Улица без радости

Дневник: Люди

Любая война - и особенно война в джунглях - ведется людьми, независимо от количества техники, которая может быть в их распоряжении. В Индокитае, где никогда не существовало такого понятия, как «фронт», каждый командир подразделения, от скромного сержанта, удерживающего блиндаж на линии де Латтра, до генерал-майора, командующего Северным Вьетнамом или Камбоджей, должен был полагаться только на себя. На непрерывном фронте можно рассчитывать, что две надежные соседние части «вытянут» слабую; или слабый командир может, при необходимости, быть поддержан более энергичными коллегами или побужден к действию всегда присутствующим более высоким командиром. В Индокитае, где штаб дивизии служил лишь административным целям, а фактически боевые действия вынуждено находились в руках полковников, командующих мобильными группами; там, где не было ничего необычного в перемещении десантных батальонов или артиллерийских батарей для одной операции на расстояние, равные расстояниям между Токио и Сеулом, огромная ответственность лежала на одном человеке, командире, который жил достаточно долго, чтобы не повторять одну ошибку дважды, и реже встречалось второстепенное подразделение, которое могло остаться невредимым просто «справляясь» или «занимаясь своим делом». В одном районе Северного Вьетнама произошел личный конфликт между вьетнамским командиром подразделения и его соотечественником, который был начальником провинции, по поводу протокола, важность которого, вероятно, показалась бы незначительной среднему западному человеку. Оба поручали своим подчиненным делать только то, что было строго необходимо для «сосуществования» с представителями другого. Командиры военных постов оказывали помощь атакованному полицейскому посту только в том случае, если последний был близок к уничтожению, а сельские старосты и полицейские никогда не сообщали о проникновении подозреваемых, если только подразделение вьетнамской армии на месте не просило их об этом напрямую. Коммунисты знали об этой ситуации, и через короткое время эта провинция стала наиболее сильно инфильтрованной областью в дельте Красной реки.

В такой войне без фронтов никто не был в безопасности и никого не щадили. Лейтенанты гибли сотнями, и было подсчитано, что поддержание основных коммуникационных линий по всему Северному Вьетнаму обходилось в среднем в три-четыре человека в день на каждые сто километров дороги. Гибли и старшие офицеры. Генерал Шансон был убит террористом в Южном Вьетнаме; генерал ВВС Артман был сбит над Лангсоном; полковники Бланкар, Эдон и Эрулен подорвались на минах, когда они вели свои мобильные группы через болота и рисовые чеки. И война не щадила генеральских сыновей. Лейтенант Бернар де Латтр де Тассиньи был убит при обороне скалы, служившей ключом к форту Нинь-Бинь. Он был единственным ребенком маршала де Латтра, и его смерть разбила маршалу сердце. Лейтенант Леклерк, сын маршала Лекрерка, погиб в лагере военнопленных у коммунистов, а лейтенант Гамбьез, сын начальника штаба генерала Наварры, был убит при Дьенбьенфу.

Эти люди, и тысячи других, от Мартиники до Таити и от Дюнкерка до Конго, со всех частей Индокитайского полуострова, и иностранные легионеры, от Киева, Украина, до Рочестера, штат Нью-Йорк — все они были войсками Французского Союза, без сомнения, последней и самой большой армии Франции, когда-либо сражавшейся в Азии.

«Отель Метрополь» в Ханое, напротив резиденции губернатора и рядом с массивным зданием Банка Индокитая, был «le dernier salon ou l'on cause», последним по-настоящему модным местом, оставшимся в Ханое. Луи Блуэ, его управляющий, преуспел в требовании высоких стандартов работы от своего персонала, который был так же хорошо одет, как и в «Отеле Георга V», его парижского собрата, и шкала чаевых которого была значительно ниже, чем у парижского истеблишмента. Метрдотель — бывший полковник китайских националистических сил — был так же учтив, как и его парижский коллега, а бармен мог воспроизвести разумное подобие почти любого цивилизованного напитка, кроме воды.

Именно в «Метрополе» можно было встретить более состоятельных французских торговцев, журналистов, уставших от профессионального инбридинга, вызванного слишком долгим пребыванием в Пресс-клубе, и старших офицеров северного командования, находившихся в отпуске со своих постов в "падди" (то есть на рисовых полях) и нуждавшихся в психологической реанимации с помощью французской цивилизации и манер, прежде чем вернуться в блиндажи, пиявки и вонь Хунг-Йена или Нам-Дина. То тут, то там кто-нибудь из нас, молодых, прокрадывался и смотрел, как живет другая сторона.

Командиры мобильных групп, в силу своего особого назначения, представляли собой группу совершенно отличавшуюся от остальных. Их проблемы отличались от проблем старших офицеров, чьи войска были прижаты «dans le béton», «к бетону» казематов линии де Латтра. Постоянно в движении, за исключением кратких периодов отдыха, их жизнь больше напоминала жизнь командиров кораблей в период крейсерской войны. Можно было сказать о мобильных группах, когда они размещались вокруг Ханоя или Хайфона, Хюэ или Бьенхоа для переоснащения, почти как о «зашедших в порт». Каждый командир через некоторое время отождествлялся со своей мобильной группой, почти так же, как капитан со своим кораблем или феодал со своей вотчиной. Там был полковник Немо, с темными глазами, узким лицом и вечным окурком «Галуаз Труп» - забористой французской солдатской сигаретой из темного табака — в углу рта; Доделье, который скрывал острый ум под непритязательной внешностью «крутого парня» с парижских улиц; или аристократы (в силу выразительности внешнего облика), такие как Бланкар, с его неизменными рубашками и очками; или интеллектуалы, люди истинной эрудиции и широких взглядов, которые могли смотреть на себя и на всю войну в Индокитае со стороны, «в профиль», как они говорили. Они чувствовали, что принимая на себя всю тяжесть войны, они имеют право высказать о ней свое мнение. Что бы не говорили люди о французском офицерском корпусе, к нему, по справедливости не может быть применено клеймо немигающих людей-исполнителей или прусских автоматов.

Возможно, одним из самых интересных людей в этой категории был полковник Уэнрайт ( У нас также был подполковник Маккарти в Индокитае, командир 6-го марокканского табора. Как нетрудно догадаться, в течении 1952-54 годов этот человек был объектом многих каламбуров. Во французских вооруженных силах служит довольно много офицеров с ирландскими и шотландскими фамилиями, потомков людей, бежавших во Францию, после поражения в одном из повторяющихся восстаний в их странах против Британии). Уэйнрайт («Мой дед был английским офицером, захваченным в плен Наполеоном, который так и не смог избавиться от пристрастия к француженкам и остался после того, как все закончилось») был одним из старших офицеров бронетанковых войск в Северном Вьетнаме.

Его бронетанковая группа без устали перепахивала рисовые чеки Тонкинской дельты, проводя часы под палящим солнцем на дамбах, пока любое прикосновение незащищенной кожи к стальным корпусам не вызывало серьезных ожогов, и, отбив атаки человеческих волн и залпы базук с расстояния 10 ярдов, возвращалась на базу только затем чтобы заправиться топливом, выгрузить убитых и раненых, залатать машины и снова уйти. Groupement Blindé (бронетанковая группа или Б. Г.) действительно была одной из пожарных команд северного командования, которая по приказу командующего театра военных действий сражалась везде, где угрожала опасность, часто покрывая за неделю больше боевых миль, чем аналогичное подразделение в Корее за шесть месяцев. Тонкокостный и жилистый, с мягким голосом, с серыми глазами, глядящими прямо на собеседника, Уэйнрайт почти сразу всем понравился. Его редко можно было увидеть в чем-либо, кроме его британских армейских шорт и простой выгоревшей рубашки с черно-серебряными нашивками Бронетанкового корпуса. Он выглядел кем угодно, но только не жестким боевым командиром, которым он был.

Именно у Уэйнрайта всегда был огромных запас поистине киплинговских баек о том, что люди могут делать в стрессовых ситуациях. Говоря об одном из своих молодых командиров эскадронов, он сказал:

- Этот человек так вежлив, что иногда это сводит меня с ума! Заметьте, он не подобострастен — он просто от природы вежлив. Он не теряет хороших манер даже в бою; на днях я разговаривал с ним по танковой рации, когда его машина должна была использовать свое орудие, и С. сказал: «Извините, сэр, но я ДОЛЖЕН стрелять...» а затем спокойно возобновил разговор после завершения огневой задачи.

- Или в свои очень вежливые дни, - рассказывал Уэйнрайт, - он добавлял: «Не могли бы Вы подождать минутку? У меня здесь есть кое-какие дела».

