Уход Мистлера

V

Вскоре после того, как стало ясно, что фирма «Мистлер, Берри и Ловетт» не только встала на ноги, но и резко пошла в гору, Сэмюэль Эбторп, дядюшка Мистлера, пригласил племянника на ленч в один из самых престижных клубов города, членства в котором ему по счастливому совпадению как раз удалось добиться к этому моменту. Отказать дяде было невозможно — тем самым мистер Эбторп как бы давал понять, что он, Мистлер, всегда был и является любимым его племянником.

Они доели мелко нарезанную индейку с овощами. И вот во время паузы, предшествующей подаче дыни с мускатным орехом, дядя сказал, что ему хотелось бы рассказать о своем видении «Мистлера и Берри», хотя, разумеется, племяннику вовсе не обязательно прислушиваться к его мнению. Последнее замечание было своего рода кокетством. Племянник прекрасно знал, что советы дяди в любой области бизнеса являются товаром деликатным и ценным, что дает он их лишь избранным, к примеру, отдельным промышленным магнатам, воспринимавшим наблюдения этого великого человека как истину в последней инстанции, как некую невиданную награду или дар небес. Причем сам мистер Эбторп никогда не требовал никакой компенсации, выдавал информацию самым безразличным и небрежным тоном, о чем бы ни шла речь: о путях развития и поведении рынка в целом или же действиях невероятно богатой и строго засекреченной компании, занятой разработкой алмазных месторождений в Южной Африке в частности.

Он не ждал благодарности за свои откровения, лишь уважения и дружбы со стороны слушателя. Впрочем, определенные выгоды для него все же существовали. Кто-то, скажем, мог навести инвестиционный банк мистера Эбторпа на след крупной страховой компании, предоставляющей все мыслимые и немыслимые услуги по обеспечению финансовой безопасности, или же попросить мистера Эбторпа лично заняться разработкой и внедрением в жизнь схемы, могущей обеспечить участие той же алмазодобывающей фирмы из ЮАР в каком-то выгодном проекте.

Деньги в этой стране делаются непрестанно, сказал дядя, повсюду и людьми всех сортов. Людьми, о которых ни ты, ни твой несчастный отец, ни я сроду не слыхивали, во всяком случае, когда те начинали свое дело. И к которым, возможно, не испытывали бы тогда никакой симпатии. Огромные деньги, горы денег. Вот почему американский бизнес в целом крепко стоит на ногах. Но большая часть этих денег оседает в конечном счете в Нью-Йорке и контролируется совсем небольшой группой людей. Ну и часть из них, само собой, банкиры. Люди, заседающие в разных инвестиционных комитетах. Как правило, новые люди, получающие сразу много денег, изо всех сил стремятся вырваться за пределы этого круга, этого контроля — из чувства гордости и стремления обезопасить себя. И все время пребывают в поисках свободной ниши, но там, где действует власть, все места уже заняты. И по большей части навсегда. Людьми, подобными тебе и мне, людьми, которых мы всегда знали. Тогда новички соображают, что лучшее, что они могут сделать в такой ситуации, — это приблизиться к тем людям, что уже внутри, и пытаются стать им полезными. Чем полезнее, тем лучше. Они понимают, что люди, управляющие важными предприятиями и учреждениями, дважды подумают, прежде чем приоткрыть перед ними дверь. Новички постоянно изучают ситуацию, читают всякие там годовые отчеты, пытаются понять, кто есть кто. На этот случай у них и консультанты имеются.

Но очень скоро они понимают, что все, на что могут рассчитывать, — это два музея, опера, пара больниц, ботанический сад и зоопарк. Ну и, возможно, библиотека. Ах да, совсем забыл, еще создаются фонды для разных там университетов, но наши новички гарвардов и йелей не кончали, а потому эта идея мало их греет. А советы директоров других заведений напоминают очередь на запись в престижный клуб — и хочется вступить, да ждать неохота. Тогда наши новички начинают раздавать деньги, все больше и больше денег, и, если собой хоть что-то представляют и при этом остаются богатыми, могут заполучить один из советов директоров. Ну, или в крайнем случае войти в какой-нибудь консультативный совет по изучению бабуинов или состояния общественных туалетов в Турции.

Я же хочу видеть тебя только в том совете, с которым считаются. Конечно, как новому члену тебе придется работать очень много, и агентству придется расстаться с частью денег. Но они, заметь, не из твоего кармана, и это уже греет. Впрочем, не так уж и много понадобится денег, потому что ты — это ты. Против тебя не существует предубеждений, квоты на тебя не распространяются. Надеюсь, ты понимаешь, я вовсе не хочу сказать, что тебе это нужно для престижа, как другим. И никто не собирается перекрывать тебе кислород. Но ты должен бывать в местах, где собираются новые люди с большими деньгами, чтобы они тебя знали и видели. И они, вполне вероятно, могут подумать, что ты очень умен. И можешь быть им полезен. Начнут смотреть на тебя как на одного из стражей у ворот, в которые хотят прорваться. Их компании еще не успели установить взаимоотношения с более старыми рекламными агентствами. А потому тебя вполне могут нанять для проведения какой-нибудь крупной рекламной акции. И если ты согласишься, я могу намекнуть в определенных кругах, что ты заинтересован сделать что-то общественно полезное, всегда готов, всегда под рукой. Вообще-то я уже переговорил о тебе с Ньютом Ричардсоном. И он ждет твоего звонка.

