Мой венценосный брат Сигизмунд» — Скарга мысленно озвучивал для себя письмо. — «Пишет тебе твой брат Димитрий Иоаннович, император Всероссийский».

— Всероссийский! — вслух повторил Петр Скарга.

— Что? — не расслышал король.

— Я о том, что пес беглый называет себя всероссийским. Это же показывает, что он не признает титул Великого князя литовского русского, жамойцкого и иншая. Русского! А он пишет всероссийский, — объяснял Скарга.

«Ты король и повинен своих подданных в узде держать, но они грабят мои земли. Оттого и твоя вина есть», — продолжал мысленно повторять текст письма иезуит.

Вот эту часть послания Сигизмунду, иезуит решил лишний раз не озвучивать. Прямое обвинение, на грани оскорбление польского короля, с намеком на его беспомощность. Нужна была бы война, повод к ней уже есть.

— Я могу отозвать Меховецкого, призвать не воевать на землях Московии. Но тогда многие, кто сейчас в Московии своевольничает, вернуться на рокош, против меня. Тот же Лисовский. Он увел более тысячи человек от Зебжидовского, — оправдывался король.

«Коли до осени я не услышу решений и действенных призывов от монарха, что уразумит своих подданных, почну делать то с твоей державой, что ты с моей. Разорять и жечь. Токмо, брат мой, есть у нас общий враг — татары, что кожнае лето уводят тысячи людей с наших земель. Подумай, что лепей… слышать, как твои земли грабят, али то, как ты со мной вместе бьешь татарву».

— Спросите у гетмана, куда именно может последовать удар из Московии. У Димитра есть казаки, он может наслать их. Вряд ли ударит с юга, там сечевое казачество, с которым мы замирились, Сагайдачный не даст хозяйничать на Украинах. Он ничего не сделает, это пустые угрозы. Так что собака брешет, а на цепи сидит, — сказал Петр Скарга и стал ожидать, когда ему невыносимо сильно захочется кивнуть, соглашаясь с самим собой.

Но кивок не приходил, что-то мешало кивнуть, согласиться. Иезуит верил, что не врал, он говорил о том, о чем и сам думал, но кивка не случилось.

14 августа 1606 года.

— Чего рыдаешь, дура-баба? — незлобиво, даже участливо, спросил, Егор у Милки.

— Счастье мое бабье не долгое, — всхлипывала Милка.

— Ну говорю же, дура-баба. Мы венчаны, я доволен тобой и домашним строем, что ты сладила. Не забижаю тебя. Так чего рыдать? — удивлялся Егор, не принимая аргументы своей уже венчанной жены.

Егора все-таки приняли в ближние рынды государя. Не рынды, а «телохранители», но многие по старинке называют бодигардов рындами. Теперь Егор может быть дома не больше трех, даже не дней, но лишь ночей, в седмицу. Остальное время: либо тренировки, либо сама, непосредственно, служба.

И Егор был счастлив. Он не говорил Милке, не стоит жене нервничать, но уже скоро казак может получить и отчество и стать дворянином. У государя не могут служить люди не дворянского сословия. Ну а Милка становится, стало быть, дворянской. Денег у них, чтобы соответствовать статусу, более нужного, тут и на боярство потянуть можно, так что скоро, очень скоро Егор станет Егором Ивановичем Игнатовым, если взять фамилию от деда Игната.

— Расскажи, что без меня два дня делала! — сказал Егор, вставая с семейного ложа, чтобы ополоснуться холодной водой.

Август выдался еще более жарким месяцем, чем часто дождливый июль и один из телохранителей государя постоянно окатывал себя водой. Егор принимал едкий запад конского пота и всего, что связано с животным, но может излучать специфический аромат. Однако парень не терпел собственную вонь, от того мылся чаще многих, по крайней мере, омывался водой.

— Марье допомогла, на Варварку сходила, купила хлеба, да овса три пуда закупила, — стала отчитываться Милка.

— Да ты мне расскажи, что люд московский говорит, Колотуша о чем вещает! — попросил Егор.

Не то, чтобы у него было задание от государя собирать информацию. Парень уже понял, что и такие сведения собираются по Москве и иным городам, но это делают другие люди. На самом деле, Егору было важно, что он уж точно на правильной стороне, что государь, которого он начинает искренне уважать и даже почитать, любим народом. Это ощущения сродни с теми, когда сыну приятно слышать от чужих людей, что его отец, на самом деле, геройский, правильный.