Именно Уэйнрайт рассказал историю, о том, как складской клерк в Корее чуть не сорвал операцию в Индокитае. Из-за странной случайности ионизации облаков связь бронетанковой группы в один прекрасный день была почти заглушена звонким американским голосом со склада снабжения в Корее, декламирующим длинный список предметов снаряжения. Он был слышен ясно и четко на расстоянии в 4000 миль и оказался невосприимчивым ко всем мольбам и просьбам (по-французски, конечно) заткнуться на некоторое время. К счастью, полковник Харрис, американский наблюдатель из MAAG при французах, оказался поблизости и тоном, американское происхождение которого (как и властность) было безошибочно понятны сержанту снабжения в Корее, прорычал:

- Убирайся к черту с этого радиоканала! Тут война идет!

Согласие последовало незамедлительно.

В другом случае вечно вежливый С. попал в довольно неожиданную дилемму. В Индокитае, где крестьяне, и мужчины и женщины, носят одинаковую одежду и шляпы, и где женщины почти так же плоскогруды как и мужчины, партизаны-коммунисты очень часто выдавали себя за женщин, если их загоняли в угол. Поэтому окончательная идентификация была возможна только путем физического обыска. Столкнувшись с такой задачей, С., который в то время только что прибыл из Франции, где в Бронетанковом училище этой конкретной ситуации не обучали, запросил по рации вышестоящего командира и немедленно получил четкий ответ:

- Хватайте их за жопу, капитан!

Однако именно это сообщение было перехвачено контрольной сетью командования в Ханое, в чьи обязанности входило прослушивание радиопередач, чтобы убедиться, что радисты подразделений соблюдают правила безопасности и другие предписания. Связисты в командной сети были из женской вспомогательной службой французской армии, и содержание этого конкретного сообщения почти шокировало через наушники девушку-связиста, которая немедленно сообщила об этом крайне неподобающем сообщении по обычным каналам.

Бронетанковая группа должным образом признала факт отправки сообщения, но, в свою очередь, спросила, будет ли личный состав женской вспомогательной службы более удовлетворен, если сообщение будет гласить: «Пожалуйста, вставьте руку во влагалище — если таковое имеется — подозреваемому мятежнику». Ответа от отдела женской вспомогательной службы не последовало.

К началу 1953 года, когда война в Корее явно приближалась к своему окончательному завершению, большинство французских командиров отбросили всякие иллюзии относительно возможности успешного завершения войны в Индокитае. Подписание соглашения о прекращении огня в Корее в июле 1953 года вызвало волну раздражения и безнадежности среди старших командиров, которые хотя и скрывали их от посторонних, была, тем не менее, очевидна.

Один из командиров мобильных групп, во время обеда на своем командном пункте дал четкое определение тому, как идут дела.

- Это не война между военными в старом смысле. Это даже не политическая война. Перед нами социальная война, классовая война. До тех пор, пока мы не уничтожим класс мандаринов, не отменим чрезмерные арендные выплаты и не дадим каждому крестьянину его собственный участок земли, эта страна станет коммунистической, как только мы отвернемся.

До тех пор, пока мы не дадим вьетнамцам единственную программу, за которую они действительно могли бы сражаться, мы обречены вести эту войну без всякой надежды на успех и умирать здесь, словно наемники. Я получаю почти тысячу долларов в месяц в виде жалования и выплат за боевые действия на рисовых чеках, и мой сектор убил в прошлом месяце тысячу коммунистов; получается, мне платят один доллар за каждого коммуниста.

- А как насчет младших офицеров? - сказал кто-то за столом. - Что от них можно ожидать, во что они верят? В конце концов, они платят les pots cassés (за разбитый фарфор), они отдают за это свои жизни, из расчета по одной в день?

- Ну что ж, - сказал полковник, пыхая своим «Голуазом», - они считают, что поступают правильно и так оно и должно быть. Если бы они знали, что бесполезно умирают здесь, это было бы все равно, что стрелять им в живот и одновременно пинать в зад. И когда мой помощник в конце концов жарится в своем танке, я хочу чтобы он верил, что поджаривается на благо страны. Это самое меньшее, что я могу для него сделать.

Уэйнрайт сидел и кивал. Этот взгляд на войну, казалось, был в значительной степени единодушным.

- Американцы, - сказал он, - с 1952 года платят все большую долю военных расходов, причем здесь мы тратим франки, а их доллары поступают дома в нашу казну. По крайней мере, у нас есть утешение, мы оплачиваем процветание французов дома, хотя они и не знают об этом. Мы подходим к этому вопросу как румыны при Бисмарке, когда Бисмарк заявил: «Румын — это не национальность. Это профессия».

- Недавно один законодатель спросил французское правительство, что оно намерено делать с госпитальными поездами, перевозящими раненых на войне в Индокитае, которые французские коммунисты забрасывали камнями, когда те останавливались, чтобы выгрузить людей в их родных городах.

- Нам так не хватало вертолетов, что несколько французских городов, особенно Бордо, собирали деньги на улицах, чтобы купить для французской армии в Индокитае несколько «вертушек» для перевозки наших раненых. Даже в конце войны у нас никогда не было более трех десятков этих машин на территории в четыре раза превышающей территорию Кореи, большая часть которых прибыла в Индокитай за несколько недель до окончания войны.

- Согласно французскому парламентскому расследованию, около сорока процентов техники, отправляемой в Индокитай, прибывает с признаками саботажа: сахар в бензобаках, абразив в трансмиссии, порванная или сломанная электропроводка. Даже техника, поставляемая непосредственно из Соединенных Штатов в Индокитай, часто подвергается саботажу.

- В качестве более веселой новости, мы только что получили партию танков из Соединенных Штатов, на каждом из которых большими буквами мелом было написано слово «СТИВЕНСОН» - несомненно, любезность портовых грузчиков Нью-Йорка. Это, должно быть все, чего достигла американская политическая реклама.

- Американская эффективность достойна восхищения. Когда мы были в Лайтяу, на авиабазе в тылу коммунистов, нам сбросили на парашютах мешки с почтой, так как взлетная полоса была затоплена. В нем было письмо для меня, которое последовало за мной, несмотря на все мои перемены адреса, из Сиракуз, штат Нью-Йорк, во Францию, в Ханой и почтовое отделение воздушно-десантной группы снабжения. Это была судебная повестка, выданная за нарушение правил парковки, совершенное во время учебы в аспирантуре в Сиракузах (P. S. Я вернулся, чтобы оплатить этот штраф через год, но судья закрыл дело, когда услышал, при каких обстоятельствах была доставлена повестка).

На днях Уэйнрайт вернулся, проведя неделю на рисовых полях со своими танками. Он выглядел как собственный призрак и заметно прихрамывал, но все же ему удалось спуститься к обеду, так как в столовую пришел начальник штаба командующего северным театром военных действий. Уэйнрайт, обычно хороший собеседник, почти все время молчал. Было очевидно, что ему больно. По его словам, он сидел на краю танковой башни, когда часть дамбы под тяжестью машины обвалилась и он упал в танк, потеряв равновесие. Он оцарапал обе ноги о заусеницы по краям брони, а также ушиб плечо о пушечный ствол.

Как всегда бывает в тропиках, раны на ногах, оставленные без присмотра, загноились, и теперь уже обе ноги посинели и распухли. К 10 часам вечера Уэйнрайт уже не мог больше терпеть боль, извинился и пошел спать. С дурацкой привилегией постороннего, я предложил начальнику штаба, чтобы гарнизонный врач немедленно осмотрел Уэйнрайта, поскольку, когда его попросили встретиться с доктором по собственному желанию, Уэйнрайт отказался. Начштаба согласился, и мы оба отправились за доктором в штаб.

Вид у него был не очень радостный — позже, он рассказал, что мучимый бессоницей и жарой несколько ночей подряд, в тот вечер принял успокоительное, чтобы хорошенько выспаться — но он пришел в себя, когда узнал полковника, и через несколько минут был готов. Уэйнрайт еще не спал — он принял аспирин, который, конечно, никоим образом не повлиял на острую боль, которую он испытывал — и после нескольких слабых протестов сдался для осмотра, пока мы ждали снаружи в коридоре.

Через несколько минут доктор вышел с мрачным видом.

- С царапинами на ноге все в порядке, несколько уколов пенициллина помогут. Но меня беспокоит общее состояние здоровья этого парня. Сорок восемь лет, два года на рисовых чеках — чудо, что он вообще жив и на службе. Он сказал мне, что за последние десять дней похудел на шестнадцать фунтов. Я предлагаю вам немедленно освободить его от дальнейших боевых действий.