Племянник поразился мудрости дядюшкиных рассуждений. Понял он и то, что подобные вопросы мистер Эбторп вряд ли будет обсуждать с ним второй раз.

Дядя Сэмюэль, сказал он, у меня есть партнер, Питер Берри. Дальний родственник, троюродный брат. Уверен, вы его знаете. Так вот, Питер куда более общительный человек, чем я. Может, вы и за него замолвите словечко? Все важные вопросы касательно агентства мы решаем вместе.

А, это тот парень, с которым ты жил и учился в колледже. Как же, помню. И не могу сказать, что в восторге от его отца. Слишком уж часто ошивается у стойки бара в клубе. Ничего особенного из себя не представляет. Ты, конечно, можешь написать имя этого парня на табличке у входа в агентство, это твое право. Но когда люди говорят о твоем заведении, они говорят о Мистлере. А не о Берри.

Но, дядя, он всегда был мне добрым другом. Без него я бы вообще не начал этого дела.

Зато теперь это твое дело. И вести ты его должен по своим планам.

На том и порешили. Мистлер последовал совету дядюшки Эбторпа. Но вскоре своенравный племянник начал раздражаться, нервничать и скучать. Если принималось какое-то решение, он хотел, чтобы принимаюсь оно быстро — и только им. Собрания советов директоров разных учреждений культуры превратились в ритуал, сжирающий массу времени. Его драгоценного времени, которое он с куда большей охотой потратил бы на агентство — вернее, нет, на что-нибудь еще. Да и к тому же выяснилось, что внедрение его партнера во все эти августейшие структуры вовсе не требует таких уж колоссальных усилий. Это помогло Мистлеру оценить и собственный потенциал, и уровень своего престижа. Выяснилось также, что люди, менее разборчивые, чем мистер Эбторп — возможно, просто менее старомодные или щепетильные, — вовсе не склонны задирать носы перед Питером или же его никчемным папашей. Он вписывался почти везде согласно установленному порядку вещей. И, плавая в этих бездоходных водах, чувствовал себя вполне уютно, как сом в теплом тинистом пруду.

Чтобы, не дай Бог, не обидеть дядю, Мистлер исправно заседал в советах директоров оперы и больницы, в которой родился; и теперь уже казалось очевидным и естественным, что последний крик боли он должен испустить именно там. Если, конечно, не удастся перехитрить доктора Херли и постараться умереть дома.

А все остальные нью-йоркские меценаты, в том числе агенты по недвижимости и помывшиеся и побрившиеся техасцы, — все они твои, говорил он Питеру. Так что полный вперед и желаю удачи!

Женитьба на Кларе потребовала некоего передела сфер влияния. Мистлер хотел, чтобы его жена занимала в Нью-Йорке блестящее положение. Муж и жена — одна сатана, и, по мнению Мистлера, Клара тоже должна играть подобающую ей роль в агентстве. А потому не без некоторых усилий — жена была еще слишком молода и неопытна в делах благотворительности — Мистлер пристроил Клару в совет директоров больницы, где она должна была заменять его. Тем самым она делала ему большое одолжение: никто из членов семьи Мистлера не испытывал особого расположения ни к врачам, ни к их пациентам. Против больницы Клара не возражала, но она всегда страшно любила животных — даже больше, чем насекомоядные растения. И Питеру пришлось уступить место Кларе, хотя он тоже очень увлекался зоопарком. Передача полномочий прошла без сучка без задоринки, поскольку Питеру было всегда очень сложно противостоять напору Мистлера. Мистлер же понял, что попросить Питера сделать то-то и то-то куда как проще и эффективнее, нежели тратить время на двухчасовые ленчи, за которыми партнеры и родственники обычно обсуждали деловые проблемы. Результат в конечном счете выходил один и тот же.

После первых нескольких лет брака с Кларой Мистлер сделал приятный для себя вывод — выбор жены оказался верным. Она получила роскошную двухэтажную квартиру с внутренней лестницей, которая так ей нравилась, она собирала коллекцию первоклассной филадельфийской мебели и старинного серебра. А сад в Крау-Хилл был подвергнут кардинальной переделке, для чего из Англии был специально выписан ландшафтный архитектор, и, услышав о сумме, которую выложила за все это Клара, даже ее покойная ныне свекровь побледнела как полотно. Но она заслужила все эти прекрасные вещи. Она не доставляла мужу ни малейшего беспокойства. Она была хорошей матерью Сэму. И все хорошела и хорошела — в своем, разумеется, жанре. Она даже научилась одеваться — при неустанных наставлениях мужа. И ее снимки появлялись в «Вог» и «Таун энд кантри», и в рекламе агентства «Мистлер и Берри», к примеру, в «Путеводителе для британских туристов», и на обертке швейцарского шоколада или же в буклете, живописующем достоинства той или иной кредитной карточки.

Оставаясь в рамках понятий о сексе, усвоенных ею еще в колледже Смита, она всегда была доступна и всегда под рукой. И тут Мистлер не требовал от жены экспериментов. Другого рода сексуальные забавы возбуждали, случалось, он не мог устоять перед искушением, но в браке такое, по его мнению, выглядело бы просто неуместным. Особенно если брак рассчитан на длинную дистанцию. Нельзя же каждый день есть только острое.

