Уличные песни

Споем, жиган, нам не гулять по бану

И не встречать веселый праздник Май.

Сноси, жиган, как девочку-пацанку

Везли этапом, отправляя в дальний край.

За много верст на Севере далеком,

Не помню точно, как и почему,

Я был влюблен, влюблен я был жестоко —

Забыть пацаночку никак я не могу.

Который год живу я с ней в разлуке

На пересылках, в тюрьмах, лагерях.

Я вспоминаю маленькие руки

И ножки стройные в суровых лопарях.

Где ты теперь? Кто там тебя фалует —

Начальник зоны, старый уркаган?

Или в побег ушла напропалую,

И напоследок шмальнул в тебя наган.

И, может быть, лежишь ты под откосом

Иль у тюремных каменных ворот.

И по твоим по шелковистым косам

Прошел солдата кованый сапог.

Споем, жиган, нам не гулять по бану

И не встречать веселый праздник Май.

Споем, жиган, как девочку-пацанку

Везли этапом, угоняя в дальний край.

На Колыме, где холод и тайга кругом,

Среди снегов и елей синевы

Тебя я встретил с подругой вместе —

Там у костра сидели вы.

Шел тихий снег и падал на ресницы вам

Вы северной природой увлеклись.

Тебе с подругой я подал руку —

Вы, встрепенувшись, поднялись.

Я полюбил очей твоих прекрасный свет

И предложил встречаться и дружить.

Дала ты слово мне быть готовой

Навеки верность сохранить.

В любви и ласке время незаметно шло.

Но день настал — и кончился твой срок.

И у причала, где провожал я,

Мелькнул прощально твой платок.

С твоим отъездом началась болезнь моя.

Туберкулез проходу не давал.

По актировке — врачей путевке —

Я край колымский покидал.

Немало лет меж нами пролегло с тех пор…

А поезд все быстрее мчит на юг.

И всю дорогу молю я Бога

С тобою встретиться, мой друг.

Огни Ростова тихий снег слегка прикрыл,

Когда к перрону поезд подходил.

Тебя, больную, совсем седую,

К вагону сын наш подводил.

Так здравствуй, поседевшая любовь моя!

Пусть кружится и падает снежок

На берег Дона, на ветки клена,

На твой заплаканный платок.

Мы бежали по тундре, по широким просторам,

Там, где мчится курьерский Воркута-Ленинград,

Мы бежали из зоны, а за нами погоня —

Кто-то падал убитый, и кричал комендант.

По тундре, по стальной магистрали,

Где мчится скорый Воркута — Ленинград…

По тундре, по стальной магистрали,

Там мчится скорый Воркута — Ленинград.

Дождик капал на рыло и на дуло нагана.

Вохра нас окружила: «Руки вгору!» кричат.

Но они просчитались — окруженье разбито,

Нас теперь не догонит револьверный заряд.

Мы бежали с тобою зеленеющим маем,

Когда тундра одета в свой прекрасный наряд.

Мы ушли от погони. Мы теперь на свободе,

О которой так много в лагерях говорят.

В эту темную ночку я опять в одиночке

Перед совестью чистый, но законом распят.

Предо мной, как икона, ненавистная зона.

А на вышке все тот же распроклятый солдат.

По тундре, по стальной магистрали,

Где мчится скорый Воркута — Ленинград…

По тундре, по стальной магистрали,

Там мчится скорый Воркута — Ленинград.

Это было весною, в зеленеющем мае,

Когда тундра проснулась, развернулась ковром.

Мы бежали с тобою, замочив вертухая,

Мы бежали из зоны — покати нас шаром!

По тундре, по широкой дороге,

Где мчит курьерский Воркута-Ленинград,

Мы бежали, два друга, опасаясь тревоги,

Опасаясь погони и криков солдат.

Лебединые стаи нам навстречу летели,

Нам на юг, им на север — каждый хочет в свой дом.

Эта тундра без края, эти редкие ели,

Этот день бесконечный — ног не чуя, бредем.

Ветер хлещет по рылам, свищет в дуле нагана.

Лай овчарок все ближе, автоматы стучат.

Я тебя не увижу, моя родная мама,

Вохра нас окружила, «Руки вгору!» кричат.

В дохлом северном небе ворон кружит и карчет.

Не бывать нам на воле, жизнь прожита зазря.

Мать-старушка узнает и тихонько заплачет:

У всех дети как дети, а ее — в лагерях.

Поздно ночью затихнет наш барак после шмона.

Мирно спит у параши доходяга-марксист.

Предо мной, как икона, вся запретная зона,

А на вышке все тот же ненавистный чекист.

По тундре, по широкой дороге,

Где мчит курьерский Воркута — Ленинград,

Мы бежали, два друга, опасаясь тревоги,

Опасаясь погони и криков солдат.

А на дворе чудесная погода.

Окно откроешь — светит месяц золотой.

А мне сидеть еще четыре года.

Ой-ой-ой-ой! — как хочется домой.

А вот недавно попал я в слабосилку

Из-за того, что ты не шлешь посылку.

Я не прошу того, что пожирнее,

Пришли хотя бы черных сухарей.

А в воскресенье сходи-ка ты к Егорке.

Он по свободе мне должен шесть рублей.

На три рубля купи ты мне махорки,

На остальные черных сухарей.

Да не сиди с Егоркой до полночи —

Не то Егорка обнять тебя захочет.

А коль обнимет, меня не забывай

И сухарей скорее высылай.

Итак, кончаю. Целую тебя в лобик,

Не забывай, что я живу, как бобик.

Привет из дальних лагерей

От всех товарищей-друзей.

Целую крепко-крепко. Твой Андрей.

Помню ночку темную, глухую

На чужом скалистом берегу.

По тебе, свобода, я тоскую

И надежду в сердце берегу.

Помню годы, полные тревоги,

Свет прожекторов ночной порой.

Помню эти пыльные дороги,

По которым нас водил конвой.

На которых день и ночь звучали

Частые тяжелые шаги.

Разве ты забыл, как нас встречали

Лагерей тревожные свистки?!

В лагерях мечтают о свободе.

Не дано там права говорить.

Там винтовки часовых на взводе

Могут вам свободу заменить.

Срок пройдет, пройдут года упрямо.

Все забудут наши имена.

И никто не вспомнит, только мама

Скажет, что у сына седина.

Может, сын еще к тебе вернется.

Мать-старушка выйдет на перрон.

Скажет: «Здравствуй, сын», и отшатнется,

Подавив в груди невольный стон.

Скоро вы увидите, как летом

На полях цветочки расцветут.

Разве вы не знаете об этом,

Что цветы свободных только ждут?

За окном кудрявая белая березонька.

Солнышко в окошечко нежным светом льет.

У окна старушечка — лет уже порядочно?

С Воркуты заснеженной мать сыночка ждет.

И однажды вечером принесли ей весточку.

Сообщили матери, что в разливе рек

Ваш сыночек Витенька, порешив охранника,

Темной, темной ноченькой совершил побег.

Он ушел из лагеря в дали необъятные,

Шел тайгой дремучею ночи напролет,

Чтоб увидеть мамочку и сестренку Танечку.

Шел тогда Витюнечке двадцать третий год.

И однажды ноченькой постучал в окошечко.

Мать, увидев Витеньку, думала, что сон.

«Скоро мне расстрел дадут, дорогая мамочка!»

И, к стене приникнувши, вдруг заплакал он.

Ты не плачь, старушечка, не грусти, не мучайся

Ты слезами горькими сына не вернешь.

На ветвях березовых капельки хрустальные:

С ней береза плакала, не скрывая слез.

Выпьем за мировую,

Выпьем за жизнь блатную:

Рестораны, карты и вино.

Вспомним Марьяну с бана,

Карманника Ивана,

Чьи науки знаем мы давно.

Ворье Ивана знало,

С почетом принимало,

Где бы наш Ванюша ни бывал.

В Киеве, Ленинграде,

Москве и Ашхабаде —

Всюду он покупки покупал.

Взгляните утром рано —

Вам не узнать Ивана:

С понтом на работу он спешит,

Шкары несет в портфеле —

Мастер в своем он деле.

Будет им, пока не залетит.

Шкары он надевает,

Когда жуликом бывает,

А когда ворует — макинтош.

Если ж грабит, раздевает,

Он перчатки надевает —

Нашего Ванюшку не возьмешь!