На мгновение воцарилась потрясенная тишина. Уэйнрайт с его острым чувством юмора и хорошим настроением — неужели он так близок к концу? Начальник штаба был его старым другом и то, что сказал доктор, должно быть, расстроило его.

- Черт возьми, этот парень уже доходит. Вы используете слишком много стариков в этом дер… - продолжал доктор, явно распаляясь на тему, о которой он, должно быть, много думал. - Вы должны знать, что для человека его телосложения пребывание под таким давлением означает смертный приговор. Вы эксплуатируете преданность этого человека своему долгу, держа его здесь. Он скорее умрет, чем будет жаловаться.

- Послушайте, капитан, - сказал начштаба, обращаясь теперь к доктору как к младшему по званию, как бы напоминая ему о воинских приличиях, - я хочу, чтобы Вы держали это все при себе. Завтра Вы проведете полное обследование полковника Уэйнрайта и доложите мне лично. В любом случае, он должен продержаться еще месяц. Накачайте его лекарствами, накормите витаминами, делайте что угодно, но продержите его еще тридцать дней. У нас не хватает старших офицеров-танкистов, и мне потребуется столько времени, чтобы найти замену во Франции. Это понятно?

Должно быть, доктору было понятно, потому что он по-военному отдал честь и зашагал к своему джипу. И я предполагаю, что его лечение сработало, потому через несколько дней Уэйнрайт, еще более изможденный чем когда-либо, с одним забинтованным плечом — у него треснула кость, когда он упал в танк — и двумя исколотыми и забинтованными ногами, подпирал собой башню своего танка, названного «Сомюр» (французский город, где расположено кавалерийское офицерское училище. прим. автора). Затем он принял участие в трехчасовом параде под палящим тропическим солнцем, в честь какого-то приезжего пожарного, прежде чем снова вернуться к зловонию, болотам и базукам Вьетминя дельты.

- Есть разница между нами, французами, и Дон Кихотом. Дон Кихот мчался на ветряные мельницы, полагая, что это великаны, но мы мчимся на ветряные мельницы, зная, что это ветряные мельницы, но все равно делаем это, потому что считаем, что в этом материалистическом мире должен быть кто-то, кто мчится на ветряные мельницы, - сказал однажды Уэйнрайт.

На обратном пути, после того как Уэйнрайта поместили под наблюдение врача, я встретил Арта Дешама из местного отдела информационной службы США (USIS). Дал мне последние сведения о том, что не так с Францией, ее армией, ее правительством и ее народом.

- Вся эта чертова страна выродилась, признай это. И как мужик мужику, французы боятся немцев, и вся эта чертова французская армия здесь, в Индокитае, только чтобы срубить деньжат, и у них все равно не осталось сил сражаться.

Я слишком устал, чтобы спорить.

Находясь в госпитале для лечения подхваченной джунглевой гнили, увидел вьетнамского солдата, в которого попал зажигательный снаряд, и меня едва не вырвало на месте. Его ноги были полностью поджарены, а мышцы бедер просто сгорели. Над ним работали два хирурга; насколько я понял, они оттягивали часть ягодичных мышц, чтобы дать ему что-то, что может подтягивать бедра, чтобы его можно было поставить на костыли, после того как его лодыжки ампутируют. То же самое проделали с его руками (он прятался за пулеметом и получил удар по бокам, вспышка прошла мимо его тела, но накрыла конечности), где хирурги пересаживали кожу, чтобы их покрыть.

Лайтяу, август. В двухстах милях в тылу коммунистов небольшой котел с двумя батальонами, один из наших последних опорных пунктов в глубине страны, среди племен тай. Эти чудесные тай, высокие и грациозные, откровенные и гостеприимные! Их женщины носят обтягивающие черные юбки, доходящие до лодыжек и блузки с серебряными застежками; различные племена известны по цвету женских блузок как черные тай, или белые тай, и есть даже одна группа, известные как «тай в горошек».

Лайтяу был важен по нескольким причинам: он контролировал место слияния рек На и Черной, и кратчайший путь из красного Китая в Лаос. Кроме того, здесь располагалась федерация тай, возглавляемая старым вождем Тай Део Ван Лонгом. Наконец, это был важный пункт для снабжения глубинных диверсионных групп, действовавших в тылу коммунистов. В тылу Вьетминя шла французская диверсионная война, но, как и многое другое хорошее во время войны в Индокитае, она началась слишком поздно и почти до самого конца война велась во всем слишком мало.

Но хотя война коммандос велась с конца 1951 года, она не удостоилась ни единого упоминания в англоязычной прессе. По очевидным причинам, многое пока остается не разглашенным, но те из нас, кто имел честь видеть некоторых из коммандос, всегда будут вспоминать их с восхищением. Их официальное название было Groupement de Commandos Mixtes Aéroportés (сводная воздушно-десантная диверсионная группа), известная по французским инициалам как G.C.M.A, до тех пор, пока в декабре 1953 года не сменилось на Groupement Mixte d’Intervention (G.M.I), когда они получили управление над всеми операциями в тылу противника, независимо от того, были ли они воздушно-десантными или нет.

G.C.M.A. были организованы на основе опыта, накопленного в ходе Второй мировой войны европейскими маки и такими группами глубокого проникновения союзников, как британские «Чиндиты» генерала Орда Уингейта в Бирме и американских «Мародеров» бригадного генерала Фрэнка Д. Меррилла. Однако в отличии от этих двух групп союзников, C.G.M.A. не должны были возвращаться на базы в тылу наших войск, а должны были постоянно оставаться на территории противника. Отдельные люди должны были возвращаться самолетами с секретных взлетно-посадочных полос, если они были больны или ранены, или, как это часто случалось, просто сломались морально или физически, под напряжением такого рода войны. Другими словами, C.G.M.A. не были «рейдовыми отрядами», а партизанскими отрядами; когда закончилась война в Индокитае, их также было намного больше, чем «чиндитов» или «мародеров»: к середине 1954 года их было 15000, что требовало 300 тонн снабжения по воздуху в месяц.

Ядро такой группы коммандос обычно насчитывало до четырехсот человек, каждой такой группой командовали два-три французских старших сержанта, или, возможно, один лейтенант и несколько сержантов. В некоторых случаях даже капралы оказывались во главе целого племени, воюющего с Вьетминем (См. книгу Рене Риссена «Миссия в джунглях». Французский капрал в G.C.M.A. он организовывал племена хре на южном горном плато. Позже он был убит в Алжире, выполняя аналогичную работу в специальных административных секциях, SAS. Прим. автора). Как это обычно бывает во всех армиях, командиры регулярных частей косо смотрели на тех «бандитов», с которыми они должны были сотрудничать, в результате чего вербовка французских кадров для G.C.M.A. была крайне затруднена.

Для офицера быть назначенным туда означало потерять связь со своим родным подразделением (и шансы на повышение и медали), в то время как некоторые из сержантов оказались обременены тактическими задачами и задачами снабжения, обычно решаемые майорами или подполковниками, но опять же, без малейшего признания их выдающихся достижений. Поэтому набранные кадры для G.C.M.A. поначалу представляли собой замечательную партию характеров и «смутьянов», которых командиры подразделений считали слишком уж индивидуалистичными и были рады избавиться от них подобным образом. Надо сказать, что французская армия никогда не заботилась о том, чтобы дать капралам или сержантам, командовавшим целыми партизанскими батальонами даже фиктивные офицерские звания, в порядке поддержания «лица» перед племенами. Последние повиновались им только из любви и по тому важному обстоятельству, что они показали себя достойными этой задачи. О тех, кто этого не сделал, больше ничего не было слышно. Возможно, это был наилучший способ заполучить способных лидеров партизан.

Худшей частью войны в G.C.M.A. было ощущение психологической изоляции. Двое или трое французов в группе знали, что они находятся во власти единственного предателя в их отряде, единственного недовольного члена племени, которого десять лет назад избил в деревне какой-то французский унтер-офицер, опьяненный властью, и который теперь увидел возможность отомстить. А может быть, он даже был членом страшного 421-го разведывательного батальона коммунистов, в чьи обязанности входило собирать среди племен информацию об операциях, возглавляемых французами партизан. Но был еще и страх перед калечащим ранением и это, возможно, было хуже, чем страх самой смерти. Были районы действий, где приходилось грести с раненым вниз по реке в течение трех дней и ночей, чтобы добраться до взлетно-посадочной полосы, с которой его можно было эвакуировать — если там был самолет, если была подходящая погода и если слабые рации групп смогли связаться со своим штабом «снаружи».