— Так говорят, что молиться стал часто государь, да примирил патриархов. То в народе ценят. Окромя того, ждут, что Юрьев день введет, да свободу даст. Устали люди от войн, потому многие желали бы примирения Димитриев. Невдомек людям отчего не признать нашему Димитрию того, могилевца, да приставить к службе. Там и внук Ивана Великого Петр Федорович, так и того нужно приветить по-родственному, царя-Шуйского отправить воеводой в Вятку. Так и кровь более не прольется, всем добре будет, согласие… — Милка замялась. — Иные говорят, что на кол всех бояр посадить, что они окромя заговоров ничего и не делают, такие також есть на Москве. Говорят, что бояре повинны оборонять, а по русской земле и ляхи и уже свеи насильничают, да и казаки грабят.

Милка замялась. В их, уже семье, было не принято вспоминать те особенности знакомства, что имели место в деревне Демьяхи. Тогда погиб отец, брат, да вся, наверное, деревня была уничтожена. Саму Милку снасильничал казацкий сотник. А тут она сама говорит о казаках и их бесчинствах.

Стук в дверь снял неловкость с лица Милки, которая корила и ругала себя, что пошла под венец, да за любимого, но не смогла сберечь себя для мужа. Безусловно, за ней не было никакой вины и девушка оказала сопротивление, когда ее насильничали. Но куда там хрупкой Милке справиться с опытными насильниками?

— Хозяин, открой! — потребовал голос с улицы.

Дом, который занимали молодожены, был добротный и имел даже немного внутренней территории двора, вход в который был через ворота. Так себе преграда, но четыре мужчины, что просились в гости, остановились и не стали ломиться силой.

— Демьяха отнеси в сени, да оставь играться. Сама сховайся, да не показывайся! — потребовал Егор, быстро застегивая пояс с саблей и заряжая два пистоля, что ему выдали, как телохранителю государя.

— А что? Может людей кликнуть? — испугалась Милка и ее глаза опять наполнились слезами.

— Делай, что велено! — прикрикнул Егор, раздражаясь постоянными рыданиями своей жены.

Последние две недели Милка то смеется, то плачет, порой и то и другое разом. Парню невдомек, что происходит с его женой, а супруге никто не подскажет, что именно с ней творится, пусть женщина и догадывается, что беременна.

— Открой, хозяин, говорить нужно, а не ломать ворота, — голос мужика, что стоял чуть впереди остальных и выделялся более богатым одеянием, становился грубее.

— Тут говорить станем! — жестко сказал Егор, направляя пистоль, что был в левой руке на того, кто показался главным.

Царский охранник стоял в открытом оконце, по сути, бойницы, что было на втором этаже дома. Оттуда было видно, кто именно стоит у ворот.

Прошло еще время и прозвучали несколько фраз и тогда, наконец, убедившись, что у Милки было достаточно времени, чтобы убраться, Егор спустился и открыл гостям.

— Ворота закрой! — самоуверенно сказал мужик, ухмыляясь. — Опусти пистоль. Я говорить пришел, а не живота тебя лишать.

— А я не звал тебя, — не стушевался Егор.

Да и как может растеряться телохранитель самого государя?

— Сразумел я, что в дом не приглосишь, да кваса, або сбитня не нальешь. Ну так я и не прошу, — глаза мужчины зло заблестели. — О другом прошу, кабы службу сослужил.

— Так я и служу, государю! — ранее опущенный пистоль вновь был направлен в голову главарю непонятной компании.

— Ты, казак, будь разумным! Платить стану золотом, а ты токмо говорить станешь, что да как, может еще чего сделаешь. Рядом с царем столь много, сколь я заплатить могу, ни ввек не получишь. Аще дворянство, не сумлевайся, буде твоим, да не запросто так, а с поместьем, добрым не мене тридцати полных дворов, — говорил главарь незнакомцев.

— А ты кто таков? — спросил Егор.

— Ха-ха! — деланно, явно притворно, засмеялся. — А не скажу! И не вздумай искать, сам найду.

— Чего ты хочешь? — решил Егор раздобыть хоть какую информацию.