Если ж в камеру заходит,

Разговор такой заводит:

«Любо на свободе, братцы, жить!

Свободу вы любите,

Свободой дорожите,

Научитесь вы ее ценить!».

А когда домой приходит,

То по новой все заводит:

Курит, пьет, ворует — будь здоров!

Легавых за нос водит,

С девчонками ночь проводит

И карманы чистит фраеров.

Однажды он дело двинул:

Пятьсот косых он вынул —

Долго караулил он бобра.

Купил себе машину,

Катал красотку Зину,

С шиком выезжал он со двора.

Долго он с ней катался,

Долго он наслаждался.

Но однажды с ним стряслась беда:

Вместе с своей машиной,

Вместе с красоткой Зиной

Навернулся с нашего моста.

Играй, гармонь, звончее,

Играй же веселее —

Сегодня закрывается кичман.

Если ж вы все блатные,

Будьте вы все такие,

Как ростовский жулик был Иван.

Выпьем за мировую,

Выпьем за жизнь блатную:

Рестораны, карты и вино.

Вспомним Марьяну с бана,

Карманника Ивана,

Чьи науки знаем мы давно.

Я по тебе соскучилась, Сережа,

Истосковалась по тебе, сыночек мой.

Ты пишешь мне, что ты скучаешь тоже

И в октябре воротишься домой.

Ты пишешь мне, что ты по горло занят,

А лагерь выглядит суровым и пустым.

А вот у нас на родине, в Рязани,

Вишневый сад расцвел, как белый дым.

Уж скоро в поле выгонят скотину,

Когда нальется соком нежная трава.

А под окном кудрявую рябину

Отец срубил по пьянке на дрова.

У нас вдали, за синим косогором,

Плывет, качаясь, серебристая луна.

По вечерам поют девчата хором,

И по тебе скучает не одна.

Придут домой, обступят, как березы:

«Когда же, тетенька, вернется ваш Сергей?»

А у одной поблескивают слезы,

В глазах тоска-печаль прошедших дней.

А я горжусь, но отвечаю скромно:

«Когда закончится осенний листопад,

Тогда Сергей навек покинет зону

И вслед за тем воротится назад».

Так до свиданья, Сережка, до свиданья.

Так до свидания, сыночек дорогой,

До октября, до скорого свиданья,

Как в октябре воротишься домой.

Плыви ты, наша лодочка блатная,

Куда тебя течением несет.

А воровская жизнь — она такая:

От тюрьмы ничто нас не спасет. (да-да-да)

Воровка никогда не станет прачкой.

А жулик не подставит лямке грудь.

Грязною тачкой руки пачкать? —

Перекурим это как-нибудь. (да-да-да)

Дом наш стоит на самом крае Волги.

А наша жизнь по камешкам течет.

И пусть бы только сидеть не долго —

От тюрьмы ничто нас не спасет. (да-да-да)

Плыви ты, наша лодочка блатная,

Куда тебя течением несет.

А воровская жизнь — она такая:

От тюрьмы ничто нас не спасет. (да-да-да)

Звезды ярко в решетках искрятся.

Грустно в сердце младого красавца.

Он не весел, не хочет смеяться.

Про свободу он песню пост.

Знаю, радость моя впереди:

Грязь я смою, а грубость запрячу,

И прижмусь к материнской груди,

И тихонько от счастья заплачу.

Мне теперь, дорогая, обидно.

Ни тебя, ни кого мне не видно.

Предо мной твои пышные кудри,

Да любовь в моем сердце горит.

Багровеет заря, мне не спится.

Сердце птицей на волю стремится.

Угасают последние звезды,

Пропадают с рассветом мечты.

Знаю, радость моя впереди:

Грязь я смою, а грубость запрячу,

И прижмусь к материнской груди,

И тихонько от счастья заплачу.

Там в дому прокурора

Безотрадно и тихо

Жила дочка-красотка,

Звали Нина ее:

С голубыми глазами

И чудесной походкой,

Как весенняя песня,

Спетая соловьем.

Было ей восемнадцать.

Никому не доступна.

И с каким-то презреньем

Все глядит на людей.

И ни ласковых взоров,

И ни нежных укоров

Не подарит народу

Из-под строгих бровей.

Но однажды в субботу

На балу в старом парке

К ней шикарно одетый

Подошел паренек —

Неприступный красавец

Из преступного мира,

Молча ей поклонился

И на танец увлек.

Танцевали, обнявшись,

А потом средь березок

Поцелуями жаркими

Они тешились всласть.

И тут гордая Нина,

Эта дочь прокурора,

Отдалась безраздельно

В его полную власть.

Сколько было там страсти,

Сколько было там ласки!

Воровская любовь

Коротка, но сильна.

Ничего он не хочет,

Ничего не желает,

Только ласки красотки,

Только море вина.

Но судьба воровская,

Как волною, бросает,

То этап, то свобода,

То опять лагеря.

И однажды во вторник

На одном на вокзале

Завалил он на деле

И ее, и себя.

На скамье подсудимых

Сидят молча, обнявшись.

Прокурор поседевший

Пьет уж пятый стакан.

И ослепший от горя

Видит он на скамье лишь:

Рядом с дочкой любимой —

Молодой уркаган.

Полгода я скитался по тайге.

Я ел зверье и хвойную диету.

Но верил я фартовой той звезде,

Что выведет меня к людскому свету.

Как все случилось, расскажу я вам.

Вы помните те годы на Урале,

Как стало трудно деловым ворам,

А в лагерях всем суки заправляли?

Мы порешили убежать в тайгу,

А перед этим рассчитаться с гадом.

Ползли мы, кровью харкая, в снегу…

Ну да об этом вспоминать не надо.

Куда бежал — была, брат, у меня

Одна девчоночка — пять лет с ней не видался, —

Этап мой угоняли в лагеря,

Я плакал, когда с нею расставался.

И вышел я. Везло, как дураку.

И поезд прогудел на остановке.

Вскочил в вагон на полном на ходу

И завалился спать на верхней полке.

Нашел я улицу и старый ветхий дом.

Я на крыльцо поднялся. Сердце билось.

Внимательно я посмотрел кругом.

Но лишь звезда на небе закатилась.

Открылась дверь, и вот она стоит.

А на руках ребеночек — мальчишка.

«А мне сказали, что в побеге ты убит.

Ждать перестала и не знаю уж, простишь ли.

Лишь одного тебя любила я.

Пять лет ждала и мальчика растила.

Но видно горькая была судьба моя —

Я замуж вышла, обвенчалась я, мой милый».

Я взял сыночка, пред глазами подержал.

Запомнил все: лицо, глаза, ресницы.

А деньги все, что в поездах я взял,

Ей в руку сунул — даже не простился.

Пошел к начальнику тогда и сдался я.

Сказал, что, мол, в побеге. И откуда.

Легавые собрались вкруг меня

И на меня глазели, как на чудо.

Потом начальник папки полистал

И, побледнев, промолвил тихо: «Точно

Ты при побеге ведь убийцей стал

И к вышаку приговорен заочно».

Простите меня, люди всей земли.

Прости, Господь. Ты есть, теперь я знаю

Жить не могу я без большой любви.

Да и без сына жить я не желаю.

Серебрился серенький дымок,

Таял в золотых лучах заката.

Песенку принес мне ветерок

Ту, что пела милая когда-то.

Жил в Одессе славный паренек.

Ездил он в Херсон за голубями.

И вдали мелькал его челнок

С белыми, как чайка, парусами.

Голубей он там не покупал,

А ходил и шарил по карманам.

Крупную валюту добывал.

Девушек водил по ресторанам.

Но пора суровая пришла:

Не вернулся в город он родимый.

И напрасно девушка ждала

У фонтана в юбке темно-синей.

Кто же познакомил нас с тобой?

Кто же нам принес печаль-разлуку?

Кто на наше счастье и покой

Поднял окровавленную руку?

Город познакомил нас с тобой.

Лагерь нам принес печаль-разлуку

Суд на наше счастье и покой

Поднял окровавленную руку.

А за это я своим врагам

Буду мстить жестоко, верь мне, детка!

Потому что воля дорога,

А на воле я бываю редко.

Серебрился серенький дымок,

Таял в золотых лучах заката.

Песенку принес мне ветерок

Ту, что пела милая когда-то.

Я напишу письмо последнее, прощальное.

Я напишу письмо в колесный перестук.

Мне будут на пути причалы, расставанья,

И на моей судьбе — следы от чьих-то рук.

