Уличные песни

Здесь, под небом чужим,

Я — как гость нежеланный,

Слышу крик журавлей,

Улетающих вдаль.

Сердце бьется сильней,

Вижу птиц караваны,

В голубые края

Провожаю их я.

Вот все ближе они

И как будто рыдают,

Словно скорбную весть

Мне они принесли.

Из какого же вы

Из далекого края

Прилетели сюда

На ночлег, журавли?

Холод, сумрак, туман,

Непогода и слякоть…

Вид унылых полей

И печальной земли…

Ах, как сердце болит,

Как мне хочется плакать!

Перестаньте рыдать

Надо мной, журавли!

Пронесутся они

Мимо скорбных распятий,

Мимо древних церквей

И больших городов.

А вернутся они —

Им раскроет объятья

Их родная земля

И Отчизна моя.

На Молдаванке музыка играет.

Кругом веселье пьяное бурлит.

Там за столом доходы пропивает

Пахан Одессы — Костя Инвалид.

Сидит пахан в отдельном кабинете

И поит Маньку розовым винцом,

И между прочим держит на примете

Ее вполне красивое лицо.

Он говорит, бокалы наливая,

Вином шампанским душу горяча:

«Послушай, Маша, детка дорогая,

Мы пропадем без Кольки Ширмача.

Живет Ширмач на Беломорканале,

Толкает тачку, двигает киркой,

А фраера вдвойне богаче стали…

Кому же взяться опытной рукой?

Ты поезжай-ка, милая, дотуда

И обеспечь фартовому побег,

Да поспеши, кудрявая, покуда

Не запропал хороший человек».

Вот едет Манька в поезде почтовом,

И вот она — у лагерных ворот.

А в это время с зорькою бубновой

Идет веселый лагерный развод.

Шагает Колька в кожаном реглане,

В глаза бьет блеск начищенных сапог

В руках он держит важные бумаги,

А на груди — ударника значок.

«Ах, здравствуй, Маша, здравствуй, дорогая,

Как там в Одессе — в розовых садах?

Скажи там всем, что Колька вырастает

В героя трассы в пламени труда.

Скажи, что Колька больше не ворует

И всякий блат навеки завязал,

Что понял жизнь он новую, другую,

Которую дал Беломорканал.

Прощай же, Маша, помни о Канале.

Одессе-маме передай привет!»..

И вот уж Манька снова на вокзале

Берет обратный литерный билет.

На Молдаванке музыка играет.

Кругом веселье пьяное бурлит.

Там за столом, бокалы наливая,

Пахан такие речи говорит:

«У нас, ворья, суровые законы,

Но по законам этим мы живем.

И если Колька честь вора уронит,

То мы его попробуем пером».

Но Манька встала, встала и сказала:

«Его не тронут — в этом я ручусь!

Я поняла значение Канала,

Как Николай, и этим я горжусь!»

И Манька вышла. Кровь заледенило.

Один за Манькой выскочил во двор:

«Погибни, сука, чтоб не заложила,

Умри, паскуда, — или я не вор!»

А на Канал приказ отправлен новый,

Приказ суровый: марануть порча!

И как-то утром с зорькою бубновой

Не стало Кольки, Кольки Ширмача.

Как в саду при долине

Звонко пел соловей.

А я, мальчик, на чужбине

Позабыт у людей.

Позабыт, позаброшен

С молодых, ранних лет.

Сам остался сиротою —

Счастья-доли мне нет.

Ох, умру я, умру я,

Похоронят меня.

И никто не узнает,

Где могилка моя.

И никто не узнает,

И никто не придет.

Только раннею весною

Соловей запоет.

Запоет и заплачет,

И опять улетит.

И никто не узнает,

Где сиротка лежит.

Как в саду при долине

Звонко пел соловей.

А я, мальчик, на чужбине

Позабыт у людей.

Журавли улетели, журавли улетели.

Опустели и смолкли родные поля.

Лишь оставила стая среди бурь и метелей

Одного с перебитым крылом журавля.

Поднялись они в путь, и опасный, и дальний,

И затих на мгновенье широкий простор.

Скрип больного крыла, словно скрежет кандальный,

А в глазах бесконечный, безмолвный укор.

