Украденная ложь

Глава 20

Алистер

Однажды, когда мне было восемь лет, мой дедушка взял меня на охоту.

Он в основном охотился на крупных животных. Которых он мог выпотрошить, освежевать и повесить на стену или расстелить на полу в качестве ковра перед одним из своих многочисленных каминов. Не потому, что ему нравилось убивать, а потому, что ему нравилось побеждать.

Когда в его доме появлялись новые люди, он непременно проводил их в свой кабинет и хвастался одним из своих многочисленных убийств. Рассказывая абсурдную историю, которая всегда делала его героем. Как он отважно отбивался от медведя, когда был еще подростком, или выслеживал раненого лося на протяжении двадцати миль.

Мой отец стал хвастуном не просто так.

Мы стояли посреди леса с рассвета до полудня, когда вспышка рыжевато-коричневого меха прошелестела по деревьям перед нашей палаткой.

— Красивая самка.

Его прокуренный голос всегда царапал мне уши, как гвозди по меловой доске.

Пума сканировала пространство своими ярко-желтыми глазами, не думая смотреть направо. Дед сунул мне в руки возмутительно большое ружье.

Я посмотрел на него, сбитый с толку тем, что делать с этой гребаной штукой, потому что я никогда раньше даже не стрелял из пистолета.

— Давай. В конце концов, ты должен стать мужчиной, — кивнул он головой на ничего не подозревающего животного.

Я никогда этого не понимал. Необходимость убивать кого-то, чтобы доказать свою мужественность. Это всегда казалось уловкой, чтобы сделать из людей серийных убийц. Но поскольку я чувствовал себя польщенным тем, что он выбрал меня сегодня, я поднял тяжелое оружие.

Подражая всем западным фильмам, которые я когда-либо смотрел, я направил ствол ружья наружу, положив маленький палец на спусковой крючок, и сделал несколько глубоких вдохов. Все казалось тяжелым, я чувствовал себя неловко, держа его в руках.

Я еще не врос в свое тело, во мне были только конечности и кости. Я даже не чувствовал себя достаточно сильным, чтобы удержать его. Я сказал себе, что это все равно что игрушечные пистолеты, с которыми играл Сайлас, те, что стреляли пластмассовыми пулями с резиновыми наконечниками.

Я не хотел этого, но, когда нажал на спусковой крючок, и взрыв от выстрела потряс мое тело, я закрыл глаза. Я зажмурился, поморщившись от мгновенной боли. Мне словно снесли плечо, и в течение десяти секунд я думал, что случайно выстрелил в себя.

Но даже сквозь боль мои барабанные перепонки агрессивно звенели.

Я думал, что, как львы или тигры, пума будет рычать, защищаясь. Что у нее будет глубокий, хриплый голос, который заставит землю вибрировать от бравады. Вместо этого это был жалкий вопль.

Он был похож на плач ребенка, который кричит снова и снова.

Открыв глаза, я увидел, что животное упало на поляне, запрокинув голову и оскалив зубы, крича от мучительной боли.

Мой дед в тот день преподал мне очень важный урок. Единственный, который я навсегда запомнил. Он потащил меня за больную руку к ревущему животному.

Быстро достал из сапога нож и показал мне длинное, толстое лезвие.

— Иногда избавить кого-то от страданий проще простого, Алистер. Например, эту пуму, — сказал он. — Очевидно, что ей больно, поэтому мы ей поможем.

Он быстро вонзил кинжал прямо под ее грудную клетку, думая, пробив сердце.

Звук замер в моих ушах, глаза животного закрылись, и вот так просто жизнь оборвалась.

— В других случаях не так просто определить, когда кого-то надо прикончить. Ты можешь не увидеть этого сразу, но это всегда видно по глазам. Именно по ним можно определить, что человек уже мертв, даже если он полностью здоров. Сердце бьется, но глаза уже остыли.