На зону поднимусь, как дипломат в иную,

В чужую сторону — язык ведь незнаком.

Войду к зека в барак, как в вотчину чужую.

Там каждый капитан и к плаванью готов.

Вот руку на плечо кладет пахан сурово

И тихо говорит: «Теперь ты, кореш, наш.

На нарах у окна постель уже готова,

А малолетки пусть погнутся у параш».

Расскажет мне пахан, что — правда и что — враки,

Поделится со мной баландой и крестом:

«Надень его на грудь и помни, что собаки

Боятся, если им грозишь блатным пером»

Не бойся, скажет он, тюрьмы, сумы и срока,

Не бойся, скажет он, работы в лагерях,

И не грусти о ней — она, браток, далеко,

Черти на стенке дни и думай о годах.

Послушаюсь его, а после помечтаю

О шапке, что вовек на воре не горит,

О том, что невидимкою прийти домой желаю —

Услышать там, как мать с сестренкой говорит.

Я — дипломат в стране, в стране чужой, далекой.

Из мира красоты — в мир силы и ножа.

Любовь моя пройдет, на стыках рельс отщелкав.

Черчу на стенке дни. Все мысли о годах.

Кончай работу! Будем греться у костра.

Мы к свету протянули наши руки.

Ни слова не сказали мусора,

И бригадиры промолчали, суки.

Нет, не гаснуть вам век, воровские костры,

Полыхать, по тайге рассеяться.

Наши ноги быстры, а заточки остры —

Есть в побеге на что нам надеяться.

Лишь прокурор зеленый к двери подойдет,

С земли большой потянет свежим ветром —

С товарищем мы крохи соберем

И убежим тропою незаметной.

И опять разгорятся в тумане костры,

Те, в ком не было сил, проводят

И последние крохи — голодных пайки —

Для товарищей новых сготовят.

Пошлют в погоню нам четырнадцать ребят

У всех винтовки, пять патронов в каждой.

Не попадись нам на пути, солдат!

Кто волю выбрал, тот боец отважный.

Пусть поймают меня через десять часов,

Пусть убьют и собаками травят.

Есть тюрьма, есть замок, на воротах засов,

Но надежда меня не оставит.

Снова встретить тебя, дорогая моя,

Объяснить, что я не виноватый,

Рассказать, как травили и били меня,

И была не по делу расплата.

Воровские костры, вам гореть навсегда!

В вас есть слава убитым в погонях.

А на Север угрюмый идут поезда —

Новых мальчиков гонят в вагонах.

Вешние воды бегут с гор ручьями,

Птицы весенние песни поют.

Горькими хочется плакать слезами,

Только к чему — все равно не поймут.

Разве поймут, что в тяжелой неволе

Самые юные годы прошли.

Вспомнишь былое — взгрустнешь поневоле,

Сердце забьется, что птица в груди.

Вспомнишь о воле, былое веселье,

Девичий стан, голубые глаза…

Только болит голова, как с похмелья,

И на глаза накатится слеза.

Плохо, мой друг, мы свободу любили,

Плохо ценили домашний уют.

Только сейчас мы вполне рассудили,

Что не для всех даже птицы поют.

Годы пройдут, и ты выйдешь на волю,

Гордо расправишь усталую грудь,

Глянешь на лагерь с презреньем и болью,

Чуть улыбнешься и тронешься в путь.

Будешь гулять по российским просторам

И потихоньку начнешь забывать

Лагерь, что был за колючим забором,

Где довелось нам так долго страдать.

Вешние воды бегут с гор ручьями,

Птицы весенние песни поют.

Горькими хочется плакать слезами,

Только к чему — все равно не поймут.

Я — сын рабочего, подпольного партийца.

Отец любил и мною дорожил.

Но извела его проклятая больница.

Туберкулез его в могилу положил.

И вот, оставшись без отцовского надзора,

Я бросил мать, а сам на улицу пошел.

И эта улица дала мне кличку вора,

И до решетки я не помню, как дошел.

А там пошло, по плану и без плана.

И в лагерях успел не раз я побывать.

А в тридцать третьем, с окончанием

Канала Решил навеки я с преступностью порвать.

Приехал в город, позабыл его названье,

Хотел на фабрику работать поступить,

Но мне сказали, что отбыл я наказанье,

И посоветовали адрес позабыть.

И так шатался я от фабрики к заводу.

Повсюду слышал я один лишь разговор.

Так для чего ж я добывал себе свободу,

Когда по-прежнему, по-старому я — вор?!

Цыганка с картами: дорога дальняя,

Казенный дом меня давно зовет…

Быть может, старая тюрьма центральная

Меня, несчастного, по новой ждет.

Таганка! Все ночи полные огня.

Таганка! Зачем сгубила ты меня?

Таганка, я твой бессменный арестант,

Погибли юность и талант в твоих стенах.

Прекрасно знаю и без гадания:

Решетки толстые мне суждены.

Опять по пятницам пойдут свидания

И слезы горькие моей жены.

Прощай же, милая, прощай, желанная,

Ступай же, деточка, своей тропой.

И пусть останется глубокой тайною,

Что и у нас была любовь с тобой.

Таганка! Все ночи полные огня.

Таганка! Зачем сгубила ты меня?

Таганка, я твой бессменный арестант,

Погибли юность и талант в твоих стенах.

Утром рано проснешься

И газетку раскроешь —

На последней странице

Золотые слова:

Это Клим Ворошилов

Даровал нам свободу.

И опять на свободе

Будем мы воровать.

Утром рано проснешься —

На поверку построят.

Вызывают: Васильев!

И выходишь вперед.

Это Клим Ворошилов

И братишка Буденный

Даровали свободу,

И их любит народ.

Я родился на Волге, в семье батрака.

От семьи той следа не осталось.

Мать безумно любила меня, чудака,

Но судьба мне ни к черту досталась.

Был в ту пору совсем я хозяин плохой,

Не хотел ни пахать, ни портняжить,

А с веселой братвой, по прозванью блатной,

Приучился по свету бродяжить.

Помню я, как встречались мы в первые дни, —

Я с ворами сходился несмело.

Но однажды меня пригласили они

На одно разудалое дело.

Помню, ночь, темнота, можно выколоть глаз.

Но ведь риск — он для вора обычай.

Поработали мы ну не больше, чем час,

И, как волки, вернулись с добычей.

А потом загуляла, запела братва.

Только слышно баян да гитару.

Как весной зелена молодая трава! —

Полюбил я красивую шмару.

Ну и девка была — глаз нельзя оторвать!

Точно в сказке ночная фиалка.

За один только взгляд рад полжизни отдать,

А за ласки — и жизни не жалко.

Одевал, раздевал и ходил, как шальной,

Деньги тратил направо, налево.

Но забрали меня темной ночкой одной

За одно развеселое дело.

Заклинаю вас, судьи, и вас, прокурор:

Не судите сплеча подсудимых.

Час, быть может, пробьет — будет стыд и позор,

И вас тоже возьмут у любимых.

Я родился на Волге, в семье батрака.

От семьи той следа не осталось.

Мать безумно любила меня, чудака,

Но судьба мне ни к черту досталась.

Знаю, мать, что ты ищешь меня

По задворкам глухим да околицам.

По какой-то нелепой статье

Дали, мамка, мне целый червонец.

Край сибирский суровый такой.

Но, однако ж, весна нас ласкает.

Только вот плоховато одно:

Меня, мамка, домой не пускают.

Все пройдет, пролетит, словно сон,

Перемелется, станет мукою.

Только ты погоди умирать,

Надо встретиться, мамка, с тобою.

Знаю, мать, что ты ищешь меня

По задворкам глухим да околицам.

По какой-то нелепой статье

Дали, мамка, мне целый червонец.

На Подоле, на углу,

В домике портного,

Родилося три еврея:

Йоська, Мойша, Лева.

Ох, маслице,

Азохн вей!

Не было бы масла —

Не жил бы еврей.

Раз на киевском бану

Угол вертанули.

Не успели улизнуть —

В КПЗ замкнули.

Как сидели в КПЗ,

Масла не видали.

За неделю три еврея

Фитилями стали.

Припев.

Видит Йоська — старший брат:

Дело пахнет дрянью.

Взял все дело на себя —

Вытащил братанов.

Вышел Мойша с КПЗ,

Взял свои отмычки,

И пошел он скок лепить

По старой привычке.