Вот один из примеров такой спасательной операции, включающей в себя, на этот раз, все имеющиеся современные средства. В 1953 году самолет со снаряжением для G.C.M.A., действовавшей в 300 милях в тылу территории коммунистов, потерпел крушение возле самой высокой горы Вьетнама, 10 000-футовой Фан Си Пан. Поскольку на борту самолета были карты, показывающие расположение некоторых групп партизан, и поскольку некоторые члены экипажа были живы и, без сомнения, будут подвергнуты пыткам, чтобы раскрыть местоположение районов, о которых они знали, было жизненно важно, чтобы французское верховное командование добралось до места крушение первым. Был доступен вертолет (что само по себе было почти чудом), но его дальность была, конечно, недостаточной, чтобы достичь места крушения за один перелет. Кроме того, его медленный и длительный полет указал бы его цель наземным наблюдателям. Первым делом, вертолет разобрали на части и погрузили в транспортный самолет «Бристоль», с носовым створчатым люком. Самолет, вот повезло, совершил посадку в Лайтяу, нашей воздушной базе в тылу коммунистов. Затем группа десантников-коммандос была сброшена на парашютах на полпути между районом крушения и Лайтяу, на пустынной взлетно-посадочной полосе в джунглях, где она создала временный склад топлива и пункт первой помощи.

Затем вертушка неторопливо добралась до промежуточного пункта, заправилась и направилась к месту крушения, где пилот забрал трех выживших и важные документы. Раненых перебросили на связных самолетах «Моран» и вывезли, в то время как десантники удерживали взлетно-посадочную полосу, получив информацию о частях коммунистов, которые узнав о необычном воздушном движении в этом районе, стягивались к полю; группа коммандос была подобрана последними связными самолетами, как раз в самый последний момент.

Очевидно, что в большинстве случаев верховное командование просто не могло позволить себе роскошь отвлекать тяжелый транспортный самолет, три С-47, один вертолет и полдюжины связных самолетов, плюс воздушно-десантную хирургическую бригаду и команду десантников-коммандос, только для того, чтобы спасти трех человек. G.C.M.A. просто должны были нести своих раненых до тех пор, пока они не находили подходящую взлетно-посадочную полосу, или пока человек не умирал — ибо позволить ему попасть живым в руки коммунистов, означало бы коллективное самоубийство для группы.

Для племен туземцев, та же самая проблема стояла по другому: было очевидно, что французы не смогут отвоевать нагорье силой; так что деревни туземцев постепенно занимались коммунистами, которые вскоре создали в каждой из них свою собственную сеть шпионов и агентов. Вскоре они узнали, чей муж, отец или брат сражался за «французских реакционеров и их феодальных прихлебателей». Целые деревни стирались с лица земли в отместку за помощь, которую они оказывали G.C.M.A., не имевших возможность предоставить им никакой защиты, и вскоре большинство деревень «держали нейтралитет», то есть беспристрастно информировали обе стороны о том, что делает другая сторона. Туземцы покидали свои отряды коммандос, когда их собственные семьи оказывались в опасности (и кто бы их осудил?); другие отказывались воевать в районах, которые были слишком далеко от их родных мест обитания; а некоторые отказывались прийти на помощь отряду, набранному из племени, с которым у них обычно были плохие отношения.

В некоторых районах командиру C.G.M.A. приходилось жениться на дочери местного вождя, чтобы заручиться его лояльностью, и ему приходилось соблюдать десятки табу, любое нарушение которых стоило бы ему жизни и поставило бы под угрозу его миссию, но которые не нашли бы понимания в Ханое или Сайгоне в качестве причины для отсрочки операции. Все это требовало практических знаний этнологии и антропологии, которые не могли быть приобретены в колледжах, учебных лагерях или прочитаны в учебных пособиях, тем более что многие племена никогда не изучались, а некоторые даже не были известны, пока на них не наткнулась группа коммандос.

Трудно представить себе жизнь в такой диверсионной группе; сохранилось лишь несколько дневников, а многие подразделения пропали, и о них больше никто никогда не слышал. Но я помню один инцидент, связанный с группой примерно в 60 милях к югу от Лайтяу. Однажды в Лайтяу, шатаясь, вошел человек; бородатый и оборванный, он был похож на пресловутого «Христа с креста». Единственное, что выдавало в нем солдата — это три крошечных потускневших шеврона старшего сержанта и его карабин. Его глаза мерцали на бледном лице жутким блеском.

- Mon Commandant, je viens pour être passé au 'falot', - заявил он майору Леосту, начальнику штаба округа (Сэр, я пришел чтобы сдаться военному трибуналу, фр.). И тут все самообладание покинуло его. Он упал на колени, рыдая и повторяя раз за разом "J'ai tué mon copain!" (Я убил своего товарища! - фр.)

Как позже выяснилось, сержант был командиром группы коммандос; во время предыдущей заброски G.C.M.A. он подхватил тяжелый случай малярии, но был признан «незаменимым» и был отправлен обратно в джунгли. Во время приступа малярии, он, очнувшись, увидел как его французский товарищ чистит у огня карабин, и вообразив в лихорадке, что он вьетминец, убил его, прежде чем его успели усмирить перепуганные туземцы. И вот теперь он был свидетелем против самого себя, умоляя о суде, чтобы наказать его за вину, которая в основном была не его, а системы, которая делала таких людей как он «незаменимыми». Он был отправлен в Ханой для лечения и покинул G.C.M.A.

Были также солдаты G.C.M.A., которые вместе с 6-м парашютно-десантным батальоном принесены в жертву, чтобы прикрыть отступление 1952 года.

- Если бы вы нас видели. По пути отступления десантников вьеты насаживали на бамбуковые колья головы убитых солдат, как множество шестов, отмечающих мили. Кто-то из людей впал в бешенство, другие истерически вскрикивали, узнав голову знакомого, кто-то просто тихо клялся, что убьет каждого вьетнамца, которого найдет, как только доберется до вьетнамской деревни. По всей вероятности, вьеты даже не убивали пленных, чтобы использовать их головы, а просто отрезали головы тем, кто уже был мертв. Это было ничто иное, как эффективное средство психологической войны.

Они в самом деле сожгли первую же попавшуюся вьетнамскую деревню.

Но, как и в любой трагедии, случались забавные случаи, спасающие большинство людей от безумия. Был случай с марокканцем, который, получив ранение в ногу, был доставлен его товарищами через три с половиной дня в Лайтяу. По прибытии туда, он почувствовал, что проводить время «снаружи» на больничной койке — это пустая трата времени, и поэтому начал ковылять по разным злачным местам на одной ноге и в нижнем белье.

К несчастью для него, он встретил своих приятелей, которые тащили его в течении многих дней по тропам в джунглях и которые, увидел его «ходячим», решили что он позволил себя тащить из чистой лени. Результат был трояким: 1. он был избит своими разъяренными корешами; 2. вернулся в госпиталь с дополнительными травмами; и 3. по выходе из госпиталя получил десять дней в «кувшине» за симулирование и уход из госпиталя без униформы.

Другим интересным опытом был показ туземцам тай из той же диверсионной группы фильма, во время их пребывания в Лайтяу. Французские армейские кинематографические подразделения обычно предпочитали показывать несколько коротких сюжетов, а не один длинный фильм для аудитории, чье понимание французского языка было плохим, чувствуя (правильно) что интерес будет поддерживаться лучше. Многие из этих короткометражек были взяты из кинотек информационной службы США и в тот вечер включали в себя, помимо всего прочего, один фильм о добровольном пожарном подразделении в маленьком городке в Иллинойсе.

Туземцы видели самолеты, джипы и даже французский седан «Форд», который их вождь Део Ван Лонг велел доставить французам по воздуху (ему потребовалось шесть месяцев тяжелой работы нескольких сотен кули, чтобы проложить несколько сотен ярдов дороги, по которой он мог бы проехать), но они никогда не видели ничего похожего на пожарные машины, показанные в фильме. Они никогда не видели ни ровной земли, без гор на горизонте, ни асфальтированных прямых дорог. Пожарная машина, мчащаяся на скорости 60 миль в час через сельскую местность Иллинойса, стала, вероятно, самым успешным фильмом, который когда либо видели горы Тай и целыми днями туземцы просачивались даже из окрестных районов, удерживаемых коммунистами, чтобы посмотреть «большую американскую машину на прямой дороге».

Информационная служба США и иллинойские пожарные быстро приобрели друзей в некоторых глухих деревушках в глубине территории вьетнамских коммунистов, для которых Америка всегда будет означать ничто иное, как пожарная машина на асфальтированной дороге.