Питер и Джилл Берри развелись. Идея исходила от Джилл — она ушла с мужчиной, считавшимся лучшим по гольфу в их загородном клубе, что в Локаст-Вэлли. Если верить Питеру, этот «чемпион» трахал ее прямо в кладовке над раздевалкой, что размещалась в здании клуба, причем трахал достаточно долго, чтобы это успело ей понравиться. И тут как гром среди ясного неба — этому типу вдруг предложили более высокооплачиваемую работу в курортном городке на Гавайях. И его устраивали и зарплата, и климат, а ей не хотелось расставаться с таким замечательным партнером по сексу. Алименты на ребенка, которые она потребовала от Питера, составляли внушительную, но не чрезмерную сумму. Учитывая размеры собственного ее состояния, она могла бы обойтись и без них и жить себе и дальше со своим тренером по гольфу или даже выйти за него замуж, не нанеся тем самым урона своему социальному статусу. Все условия были обговорены без скандала и в рекордно короткие сроки. Согласно одному из пунктов девочки-близняшки оставались на попечении Джилл. Мистлера удивил тот факт, что Питер не предпринял ни малейших усилий удержать дочерей в Нью-Йорке. Прошедшая на удивление мирно сделка позволяла хотя бы попытаться.

Я слишком часто нахожусь в разъездах, ответил на это Питер. Ведь ты только и знаешь, что открывать все эти новые отделения. А когда возвращаюсь в город, пропадаю на работе едва ли не сутками, причем никакого просвета не предвидится. Так зачем мне отбирать малышек у Джилл? Чтобы их воспитывала гувернантка?

Во всем этом была, несомненно, толика здравого смысла. Однако Мистлер не изменил своего убеждения, считал, что Питер гораздо больше времени уделяет поездкам и культурным походам по музеям, нежели своим прямым обязанностям вице-президента, отвечающего за организацию дочерних компаний, и редко когда засиживается на работе после шести. Настоящая проблема крылась в том, что Питер явно проявлял все меньше и меньше интереса к работе. Мистлер старался не думать об этом, и жертвы, на которые должен был пойти Питер, чтобы удержать дочерей при себе, были уж определенно не его, Мистлера, делом. Возможно, по-своему Питер прав. Пляж на Гавайях — куда как лучшее место для десятилетних малышек. И если верить ходившим по агентству слухам, тренер по гольфу был вполне приличным парнем. Мало того, что Господь наградил его мощным торсом и выпирающим в любом костюме причинным местом, время от времени он даже читал книжки, причем любимой была «Популярная механика».

Но все это в конечном счете не имело такого уж большого значения. Питер был товарищем Мистлера по колледжу, делил с ним комнату в общежитии, был его шафером на свадьбе, и в городском доме Мистлеров для него всегда ставился прибор на столе, а в загородном доме была выделена постоянная гостевая комната. Хорошо, что Клара не слишком жаловала Джилл и всегда очень тепло относилась к Питеру.

Все эти перипетии помогли выявить один несомненный плюс: Питер с безразличием относился как к попытке отвадить его от весьма привлекательной и богатой кузины Мистлера по отцовской линии, так и к бесконечным атакам, которым он подвергался со стороны отдельных представительниц женского персонала агентства. А потому именно на долю Питера выпала почетная обязанность сопровождать Клару в ее поездках по городу во время отсутствия Мистлера, что случалось минимум раз в две недели. Иногда Мистлер категорически отказывался посещать некоторые мероприятия — в основном то были коктейли. И причина тут крылась в том, что начинались эти коктейли слишком рано, как раз в разгар деловой активности в офисе, когда телефоны трезвонили непрестанно, а посетители шли потоком. А вот обеды, те, напротив, начинались слишком поздно, и ему приходилось бороться со сном, порой безуспешно, во время пространных речей и тостов. Хорошо, что Кларе не было нужды прибегать исключительно к услугам двух самых миловидных работников агентства — юристов по авторским правам и гомикам, хотя и у них были свои преимущества: они могли сопровождать ее куда угодно и в любое время, поскольку постоянно бездельничали и, кроме того, составляли очень веселую компанию. Но Питер был незаменим — особенно в походах по благотворительным организациям. Он знал всех и каждого.

Весной того же года, уже после развода Питера, зоопарк организовал поездку на Борнео — для совета директоров, членов их семей и особенно щедрых спонсоров. Подобно большинству таких путешествий, начиналось оно с Лондона. Затем, после двенадцатидневного пребывания на острове, знакомства с дикой флорой и фауной, а также с деревнями, сохранившимися в первозданном виде с первобытных времен, им предстояли краткая остановка в Сингапуре и возвращение через Париж. Клара была в восторге, она всегда обожала орангутангов.

Едем, заявила она за обедом, как только утрясут с визами и датами. А потом мне хотелось бы провести несколько дней в Париже, вдоволь насладиться прогулками по этому замечательному городу, а также белой спаржей и гусиным паштетом.

Он почему-то так и думал.