Вышел Лева с КПЗ —

Больше не ворует:

На Подоле, на углу,

Маслицем торгует.

Припев:

Ох, маслице,

Азохн вей!

Не было бы масла

Не жил бы еврей.

Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела,

И в старом парке музыка играла.

И было мне тогда еще совсем немного лет,

Но дел успел наделать я немало.

Лепил я скок за скоком. Наутро для тебя

Кидал хрусты налево и направо.

А ты меня любила и часто говорила,

Что жизнь блатная хуже, чем отрава.

Но дни короче стали, и птицы улетали

Туда, где вечно солнышко смеется.

И с ними улетело мое счастье навсегда,

И понял — я оно уж не вернется.

Я помню, как с фаршмаком была ты на скверу,

А он, бухой, обняв тебя рукою,

Тянулся целоваться, просил тебя отдаться…

А ты в ответ кивала головою.

Во мне все помутилось, и сердце так забилось!

И я, как этот фраер, закачался,

Не помню, как попал в кабак, и там кутил, и водку пил,

И пьяными слезами обливался.

Однажды ночкой темною я встал им на пути.

Узнав меня, ты сильно побледнела.

Его я попросил в сторонку отойти.

И сталь ножа зловеще заблестела.

Потом я только помню, как мелькали фонари

И мусора кругом в саду свистели.

Всю ночь я прошатался у причалов до зари,

А в спину мне глаза твои глядели.

Когда вас хоронили, ребята говорили,

Все плакали, убийцу проклиная.

А дома я один сидел, на фотокарточку глядел —

С нее ты улыбалась, как живая.

Любовь свою короткую хотел залить я водкою

И воровать боялся, как ни странно.

Но влип в затею глупую, и как-то опергруппою

Был взят я на бану у ресторана.

Сидел я, срок прикидывал: от силы пятерик,

Когда внезапно всплыло это дело.

Пришел ко мне Шапиро, защитник мой, старик.

Сказал: «Не миновать тебе расстрела».

Потом меня постригли, костюмчик унесли.

На мне теперь тюремная одежда.

Квадратик неба синего и звездочка вдали

Сияют мне, как слабая надежда.

А завтра мне зачтется последний приговор,

И скоро, детка, встретимся с тобою.

А утром поведут меня на наш тюремный двор,

И там глаза навеки я закрою.

Чередой за вагоном вагон,

С легким звоном по рельсовой стали

По этапу идет эшелон

Из Ростова в сибирские дали.

Заглушает пурга стук колес.

Бьется в окна холодною плетью,

Но порывистый ветер донес

Из вагона унылую песню.

Не печалься, любимая,

За разлуку прости меня.

Я вернусь раньше времени,

Дорогая, клянусь!

Как бы ни был мой приговор строг,

Я приду на родимый порог

И, тоскуя по ласкам твоим,

Я в окно постучусь.

Здесь на каждом вагоне — замок.

Две доски — вместо мягкой постели,

И, закутавшись в серый дымок,

Нам кивают угрюмые ели.

Среди диких обрывистых скал,

Где раскинулись воды Байкала,

Где бродяга судьбу проклинал,

Эта песня тоскливо звучала.

Завернувшись в бушлат с головой,

Пролетаем леса и болота.

Здесь на каждом вагоне конвой,

И торчат по бокам пулеметы.

Мчал все дальше и дальше состав,

И прощались угрюмые ели.

Но, угаснуть надежде не дав,

Всю дорогу колеса нам пели.

Десять лет трудовых лагерей

Подарил я рабочему классу.

Там, гае сгинут лишь тропы зверей,

Я построил Амурскую трассу.

Застревали в снегу трактора,

Даже «сталинцам» сил не хватало.

И тогда под удар топора

Эта песня о милой звучала.

Не печалься, любимая,

За разлуку прости меня.

Я вернусь раньше времени,

Дорогая, клянусь!

Как бы ни был мой приговор строг,

Я приду на родимый порог

И, тоскуя по ласкам твоим,

Я в окно постучусь.

Раз в Лиховском переулке

Там убитого нашли.

Был он в кожаной тужурке,

Восемь ран на груди.

На столе лежит покойник,

Ярко свечечки горят.

Это был убит налетчик.

За него отомстят.

Не прошло и недели

Слухи так и пошли,

Что в Лиховском переулке

Двух легавых нашли.

Забодали тужурки,

Забодали штаны.

И купили самогонки

На помин их души.

Раз в Лиховском переулке

Там убитого нашли.

Был он в кожаной тужурке,

Восемь ран на труди.

Течет речка по песочечку —

Берега крутые.

А в тюрьме сидят арестантики —

Парни молодые.

А в тюрьме-то сыро, холодно,

Под ногой — песочек.

Молодой цыган, молодой жиган,

Начальничка просит:

«Ох, начальник, ты начальничек,

Отпусти на волю.

Там соскучилась и замучилась

На свободе фройля».

«Я б пустил тебя на волюшку —

Воровать ты будешь.

Ты попей, попей воды холодненькой —

Про любовь забудешь».

Любил жиган шантанеточку,

С нею наслаждался.

Пил он, пил воду холодную,

Пил — не напивался.

Помер цыган, молодой жиган.

С ним — и доля злая.

Ходит лишь в степи конь вороненький —

Сбруя золотая.

Гроб несут, его коня ведут.

Конь головку клонит.

Молодая шантанеточка

Жигана хоронит.

«Я — цыганка-шантанеточка,

Звать меня Маруся.

Дайте мне вы того начальничка —

Крови я напьюся».

Ходят, ходят курвы-стражники

Днями и ночами.

А вы скажите мне, братцы-граждане,

Кем пришит начальник?

Течет речка по песочечку —

Берега крутые.

А в тюрьме сидят арестантики —

Парни молодые.

Течет речка по песочку,

Берега разносит…

А молодой жульбан, жиган-жиганок,

Начальника просит.

«Ты начальничек, ключик-чайничек,

Отпусти на волю.

Дома ссучилась — знать, соскучилась

Милая за мною».

А начальничек, ключик-чайничек,

Не дает поблажки.

А молодой жульбан, жиган-жиганок,

Гниет в каталажке.

Ходят с ружьями курвы-стражники

Днями и ночами.

А вы скажите мне, братцы-граждане,

Кем пришит начальник?

Течет речка по песочку,

Моет золотишку…

А молодой жульбан — восемнадцать лет! —

Заработал вышку.

Я вспомнил тот Ванинский порт

И вид пароходов угрюмый,

Как шли мы по трапу на борт

В холодные мрачные трюмы.

Не песня, а жалобный крик

Из каждой груди вырывался.

«Прощай навсегда, материк!»

Ревел пароход, надрывался.

А в море сгущался туман,

Кипела пучина морская,

Стоял на пути Магадан —

Столица Колымского края.

От качки страдали зека,

Обнявшись, как родные братья.

Лишь только порой с языка

Срывались глухие проклятья.

Будь проклята ты, Колыма,

Что названа краем планеты.

Сойдешь поневоле с ума —

Обратно возврата уж нету.

Семьсот километров тайга.

Не видно нигде здесь селений.

Машины не ходят сюда.

Бегут, спотыкаясь, олени.

Здесь смерть подружилась с цингой,

Набиты битком лазареты.

Напрасно и этой весной

Я жду от любимой привета.

Не пишет она и не ждет,

И писем моих не читает,

Встречать на вокзал не придет —

За стыд и позор посчитает.

Прощайте же, мать и жена,

И вы, мои малые дети.

Знать, горькую чашу до дна

Придется мне выпить на свете.

Я с детства был испорченный ребенок,

На папу и на маму не похож.

Я женщин обожал уже с пеленок.

(Ша) Жора, подержи мой макинтош.

Однажды в очень хмурую погоду

Я понял, что родителям негож.

Собрал свои пожитки, ушел от них из дому

(Ша) Жора, подержи мой макинтош.

Канаю раз с кирюхой я на дельце.

Увидел я на улице дебош.

А ну-ка, по-одесски всыплем мы им перца.

(Ша) Жора, подержи мой макинтош.

Ударом сбит и хрюкаю я в луже,

На папу и на маму не похож.

А Жоре подтянули галстук туже

И шопнули вдобавок макинтош.

Я с детства был испорченный ребенок,

На папу и на маму не похож.

Я женщин обожал уже с пеленок.

(Ша) Жора, подержи мой макинтош.

Я с детства был испорченный ребенок,

На папу и на маму не похож.