Насколько эффективны были объединенные воздушно-десантные диверсионные группы? Здесь мнения разделились. Кое-кто из французских регулярных войск сказал бы, что если бы такое количество техники, тоннажа транспортных самолетов и летных часов, не говоря уже о сержантском составе, было бы потрачено на некоторые регулярные части, то были бы получены более ощутимые результаты в обороне некоторых важных позиций на различных театрах военных действий.

Сторонники G.C.M.A. с другой стороны, могли бы указать на тот факт, что к апрелю 1954 года, по меньшей мере десять батальонов Вьетминя занимались охотой на диверсионные группы в тылу своих войск, то есть, делали то же самое, что и французы были вынуждены делать в течении многих лет — охраняли склады и линии связи.

Например, политический комиссар 700-го батальона коммунистов докладывал своему начальству, в документе, который был перехвачен диверсионной группой, что: «Французским империалистам удалось оставить позади себя своих агентов, которые продолжают досаждать нам. Вначале их было всего несколько, но теперь мятежное движение против Демократической Республики Вьетнам возросло... как в скорости распространения, так и в численности. Это движение начинает нас серьезно беспокоить. Большая часть наших сил задействована в операциях по зачистке этих мятежников… Причина столь широкого распространения движения мятежников и того, почему им удается противостоять нам, заключается в том, что мы не пользуемся поддержкой общественного мнения».

К концу 1953 года некоторые операции G.C.M.A. стали приобретать стратегическое значение. Одной из самых их блестящих операций была совместная атака на важный центр снабжения противника Лаокай, город на китайско-вьетнамской границе, соединенный мостом со своим городом-спутником Кок-Леу на другом берегу реки. 3-го октября шестьсот туземцев племен тай и мео совершили налет на Кок-Леу при поддержке французского десантного взвода, который был сброшен непосредственно над целью; вся операция была поддержана интенсивной бомбежкой с Б-26. Противник был захвачен врасплох и налетчики уничтожили важные склады и убили или ранили около 150 коммунистов, прежде чем безопасно отойти в горы. Французские десантники отступили вместе с ними и перешли в Лайтяу из одной группы диверсантов в другую.

С другой стороны, G.C.M.A. с треском провалились в попытке серьезно нарушить снабжение коммунистов на 800 километрах дорог от Лангшон до Дьенбьенфу. Здесь решительные атаки партизан должны были частично выполнить ту работу, которую не могли выполнить французские ВВС, но суровый факт остается фактом: эта работа не была выполнена. Два батальона горцев тай, входивших в состав гарнизона Дьенбьенфу, когда началось сражение, не выдержали психологического напряжения непрерывного обстрела, с которым они были незнакомы и им было позволено «растаять» в окружающих лесах. Однако G.C.M.A. можно приписать спасение 76 беглецов из обреченной крепости после ее падения.

Наиболее разумным выводом является то, что G.C.M.A. были предназначены для партизанской войны, которую они хорошо вели, но не для рейдов против хорошо организованных отрядов, которые потребовали бы такого уровня тактической подготовки и координации, какого было неразумно ожидать от примитивных племен. С другой стороны, любой, кто когда-либо сталкивался с мео или тай, или мой в южных районах плато, не мог не восхищаться их дружелюбием и стойкостью, а также их преданностью французам.

Французы, как и англичане в Бирме, обращались с племенами меньшинств с большей порядочностью, чем когда-либо обращалось с ними большинство населения их собственной страны, тем самым спасая их от участи равнинных индейцев в Америке. Азиатские националисты объясняют это как часть «империалистической политики разделяй-и-властвуй», и, возможно, так оно и было, но неоспоримым фактом остается то, что и по сей день француза всегда хорошо принимают в хижине туземца. Школы, прививки, несколько печей для обжига кирпича и немного человеческой дружбы, не требуют извинений, каким бы ни был их повод.

Прекращение огня в июле 1954 года также положило конец операциям G.C.M.A. Французы предпринимали отчаянные усилия, чтобы передать всем группам, действовавшим в тылу коммунистов, приказ отступать в Лаос, на 17-ю параллель или к сужающемуся периметру Хайфона, прежде чем для них окончательно опустится Бамбуковый занавес. Но для многих радиосообщения пришли слишком поздно, или тай и мео не могли примириться с тем, чтобы оставить свои семьи беззащитными перед коммунистическими репрессиями, которые наверняка последуют. А французы, которые были с ними и которые никак не могли пробиться обратно через сотни миль вражеской территории остались, чтобы сражаться с туземцами до конца.

Это был бой до конца и пощады не было ни с той, ни другой стороны. Один за одним, когда у последних коммандос кончались боеприпасы, замолкали последние еще работающие рации, в горах Северного Вьетнама гибли остатки воздушно-десантных диверсионных групп. Не было никаких дел как с «У-2», никакой суеты: Франция не претендовала на людей и коммунисты довольствовались тем, что решали этот вопрос сами. Французские офицеры с содроганием вспоминали последнюю радиограмму после официального прекращения боевых действий. Голос был французским и послание было адресовано французам. Оно гласило: «Вы, сукины дети, помогите нам! Помогите нам! Сбросьте с парашютом хотя бы немного боеприпасов, чтобы мы могли умереть в бою, а не быть забитыми как скот!»

Но прекращение огня было в силе и последние французские войска покинули Индокитай в апреле 1956 года в соответствии с требованиями французских националистов. И все же, немногие оставшиеся G.C.M.A. продолжали сражаться. Не вызывающий сомнений авторитетный источник, собственный еженедельник коммунистов Кван-Дой Нхан-Дан («Народная армия») от 3 сентября 1957 года сообщал, что с июля 1954 года по апрель 1956 года их войска в горных районах к востоку от Красной реки, «несмотря на большие трудности и лишения», убили 183 и захватили в плен 300 «вражеских солдат», в то же время принудив к сдаче 4336 туземцев и захватив 3,796 единиц оружия. Некоторые из более удачливых племен, такие как мыонг и нунг, которые были ближе к французским линиям, добрались до Южного Вьетнама и теперь поселились в южных горах близ Далата, в обстановке и климате, очень близким к их любимой стране Тай. Другие продолжают просачиваться в соседний Лаос, чьи горные племена являются их близкими родственниками.

К 1959 году борьба была закончена. Горцы были полностью очищены от всех «реакционных» элементов, и те французы, которые еще оставались среди них, были убиты или захвачены в плен. Известно, что только один француз, капитан С., который был хорошо знаком с несколькими диалектами горцев, покинул оккупированную коммунистами зону после 500-мильного мучительного перехода через горы, от племени к племени. Так закончился французский эксперимент антикоммунистической партизанской войны в Индокитае.

Но если где-то в Великом Запределье действительно есть Валгалла, где собираются воины, я надеюсь, что там приберегли небольшое место в тенистом месте под сенью высоких деревьев, для принесенных в жертву туземцев и их французских товарищей из сводных воздушно-десантных диверсионных групп.

Много было сказало о французском Иностранном легионе в Индокитае, в основном неточно или злонамеренно. Одним из самых распространенных слухов было то, что «Иностранный легион ведет все бои». Дело в том, что подразделения Иностранного легиона участвовали в самых тяжелых боях, но не имели исключительно их «угла». Глупая и напыщенная фраза генерала де Негрье о тонкинской кампании 1884 года: «Легионеры, вы здесь для того, чтобы умереть, и я пошлю вас туда, где вы умрете», повлияла на многие умы, особенно в англосаксонских странах. Несомненный статистический факт заключался в том, что из общей численности в примерно 40 000 человек в Иностранном легионе, в Индокитае редко было более 20 000, а войска Французского Союза насчитывали 278 000 человек.

Второй слух, распространяемый с одинаковым рвением американскими, немецкими и коммунистическими источниками, состоял в том, что «весь Иностранный легион состоит из немцев» (В США, за подписью генерала немецкого происхождения, появилось заявление о том, что «80 процентов» Иностранного легиона составляют немцы, и что все они ведут боевые действия, прим. автора), с подвариантом, что все эти немцы были, по крайней мере, генералами СС и другими разыскиваемыми военными преступниками. Здесь неопровержимые факты сводились к следующему. Как правило, для того, чтобы предотвратить превращение Легиона в преторианскую гвардию какой-либо конкретной нации, любой национальный компонент удерживается на уровне около 25 процентов общей численности. Даже если предположить (а так, конечно, и было), что французские вербовщики в своем желании привлечь кандидатов, записывали бы немцев в качестве швейцарцев, австрийцев, скандинавов и других национальностей родственного этнического происхождения, вряд ли число немцев в Иностранном легионе когда-либо превышало 35 процентов. Таким образом, без учета потерь, ротаций, увольнений и т. д., максимальное число немцев, сражавшихся в Индокитае, достигло возможно 7000 из 278000. Что касается бывших нацистов, то среди прибывших большинство было тех, кто не был известен как военный преступник; французская разведка об этом позаботилась.