Поезжай, милая. Привезешь целую гору фотографий, только смотри, не слишком объедайся паштетом. Мне, к сожалению, никак не вырваться. Как раз в это время предстоит презентация в Набиско — нам позарез необходимо прибрать к рукам тамошнюю фирму. И еще, думаю, придется вести переговоры о покупке агентства Дюранта в Монреале. Только вообрази! Если переговоры пройдут успешно, мы захватываем практически всю Канаду. Кроме того, если я поеду с тобой, то оба мы будем отсутствовать на протяжении целых трех недель. Знаю, наша Мелинда просто ангел, но не кажется ли тебе, что Сэму будет лучше, если я останусь дома?

Да тебе вечно не до него, даже если ты дома.

Это потому, что у меня есть ты и я могу быть совершенно спокоен за ребенка. Вот увидишь. Я буду очень, очень стараться.

Все это означает, что ты просто не хочешь, чтобы я поехала.

Да нет, ничего подобного! Приказываю тебе ехать как супруг и самый выдающийся орангутанг в зоопарке! И первоклассно провести время.

Нет, это невозможно. Так я не поеду. Я проверяла. Все женщины будут с мужьями. Даже Эмми де Грут, почетная председательница совета директоров, чей муж недавно умер, едет не одна, а с племянником, Вулли Хичкоком. А Джейн Крукшенк не едет вовсе. Неважно себя чувствует. Так что никакого Борнео и никаких орангутангов — и все это во славу и еще большее процветание фирмы «Мистлер, Берри и Ловетт»! Кстати, знаешь, если уж так беспокоишься о Сэме, можем и сократить путешествие. Можно исключить Париж и даже Сингапур.

У меня просто сердце разрывается слышать все это, но не могу, серьезно, никак не получится!.. А знаешь, есть идея! И подсказал мне ее достопочтенный Вулли Хичкок. Ведь он был близким другом отца. Почему бы тебе не пригласить Питера? Это будет только честно. Мне кажется, он до сих пор переживает, что его вывели из совета директоров. Да он с радостью поедет с тобой!

Разве у него нет работы?

Я сделаю всю эту работу за него.

Что ж, ладно.

И, разумеется, Клара поехала, и Питер согласился ее сопровождать. Перед отъездом Питер подарил Мистлеру нэцкэ — старинные, искусно вырезанные из дерева фигурки трех обезьян.

Вот, сказал он, держи. Наверняка они куда приятнее, чем живые, тем более при ближайшем рассмотрении. Не видят зла, не слышат зла, не говорят о зле! Лично мне страшно все это нравится.

Клара вернулась из проездки вся сияющая и преисполненная нежности. Но он стал замечать за ней некоторые странности. Иногда, когда она возилась с Сэмом или занималась цветами в доме, на нее вдруг нападала страшная сонливость. Уже засыпая, она еле слышно шептала мужу, как славно можно провести ближайший уик-энд. Он тут же забеспокоился, подумал: а вдруг она подхватила в тропиках одну из экзотических болезней, некий микроб, что блуждал в крови и вконец выматывал человека? Но ни лихорадки, ни других симптомов у нее не наблюдалось.

Как-то в середине лета, когда Клара с Сэмом переехали в Крау-Хилл, Мистлер улетел в Париж прямо в понедельник, с утра. У него было достаточно времени, чтобы провести целую серию встреч и вернуться к уикэнду домой. В первый же свободный вечер он обедал с мадам Порте. Той удалось выкроить время между двумя фестивалями в Провансе и Зальцбурге. Они сидели под большой липой у нее в саду, о наличии которого никак нельзя было догадаться, проходя мимо строгого, выкрашенного в бежевую краску здания на рю де Лилль, где на первом этаже располагалась ее квартира. Она почти совсем не изменилась; время, как ему казалось, было над ней не властно. Грива волос, при виде которой Мистлер-старший некогда потерял голову, была не тронута сединой, все та же прямая, как струнка, спина и величественная манера держаться. Кожа безупречная, если не считать крупных и сильных рук, уже не похожих на девичьи. Она говорила с ним о постановке «Cosí Fan Tutte», которую видела недавно, о качестве голосов — оно не совсем ее удовлетворяло.

Короче, совершенно дьявольская опера, Томас, заключила она, и все это так похоже на жизнь. Кого-то всегда предают, особенно если человек доверчив. Умерший Моцарт был моложе тебя, но ему, как никому другому, были ведомы эти страшные истины. Интересно, ведомы ли они тебе.

Он обожал ее голос, английскую речь, выработанную под руководством строгой английской гувернантки и в ходе общения со сливками американского общества. Сердце замирало, когда ее смеющиеся глаза останавливались на нем.

Он был гений!

Да, верно. Но, кроме всего прочего, он был весьма неравнодушен к женщинам. Еще с малолетства, когда его сажали за стол, а ноги не доставали до полу. Не думаю, что ты обладаешь тем же качеством.

Но ведь он же не учился в школе-интернате. Помнишь, ты сама говорила, как там ужасно? В детстве я не знал ни одной женщины.

Да, конечно. Глупо так воспитывать мальчиков. А знаешь, Томас, я видела твою жену. В мае, в Париже.

Правда? А Клара мне ничего не сказала. Странно…

Видела я, в буквальном смысле. Она меня не видела. Это было в «Пре Каталан», уже в сумерках. Она была с Питером Берри.

Да, знаю. Они ездили в Париж вместе после путешествия на Борнео. Надо было ее окликнуть. Клара страшно обрадовалась бы.