Я женщин уважал чуть не с пеленок.

Эй, Жора, подержи мой макинтош!

Друзья, давно я женщину не видел.

Так чем же я мужчина не хорош?

А если я кого-нибудь обидел —

Эй, Жора, подержи мой макинтош!

Я был ценитель чистого искусства

Которого теперь уж не найдешь.

Во мне горят изысканные чувства.

Эй, Жора, подержи мой макинтош?

Мне дорог Питер и Одесса-мама.

Когда ж гастроли в Харькове даешь,

Небрежно укротишь любого хама.

Эй, Жора, подержи мой макинтош!

Пусть обо мне романы не напишут.

Когда ж по Дерибасовской идешь,

Снимают урки шляпы, лишь заслышат:

Эй, Жора, подержи мой макинтош!

Мчится, мчится скорый поезд

Ереван — Баку.

Я лежу на верхней полке

И как будто сплю.

Тарара-рачч, тарара-рачч,

Тарара-рачч, тачч, тачч, тачч, тачч

Тарара-рачч, тарара-рачч,

Тарара-рачч, тачч, тачч, тачч, тачч.

В темноте я замечаю

Чей-то чемодан.

Сердце радостно забилось:

Что-то было там!

Совершаю преступленье —

Лезу в чемодан.

Там лежит кулек печенья

И какой-то хлам.

Чемодан не удержался —

С полки полетел,

И какого-то грузина

По носу задел.

Там кричат: «Держите вора!»,

Там кричат: «Тикай!»,

Там кричат: «Из жопы ноги

С корнем вырывай!».

Меня выбросили с ходу

Прямо под откос.

Поломал я руки, ноги,

Поцарапал нос.

Сука буду, не забуду

Этот паровоз:

От Баку до Еревана

На карачках полз.

Тарара-рачч, тарара-рачч,

Тарара-рачч, тачч, тачч, тачч, тачч.

Тарара-рачч, тарара-рачч,

Тарара-рачч, тачч, тачч, тачч, тачч.

В Ростове как-то на-Дону

Однажды я попал в беду —

На нары, бля, на нары, бля, на нары.

Сижу на нарах и грущу,

Блоху за пазухой ищу —

Кусает, бля, кусает, бля, кусает.

Но вот амнистия пришла

И нам свободу принесла,

Свободу, бля, свободу, бля, свободу.

Кто с чемоданом, кто с мешком,

А я, как сука, с котелком —

По шпалам, бля, по шпалам, бля, по шпалам.

Скажи, какой я был дурак, —

Надел ворованный пиджак

И шкары, бля, и шкары, бля, и шкары!

И в этом самом пиджаке

Меня попутал в кабаке

Легавый, бля, легавый, бля, легавый.

Он говорит: «Ебёна мать!

Попалась сука, курва, блядь,

Попалась, бля, попалась, бля, попалась!».

Потом меня он поволок

И всю дорогу чем-то в бок

Ширяет, бля, ширяет, бля, ширяет.

И вот я снова за стеной,

И вновь параша предо мной

И нары, бля, и нары, бля, и нары.

А за окошком фраера

Всю ночь гуляют до утра —

Кошмары, бля, кошмары, бля, кошмары!..

С одесского кичмана сбежали два уркана,

Сбежали два уркана в дальний путь.

Они остановились на княжеской могиле,

Они остановились отдохнуть.

Товарищ, товарищ, болять мои раны,

Болять мои раны на боке.

Одная заживаеть, другая нарываеть,

А третия засела в глыбоке.

Товарищ, товарищ, товарищ малахольный,

За что ж мы проливали нашу кров?

За крашеные губки, коленки ниже юбки,

За эту за проклятую любов?

Они же там пирують, они же там гуляють,

А мы же попадаем в переплет:

А нас уже догоняють, а нас уже накрывають,

По нас уже стреляеть пулемет.

За что же ж мы боролись, за что же ж мы страждали?

За что ж мы проливали нашу кров?

Они же там гуляють, карманы набивають,

А мы же отдаваем сыновьев.

Товарищ, товарищ, скажи моей ты маме,

Что сын ее погибнул на посте:

И с шашкою в рукою, с винтовкою в другою,

И с песнею веселой на усте.

Родился я у беса под забором.

Крестили меня черти косогором.

Старый леший с бородою

Взял облил меня водою,

Гоп-со-смыком он меня назвал.

Гоп-со-смыком — это буду я.

Это будут все мои друзья.

Залетаем мы в контору,

Говорим мы: «Руки вгору,

А червонцы выложить на стол!»

Скоро я поеду на Луну.

На Луне найду себе жену.

Пусть она коса, горбата,

Лишь червонцами богата,

За червонцы я ее люблю.

Со смыком я родился и подохну.

Когда умру, так даже и не охну.

Лишь бы только не забыться,

Перед смертью похмелиться,

А потом, как мумия, засохну.

Что мы будем делать, как умрем?

Все равно мы в рай не попадем.

А в раю сидят святые,

Пьют бокалы наливные,

Я такой, что выпить не люблю.

Родился я у беса под забором.

Крестили меня черти косогором.

Старый леший с бородою

Взял облил меня водою,

Гоп-со-смыком он меня назвал.

Родился на Подоле Гоп-со-смыком,

Славился своим басистым криком.

Глотка была прездорова,

И ревел он, как корова.

Вот каков был парень Гоп-со-смыком.

Гоп-со-смыком — это буду я.

Граждане, послушайте меня:

Ремеслом избрал я кражу,

Из тюрьмы я не вылажу.

Исправдом скучает без меня.

Сколько бы я, братцы, ни сидел,

Не было такого, чтоб не пел:

Заложу я руки в брюки

И пою романс от скуки —

Что тут будешь делать, если сел!

Если ж дело выйдет очень скверно,

То меня убьют тогда, наверно.

В рай же воры попадают

(Пусть все честные то знают) —

Их там через черный ход впускают.

В раю я на работу тоже выйду.

Возьму с собой отмычку, шпаер, выдру.

Деньги нужны до зарезу,

К Багу в гардероб залезу —

Я его на много не обижу.

Бог пускай карманы там не греет.

Что возьму, пускай не пожалеет.

Вижу с золота палаты,

На стене висят халаты.

Дай нам Бог иметь, что Бог имеет.

Иуда Искариот в раю живет.

Скрягой меж святыми он слывет.

Ох, подлец тогда я буду,

Покалечу я Иуду —

Знаю, где червонцы он берет!

Помню, в начале второй пятилетки

Стали давать паспорта.

Мне не хватило рабочей отметки,

И отказали тогда.

Что же мне делать со счастием бедным?

Надо опять воровать.

Вот и решил я с товарищем верным

Банк городской обобрать.

Помню ту ночь в Ленинграде глубокую,

В санях неслись мы втроем.

Лишь по углам фонари одинокие

Тусклым мерцали огнем.

В санях у нас под медвежею полостью

Желтый лежал чемодан.

Каждый из нас, отрешившихся полностью,

Верный нащупал наган.

Вот мы к высокому зданью подъехали,

Встали и быстро пошли.

Сани с извозчиком тут же отъехали.

Снег заметал их следы.

Двое зашли в подворотню заветную,

Стали замки отпирать.

Третий остался на улице ветреной,

Чтобы на стреме стоять.

Вскоре вошли в помещенье знакомое.

Стулья, диваны, шкафы.

Денежный ящик с печальной истомою

Молча смотрел с высоты.

Сверла английские — быстрые бестии,

Словно два шмеля в руках,

Вмиг просверлили четыре отверстия

В сердце стального замка.

Дверца открылась, как крышка у дачки.

Я не сводил с нее глаз.

Деньги советские ровными пачками

С полок глядели на нас.

Помню, досталась мне сумма немалая —

Ровно сто тысяч рублей.

Мы поклялись не замедлить с отвалкою —

Скрыться, как можно, скорей.

Вот от вокзала с красивым букетом

В сером английском пальто

Город в семь тридцать покинул с приветом,

Даже не глянул в окно.

Только очнулся на станции крохотной

С южным названьем под стать.

Город хороший, город пригожий —

Здесь я решил отдыхать.

Здесь на концерте мы с ней познакомились.

Стали кутить и гулять.

Деньги мои все, к несчастию, кончились —

Надо опять воровать.

Деньги мои, словно снег, все растаяли.

Надо вернуться назад,

Чтоб с головой снова браться за старое —

В хмурый и злой Ленинград.