Поскольку, учитывая суровый климат Индокитая, пожилые мужчины без предыдущего опыта в тропиках, представляют собой скорее обузу, чем актив. Поэтому во время битвы при Дьенбьенфу средний возраст рядовых легиона был около 23 лет. Любой легионер из этой возрастной группы, к моменту падения 3-го Рейха был в лучшем случае, в шортах «Гитлерюгенда». Что касается принципа использования иностранных граждан в своих вооруженных силах, то он почти так же стар, как и сама война; напротив, принцип мононациональных вооруженных сил является совершенно новым и чаще всего, является исключением.

Соединенные Штаты призывают иностранных резидентов даже в мирное время (практика, которая вызвала протесты различных иностранных правительств, в последний раз швейцарского), а Закон Лоджа, принятый Конгрессом 30 июня 1950 года, позволяет записывать в вооруженные силы США до 12500 иностранцев, с той лишь разницей, что во французской армией не получившие гражданства иностранцы могут дослужиться до звания полковника, в то время как в США они не могут стать офицерами. В последние годы в Иностранном легионе было двое полковых командиров-швейцарцев, Анри де Корта и Альбер де Чарнер (последний стал полковником в швейцарской армии, после выхода в отставку из легиона), а также коронованные особы, такие как король Дании и князь Монако Ренье, служившие офицерами во французской армии.

Отнюдь не являясь сборищем разыскиваемых преступников и наемников, легион в последние годы стал пристанищем для многих перемещенных лиц из стран-сателлитов СССР, для которых легион стал путем к новому существованию, ибо любой иностранный легионер имеет право на французское гражданство после увольнения. Каждая волна политических преследований оставила свой отпечаток на легионе: поляки, преследуемые в царской России до Первой мировой войны, русские дворяне, бежавшие от большевиков после 1917 года (до 1941 года во французской армии в Сирии был даже Черкесский казачий полк!); затем еврейские беженцы из центральной Европы, сражавшиеся против Гитлера; за ними, по иронии судьбы, последовали нацисты и остальные немцы, спасавшиеся от краха своей родины (В своей книге «История Виши» Раймон Арон рассказывает историю двух немецких легионеров, сидевших вместе во французской тюрьме в Алжире: один за то, что был нацистским шпионом, просившим передать его победившему тогда вермахту; другой — за то что был антифашистом, пойманным властями Виши в процессе дезертирства к генералу де Голлю. Прим. автора). Последняя волна привела сюда некоторых венгерских борцов за свободу 1956 года.

В легионе ни у кого нет «национальности» - человек прежде всего легионер. Как гласит девиз легиона - «Легион наше Отечество» - и для многих он стал их могилой. Всего с 1945 по 1954 год в Индокитае погибло 11 710 солдат и офицеров Иностранного легиона.

Нужно было увидеть подразделение Иностранного легиона, чтобы поверить. Когда я увидел 3-й Régiment Etranger d'Infanterie (REI, или пехотный полк Иностранного легиона), расквартированный в похожем на крепость испанском монастыре в Бакнине, Северный Вьетнам, он еще был старым великолепным самим собой, а не потрепанным призраком, каким он был после Дьенбьенфу.

Обед в офицерской столовой сам по себе был церемонией, каждая деталь которой регламентировалась вековым церемониалом, повторяемым везде, где есть Иностранный легион. Сначала все присутствующие офицеры налили себе по глотку вина, поднялись со стульев с поднятыми бокалами и хором повторили: «За наших друзей, оставшихся в песках». Затем все выпили залпом и поставили со стуком бокалы на стол. Это память о боевых традициях легиона в пустыне и называется «вытряхнуть песок из стакана».

Затем, по сигналу присутствующего старшего офицера, они запели незабываемую, нервирующе медленную походную песню Иностранного легиона, намного медленнее, чем обычный походный темп, поскольку в песках нужно идти медленнее, но более широкими шагами. Это была песня о кровяной колбасе, которая была там «для эльзасцев, швейцарцев и лотарингцев», но не для бельгийцев, которые являются «des tireurs-au-cul» - сачками.

После этой части церемонии все сели, кроме самого младшего офицера, который теперь читал дни рождения, поздравлял соответствующих офицеров, затем зачитывал меню дня, желал всем хорошего аппетита и заканчивал церемонию зажигательным «Да здравствует Легион!».

Еда была почти так же хороша, как в превосходном парижском ресторане, но полковник извинился, что пока не смог найти повара из «Ритца» («1-й полк перехватил последнего, который завербовался»), но итальянский повар, который у них был («из первоклассного заведения в Милане; он избил хахаля своей жены»), действительно старается изо всех сил. Веснушчатый молодой лейтенант на дальнем конце стола оказался Пьером Жюэном, сыном маршала Жюэна, старшего офицера французской армии.

Как и в большинстве армейских столовых во всем мире, разговор перешел от женщин к текущим делам. Один из батальонных командиров рассказал о группе из трех деревень, которые доставляли ему неприятности.

- Бессмысленно говорить им, чтобы они не торговали буйволами с вьетами, и в довершении всего, они очень нахальны. В нас стреляют каждый раз, когда мы проезжаем по шоссе, и мне не хочется терять хороший взвод, чтобы зачистить кучку грязных хижин. Давайте подключим к этому ВВС и просто сотрем их с карты.

Оперативный офицер кивнул. С серыми глазами и короткой стрижкой, он выглядел очень по-американски.

- Мы свяжемся с Торричелли сегодня днем и посмотрим, что они смогут сделать (Торричелли — кодовый позывной северного штаба ВВС). Звено Б-26 должно справиться с этой работой и сделает это место должным образом «бикинизированным». (Отсылка к ядерным испытаниям на атолле Бикини - прим. перев.)

Еще обсуждались различные детали, но главное было согласовано между десертом и кофе. Стереть три деревни с их нахальным гражданским населением.

Но Легион продолжал сражаться и сражался хорошо, до самого конца. Правда, некоторые легионеры дезертировали к противнику. Приемный сын Хо Ши Мина, Хо Ши Лонг, изначально был таким немецким дезертиром, а несколько других были репатриированы противником в Восточную Германию через красный Китай и Советский Союз, где в течении некоторого времени их использовали для пропаганды против войны в Индокитае.

Звездный час легиона пришелся на Дьенбьенфу, где шесть его батальонов составляли треть гарнизона (из других подразделений там было два батальона тай, один вьетнамский десантный батальон, четыре французских десантных батальона, два батальона алжирцев и один батальон марокканской пехоты, а также французская артиллерия, танки и вспомогательный личный состав. Однако даже генерал Риджуэй, которому следовало бы знать об этом лучше других, утверждает в своих мемуарах, что гарнизон Дьенбьенфу состоял «главным образом из наемников французского Иностранного легиона. Прим. автора). На долю 3-го батальона 13-й полубригады Иностранного легиона выпало стать последним подразделением, погибшим в бою. Изолированный в опорном пункте в 2,5 милях от Дьенбьенфу, он наблюдал за агонией крепости, выпустил последние тяжелые артиллерийские снаряды по центру форта, а затем приготовился к последнему натиску.

Когда в пятницу вечером, 7-го мая, 1954 года, над Дьенбьенфу опустилась ночь, солдаты 3/13-й, увидели, как к ним приближаются волны вражеской пехоты. Они методично уничтожили все бесполезное вооружение, перевязали раненых, а на рассвете, под предводительством своего командира, полковника Лаланда, легионеры в призрачном свете осветительных ракет примкнули штыки и — 600 против 40 000 — пошли навстречу смерти.

Сиди-бель-Аббес, Алжир — квартал Вьено, штаб Иностранного легиона, 8-е мая 1954 года. Голос полковника Гарди едва дрожал, когда он читал приказ на день.