Томас, ils se tenaient tres mal[29]. Прости меня. Я не хотела им мешать. Интрижка или две не разрушат хорошего прочного брака. Человек должен уметь закрывать на это глаза, при необходимости, конечно. Но этот мужчина… он ведь не только твой друг. Он твой партнер.

Слуга подал оранжад. Скажи, tante Элизабет, спросил он, за что ты любила моего отца?

Потому, что он был очень похож на тебя, Томас.

Ну а потом?..

Ах, е poi, е poi…[30] Приезжай ко мне еще. И поскорее.

Мистлер, как и планировалось, возвратился в Нью-Йорк в пятницу в середине дня. И попросил отвезти его прямо из аэропорта в Крау-Хилл. По дороге сосредоточенно читал почту, переданную ему секретаршей через водителя. Клара и Сэм поджидали его на лужайке у входа. В летнем дневном лагере Сэм научился играть в бейсбол. Лето стояло просто чудесное. Если не считать того, что кожа на носу у Сэма облупилась, загар у обоих — и у Клары, и у сына — был просто потрясающий. Мистлер велел водителю отнести чемоданы в спальню, затем они с Сэмом отправились на лужайку отрабатывать удары битой. И занимались этим до тех пор, пока не появились комары. Клара наблюдала за игрой. Они хотели отметить его возвращение ранним обедом, чтобы и Сэм тоже посидел с ними, времени было еще достаточно, чтобы успеть принять душ и переодеться.

Когда наконец Клара отправила сына спать, Мистлер попросил ее посидеть с ним на заднем крыльце. Они пили бренди. Еще не стемнело, и в саду были видны белые гортензии — в полном цвету. Лужайка пахла свежескошенной травой. На дальнем ее конце, у изгороди, сидел молоденький кролик и безмятежно пощипывал травку. Мысль о том, что Питер Берри может разрушить этот устоявшийся и мирный распорядок жизни, казалась просто нелепой.

Клара, сказал он, я так понял, ты спала с Питером. Означает ли это, что ты намерена сбежать с ним от меня, как некогда поступила Джилл?

Она не ответила, но ему показалось, что подбородок у нее дрожит.

Дешевая шутка.

Он кивнул.

Кто тебе сказал?

Не важно. Важен только ответ на мой вопрос. Беру назад дешевую шутку о Джилл, но все же хотелось бы получить от тебя ответ. Если можно, конечно.

Пожалуй, нет. Вообще-то, знаешь, мы с ним об этом не говорили, Томас. Я очень мило и беззаботно провела время, но дело того не стоит, чтобы его обсуждать. Вот уж не думала, что ты узнаешь… Прости меня, Томас. Мне совсем не хочется от тебя уходить.

И я не хочу, чтобы ты уходила. Забудем о том, что было между тобой и Питером, с этой самой минуты. То, что происходит между мной и тобой, куда важнее и протяженнее во времени. Займусь Питером в понедельник. Только хочу предупредить тебя: не смей ничего ему говорить, пока мы с ним не встретимся.

А что ты с ним сделаешь?

Не бойся, ничего такого ужасного. А теперь пора спать.

В ту ночь он спал в гостевой комнате. Но уже следующей ночью спал с ней, сжигаемый желанием разузнать, чему она научилась у Питера, что изобрела, чтобы доставить Питеру удовольствие. Показалось, что ласки ее стали медленнее и как-то вдумчивее, если здесь вообще уместно это слово. Что ж, вполне приемлемое улучшение, пусть даже и обязаны они этим Питеру. Впрочем, возможно и другое — что она очень старалась, стремясь загладить вину.

Перспектива вышвырнуть Питера вон из фирмы выглядела очень заманчиво. Правда, согласно существовавшей между ними договоренности он не имел права делать этого. И, однако, был уверен, что Питер подчинится, если он прикажет ему уйти. Но тогда придется выкупать вложенную в агентство его долю. И если рассчитываться наличными, то о многих проектах следует забыть или отложить их на неопределенное время. Нет, конечно, он сам может выкупить долю у Питера. Проблема в том, что агентство стало представлять слишком большую ценность. Тогда ему следует ликвидировать значительную часть других своих инвестиций, возможно даже, занять денег. Да, и еще одна проблема — приобретение агентства в Канаде. Переговоры прошли успешно, но никакого соглашения так до сих пор и не подписано. Были и другие сделки, в которых они продвинулись еще меньше. Но ему претила идея такого катастрофического раздробления. Причем на работе самого агентства и на отношениях с клиентами это вряд ли отразится пагубным образом — слишком уж незначащей фигурой был Питер, и все это понимали. Но новые перспективные клиенты могут не понять, истолковать превратно, пусть даже событие выеденного яйца не стоит.

Нет, теперь не самое подходящее время чинить расправу над Питером. Правда, существует еще одна возможность — откупиться от Питера по договорной цене. Да, это выход, потому как Питер вполне может согласиться. Когда он, Мистлер, скажет ему, что знает о нем и Кларе. Питер сразу поймет, что отныне никакой жизни ему в агентстве не будет. Пустое времяпрепровождение в культурных походах по городам и весям для него закончится; Мистлер уже не будет проявлять снисхождения к представленным им счетам, особенно к крупным суммам по оплате номеров в дорогих нью-йоркских отелях. Мистлер впаяет ему по полной программе, но не впрямую, косвенно. И рано или поздно все равно заставит уйти, но сделает это, когда ему, Мистлеру, будет удобно и выгодно. И организует все так, что агентство выкупит его долю, но по смешной цене, несопоставимой с настоящей.