К зданью подъехали без опасения,

Только совсем не к тому.

Шли в этом доме давно ограбления.

Знало о том ГПУ.

Выстрел раздался без предупреждения,

Раненный в грудь я упал.

Так на последнем своем ограблении

Счастье вора потерял.

Если раскрыть «Ленинградскую правду»,

Там на последнем листе

Все преступления по Ленинграду

И приговоры там все.

Жизнь развеселая, жизнь поломатая,

Кончилась ты под замком.

Вот уже старость — старуха горбатая —

Бродит с клюкой под окном.

Мы познакомились на клубной вечериночке.

Картина шла у нас тогда «Багдадский вор»

Глазенки карие и желтые ботиночки

Зажгли в душе моей пылающий костер.

Не знал тогда, что ты с ворами связана,

Не знал тогда: красиво любишь жить.

Но все тогда, что нами было сказано,

Умела в злую шутку обратить.

Я не заметил, как зажегся страстию.

Я не заметил, как увяз в грязи.

Прошло полгода — с воровскою мастию

Вперед я двинулся по новому пути.

Я воровал и жил красиво, весело,

По ресторанам широко гулял.

Но вот однажды на малине вечером

Мне про тебя все кореш рассказал.

Нет, не меня любила ты, продажная.

Нет, не со мной в мечтах своих была.

Мне отдавалась целиком ты ночью каждою,

А днем за деньги со стариком жила.

Я взял наган, надел реглан красивый.

Вошел, тихонько двери отомкнув.

Наган увидела ты — и твой взор тоскливый

Меня как будто под руку толкнул.

Не помню, как бежал и как я падал,

Не помню, где и с кем я водку пил.

А помню только, как я горько плакал

И наше танго бесконечно заводил.

Мы познакомились на клубной вечериночке.

Картина шла у нас тогда «Багдадский вор»

Глазенки карие и желтые ботиночки

Зажгли в душе моей пылающий костер.

Ведут на Север срока огромные.

Кого ни спросишь — у всех Указ.

Взгляни, взгляни в глаза мои суровые,

Взгляни, быть может, в последний раз.

Ведь завтра я покину каталажку,

Уйду этапом на Воркуту.

И под конвоем там, на той работе тяжкой,

Могилу скоро себе найду.

В побег уйду я — за мною часовые

Пойдут в погоню, зека кляня,

И на винтовочках взведут курки стальные,

И непременно убьют меня.

Друзья накроют мой труп бушлатиком,

На холм высокий меня снесут.

И, помянув судьбу свою проклятьями,

Лишь песню грустно мне пропоют.

И скоро скажут тебе, моя любимая,

Или напишет товарищ мой.

Не плачь, не плачь, подруга моя милая,

Я не вернусь теперь уже домой.

Стоять ты будешь у той моей могилочки,

Платок батистовый свой теребя.

Не плачь, не плачь, подруга моя милая,

Ты друга сердца отыщешь для себя.

Ведут на Север срока огромные.

Кого ни спросишь — у всех Указ.

Взгляни, взгляни в глаза мои суровые,

Взгляни, быть может, в последний раз.

Нас было пятеро фартовых ребятишек.

И всем барышникам было по барышам.

Из нас четыре докатилися до вышек,

А я на полную катушку намотал.

Была ты девушкой, когда тебя я встретил.

Прошла ты гордо на модных каблуках.

В твоих глазах метался пьяный ветер,

И папироска дымилася в зубах.

Ты подошла ко мне небрежною походкою,

Взяла под руку и сказала мне: «Пойдем».

А поздно вечером споила меня водкою

И завладела моим сердцем, как рулем.

Ведь никогда ж я не был уркаганом.

Ты в уркагана превратила паренька.

Ты познакомила с малиной и наганом.

Как шел на мокрое — не дрогнула рука.

Костюмчик серенький, колесики со скрипом

Я на казенный на бушлатик променял.

За эти восемь лет немало горя мыкал,

И не один на мне волосик полинял.

Я срок разматывал, как лярва, припухая,

Там нары жесткие да пайка триста грамм,

И лишь о том, что было, часто вспоминая, —

Такая жизнь — она положена ворам.

Так что ж стоишь, краснеешь и бледнеешь?

Из-за тебя же я, сука, пострадал.

Беги в легавку, да только не успеешь.

И финский нож под сердце ей вогнал.

Нас было пятеро фартовых ребятишек.

И веем барышникам было по барышам.

Из нас четыре докатилися до вышек,

А я на полную катушку намотал.

Кто из вас не знает

Города Одесса?

Там живут бандиты, шулера.

День и ночь гуляют,

Грабят, убивают,

И следят за ними филера.

Ночь стоит глухая,

Только ветер свищет.

В старом парке собрался совет:

Это уркаганы,

Воры, хулиганы

Выбирали свой авторитет.

Речь держала баба,

Звали ее Мурка.

И она красавицей была.

Даже злые урки

Все боялись Мурки

Воровскую жизнь она вела.

Как-то шли на дело

Выпить захотелось,

И зашли в шикарный ресторан.

Там она сидела

С агентом отдела,

А из кобуры торчал наган.

Чтоб не шухериться,

Мы решили смыться,

Но за это Мурке отомстить.

Одному из воров

После разговора

Наказали Мурку порешить.

Лешка в ресторане

В тот день напился пьяный,

И пошел заданье выполнять.

В темном переулке

Он увидел Мурку

И стал ее тихонько догонять.

Здравствуй, моя Мурка,

Здравствуй, дорогая!

Отчего к легавым ты ушла?

Что тебе не мило:

Плохо у нас было

Или не хватало барахла?

Раньше ты носила

Лаковые туфли,

Одевалась в шелк и шиншиля.

А теперь ты носишь

Рваные галоши,

И тужурка в штопке у тебя.

Здравствуй, моя Мурка,

Здравствуй, дорогая.

Здравствуй, моя Мурка, и прощай:

Ты зашухерила

Всю нашу малину

И теперь маслину получай!

А через минуту

Снова выстрел грянул.

И народ взволнованный спешит.

В темном переулке,

Чуть подальше Мурки,

Лешка с своим шпаером лежит.

Знаешь ли ты Мурку,

Мурку дорогую?

Помнишь ли ты с Муркой наш роман:

Как мы с нею жили

Время проводили

И совсем не знали про обман?

Мурка, мур-мур-муреночек,

Мурка, ты мой котеночек,

Мурка, Маруся Климова,

Прости любимого.

Как-то было дело:

Выпить захотелось,

И зашел в шикарный ресторан.

Вижу: вдали бара —

Там танцует пара:

Мурка и какой-то юный франт.

Я к ней подбегаю,

За руку хватаю:

«Мне с тобою надо говорить!»

А она смеется,

Только к парню жмется:

«Не о чем, — сказала, — говорить!»

«Мурка, в чем же дело,

Что ты не имела,

Разве я тебя не одевал?

Шляпки и жакеты,

Кольца и браслеты

Разве я тебе не покупал?

Здравствуй, моя Мурка,

Здравствуй, дорогая,

Здравствуй, моя Мурка, и прощай

Ты меня любила,

А теперь забыла

И за это пулю получай!».

Мурка, мур-мур-муреночек,

Мурка, ты мой котеночек,

Мурка, Маруся Климова,

Прости любимого.

Сижу я — цельный день скучаю,

В окно тюремное гляжу.

А слезы катятся — я их не замечаю —

По исхудалому лицу.

Сижу я цельный день в халате

И прячу руки в рукава.

На мне ушанка (да) порвана, на вате,

Чтоб не зазябла голова.

А не ходи ты перед тюрьмою,

Меня не мучь день ото дня.

Катись ты на хер (да) со своей мандою

И даже дальше от меня.

Сижу я цельный день скучаю,

В окно тюремное гляжу.

А слезы катятся — я их не замечаю

По исхудалому лицу.

Ох, натискал ты, натискал!

Пахнет скверно от вранья.

Рассказал ты свою долю.

Дай теперь совру и я.

Раз пришлось мне как-то летом

В стоге сена ночевать.

Притомился я с дороги,

Стал тихонько засыпать.

Но не тут-то, братцы, было —

Сон нарушили тотчас:

Разговаривают двое

Плюс мужские голоса.

Говорит один другому:

Ты послушай-ка, браток,

Проигрался в стос проклятый,

И пришлось идти на скок.