Я много думал о его словах на протяжении долгих лет. Особенно когда смотрелся в зеркало.

Я думал об этом еще больше, когда шел позади Сайласа. Я слышал только хруст земли под нашими ботинками и отголоски крика Сайласа в моей памяти. Совсем, как у той пумы, когда мне было восемь. Как будто его разрывали на части, разделяя конечности. Это был не рев, а вопль, дробящий стекло. Осколки вонзались в мою грудь, когда я смотрел, как он несколько минут назад рыдал над телом Розмари.

Его руки впивались в ее грудь, снова и снова. Я едва мог смотреть, зная, что это ничего не даст. Это так больно, что не оставалось шансов даже для надежды. Я вздрогнул, когда треск ее ребер наполнил воздух. В этот момент мы с Руком должны были что-то делать, пока Тэтчер звал на помощь. Она была мертва. Она была мертва уже несколько часов. Мы все поняли это, когда увидели ее.

Но ни у кого из нас не хватило духу сказать ему об этом, пока он не стал приносить больше вреда, чем пользы.

Я схватил его за плечи:

— Сайлас, — думаю, это был самый мягкий мой голос с тех пор, как я был ребенком. — Ты должен остановиться. Она ушла, она ушла.

— Отвали! Отвали, Алистер! — рыдал он, надавливая с большей силой.

Тело Роуз не оказывало никакого сопротивления его силе. Она содрогалась при каждом сжатии груди, ее обычно раскрасневшиеся щеки стали болезненно-серого цвета, и у меня защипало глаза, когда я увидел ее такой.

Я дернул сильнее, цепляясь за его подмышку. Рук последовал моему примеру, и я услышал его голос:

— Си, пожалуйста, чувак. — Его голос дрожал, слезы подступали к горлу. — Ты сделаешь только хуже, просто отпусти ее.

Вдалеке завыли полицейские сирены, мигающие красные и синие огни отражались от деревьев на улице, пробиваясь сквозь разрушенный дом, в котором подростки напивались до беспамятства в тайне от родителей.

— Нет! Нет! Розмари, очнись, Рози, пожалуйста! Отпусти меня! Я должен помочь ей, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, РОУЗ!

Мои руки горели от напряжения, когда мы оттаскивали его от ее тела, он боролся с нами всю дорогу, брыкаясь ногами.

Я многое сделал для своих друзей. Это было самым трудным.

Мы держали его, как дикого зверя, и никакие слова не могли его успокоить. Он просто продолжал выкрикивать ее имя в ночи. Как будто луна услышит его мольбы и вернет ей жизнь.

Я хотел этого для него.

Если бы я мог поменяться местами с Роуз. Если бы кто-то дал мне такую возможность, я бы ушел вместо нее. Только бы Сайлас был в порядке.

Полиция, скорая помощь налетели, как пчелиный рой. Жужжали вокруг места происшествия, говорили тихими голосами. Когда шок немного прошел, когда Сайлас понял, что она не вернется, и медики ничего не могут сделать, кроме как накрыть ее простыней, он замолчал.

У меня болело горло, и, хотя мы пытались уговорить его уйти, сесть в машину, чтобы мы могли ему помочь. Он отказался уходить. И поскольку я был психически измучен, во мне не было сил бороться. Я не смог бы бороться с ним до самой машины, поэтому мы ждали вместе с ним.

Мы стояли, пока полиция не закончила, даже после того, как они нас допрашивали. Мы не двигались. До тех пор, пока они не начали поднимать ее на каталку, и тогда он снова зашевелился. Как разъяренный бык, он протиснулся сквозь них, снова прокладывая себе путь к ней.

Офицеры потянулись к нему, крича, что ему нельзя проходить за желтую ленту, как будто мы не были там за сорок минут до их расследования. Он игнорировал их, как пули, рикошетящие от металла, их голоса мало что могли сделать, чтобы остановить его.

Рук схватил его за плечо.