В понедельник утром он приехал в агентство, когда еще не было восьми, и попросил секретаршу позвонить тотчас же, как только появится мистер Берри. А затем уселся читать бумаги, которые мисс Так сочла недостаточно важными, чтобы посылать с шофером. К девяти утра он уже занялся текущими делами. В десять мисс Так сообщила, что мистер Берри только что звонил и просил передать, что задерживается: застрял в пробке.

Хорошо, ответил он. Попросите его зайти, как только появится.

Было уже без четверти одиннадцать, когда Берри, высокий и стройный, с кружкой кофе в руке возник в дверях его кабинета. На нем были летние брюки из индийской ткани в полоску, отделанные кружевом подтяжки, белая рубашка-батник и клубный галстук-бабочка. Левой ягодицей примостился он на краешке стола Мистлера.

Надеюсь, хорошо провел время в Париже? Не желаешь ли настоящего кофе? Попрошу свою секретаршу принести тебе кружку.

Нет, спасибо, никакого кофе. Встречался с представителями «Паблисис», а позже — «Хейвас», на обоих фронтах все в порядке. И потом вдруг узнаю новость о тебе и Кларе. Это предательство, Питер, иначе не назовешь. Вот уж никогда не думал, что тебе нельзя доверять.

Берри соскочил с письменного стола и впился обеими руками в спинку кресла.

Да. Так уж случилось. Она невероятно хороша собой. Ты просто привык к ней, наверное, поэтому и не замечаешь, как она красива и привлекательна. Прости, мне очень жаль. Что еще я могу сказать? Разве что добавить, что готов предложить ей руку и сердце, будь на то твоя воля.

Ты ничего не будешь ей предлагать, между тобой и Кларой все кончено. Не желаю, чтобы отныне ты имел с ней какие-либо контакты, кроме разве что публичных, в присутствии других людей. Меня куда больше занимает твое будущее в этой фирме. А поскольку ты выказываешь все меньше и меньше желания работать, это самое будущее выглядит весьма неопределенно. Что касается отношений между нами, отныне чисто деловых, я не планирую тут никаких изменений. За исключением разве что одного — не имею ни малейшего желания видеть тебя в каком-либо другом месте, если этого можно избежать. В частности, желательно, чтобы ты вышел из членов «Аркадии». Чтобы, входя в этот клуб, мне не приходилось задаваться вопросом, а вдруг ты здесь. Впрочем, и здесь, в агентстве, тоже отныне намерен следить за каждым твоим шагом.

Питер страшно покраснел. И Мистлер даже испугался: а что, если его сейчас вдруг хватит удар? Или же все объясняется тем, что у Питера слишком светлая и чувствительная кожа, к тому же успевшая обгореть от долгого пребывания на солнце? И тут Питер сказал: поступай, как знаешь, Томас. И с Кларой, и со всеми прочими своими маленькими проектами.

Он остановился у двери и, стоя спиной к Мистлеру, добавил: А известно ли тебе, Томас, что ты всегда был ничтожеством? Именно поэтому я не испытываю перед тобой ни малейшего чувства вины.

Ха! Вот пример, как одно воспоминание может повлечь за собой другое. Что ж, это неплохо. Вот он, здесь, сидит на стуле, позаимствованном из маленького магазинчика, даже без бара — и смотрит вдаль, на воду. А если точнее — на Сан-Микеле, на то, как сгущается его тень, падающая на Фондаменте-Нуове, а Лина мечется между ним и фотокамерой, то поправит ему воротник, то снова приникнет к объективу. И тут вдруг он вспомнил.

Понял, сказал он ей. Уверен, что не ошибся. Только сейчас вспомнил, где видел этого француза, который смотрел на нас с таким презрением.

О чем это ты?

Да еще там, на vaporetto. Та элегантная пара, что вышла у Сан-Алвайз. Разве не заметила, с каким неодобрением поглядывали они на меня, старика, которого обнимает и щекочет под рубашкой красивая молоденькая девушка?

Ничего я тебя не щекотала. Ты сам направлял мою руку, и делала я куда более приятные вещи. Ладно, перестань болтать и постарайся, хотя бы попытайся слегка улыбнуться.

Клик, клик, клик… Погоня за идеальным снимком, который может получиться только случайно.

Француз наверняка тоже так думал. И еще считал, что я этого не заслуживаю. И имя его — Симоне. Арно Симоне. Он президент французского инвестиционного банка, организовавшего покупку нашего агентства во Франции. А та женщина — его жена. Я даже однажды обедал у них дома. Странно, как это я не узнал их сразу?..

Боишься, что они разболтают?

Да нет, не особенно. Живут они в Париже, общих знакомых у меня и Клары с ними вроде бы нет. Так что вряд ли им выпадет случай рассказать об этой встрече заинтересованному лицу. Хотя однажды мне по чистой случайности довелось узнать нечто очень важное и интересное.

Ты имеешь в виду всякие там сплетни, да?

Нет. Человеку, рассказавшему мне это, было не безразлично. Он действительно хотел помочь.

И кто же это?