- ...Мы собрались здесь, чтобы почтить память героев, павших в этой эпической битве. Воздадим почести флагам наших частей, павших в бою:

- 13-я полубригада Иностранного легиона, ее полковые вспомогательные части и ее 1-й и 3-й батальоны;

- 1-й батальон, 2-го полка Иностранного легиона;

- 1-й и 2-й десантные батальоны Иностранного легиона;

- Минометные роты 3-го и 5-го полков Иностранного легиона и многочисленные добровольцы других частей Иностранного легиона, сброшенных в крепость во время осады…

Молчаливыми рядами, в белых кепи и малиновых эполетах, сверкающих на солнце, люди стояли выпрямившись как шомполы. Звуки горна отражались от стен казарм цвета охры, когда он играл пронзительные ноты «… aux Morts». Иностранный легион провел свою последнюю битву в Индокитае.

Последняя глава красочной истории Иностранного легиона в Азии была дописана, из всех возможных мест, в унылой обстановке израильского военно-морского трибунала в мае 1958 года. Обвиняемым оказался 25-летний парень, одетый в аккуратную белую униформу израильского матроса. Элиаху Ицковица обвинили в дезертирстве из израильского военно-морского флота, но его дело не было обычным, так как он дезертировал в мирное время из Хайфы, чтобы провести двадцать семь месяцев в Иностранном легионе в Индокитае.

Элиаху вырос в маленьком городке в восточной Румынии, когда страна попала под власть нацистов в начале Второй мировой войны. Вскоре румынский Conductorul («Вождь») Антонеску начал подражать всем приемам нацистов, его собственная версия коричневорубашечников называла себя «Железной гвардией» и практиковала массовые убийства в больших масштабах. По словам британского писателя Эдварда Крэнкшоу в книге «Гестапо», они фактически «обогнали немцев на месте, не потрудившись похоронить своих жертв; и они оскорбили R.S.H.A.(Reichs-Sicherheitshauptamt — главное управление имперской безопасности, административная часть полиции нацистов, ответственная за массовые убийства. Прим. автора) своей неспособностью наладить надлежащий учет и бесконтрольным грабежом»

Семья Ицковиц не избежала коллективной судьбы румынских евреев. Элиаху, его родителей и трех братьев отправили в концентрационный лагерь, не лучше и не хуже большинства восточноевпропейских лагерей; прожить там можно было от нескольких дней до нескольких недель, и погибали от самых разных причин, в основном от побоев и расстрелов. Румынские лагеря не были так хорошо оборудованы, как образцовые немецкие, «фабрики смерти» Освенцим и Треблинка, с их сложными газовыми камерами. Опять же, по словам Крэнкшоу, «румыны проявили большую склонность к массовым убийствам и устроили свою собственную резню в Одессе и в других местах» и семья Ицковиц заплатила свою цену — в течение короткого времени в живых остался только Элиаху, самый младший из мальчиков.

Но он видел, как погибла его семья, и запомнил того, кто их убил. Это был один обычный подонок, не хладнокровный эсэсовец, а румын из городка, расположенного не слишком далеко от их родного города, которому нравилась его новая работа. И Элиаху поклялся, что убьет этого человека, даже если на это уйдет вся его жизнь. Скорее всего, именно эта ненависть поддерживала в нем жизнь; он был скелетом, но живым, когда русские освободили его в 1944 году. Затем Элиаху начал свой терпеливый поиск, из города в город. Конечно Станеску (как его звали в то время) по уважительным причинам не вернулся в родной город, но Элиаху нашел там его сына и отомстил ему первому: он зарезал сына Станеску мясницким ножом и в 1947 году румынский Народный суд приговорил его к пяти годам исправительной колонии для несовершеннолетних.

Элиаху отбыл свой срок, но не забыл. Убийца его семьи все еще был на свободе, и он поклялся его убить. В 1952 году он был наконец освобожден и получил разрешение коммунистических властей эмигрировать в Израиль, где в 1953 году он был призван в израильскую армию и направлен в воздушно-десантные войска. Обучение проходило в залитых солнцем казармах и полях с низкорослым зарослями к югу от Реховота, и мысли о мести превратились в смутное воспоминание. Здесь можно было начать новую жизнь, среди людей со всех концов света, которые все еще стекались сюда, и которые из немцев, поляков, индийцев, йеменцев или румын становились израильтянами. Конечно, Элиаху все еще встречался с некоторыми из румынских друзей, и разговоры часто возвращались к «старой стране», к войне и ужасам преследований. Лагеря и палачи перечислялись деловито, как особо суровые школы или требовательные учителя и Станеску упоминался совершенно естественно.

- Этот сукин сын сделал это. Он успел уйти до того, как русские успели его схватить, - сказал один из недавно прибывших, - затем он бежал в Западную Германию и попытался зарегистрироваться в качестве беженца, но его опознали и прежде чем мы успели доложить о нем, он снова исчез.

Сердце Элиаху на мгновение остановилось, а когда оно вернулось к нормальному ритму, он стряхнул с себя апатию жизни в армии мирного времени. Охота снова началась.

- А ты не знаешь, куда отправился Станеску? Есть какие-нибудь идеи?

- Ну… кто-то говорил, что он уехал в Оффенбург, во французской зоне, где набирают людей для французского Иностранного легиона, и что он завербовался на службу в Индокитай. Ты же знаешь, французы там воюют.

На следующий день Элиаху принял решение. Он подал рапорт своему командиру о переводе в израильский военно-морской флот; он любил море, кое-что узнал о нем, проживая в Румынии, которая граничит с Черным морем, и был бы счастливее на борту корабля, чем в качестве десантника. Через несколько дней его просьба была удовлетворена и Элиаху направился к небольшому отряду израильских корветов и эсминцев, базирующемуся в Хайфе. Несколько месяцев спустя возможность, которой он так долго ждал, осуществилась: его кораблю было поручено отправиться в Италию за снаряжением.

В Генуе матрос Ицковиц попросил увольнительную на берег и просто сошел с корабля; сел на поезд до Бордигеры и без малейших затруднений переправился во Францию, в Ментону. Три дня спустя Элиаху подписал в Марселе документы о вступлении в армию и был уже на пути в Сиди-бель-Аббес, Алжир, в штаб-квартиру и учебный лагерь Иностранного легиона, а через три месяца он был на борту транспортного судна «Пастер», направлявшегося в Иднокитай.

Оказавшись в Иностранном легионе, найти след Станеску было не так уж трудно. Хотя ни одна часть не состоит из какой-либо одной национальности, каждое подразделение будет иметь свои небольшие группы и неформальные кланы в зависимости от языка или нации происхождения. Это требовало терпения, но в начале 1954 года он нашел свою намеченную жертву в 3-м пехотном полку Иностранного легиона. Последний шаг был самым легким; Иностранный легион, как правило, не возражал, если человек просил о переводе, чтобы оказаться рядом со своими друзьями, и просьба Элиаху о переводе в батальон Станеску прошла совершенно обычным образом. Когда через десять лет Элиаху снова увидел Станеску, он не почувствовал особой волны ненависти, как ожидал. После того, как он провел десять лет, представляя себе момент встречи с убийцей своей семьи с глазу на глаз, материализация этого момента могла быть только разочарованием. Станеску почти не изменился; возможно, в Легионе он немного полысел; что касается Элиаху, то он был испуганным тринадцатилетним мальчиком, а теперь стал крепким молодым человеком, загорелым после двух лет подготовки в израильских десантниках, военно-морском флоте и во французском Иностранном легионе.

Элиаху оставалось только выбрать подходящий случай для «казни», ибо в его глазах убийство Станеску было казнью. Станеску (его звали, конечно, уже не так) стал капралом, и умело руководил своим отделением. Новоприбывший тоже оказался грамотным солдатом, может быть, немного молчаливым, но хорошим. На самом деле, он был возможно, обучен лучше, чем те кто выходил из жерновов «белль-Аббса» в эти дни. Он был достаточно хорош, чтобы взять его с собой в патруль. И именно во время патрулирования в одном из последних отчаянных боев вдоль шоссе №18, между Бакнином и Семью Пагодами, Станеску встретил свою судьбу. Они с Элиаху отправились на разведку в кустарник на обочине шоссе, когда Вьетминь открыл огонь с расстояния ста ярдов. Оба рухнули в грязь. Опасаться было нечего: остальная часть отделения была неподалеку на шоссе и прикрывала их отступление. Элиаху находился в нескольких шагах сбоку и позади Станеску.

- Станеску! - позвал он.

Станеску обернулся и уставился на Элиаху, а Элиаху продолжал по румынски:

- Ты ведь Станеску, не так ли?

Человек, униформа которого на груди была черной от грязи, в которой он лежал, смотрел на Элиаху скорее с удивлением, чем со страхом. Насколько он знал, Элиаху мог быть другом его сына, парнишкой из соседнего Кишинева.

- Да, но…

- Станеску, - сказал Элиаху совершенно ровным голосом, - я один из кишиневских евреев.