— Сайлас, что ты делаешь?

Его охватило беспокойство, он боялся его ответа. Он повернулся в нескольких футах от ее покрытого тканью тела, лицом к полиции и всем своим друзьям. Казалось, он смотрел прямо сквозь нас, когда сказал:

— Я просто хочу понести ее еще раз. У нее мерзнут ноги, когда она без обуви на улице.

Никто, ни одна душа не попыталась остановить его, когда он поднял ее на руки. Ее вялая рука вывалилась из-под белой простыни, кончики пальцев окрасились в ярко-красный цвет.

Мы шли позади него, Тэтчер, Рук и я, пока он нес ее к машине скорой помощи. Я смотрел, как ее рука качается у него под боком, как ее волосы рассыпаются по его предплечью, и мне было ненавистно осознавать, что она больше никогда не будет смеяться. Что она больше никогда не расскажет банальную шутку и не будет дразнить Рука из-за его волос. Я ненавидел, что она никогда не будет рядом, чтобы мы чувствовали себя… нормальными. Как обычные парни, а не незаконнорожденные сыновья Пондерозы Спрингс.

Как она проникла в глубины моего сердца и стала другом, но так быстро исчезла. То, как ее не волновало, что люди пялились на нее в коридоре, когда она впервые взяла Сайласа за руку в средней школе. Странный шизик, держащий за руку дочь мэра, о которой шептались.

Но Роуз было все равно.

Она смотрела на Сайласа так, будто все это никогда не имело значения.

Сейчас он нес ее тело на одну из последних остановок перед тем, как ее похоронят на глубине шести футов под землей.

Ее жизнь закончилась, вот так просто. Без всякого предупреждения.

Была отнята у нас.

Украдена.

— Ты принимаешь лекарства?

Голос Рука возвращает меня в настоящее. Напоминание о том, что у нас есть очень короткий промежуток времени, который не включает в себя мои дневные мечты и его вопрос о лекарствах.

Сайлас смотрит на него из-за стола, его руки заняты бумагами, которые он перебирает в ящиках, он слегка опускает голову, как бы говоря: «Ты действительно спрашиваешь меня об этом сейчас?»

— Не смотри на меня так, мать твою. Сейчас двенадцать часов дня, если ты не примешь их сейчас, то забудешь после еды. Ты всегда забываешь после еды, — возражает Рук, снимая книги со встроенной полки.

— У меня их нет с собой, я возьму их позже, — ворчит Сайлас.

После той ночи я несколько месяцев беспокоился, будет ли он снова выглядеть как человек. Исчезнут ли мешки под глазами, и вернется ли он к своей нормальной загорелой коже, а не к отвратительной бледности.

Мы все по очереди сидели у его двери, заносили внутрь еду, воду, лекарства. Просто ждали.

Три недели.

Мы ждали три недели, прежде чем он вышел из своей комнаты.

Слабый, с заметной потерей веса и требованием выяснить, что случилось с Роуз.

Когда мы согласились помочь, это было похоже на то, что мы даем ему повод для работы. Может, с нашей стороны было неправильно так поступать. Может, мы делаем только хуже, разрывая муравейник, в котором не было необходимости, но это помогло ему.

Он снова начал есть, набрал мышечную массу, занимаясь со мной в спортзале.

Но даже тогда, даже сейчас, когда я смотрю в его глаза, я вижу это.

Его глаза стали холодными в ту ночь, когда сердце Роуз перестало биться.

Рук резко останавливает свое занятие, как будто у нас есть все время в этом гребаном мире. Он подходит к своей сумке и расстегивает боковой карман. Открывает маленький пакетик с двумя белыми таблетками внутри.

— Ты шутишь, — замечает Сайлас, наблюдая, как он подходит к столу.

— Разве я похож на шута? — отвечает Рук.