Был когда-то и я по-ребячьи крылатым,

Исходил и изъездил немало дорог,

А теперь вот лежу я в больничной палате,

Так без времени рано погас и умолк.

Вот команда раздалась, и четко, и бойко —

Снова в бой посылают усталых солдат.

У окошка стоит моя жесткая койка.

За окном догорает багряный закат.

Ну так что?! Ну и пусть! И какое мне дело,

Если даже последний закат догорит…

Журавли улетели, журавли улетели.

Только я с перебитым крылом позабыт

Судьба во всем большую роль играет,

И от судьбы ты далёко не уйдешь.

Она тобою повсюду управляет:

Куда велит, туда покорно ты идешь.

Огни притона заманчиво мерцают.

И трубы джаза так жалобно поют.

Там за столом мужчины совесть пропивают

А дамы пивом заливают свою грудь.

И там в углу сидел один угрюмый

В костюме сером и кожаном пальто.

Он молод был, но жизнь его разбита.

В притон заброшен был своею он судьбой.

Малютка рос, и мать его кормила,

Сама не съест, а все для сына берегла.

С рукой протянутой на паперти стояла,

Дрожа от холода, в лохмотьях, без платка.

Вот сын возрос, с ворами он сознался.

Стал пить-кутить, ночами дома не бывать,

И жизнь повел в притонах и шалманах,

И позабыл он про свою старуху мать.

А мать больная лежит в сыром подвале.

Болит у матери надорванная грудь.

Она лежит в нетопленном подвале,

Не в силах руку за копейкой протянуть.

Вот скрип дверей — и двери отворились.

Вошел в костюме и кожаном пальто,

Стал на порог, сказал лишь: «Здравствуй, мама!»

И больше вымолвить не смог он ничего.

А мать на локте немного приподнялась,

Глаза опухшие на сына подняла:

«Ты, сын, пришел проведать свою маму,

Так оставайся же со мною навсегда»

«Нет, мама, нет, с тобой я не останусь,

Ведь мы судьбою навек разлучены:

Я — вор-убийца, чужой обрызган кровью,

Я — атаман среди разбойничьей семьи»

И он ушел, по-прежнему угрюмый,

Чтоб жизнь пропащую в шалманах прожигать.

А мать больная навсегда осталась

В своем подвале одиноко умирать.

И вот однажды из темного подвала

В гробу сосновом мать на кладбище несли,

А ее сына с шайкою бандитов

За преступления к расстрелу повели.

Судьба во всем большую роль играет,

И от судьбы ты далёко не уйдешь.

Она тобою повсюду управляет:

Куда велит, туда покорно ты идешь.

В осенний день, бродя, как тень,

Зашел я в первоклассный ресторан.

Но там прием нашел холодный —

Посетитель я негодный:

У студента вечно пуст карман.

Официант — какой-то франт

В сияньи накрахмаленных манжет.

Он подошел, шепнул на ушко:

«Здесь, приятель, не пивнушка,

Для таких, как ты, здесь места нет».

А год спустя, за это мстя,

Я затесался в дивный синдикат.

И, подводя итог итогу,

Стал на новую дорогу,

И надел шкарята без заплат.

Официант — все тот же франт, —

В клиенте каждом понимает толк.

Он подошел ко мне учтиво,

Подает мне пару пива,

Предо мной вертится, как волчок.

Кричу я в тон: «Хелло, гарсон!»,

В отдельный кабинет перехожу я

Эй, приглашайте мне артистов,

Скрипачей, саксофонистов.

Вот теперь себя вам покажу я.

Сегодня — ты, а завтра — я.

Судьба-злодейка ловит на аркан.

Сегодня пир даю я с водкой,

Завтра снова за решеткой.

Запрягаю вечный шарабан.

А шарабан мой — американка.

Какая ночь! Какая пьянка!

Друзья, танцуйте, пойте, пейте,

А надоест — посуду бейте.

Я заплачу. За все плачу!

На улице дождь и слякоть бульварная,

Ветер пронзительный душу гнетет.

В беленьких туфельках девочка бедная,

Словно шальная, по лужам бредет.

Белые туфельки были ей куплены

Прихоти ради богатым купцом.

В них она вечером стройными ножками

В вальсе кружилась по залу кольцом.