— Пока слухай, да привечай, что в царских палатах деятся. Кто в бояре метит, куды войска отправляют. Пока хватит, далее поглядим, как сложится. Бяры, — с избыточным чувством превосходства, которое демонстрировалось напоказ, мужик передал калиту с монетами. — То так, по первой, буде и больше.

— Возьми! — Егор передал деньги обратно.

— Ты не сразумел, казачок! Нема пути в зад. Теперича али делаешь, что скажу, али жонку с ублюдком похоронишь, апосля все одно сделаешь, что стребую, — два мужчины встретились взглядами.

Егор проходил инструктаж, в ходе которого предупреждали, что такие моменты должны быть. И в данном случае вариант был только один — соглашаться, сообщать о контакте и после, как было обещано, начнут работать иные люди. Но нутро, характер парня, его вспыльчивость не позволила сделать так, как предписывалось.

— Не тронь. Всех твоих, хоть жонку, хоть сыновей и побратимов, вырежу всех, кто тебя знал или когда видел, — прошипел Егор.

— Остынь и поразмысли. Все будет у тебя, главное — все жить будут. Не смей обо мне говорить, я узнаю и тогда… — мужик не стал договаривать, бросил калиту с монетами на землю, сплюнул и пошел прочь, не обращая внимание на своих подельников, которые посеменили за предводителем.

— Царь-солнышко светит ярко, обжигает больно! — сказал Егор, подымая мешочек, как оказалось, всего с серебряными монетами.

Он в раз двадцать больше этого прикопал на дороге к Москве.

16 августа 1606 года.

— Государь, вот то серебро! — Егор протянул мне мешочек с деньгами.

Еще бы понимать много это или мало. Как-то редко я хожу на рынок… настолько редко, что никогда. Ценность денег стал понимать только на уровне: тысяча — это много, а десять тысяч — это еще больше, за эти деньги можно семь-восемь тысяч воинов почти год кормить и снабжать порохом и свинцом. Но и десяти тысяч мало, чтобы еще одеть воинов и купить оружие.

— Серебро оставь себе! И об том, что ты мне поведал, нужно говорить токмо мне, но не прилюдно, — пожурил я Егорку.

Вот и хорошо, вот и ладненько. На самом деле я не расстроился, что появились силы, что работают против меня, уж тем более не испугался, я обрадовался. Как бы странно не звучало, но радость имело место быть. Когда ждешь удара, тем более исторически не в твоей эпохе, нет четкого понимания, от куда прилетит. От этого я немного нервничал, ощущая обострения мании преследования, от того все более усиливая охрану и систему работы дворцовой челяди. Дошло до того, что кухарки заходят на кухню в специальных рубахах, с перевязью, без карманов… впрочем их тут нет ни у кого. Женщин, да и истопников, водоносов, обыскивают. И еду еще и пробуют и подают чаще холодной, чтобы понять состояние дегустатора после снятия проб.

А тут понятно, откуда планируется удар, можно и сыграть с недоброжелателями. Вот только нельзя было Егору прилюдно говорить о посетителях. Мало ли кто услышит, да передаст неведанным силам, что парень верен мне и себе. Если е Егору пришли, могли еще ранее прийти и к другим. Егорка-то только зачислен в штат телохранителей.

Хотя и тут недоработка, он не мог наедине мне хоть что-то сказать, так как остаться со мной парню не позволили бы.

Плохо то, что я Захария Ляпунова отправил готовить специальную хитропопую, вместе с тем, жесткую операцию. А иных людей, которые могут, нет… Шаховскому что ли поручить разобраться? Я еще не обрадовал соратника, что он стал стольным воеводой, своего рода губернатором Московской области, самого вкусного, богатейшего куска русской земли. Вот пусть и провернет операцию по выявлению тех, кто начинает под меня капать, так и получит должность.

— Переводи своих родных в Кремль. Ермолай устроит тебя! — сказал я, и чуть не дернулся, насколько быстро и неожиданно парень плюхнулся на колени.

Так можно и коленные чашки разбить.

— Государь-император, прости, ты спешил, тебя ждут! — лебезил Лука Латрыга.

Да, сегодня тренировка была для меня урезанной. Разминка, отработка ударов, показал несколько комбинаций и захватов. Но настало время пообщаться с мамой.