Взял фому и долотишко,

Быстро-быстро похилял.

И к пяти часам, как время,

На хавиру приканал.

Прихондрычил на хавиру

И как вкопанный я встал:

За столом четыре черта

В карты резалися там.

Черти тут переглянулись,

Побелели, как мука.

Знают черти, что на деле

Не дрожит моя рука.

Я, браток, не фраернулся:

Всех чертей под стол загнал.

Все червончики их слямзил,

К туркам в гости уканал.

В Турции дела неплохи:

По карманам — боже ж мой! —

Кошельков по тридцать на день

Доставал одной рукой.

Турки думали-гадали,

Но придумать не смогли.

Пятьдесят косых собрали

И султану отнесли.

Дал султан совет им дельный:

Чтобы целы кошельки

Запирайте вы карманы

На висячие замки.

Все ж и тут я не промазал,

Нигде промаху не дал:

Долото я взял побольше

Долотом замки сшибал.

Но Россия все же манит:

Я в России родился.

И с пиастрами в кармане

Я в Россию подался.

А в России прямо чудо:

Бабы влопались в меня,

Три куска они давали

Со словами: «я твоя».

Но в России я споткнулся:

Магазин подкопом брал,

На два кирпича ошибся —

И в уборную попал.

Зануда Манька, чё ты задае(во-во)шься?

Подлец я буду, я тебя узна(ви-ва-ви-ва)л.

Я знаю все, кому ты отдае(во-во)шься.

Косой мне Петька правду рассказал.

Зачем, зануда, желтые ботинки,

Шелка и крепдешины покупа(ви-ва-ви-ва)л,

Менял порты на ленты и резинки,

Во всем тебе, гадюка, угождал?

Теперь же вся шпана с меня смее(во-во)тся,

И фраером считают все меня(ви-ва-ви-ва)

Косой раз пять на день со мной дере(во-во)тся

И все, гадючий рот, через тебя.

Вернися, Манька, мы с тобой поладим.

И будем вместе жизнь мы дожива(ви-ва-ви-ва)ть

Гитару я настрою и сыграю.

С Косым тебе недолго гадовать.

Хавиру тебе новую постро(во-во)ю,

И на бану не будешь ты кима(ви-ва-ви-ва)ть

Работа тебе будет небольшо(во-во)ю:

Мое лишь барахлишко постирать.

А если ж ты, гадюка, не вернешься,

Забудешь на всю жизнь мои слова(ви-ва-ви-ва),

И если будешь падать на Косого,

Пеняй тогда, гадюка, на себя.

Зануда Манька, чё ты задае(во-во)шься?

Подлец я буду, я тебя узна(ви-ва-ви-ва)л

Я знаю все, кому ты отдае(во-во)шься.

Косой мне Петька правду рассказал.

Вот так, Манька.

Я встретил Валечку на шумной вечериночке,

Среди нас были блатные пареньки.

Глазенки карие, хорошая блондиночка

Зажгла в душе моей бенгальские огни.

Хозяйка вечера, Катюша черноокая,

Чего-то, видно, поставила на стол.

Ослабла Валечка от первой рюмки водочки,

Сестра звала ее: «Пойдем, Валя, домой».

Гитара наша, мандолина, балалаечка

Фокстрот ударили, и ножки — впереплет.

Обнял ее я чуть повыше талии,

А грудь упругая колышется вперед.

Сестра ушла, а Валечка осталася.

А на часах пробило ровно два.

Я взял ее, повел в другую комнату,

А ночка тихая и темная была.

Я целовал, а сердце мое билося,

От поцелуев кружилась голова.

Не помню, что потом со мной случилося,

Лишь только помню я Валины слова:

«Не трожь меня — я девушка невннная,

Скрывать не стану — всего шестнадцать лет»

Но тут история, скажу вам, очень длинная —

На этот вечер терпенья больше нет.

Резинка лопнула, и трусики спустилися,

Руками сильными бюстгальтер я порвал.

Кровать двуспальная под тяжестью качалася,

И я ей целку навеки поломал.

Молоденький мальчишечка

С дружкам на скок ходил,

А через пару годиков

На нары угодил.

Цыганочка Аза, Аза,

Цыганочка черноглаза,

Черная, фартовая,

На картах погадай.

Сиди, сиди, мальчишечка,

Сидя и не горюй,

А вместо передачи

Соси соленый хуй.

Дедушка Калинин,

В рот тебя ебать,

Выпусти на волю —

Не буду воровать.

Сидел, сидел мальчишечка,

Сидел не горевал,

А вместо передачи

Соленый хуй сосал.

Сидел, сидел мальчишечка,

Соленый хуй сосал.

А как на волю выбрался,

По новой воровал.

Цыганочка Аза, Аза,

Цыганочка — блядь, зараза,

Черная, фартовая,

На картах погадай.

Бежала я из-под Симбирска,

А в кулаке была записка.

Эх, шарабан мой — американка,

А я девчонка да шарлатанка.

Один поручик — веселый парень —

Был мой попутчик и был мой барин.

Вся Молдаванка сошлась на бан:

Там продается мой шарабан.

Привет ворам-рецидивистам

И мусорам, и активистам.

Ты на войне — я на гражданке.

А воры все — на Молдаванке.

Зачем нам пушки, зачем нам танки,

Когда нас любят на Молдаванке?

У нас в Одессе шути всерьез:

Здесь дружба — дружбой, а деньги — врозь

Я — гимназистка шестого класса.

Денатурат я пью вместо кваса.

Продам я книги, продам тетради.

Пойду в артистки я греха ради.

А шарабан мой — американка.

Какая ночь! Какая пьянка!

Хотите — пейте, посуду — бейте

Мне все равно, мне все равно.

Когда я был мальчишкой,

Носил я брюки клеш,

Соломенную шляпу,

В кармане — финский нож.

Я мать свою зарезал.

Отца слегка прибил.

Сестренку-гимназистку

В сортире утопил.

Отец лежит в больнице,

Мать спит в сырой земле.

Сестренка-гимназистка

Купается в говне.

Когда я был мальчишкой,

Носил я брюки клеш,

Соломенную шляпу,

В кармане — финский нож.

Как-то раз по Ланжерону я брела,

Только порубав на полный ход,

Вдруг ко мне подходят фраера:

Заплати-ка, милая, за счет!

Алеша, ша! Возьми-ка на полтона ниже!

Брось арапа заправлять! (Эх-ма!)

И не подсаживайся ближе,

Брось Одессу-маму вспоминать!

Если ты посмотришь в сторону одну:

Там курочки хиляют на бану.

А уркаган — наркоман, как один.

С мелодии стекает кокаин.

Раз какой-то генерал стоял орал,

Он перед шпаною речь держал:

«Я передушу вас всех, как тех мышей!»

В ответ он слышит голос ширмачей:

Как-то поп с кадилою ходил кадил,

Ширмачам такое говорил:

«Вам хочу, товарищи, я дать совет…»

Товарищи поют ему в ответ:

Алеша, ша! Возьми-ка на полтона ниже!

Брось арапа заправлять! (Эх-ма!)

И не подсаживайся ближе,

Брось Одессу-маму вспоминать!

Жил я, бедный каланча,

На копейка бедный,

Мало кушал, мало пил

И ходил я бледный.

Никуда я не ходил:

Ни в кино, ни в цирка,

Потому что в мой карман

Был большая дырка.

Я придумал адин штук —

Как мне быть с деньгами,

И пошел адин туда,

Где гуляют дамы.

Я увидел адин дам —

Шел она под горка.

Я, как вежливый грузин,

Начал разговорка.

«Вы красивая, мадам, —

Можно в вас влюбляться.

Так садимся на трамвай —

Будем покататься».

И пока я обнимал,

Целовал ей ножка

Из кармана я украл

Кошелек и брошка.

И пошел она домой

Бледный, как сметана.

Только ветер погулял

По пустой кармана.

И тогда я стал ходить

И в кино, и в цирка,

Потому что в мой карман

Залатался дырка.

На вокзале шум и гам,

Ходят разговоры.

Лева шобнул чемодан

И запел «Лимоны»

Ах, лимончики,

Мои червончики,

Где вы растете,

В каком саду?

Чтоб патент себе достать

Сроком на три года,

Раньше надо объебать

Директора завода.

Лева ксиву получил,

В ус себе не дует:

Лева лавочку открыл —

Яйцами торгует.