Одна из самых замечательных женщин на свете. Познакомилась с моим отцом во Франции, еще до освобождения Парижа, и с тех пор не переставала любить его. Теперь ее тоже уже нет в живых. Иначе бы она продолжала его любить. Ну, я смотрю, ты почти закончила?

Еще нет. Света недостаточно.

Ну и ладно, тем лучше! Едем к иезуитам. Тебе известно это место? Нет?.. Ну, что ты! Это просто удивительная церковь, позднее барокко, которая почему-то всегда закрыта, когда думаешь, что должна быть открыта. Но, может, на этот раз повезет. И отправимся мы туда не самым коротким — кружным путем, зато места просто изумительные. Надеюсь, там нет сейчас службы.

Не хочешь сказать мне, о чем рассказала тебе та женщина?

Определенно нет. Это было бы двойным предательством.

Он перекинул одну из сумок Лины через плечо и повел ее по Фондаменте в сторону Сакка делла Мизерикордия. Затем они двинулись в противоположную от лагуны сторону, попетляли по узким улочкам, где жили преимущественно рабочие, перешли через один канал, затем через второй, всякий раз выходя к огромным дворцам, и, как ни странно, снова вышли к лагуне. И сразу же по правую руку возникла церковь, строгая и неприветливая.

Смотри-ка, а мы не ошиблись, сказал он Лине. Видишь ту дверь, за первой дверью? Она открыта. Назовем это чудом.

В ризнице дремал охранник. Если не считать его, они были совершенно одни. Лина преклонила колени и перекрестилась. Боже, прошептала она. Что это за серо-белая ткань? Шелк, что ли?..

Да нет, потрогай. Это мрамор. Изумительной выделки, гладкий, как шелк. Или обои. Ничего подобного я нигде прежде не видел.

Хочется здесь побродить.

Валяй. Можешь оставить сумку. Буду ждать тебя здесь.

Он уселся по левую сторону от первого бокового алтаря. Она вернулась к нему почти тотчас же. Мистлер опустил монету в пятьсот лир в специальную коробочку, отчего под сводами вспыхнули прожекторы. Но размещены они были так неудачно, что без них, особенно в такой ясный день, освещение было бы куда приятнее глазу. И через секунду спросил: Ну, что скажешь?

Это действительно нечто. Хотелось бы тут поснимать.

Думаю, это запрещено. Но можешь посмотреть на живопись через линзы от своего аппарата. Они гораздо мощнее моего бинокля.

Она отвинтила огромную трубку от «Никона», взглянула через нее и заметила: Хотелось бы больше цвета. Или света. Почти ничего не разобрать. Что это они делают вон с тем мужчиной, что слева?

Поджаривают на огне. Хотят убедиться, что печень хорошенько прожарилась.

Да перестань, Томас!

Я серьезно. Это святой Лаврентий, покровитель поваров, на гриле. Тициан хотел остаться верным легенде, но, думаю, дело тут не только в этом, он в любом случае написал бы полотно в темных красках. Он ведь был относительно молодым человеком, когда начинал писать эту картину, — не старше меня или Гэнсворта! И на работу над ней у него ушло десять лет. К тому времени он уже не смотрел на мир через розовые очки. Помнишь его «Введение во храм» в галерее Академии? Тоже очень темное полотно, которое тебе так понравилось?.. Мы видели его вчера. Эти две картины очень похожи. В обеих слышится крик отчаяния.

А что произошло со святым Лаврентием? По легенде?

Он был истовым христианином, которому, к несчастью, выпало родиться и жить в период правления императора Деция, грубого и жестокого типа, известного в основном тем, чем он пытался повернуть время вспять. Эдакий варвар-фундаменталист. А в Римской империи меж тем появлялось все больше и больше христиан. И любому попавшему в лапы жестокого Деция предлагался выбор: или отказаться от Христа, или же мученическая смерть. Лаврентия привели к императору ночью. И Деций сказал: Или принесешь жертву нашим богам, или нынешняя ночь будет для тебя последней и проведешь ты ее в муках. И Лаврентий ответил ему примерно следующее: Моя ночь состоит не из тьмы. Она купается в вечном свете. Это высказывание ничуть не развеселило Деция, и он приказал соорудить жаровню. Видишь вот эту конструкцию, похожую на лагерную койку, только без матраца? Мужчина, лежащий на ней и корчащийся в муках, и есть тот самый святой. А вот этот, кто придерживает его за плечи и тоже, похоже, мучается, как и Лаврентий — наверное, от невыносимого жара, — это, по-видимому, один из мучителей. А вот еще один, весьма старательный парень, видишь, он присел на корточки и раздувает угли, чтоб горели жарче. А вон там, с другой стороны, стоит толстяк с огромной вилкой и тычет Лаврентию в печень.

Господи!

Вот именно. Исполняют работу за Господа Бога. Полностью поглощены ею и палачи, и святой. Посмотри, какой поразительный контраст с другими фигурами. К примеру, вон там, справа, стоят два интеллектуала. Совсем вдалеке. Наверное, говорят о поэзии. Лично я просто зачарован пятном яркого света в самом верху. И никак не могу решить: то ли это чисто художественный прием, изображение грозы, то ли святой дух выглядывает из облаков, желая убедиться, что Божья работа делается надлежащим образом. Приглядись хорошенько к этой картине. А я пойду брошу еще одну монетку.