Мария Федоровна Нагая перед тем, как я подошел к Москве, отправилась в Новодевичий монастырь и молилась. «Помолиться» в этом времени — идеальная отмазка. Ну нельзя же беспокоить человека, который молится! И по мне, так было непонятным сперва отчего инокиня Марфа, в миру Мария, так себя ведет. Она не стала игрушкой в лапах Шуйского и не трубила повсеместно, что ошиблась, а я, дескать, не ее сын.

Сперва я был уверен, что она желает, чтобы я, сын, приехал и поклонился ей. Причем находилась Нагая в Новодевичьем монастыре, рядышком, никуда не уезжала. Немного поартачившись, как только решив некоторые неотложные иные дела, я все же послал Ермолая, чтобы тот разузнал, что себе думает моя «мама». Еще не хватало конфуза, когда я приеду, а инокиня Марфа «молится». И да, она молилась.

Уже думал-гадал, как именно поступить, рассматривал вариант и с ликвидацией, как пришел запрос уже от Марфы. Она сама ехала, да не одна.

— Мама! — сказал я, и обнял одну из женщин, что прибыли ко мне.

Как выглядит именно Нагая, я уже был осведомлен. Невысокая, полная женщина, курносая. Отличительная особенность, что она была немного конопатая и имела родинку на левой щеке. Так что не ошибся, ту, правильную, обнял.

— А, ну, стребуй, кабы все ушли, токмо Марфу оставь! — прям-таки потребовала мамаша.

И что это Марфа просит, чтобы я оставил Марфу? Мама с ума сошла? Шизофрения?

— Покиньте все покои! — повелел я, поймав на себе слезливый взгляд второй монашки, что привела Нагая.

— Марфа, останься! — распорядилась мама, прихватив подругу за руку. — Ну, говори, что хотела, да тако же иди.

— Сын! Сынок! — монахиня упала на колени, схватила мои руки, пользуясь моим шоковым состоянием, и стала целовать руки, ноги. — Прости меня, прости. Я молю! Кожный день молю Господа, кабы доченька моя в раю была, а ты, кабы, счастлив. Прости!

Я хотел спросить: «Кто ты?» Но, раз вот так меня лобызают, наверное, и я должен знать эту женщину.

— Все, Марфа хватит. Он не знает тебя! — Нагая стала подымать обмякшую женщину.

— И кто это? — спросил я, облегченно мысленно выдохнув, что я могу не знать эту странную пожилую женщину.

Я посмотрел на заплаканное лицо монахини и чуть не сплюнул с досады. Как такую красоту в монастыре закрывать? Женщине может чуть за пятьдесят, но она и сейчас просто великолепна, излучает какую-то… правильную красоту.

— Мария Старицкая, получается… тетка тебе, — отвечала Нагая.

Вообще Мария Федоровна Нагая вела себя слишком вольготно, как хозяйка положения. Я не мог этому перечить, пока не мог, но мне такое положение дел не нравилось.

— От чего она меня сыном прозывала? — просил я, как только инокиня Марфа, в миру Мария Владимировна, королева Ливонская, вышла.

— Вбила в голову себе, что ты сын ее от карлы Стефана Батория, — Нагая отмахнулась [есть такая конспералогическая теория, что Лжедмитрий Первый был сыном Батория].

— В разуме ли она? — спросил я, прикидывая, насколько такая история могла бы мне помочь, или, напротив, подпортить.

— Нет, бывает, что и не в розуме, — отвечала Нагая. — Ты мне, сын вот что скажи… Отчего сродствеников не привечаешь? Что не зовешь брата моего, твоего дядю Михаила Федоровича в стольный град, отчего не ставишь его окольничим?

Сразу после прихода к власти, я озаботился тем, с кем мне работать, деятельно, решительно, а не на исполнять свои обязанности от случая к случаю между обеденным сном, многочасовыми приемами пищи, прогулками, охотами, и в том же духе, только не работать. Мне нужны были и люди, и даже кланы, которые, усилившись могли бы стать опорой именно что моему правлению. И в череде первых, кого я рассматривал, были как раз Нагие. Основой этого клана из ныне живущих, и был Михаил Федорович.

Информацию по персоналиям собирал Лука, он деятельный малый и въедливый, в меру, иногда и без меры, назойливый и педантичный. Мне это нравилось. Тем более, что Лука ранее был при дворе. Да, у Годуновых служил, но книгу местничества выучил наизусть, может, и лучше, чем библию. Вот Лука и собирал информацию о кадровом резерве. Пусть хоть новое покушение готовят, но работать с теми, кто живет заслугами не личными, но предков и дедовскими чинами и должностями — это путь в никуда.