Ты полюбила его, бессердечного.

Он же вовек никого не любил.

Ты отдалась так по-детски доверчиво.

Он через месяц тебя позабыл.

Ночью на улице сыро и холодно.

Выпить успела ты чашу до дна.

Вызвали доктора, тихо он вымолвил:

«К жизни вернуться не сможет она».

И вот ты лежишь, и чужая, и бледная,

Даже лекарства, не примешь сейчас

Белые туфельки. Платьице белое.

Личико белое, словно атлас

Радуйся, девочка, радуйся, милая,

Радуйся смерти, что рано пришла.

Жизнь твою отняла слякоть бульварная.

Вся твоя жизнь в белых туфлях прошла.

Помнишь, курносая, бегали босые,

Мякиш кроша голубям?

Годы промчались, и мы повстречались,

Любимой назвал я тебя.

Ты полюбила меня не за денежки,

Что я тебе добывал.

Ты полюбила меня не за это,

Что кличка моя уркаган.

Помню, зашли ко мне двое товарищей,

Звали на дело, маня.

Ты у окошка стояла и плакала,

И не пускала меня.

«Знаешь, любимый, теперь очень строго.

Слышал про новый закон?»

«Знаю, все знаю, моя дорогая, —

Он в августе был утвержден».

Я не послушал тебя, дорогая, —

Взял из комода наган.

Вышли на улицу трое товарищей —

Смерть поджидала нас там.

Помнишь, курносая, бегали босые,

Мякиш кроша голубям?

Годы промчались, и мы повстречались,

Любимой назвал я тебя.

Постой, паровоз, не стучите, колеса.

Кондуктор, нажми на тормоза!..

Я к маменьке родной с последним приветом

Спешу показаться на глаза.

Не жди меня, мама, хорошего сына.

Твой сын не такой, как был вчера.

Его засосала опасная трясина,

И жизнь — его вечная игра.

Уж скоро я буду в тюрьме за решеткой.

Стальную решетку не порву.

И пусть вдоволь светит луна продажным светом,

Ведь я, я и так не убегу.

И скоро я буду в тюремной больнице

На койке продавленной страдать.

И ты не придешь ко мне, мама родная,

Меня приласкать, поцеловать.

А после я лягу в иную постельку,

Укроюсь сыпучею землей.

И ты не придешь ко мне, мама родная,

Узнать, где сыночек дорогой.

Постой, паровоз, не стучите, колеса!

Есть время взглянуть судьбе в глаза.

Пока еще не поздно нам сделать остановку

Кондуктор, нажми на тормоза!

Здравствуй, мать, и ты, сестренка Нина,

Шлю я вам свой пламенный привет!

Расскажу, какая здесь картина, дорогая мама,

Где прожил я около трех лет.

Климат, мама, здесь очень холодный,

Ветер злой кусает, хоть беги,

И мороз, мороз, как волк голодный, дорогая мама

Пальцы отгрызает у ноги.

Сроку у меня не так уж много.

Скоро отсижу проклятый срок.

И тогда откроется дорога, дорогая мама,

Что ведет в родимый городок.

На пороге встретишь ты, родная,

С белою седою головой,

И платочком слезы утирая, дорогая мама,

Скажешь: «Сын, вернулся ты домой»

Только может быть судьба иная —

Все произойдет наоборот:

Заболею, и болезнь сломает, дорогая мама,

И земля навек к себе возьмет.

И родная мама не узнает,

Где сынок на Севере зарыт, —

Лишь весной бурьяны расцветают, дорогая мама

И звезда с звездою говорит.

Здравствуй, мать, и ты, сестренка Нина,

Шлю я вам свой пламенный привет!

Вот какая здесь у нас картина, дорогая мама,

Где провел я около трех лет

Этот случай давно был когда-то

В Ленинграде суровой зимой.

Капитан после грозных сражений

Письмо пишет жене дорогой.

«Дорогая жена, я — калека.

У меня нету правой руки.

Нет и ног. Они верно служили

Для защиты родимой страны.

Я берег твой покой, дорогая,

И хотел, чтобы дочка моя

Обо мне никогда не грустила

И по-детски ласкала меня».

Получил он письмо от супруги.