И разрядил магазин своего автомата МАТ-49 в грудь человека. Он потащил тело обратно к дороге: легионер никогда не бросает товарища.

- Не повезло, - сочувственно сказал один из солдат взвода. - Он ведь был румыном, как и ты, не так ли?

- Да, - сказал Элиаху, - совсем как я.

Поиски закончились, и дело было сделано. Теперь Элиаху был в мире с самим собой и остальным миром. Он отслужил свой срок в легионе, получил документы, подтверждающие «службу с честью и преданностью», и отбыл во Францию. Ему ничего не оставалось, как вернуться домой, в Израиль. Израильский военный атташе в Париже сначала отказывался верить в эту невероятную историю, но вскоре факты были проверены французскими властями, и через несколько недель Элиаху уже был на пути в Израиль. В Хайфе два военных полицейских, идеальные копии своих британских коллег, с начищенными белыми брезентовыми портупеями и пистолетными кобурами, взяли его под стражу и вскоре за ним закрылись ворота военной тюрьмы в Хайфе.

Трое судей израильского военно-морского флота поднялись. Матрос Ицковиц стоял по стойке смирно, пока председательствующий судья зачитывал приговор. "...и с учетом обстоятельств дела Суд Государства Израиль не может заставить себя вынести суровый приговор. ... Один год тюремного заключения ... "

Иногда случается почти не относящийся к делу инцидент, который в свете более поздних событий кажется знаком богов, похожим на сон предостережением, которое, если бы к нему прислушались, могло бы изменить судьбу — или так кажется.

Один такой случай произошел со мной в октябре 1953 года в Камбодже, в Сиемреапе, недалеко от сказочных храмов Ангкор-Вата. Я был в поле с 5-й Камбоджийской отдельной пехотной ротой и теперь мне нужен был транспорт, для возвращения обратно в Понмпень, столицу Камбоджи. Семреап, тихое и приятное местечко, с двумя отелями, обслуживающими туристический бизнес и несколькими французскими археологами, работающими вокруг руин Ангкора, с таким же успехом мог быть небольшим гарнизонным городком на юге Франции, таким как Авиньон или Ним.

Здесь все еще было несколько французских офицеров, в основном, в качестве советников недавно ставшей независимой камбоджийской армии. Их обязанности были легки; коммунистов в округе не было, а горстка устаревших грузовиков «Рено» и вооружение эпохи Второй мировой войны нуждались в минимальном обслуживании и уходе. Назначение в Симреап было самой лучшей синекурой, какую можно было найти в Индокитае в октябре 1953 года и офицеры извлекли из этого максимум пользы.

Когда я в 15.30 пришел в отдел транспортных перевозок, камбоджийский служащий извиняющимся тоном сказал мне что «le Lieutenant est allé au mess jouer au tennis avec le Capitaine» (господин лейтенант ушел в столовую играть в теннис с господином капитаном — фр.) и что они вполне могут остаться там до конца дня. Поскольку конвой, на который я хотел попасть, должен был выехать на рассвете, я решил прогуляться в столовую, чтобы подписать там свои проездные документы.

Офицерская столовая Симреапа была приятным и ухоженным местом; с широкими верандами камбоджийского типа, столиками под зонтиками, ухоженными лужайками и красиво посыпанным красным песком теннисным кортом, она была точной копией всех других колониальных офицерских столовых от Порт-Саида до Сингапура, Сайгона или даже Манилы, куда бы ни ступала нога белого человека в процессе строительства его эфемерных империй.

Я нашел обоих офицеров на теннисном корте, в сверкающих белизной облегающих французских шортах (никто в Европе не был бы застигнут врасплох в неуклюжих бермудах, называемых в США «шортами»), одинаковых теннисных рубашках «Лакоста» и гольфах до колен. Их кожа утратила нездоровую бледность джунглей и приобрела красивый бронзовый оттенок отдыхающих, занимающихся спортом на свежем воздухе; их жены, сидевшие за соседним столиком были прекрасно ухожены и одеты обманчиво просто (но, о, как дорого!) в хлопчатобумажные летние платья, явно демонстрировавшие руку парижского дизайнера. Оба офицера играли в непринужденной манере людей, знающих друг друга и стремящихся не столько к победе, сколько получению удовольствия и для упражнений. Трое камбоджийских слуг, одетых в безупречно белые брюки и рубашки, почтительно стояли в тени веранды, ожидая, когда кто-нибудь из офицеров или женщин позовет их принести выпить чего-нибудь прохладительного.

Поскольку игра у мужчин были в самом разгаре, а мне больше нечего было делать, я, вежливо поклонившись дамам, сел за соседний столик и стал наблюдать за игрой, с удовольствием наслаждаясь атмосферой светской вежливости и забыв на минуту о войне. За соседним столиком обе женщины поддерживали оживленную болтовню, к которой французские женщины склонны в присутствии мужчин. Двое мужчин также поддерживали своего рода беседу, регулярно прерываемую «хлоп-хлоп» теннисного мяча.

Затем на веранду вошел солдат во французском мундире. Невысокий рост, смуглая кожа и и черты лица, как у героев вестерна, выдавали в нем камбоджийца. На нем была синяя полевая фуражка с золотым якорем Troupes Coloniales – французской морской пехоты — и три золотых шеврона старшего сержанта. На груди, над левым нагрудным карманом его уставной защитной рубашки были три ряда разноцветных планок: военный крест с четырьмя пальмовыми ветвями; планки военных кампаний с пряжками всех колониальных кампаний Франции, со времен марокканского умиротворения 1926 года, итальянская кампания 1943 года и поход на Рейн 1945 года. В левой руке он держал несколько бумаг, пересеченных по диагонали трехцветной полосой, приказы на перемещение, как и мои, ожидавшие подписи одного из офицеров.

Он оставался в тени навесов веранды до тех пор, пока офицеры не прервали свою игру и не присоединились к двум женщинам с напитками, затем подошел размеренным военным шагом, вытянулся по стойке «смирно» в военном салюте и передал приказы для себя и своего отделения капитану. Капитан удивленно поднял глаза, все еще с полуулыбкой на лице после сделанного им ранее замечания. Его глаза внезапно сузились, когда он понял, что его прервали. Очевидно, он был раздосадован, но не в ярости.

- Сержант, вы же видите, что я занят. Пожалуйста, подождите, пока у меня не будет времени разобраться с вашими приказами. Не беспокойтесь. Вы получите их как раз к отправке конвоя.

Сержант стоял неподвижно, кое-где его почти белые волосы блестели на солнце там, где он выглядывал из-под фуражки, его морщинистое лицо не выражало ни малейших эмоций.

- A vos ordres, mon Capitaine, (как прикажете, мой капитан — фр.) - четкий салют, застывшее лицо. Инцидент был закрыт, офицеры напились и теперь возобновили свою игру.

Сержант снова продолжил свое ожидание, рядом с тем местом, где камбоджийские слуги следили за игрой но на этот раз он присел на корточки — любимая камбоджийская позда отдыха, после которой у большинства европейцев на несколько часов наступал частичный паралич. Почти не поворачивая головы, он внимательно следил за игрой в теннис, по-прежнему крепко сжимая в левой руке приказ на перемещение.

Солнце начало садиться за деревья сада и легкий прохладный ветерок поднялся с близлежащего озера Тонл-Сап, внутреннего камбоджийского моря. Было 17.00.

Внезапно из-за деревьев, из соседнего французского лагеря, донеслись прекрасные звонкие звуки горна, играющего «спуск флага» - сигнал, который во французской армии знаменует конец рабочего дня, когда спускают флаг.

На теннисном корте ничего не изменилось; оба офицера продолжали играть свою партию, женщины продолжали болтать, а прислуга — молча стоять в ожидании.

Только старый сержант пошевелился. Теперь он стоял по стойке «смирно», подняв правую руку к фуражке в салюте французской армии, повернувшись лицом в ту сторону, откуда доносились звуки горна; салютуя, согласно уставу французскому триколору, скрытому за деревьями. Лучи заходящего солнца освещали неподвижную смуглую фигуру, отражаясь в золоте якоря, шевронов и одной из крошечных металлических звездочек на его планках.

Что-то очень теплое поднялось во мне. Мне захотелось подбежать к маленькому камбоджийцу, который всю свою жизнь сражался за мою страну, и извиниться перед ним за моих соотечественников здесь, которые не заботились о нем, и за моих соотечественников во Франции, которые даже не заботились о своих соотечественниках, сражающихся в Индокитае ...И в одной ослепительной вспышке я понял, что мы проиграем войну.