Она взглянула на него как-то странно. Но он повернулся и отошел. Под сводами снова вспыхнули прожекторы.

Наверное, все же это Святой Дух, продолжил, вернувшись, Мистлер. Уж очень ярок свет, хотя кое-какие сомнения у меня все же остались. Прежде не замечал, чтобы в религиозной иконографии этого периода Бог-Отец или Бог-Сын посещали подобные пыточные мероприятия. И в данный момент не припоминаю ни одной картины, изображающей распятие или снятие с креста, где за этим бы наблюдал Бог-Отец или Святой Дух. Да и в предшествующих распятию процедурах они тоже вроде бы не фигурируют — когда, к примеру, Христа избивают кнутом, или надевают на голову терновый венец, или же он бредет, согбенный под тяжестью креста по виа Долороса. Их там нет. Интересно знать почему. Знак привередливости небес? Или же уважения к самой логике веры? Боязнь, что веру можно поколебать или же подорвать вовсе, если Отец будет наблюдать за всеми теми ужасами, которые проделывают с его Сыном, и даже не попытается вмешаться, прекратить его мучения? И, разумеется, Сын всегда присутствует на Судном дне. Сидит, как царь на троне, и вершит правосудие, что для большинства людей означает адские муки, а Отец обычно наблюдает. Почему тогда Отец смотрит на все это? Чтобы убедиться, что Сын не станет испытывать жалости, если вспомнит вдруг, что проделывали с ним, а он, его Отец, так и не вмешался? Что он как бы одобряет тем самым справедливость назначенного Сыном наказания и его последствия?

Томас, прекрати! Ну, как только можно говорить такое? Что эти люди проделывают за Бога его работу? Это… это просто отвратительно!

Что именно? То, что я говорю, что это Богова работа, или то, что проделывают с человеком его мучители?

И то, и другое. Ведь если верить легенде, которую ты только что рассказал, именно император приказал мучить его.

Ну что ж, оба мы с тобой пришли к выводу, что поджаривать людей на костре плохо. Но к чему отрицать роль Бога? Кто в конечном счете организовал все это, кто создал Деция таким жестоким? Кто, как не Бог? Разве не все на свете происходит согласно его замыслу?

Это люди делают плохие и жестокие вещи. И делают их против воли Божией.

Мне известно это объяснение. Однако оно не помогает отделаться от мысли, что если этот самый всемогущий Бог существует, то именно его воля и исполняется. Возьмем, к примеру, человека, больного раком печени. Разве не по воле Божией выпала ему эта болезнь? Нет, конечно, ты можешь сказать, что это расплата за его грехи. Или еще за Адамов грех, и не забывай, была еще Ева. Не станешь же ты отрицать, что Бог по крайней мере не мешал всему этому? Так в чем тогда состоит разница между осмысленным и целенаправленным злом и тем, что Бог допускает это зло, хотя вполне в его власти вмешаться и остановить?

Свобода выбора. Человек сам волен делать свой выбор.

Правильный ответ согласно церкви, но я почему-то никогда не мог смириться и принять его. Впрочем, к бедняге, страдающему раком печени, это никак не относится. Почему он наказан, хотя еще не был судим? Он все еще жив, он может раскаяться. Ха!.. Хотя, должно быть, тебе лучше, чем мне, известны все положенные процедуры раскаяния и прощения. Но почему, почему все же не подождать, хотя бы до того момента, когда парень предстанет перед судом, а не вселять в его тело краба, который медленно сжирает его печень? Или к чему поджаривать живьем святого, который уж точно никогда не был плохим человеком? Стандартный ответ мне известен: его поджаривают живьем во славу Божию. Какая чушь! Знаешь, в этой теории о свободе выбора есть нечто комическое. Все равно что сказать, что действующие лица в какой-нибудь пьесе имеют свободу выбора. Актеры изо всех сил стараются убедить зрителей в этом, но каждое их действие, все, что вообще происходит в этой пьесе, уже предопределено драматургом. Взять, к примеру, «Короля Лира». Ведь вовсе не Корнуолл решает выколоть Глостеру глаза. Шекспир решил и придумал все это, опираясь на прочитанные им истории и наблюдения того, что творится в этом мире. Вот тебе и Бог, и его воля! Ха-ха-ха!

В ответ она прошипела: Не думаю, что это хорошо и правильно — говорить такие вещи в церкви! Пошли отсюда. К тому же ты выглядишь совсем больным. Ну зачем тебе только понадобилось говорить, что палач тычет вилкой в печень святому? Какая гадость! Лично мне кажется, он тычет ему в бок или задницу.

Что ж, может, ты и права. Хотя если вдуматься… Ведь печень находится у человека справа, верно? А вилка совсем с другой стороны. Ладно, не важно. Просто я зациклился на этой печенке, сам не знаю почему.

Ему хотелось сказать: Видишь ли, я имею полное право злиться. Говорить гадости и даже выглядеть скверно. Ведь человек, больной раком, — это я. И узнал я об этом совсем недавно, узнал о том, что скоро умру, — днем, перед той вечеринкой у Анны Уильямс, как раз перед тем, как мы встретились. Но ш-ш! Никому ни слова. Это тайна. Об этом знают только мои врачи и адвокат. Последний, бедняга, боится даже заговорить со мной об этом. Пока что.