Лева яйца продавал,

Нажил миллионы,

А потом в кичман попал

Через те лимоны.

Ах, лимончики,

Мои червончики,

Где вы растете,

В каком саду?

Поют гитары вам,

И вам поет баян,

Что я вернусь таким, каким я был,

Но кровь кипучую

С любовью жгучею

Я вьюгам северным всю подарил.

А там на волюшке

Поют соловушки,

Той песней звонкою пленя сердца.

Ты в легком платьице,

Моя красавица,

Сидишь в объятиях у молодца.

Я на побег пошел

Той ночкой лунною,

Чтоб до тебя дойти, я убежал.

Чтоб снова свидеться,

Моя любимая,

Чтоб ты увидела, каким я стал.

Но был задержан я

Той ночкой лунною,

А соловей мне пел: скатертью путь!

Отправят битого

В тюрьму закрытую,

Чтоб от побегов там мог отдохнуть.

Постовой, отвернись,

Сделай вид, что не видишь!

Я рвану за кусты

Да с обрыва — в реку.

Я вздохну всей душой

Воздух чистый, свободный

И тебе на прощание

Крикну «ку-ку!».

И тогда ты стреляй,

Поднимай ты тревогу!

Никакой опервзвод

Не догонит меня.

Буду Бога молить,

Чтоб послал тебе счастья

До конца твоей жизни,

До последнего дня.

Шлю тебе, Тамара синеглазая,

Может быть, последнее письмо.

Никому его ты не показывай,

Для тебя написано оно

Помнишь, как судили нас с ребятами

В маленьком и грязном нарсуде?

Я все время публику оглядывал

Но тебя не видел я нигде.

Суд идет, и наш процесс кончается,

И судья читает приговор…

Но чему-то глупо улыбается

Этот лупоглазый прокурор.

И защита тоже улыбается,

Даже улыбается конвой.

Слышим: нам статья переменяется,

И расстрел сменяется тюрьмой

Я еще раз оглянулся, милая,

Но тебя нигде не увидал,

И тогда шепнул на ухо Рыжему

Чтоб письмо тебе он передал

Говорят, что ты совсем фартовая,

Даже перестала воровать.

Говорят, что ты, моя дешевая,

Рестораны стала посещать.

Я еще вернусь с тюремной славою,

Наколов церквуху на груди.

Но тогда меня, порча шалавая,

На тюремной площади не жди.

Шлю тебе, Тамара синеглазая,

Может быть, последнее письмо

Никому его ты не показывай,

Для тебя написано оно.

Есть в скверу ресторанчик отличный

Скучно-грустно в нем Лильке одной

Вот зашел паренек симпатичный

В кепке набок и зуб золотой.

«Разрешите мне, милая дама,

Ваш нарушить приятный покой»,

Так сказал, к ней направившись прямо,

Парень в кепке и зуб золотой.

Часто Лилька там парня встречала

Заимела там Лилька дружка

Но ему ничего не сказала,

Что была по заданью ЧеКа.

Так встречались они понемногу…

Но налет был на банк городской,

И в погоне был раненный в ногу

Парень в кепке и зуб золотой.

Тут мильтоны его повязали

И хотели узнать, кто такой,

Долго били его и пытали,

А он только мотал головой.

И взбешенный начальник кичмана

Лильке пишет приказ боевой:

Порешить поскорей уркагана

В кепке набок и зуб золотой.

Лилька сразу лишилась покоя,

Вспомнив встречи и маленький сквер.

Но своей пролетарской рукою

Она молча взяла револьвер.

Она камеры дверь отворила

И нажала курок спусковой:

Грохнул выстрел — и кепка свалилась,

Пулей вышибло зуб золотой.

Есть в скверу ресторанчик отличный.

Скучно-грустно в нем Лильке одной.

Не зайдет паренек симпатичный

В кепке набок и зуб золотой.

Помнишь вечер, чудный вечер мая,

И луны сияющий овал?

Помнишь, целовал тебя, родная,

Про любовь и ласки толковал?

И, любви окутан ароматом,

Заикался, плакал и бледнел.

Ох, любовь, ты сделала солдатом

Жулика, который залетел.

Залетел он из-за этих глазок,

Погорел он из-за этих глаз.

Ох, судьба, ты знаешь много сказок,

Но такую слышишь в первый раз.

Он теперь тревожными ночами

Прижимает к сердцу автомат,

Говорит душой, а не речами,

Бывший урка, а теперь солдат.

Где ты, дорогая, отзовися?

Бедный жулик плачет о тебе.

А вокруг желтеющие листья

Падают в осенней полумгле.

Может, фраер в галстучке атласном —

Он тебя целует у ворот,

Но, судьба, смеешься ты напрасно:

Урка все равно домой придет.

Он еще придет с победой славной,

С орденами на блатной груди.

Но тогда на площади на главной

Ты его с букетами не жди.

Помнишь вечер, чудный вечер мая,

И луны сияющий овал?

Помнишь, целовал тебя, родная,

Про любовь и ласки толковал?

Кыш вы, шкеты, под вагоны!

Кондуктор сцапает вас враз.

Едем мы, от грязи черные,

А поезд мчит Москва — Кавказ.

Свисток, гудок, стук колес —

Полным ходом идет паровоз,

А мы без дома, без гнезда —

Шатия беспризорная.

Эх, судьба, моя судьба,

Ты — как кошка черная!

Гляньте, братцы, за вагоном

С медным чайником идут!

С беспризорною братвою

Поделись, рабочий люд!

Мы играем без игрушек,

Дашь — так сразу подберем,

А из собранных полушек

Черной картой банк метнем.

Впереди в вагоне мягком

Едет с дочкою нэпман.

Как бы нам на полустанке

Заглянуть в его карман!

«Посмотри, какой чумазый,

Лишь блестят одни глаза!»

«Едешь ты в вагоне мягком,

А я на оси колеса».

«Отчего так бельма пялю —

Где тебе, дурехе, знать.

Ты мою сестренку Валю

Мне напомнила опять».

«У нее твой голос звонкий

И глаза совсем твои…»

«Ну, а где твоя сестренка?»

«Скорый поезд задавил».

«Ну, а мамка где?», —

«Не знаю. Потерял с недавних пор.

Мамка мне трава густая,

Батька ветер да костер».

Свисток, гудок, стук колес —

Полным ходом идет паровоз,

А мы без дома, без гнезда —

Шатия беспризорная.

Эх, судьба, моя судьба,

Ты — как кошка черная!

Жили-были два громила: (дзынь-дзынь дзыыь-дзынь)

Один я, другой Гаврила, (дзынь-дзынь дзынь-дзынь)

Жили-были, поживали, (драла-фу драла-я)

Баб барали, водку жрали, (дзынь-дзынь дзара)

Раз заходим в ресторан: (дзынь-дзынь дзынь-дзынь)

Гаврила в рыло, я в карман, (дзынь-дзынь дзынь-дзынь)

Баки рыжие С руки, (драла-фу драла-я)

А потом на них кутить. (дзынь-дзынь дзара)

Но недолго мы гуляли, (дзынь-дзынь дзынь-дзынь)

Мусора нас повязали, (дзынь-дзынь дзынь-дзынь)

Быстро дело создают (драла-фу драла-я)

И ведут в народный суд. (дзынь-дзынь дзара)

Там по центру судья строгий, (дзынь-дзынь дзынь-дзынь)

Мы ему с Гаврилой в ноги, (дзынь-дзынь дзынь-дзынь)

Но подняли чин по чину, (драла-фу драла-я)

Дали в шею, дали в спину. (дзынь-дзынь дзара)

А налево прокурор, (дзынь-дзынь дзынь-дзынь)

По натуре он — что вор. (дзынь-дзынь дзынь-дзынь)

Он не хочет нас понять, (драла-фу драла-я)

Хочет срок нам припаять. (дзынь-дзынь дзара)

Вот защитничек встает, (дзынь-дзынь дзынь-дзынь)

И такую речь ведет: (дзынь-дзынь дзынь-дзынь)

«Чтоб на душу грех не брать, (драла-фу драла-я)

Я прошу вас оправдать». (дзынь-дзынь дзара)

Но не тут-то, братцы, было: (дзынь-дзынь дзынь-дзынь)

Намотали нам с Гаврилой, (дзынь-дзынь дзынь-дзынь)

Не ходить нам в ресторан, (драла-фу драла-я)

Не шмонать чужой карман, (дзынь-дзынь дзара)