Рук Ван Дорен, единственный из нас, кто смог покинуть этот город и стать приличным человеком. Часть меня чувствовала вину за то, что мы так сильно подпитывали его хаотичность, в словах его отца была доля правды.

Рук уже был испорчен, но вместо того, чтобы советовать ему прятать это, как все остальные, мы заставили его это принять.

В зависимости от того, как на это посмотреть, это может быть хорошо, а может быть, только нанесет еще больший вред.

— Ладно, медсестра Джеки, — вклиниваюсь я. — Принимай свои чертовы таблетки, чтобы мы могли закончить то, ради чего сюда пришли.

Сайлас принимает лекарство, бормоча негромкое «спасибо».

Мы обыскиваем каждый уголок: под коврами, под диванными подушками, но ничего не находим. Напряжение велико, так как мы идем к тому, что выглядит тупиком. Если мы не сможем связать Грега Уэста с Роуз, то нам больше не на что опираться.

И мы не можем вламываться в кабинет каждого учителя. Это будет означать, что убийство Роуз останется нераскрытым. Без полиции, которая могла бы провести расследование, без зацепки, которую можно было бы найти, ее смерть навсегда останется в нашем сознании, в сознании Сайласа.

Если только Тэтчер не убьет его просто для того, чтобы убить, нам конец.

Я смотрю, как Сайлас перелистывает страницы, сканируя глазами что-нибудь, малейший намек на что-то, что даст нам повод навестить Грега поздно ночью. Он использует любые средства, чтобы получить нужную нам информацию.

Он отчаянно ищет ответы, и я думаю: разве знание не хуже? Знать теперь, что она была убита, но все еще не иметь возможности поймать ее убийцу.

Я не могу не задаться вопросом, не следовало ли нам с самого начала оставить все как есть. Может, нам следовало сказать ему «нет» и дать ему погоревать. Но, опять же, если бы мы так поступили, то одевались бы для еще одних похорон.

У Сайласа, по его мнению, нет ничего, кроме Роуз, ради чего он мог бы жить. Эта охота дала ему еще одну причину. Я не собираюсь быть тем, кто отнимет ее, только для того, чтобы он покончил с собой несколько минут спустя.

Мы ищем еще десять минут, секунды бегут быстро, слишком быстро. У нас заканчивается время и терпение.

— Здесь ничего нет! Несколько смятых Хастлеров¹⁴ со школьницами доказывают, что он гребаный извращенец, а не гребаный убийца! — кричит Рук, разочарование волнами исходит от всех нас.

— А чего ты ожидал, тупица, что на стене большими буквами будет написано сообщение: «Я убил Розмари Донахью»? — огрызаюсь я.

Если кому и нужно злиться, так это Сайласу. Наша задача как друзей — держать себя в руках ради него, а не взрываться, когда дела идут не так, как мы хотим.

— Знаешь, тебе не обязательно быть такой ебаной пиздой, — огрызается он.

— Никаких больших букв, но как насчет металлического сейфа, спрятанного за занавеской? — раздается голос Тэтчера — единственная причина, по которой я не вбил зубы Руку. Это и только это.

Повернувшись, я вижу, что Тэтч отдергивает занавеску, которая, как я понимаю, скрывает окно, чего, видимо, и хотел мистер Уэст. В стене находится большой сейф со встроенным комбинированным замком.

Единственный способ проникнуть внутрь, не будучи пойманными, — это узнать код, и, судя по всему, он не из тех, кто просто записывает пароль к своему нехитрому сейфу.

— Кто-нибудь знает кого-нибудь, кто может взломать сейф? — бормочет Рук из угла.

Сигнал на моем телефоне начинает срабатывать, предупреждая меня, что нам нужно уходить, потому что до включения камер наблюдения осталось всего десять минут.

— Если нас поймают, будет неважно, знаем ли мы кого-нибудь. Пошли, — машу им я, проверяя, все ли лежит на своих местах, затем открываю дверь и смотрю в обе стороны.