Петр Великий поборол, или еще поборет, эту систему. Но ко времени Петра уже и его отец, Алексей Михайлович, подбивал опорки под системой местничества. Мне придется лавировать. И я искренне искал ту должность, куда пристроить «родственичка», но он посредственная личность с завышенной самооценкой и неспособный работать не то, что в команде, но и вообще работать, а не числится.

— Мама! А как тебе Суздальский монастырь? — вкрадчиво спросил я.

Суздальский женский монастырь отличался исключительной дисциплиной. По сути, это была тюрьма с религиозным уклоном. И намек Марфой был более, чем понятен.

— А ты, приблуда, не боишься? — спросила Нагая.

— А как у тебя со здоровьем, мама, может прихворала? Так останешься в Кремле, подлечу! — искренне зло говорил я.

Ненавидел, ненавижу и никогда не приму шантаж. Я терпел Басманова, мне нужно было понять хоть что-то о мире, куда я попал. Мало ли, огнем плеваться могу, было дело, про всякие магии читал. Но пришло время Петру встретится с тезкой, но апостолом, не буду долго рефлексировать, чтобы и наглую монашку отправить в ад.

— Ты кто? — после долгой паузы и игры в «злые гляделки» спросила Нагая.

— Сын твой, — отвечал я.

Вновь пауза. Было видно, что Марфа рассуждает, прикидывает расклады. Что произойдет, если она скажет, что я не ее сын, с учетом сложившихся сегодня реалий? Признает разбойника, что Брянщину и Черниговщину разоряет? Так биручи, науськанные умницей Мининым вбили в головы москвичей и не только их, письма полетели и в другие города, что Могилевский тать — зло и захватчик. Его ненавидят и Нагую не поймут. А кто еще мне поперек станет? Тут бы могла начаться игра со Скопиным-Шуйским, но и это пока маловероятно, Василий Шуйский — сбитый летчик. Романовы… нужно вообще понять, что там, да как с Филаретом. Кто-то из Романовых присоединился к Мстиславскому и перебежал к ляхам, может под эту гребенку и Филарета прижучить. Но он лицо духовное, тут вдвойне осторожным нужно быть.

— Не забижай родню, род Нагаев и так поменьшился, — тон Марфы стал менее требовательным.

— Поняла, мама, что нынче ты сделать мало что можешь? — а вот я все еще сохранял суровость, пусть сейчас она была скорее проявлением актерского мастерства, чем зеркалом эмоций. — Ни-ко-гда не смей говорить со мной так, как нынче. Я государь-император и твой сын. Нагаев не обижу, но сильно приближать не стану. Окольничим был Михаил Федорович? Пусть так и будет, но без того, кабы влезать ко мне со своими советами, пока работать не станет так, как мне то нужно.

— А я? — спросила уже отрешенно Марфа, все-таки не на много его хватило.

— А ты помолись с Ксенией, так заведено по обычаю? — я улыбнулся, но сделал это зря, женщина вновь закипела, шипя, словно змея.

— Курва Марья, мамка ее, убила сыночка мого, али то сам Годун сделал. Не могу я… — вызверилась Марфа.

— А ты смирись, мама, поживи, радуясь за меня, Ксению, за мир в сердце. Кланяться стану, — сказал я, ловя на себе удивленный взгляд.

Марфа смотрела на меня, потом отводила взгляд, снова смотрела.

— Вот так я и желала, кабы сынок мой всех… и братов моих и, прости Господи, отца, всех, гнал, кабы государем был Грозным, как папка егойный, даже лепей за него… — Марфа смахнула слезу, но собралась и высказала свои условия. — Жить буду в Новодевичьем монастыре, нельзя мне в мир возвращаться. Токмо, кабы там был и мой двор, кого сама надумаю.

— Сколько? — коротко спросил я, причем вопрос заключался и в том, сколько денег и сколько человек должно быть при дворе.

— Игуменью пришлю к приказчику твому. Луке? Этот у тебя дьяком? А баб мне с дюжину приставь, — было видно, что решение ей дается, пусть нелегко, но она довольна, возможно, рассмотрела во мне решительность и намерения идти до конца, ее конца. Может и первоначально хотела именно этого, а все остальное — спектакль.