Убедившись, что никто не идет, мы все легко выскользаем, закрыв за собой дверь. Мы идем по коридору здания округа Ротшильд и направляемся к выходу из здания.

Это не полный провал и не самая лучшая новость, но уже хоть что-то. Еще одно задание, еще один человек, которого нужно выследить. Все, что потребуется, лишь бы Сайлас не обратил свое любимое оружие против самого себя.

Я не хочу в этом году хоронить еще одного друга.

Рук уже переписывается с половиной своих знакомых, расспрашивая о взломщиках сейфов и людях, специализирующихся на этом. К тому времени, как мы выбираемся из здания и идем мимо общих залов, мое внимание привлекают две фигуры перед библиотекой, библиотекой с моим именем.

Я довольно близок к греху гнева. Если бы дьявол раздавал награды своим лучшем представителям, я бы выиграл трофей с охренительным успехом. Я знаю о похоти, моя гордость втянула меня в бесчисленное количество драк, думаю, что обжорство и жадность идут рука об руку, и я был обжорой для наказания.

Зависть один из единственных грехов, которые я не часто практиковал. Зависть и ее зеленое чудовище появлялись вокруг одного человека, и с годами она постепенно угасала. С возрастом я понял, что у него нет ничего такого, чего бы я хотел, и вскоре моя зависть как нежеланного младшего брата переросла в ненависть. Мне безразлично, жив мой дорогой старший брат или умер, в самом худшем смысле этого слова.

И сейчас мне, как никогда в жизни, хочется совершить убийство первой степени. Дориан Колдуэлл.

Бичом моего существования становится разговор, который я не могу слышать, с занозой в моем боку.

Я не видел брата с поза-позапрошлого Рождества и взял за правило не выходить из дома, пока он не уедет. Он стоит в нескольких футах от меня, на его плечи накинут дурацкий твидовый пиджак, похожий на мешок из рогожи.

Успех, богатство, все это прилипает к нему, как мухи к дерьму. Я презираю его еще больше за то, как он укладывает свои волосы — такого же угольного цвета, как у меня.

Передо мной стоят две противоположные силы, которые я хочу уничтожить совершенно разными способами.

Погода приличная, достаточно теплая, чтобы Брайар надела шорты, которые мамы носили в восьмидесятых. Я скольжу взглядом по ее длинным ногам вплоть до порванных конверсов. На левой ноге сбоку кусок серебристой клейкой ленты. Полагаю, он приклеен, чтобы прикрыть большую дыру, которая все еще видна.

Ее волосы подхватывает порыв ветра, отбрасывает их назад, Брайар улыбается моему брату, который помогает ей собирать книги с земли.

Мне хочется оторвать ему руки за то, что он заставил ее так улыбаться.

За то, что он привлек ее внимание.

Я впиваюсь ногтями в ладонь, сжав ее с такой силой, что думаю, не выступила ли кровь. То, как Брайар смеется над его словами, и как он специально касается ее пальцев, когда передает ей книги.

Не знаю, чего мне хочется больше: убить его или наказать ее.

Дориан должен был отсутствовать, по крайней мере, еще неделю или две. Он никогда не появлялся на каникулах так чертовски рано, и когда он так делает, то пытается забрать то, что принадлежит мне. Дориан снова вырывает то, что принадлежит мне, прямо из моих гребаных рук.

Доказывает, что я лишь его запасной вариант. Все, что у меня есть, может забрать только он.

Но не в этот раз. Не ее.

Брайар моя.

Моя, чтобы мучить.

Моя, чтобы манипулировать.

Моя, чтобы ломать.

Ей, черт возьми, пора узнать, что бывает, когда она не играет по моим правилам.

Я смотрю на парней, чувствуя, что мне нужно физически отвести от нее взгляд,

— Думаю, я знаю кое-кого, кто может помочь нам с этим сейфом.

Хочет она этого или нет.