— Ксения? — очередной мой вопрос и Марфа махнула рукой.

— Любить не стану, обряд исполню! — сказала женщина и собралась уходить.

Останавливать ее я не стал. Вымотался за разговор. А еще пленных ляхов слушать, да тестя лицезреть. Так что Марфа ушла, я выпил кваса, переоделся в золотом шитый кафтан, и пошел к панству.

Когда я входит в тронный зал, как я назвал палаты с большим троном и постаментом, мог почувствовал, как наэлектризовался воздух. Мог, но не почувствовал, устал за сегодня. И мне было положительно, в значении кое что положить, на эти гневные взгляды великовельможных панов.

— Ну, панство, от чего не приветствуете? — несколько отрешенным тоном, спросил я.

— Моя дочь? Ты отомстил за нее? — не приветствуя, не обозначая мой статус, спрашивал Ежи Юрий Мнишек.

Этот деятель, один из основоположников русской смуты, любитель половить жирную рыбку в мутной воде, был несколько похож на те изображения, что я некогда видел в будущем. Впрочем он обладал незаурядной, самой, что ни на есть, среднестатистической внешностью, выделить которую можно только, и исключительно, одеждой. Есть люди, как, вон стоит, нахмурившись, Острожский, которого одень и во рваные тканины, а он все равно будет излучать гонор и великовельможность. Мнишек не такой.

— Я не успел. Но ты знаешь, что я любил ее, — спокойно ответил я, хотя на этих словах мог бы и слезу смахнуть.

— И от того ты Ксению Годунову берешь и ее чадо признаешь? — вообще без намека на иностранное происхождение в речи, говорил Константин Вишневецкий.

А мне говорили, что этот литовский магнат общался только на польском языке. Вот оно! Еще живет та русскость в магнате, он еще и православный. Сын, правда, крещен в католицизм, но этот еще не предал веру… хотя, предал, раз сына крестил латинским обрядом.

— А что, князь, подождать мне, кабы подросла Марианна, дочь твоя? Отдашь мне? — сказал я и увидел, как дергается, но на последних волевых усилиях, сдерживается Вишневецкий.

Быстро показываю жестом своей охране, чтобы не вмешивались.

— А то и сейчас давай! Сколько ей? Семь лет есть, али еще шесть? — продолжаю я провоцировать малоросского князя.

Неожиданно для меня в бой ринулся не только Вишневецкий, но и Мнишек. Это же, получается, своим самозваным поганым ртом, я посмел упоминать про его внучку⁈ Марианна дочь Вишневецкого и Урсулы, второй дочери Ежи Мнишека.

Прямым ударом ногой встречаю Мнишека, смещаюсь в сторону и несильно бью тыльной стороной ладони по кадыку Вишневецкого. Добавляю Мнишеку в печень.

— Холоп! — прохрипел бывший мой тесть.

— За оскорбление российского государя-императора всех посадить на кол! — повелеваю я и быстро ухожу.

— Ваше Величество! Простите! — опять же на русском языке кричит… вроде бы пан Малогосский.

— Кто прощения попросит, да заплатит, чем скажу за обиду мне, то буде моя императорская милость, — не поворачиваясь панству, сказал я, и ретировался.

Все, на сегодня я выжатый лимон. Вечером только на лошади потренируюсь с полчаса, и все, спать. А сейчас царь трапезничать желает. Щучьи головы, фаршированные чесноком, почки заячьи, икра черная, красная… это было в известном кинофильме, а я вкушал вареную курицу с гречкой, да с огурцами свежими.

И нету тут обязательной обжираловки. Нормальное, я бы сказал, скудненькое питание, не разнообразное. Ни тебе спаржи или артишоков, ни тазиков с оливье. Да я чай пью и чуть ли не плачу, настолько он дорого стоит. Уже пару новых мушкетов чаями напил. Но без кофе, так и чаек пойдет, он еще немного дешевле обходится.

Где шляется этот Мюррей, чтобы заказать кофе? Мне сообщили, что английский посол прибыл в Архангельск, пока сидит у поморов, видимо, не хочет под горячую руку русской междоусобицы попасть, да сериал просматривает, под названием «игра русских престолов». Облом англичанину, второго сезона у сериала не будет!