С ней прожил он уже много лет

Но жена отвечает сурово,

Что не нужен калека и ей.

«Мне минул лишь тридцатый годочек.

Я хочу еще жить и гулять.

Ты приедешь ко мне, как колчушка,

Только будешь в кровати лежать»

А внизу там заметь каракульки.

Виден почерк, но почерк не тот

Это почерк любимой дочурки:

Домой папочку дочка зовет.

«Милый папа, не слушай ты маму,

Приезжай поскорее домой.

Этой встрече я буду так рада,

Буду знать, что мой папа живой.

Я в коляске катать тебя буду

И цветы для тебя буду рвать.

В душной комнате весь ты вспотеешь,

А я буду тебя прохлаждать».

Вот уж поезд к вокзалу подходит,

Потихоньку по рельсам скользит,

А в том поезде радость к горе —

Капитан молодой там сидит.

Капитан из вагона выходит,

По перрону нетвердо идет.

И глазам он поверить не может:

Эта дочка его или нет?

«Папа, папа! Как это случилось?! —

Руки целы и ноги целы!

Орден яркий со знаменем красным

Расположен: на левой груди»

«Постой, дочка, постой, дорогая!

Видно, мать не пришла и встречать.

Она стала совсем нам чужая,

Так не будем о ней вспоминатъ!»

Этот случай давно был когда-то

В Ленинграде суровой зимой.

Капитан после грозных сражений

Возвратился здоровым домой.

Помню, помню, помню я,

Как меня мать любила,

И не раз, и не два

Сыну говорила.

Говорила: «Ты, сынок,

Не водись с ворами.

В Сибирь-каторгу сошлют,

Скуют кандалами.

Сбреют волос твой Густой

Аж до самой шеи.

Поведет тебя конвой

По матушке Расее»

Я не крал, не воровал.

Я служил народу.

В Сибирь-каторгу попал

По пятому году.

Помню, помню, помню я,

Как меня мать любила,

И не раз, и не два

Сыну говорила.

Гудки тревожно загудели,

Народ валит густой толпой.

А молодого коногона

Несут с разбитой головой.

Зачем ты, парень, торопился,

Зачем коня так быстро гнал?

Или десятника боялся,

Или в контору задолжал?

Десятника я не боялся,

В контору я не задолжал.

Меня товарищи просили,

Чтоб я коня быстрее гнал.

Ох, шахта, шахта ты — могила.

Зачем сгубила ты меня?

Прощайте все мои родные —

Вас не увижу больше я.

В углу заплачет мать-старушка.

Слезу рукой смахнет отец.

И дорогая не узнает,

Каков мальчишки был конец.

Прощай, Маруся ламповая,

Ты мой товарищ стволовой.

Тебя я больше не увижу —

Лежу с разбитой головой.

Гудки тревожно загудели,

Народ валит густой толпой.

А молодого коногона

Несут с разбитой головой.

Приморили гады, приморили,

Загубили молодость мою.

Золотые кудри поседели.

Знать, у края пропасти стою.

Всю Сибирь прошел в лаптях разбитых.

Слушал песни старых пастухов.

Надвигались сумерки густые.

Ветер дул с охотских берегов.

Ты пришла, как фея в сказке давней,

И ушла, окутанная в дым.

Я остался тосковать с гитарой,

Оттого что ты ушла с другим.

Зазвучали жалобно аккорды,

Побежали пальцы по ладам.

Вспомнил я глаза твои большие

И твой тонкий, как у розы, стан.

Много вынес на плечах сутулых,

Оттого так жалобно пою.

Здесь, в тайге, на Севере далеком,

По частям слагал я песнь свою.

Я люблю развратников и воров

За разгул душевного огня.

Может быть, чахоточный румянец

Перейдет от них и на меня.

Приморили гады, приморили,

Загубили молодость мою.

Золотые кудри поседели.

Знать, у края пропасти стою.

Если есть на свете пламенных два друга,

Так это друг мой, и это я.

И мы не сходим вечно с дружеского круга —

Куда товарищ, туда и я.

А на квартире мы не ахнем и не охнем —

Не ахнет друг мой, не охну я.

Хозяйка ждет, когда мы с мухами подохнем —

Подохнет друг мой, за ним и я.

Мы с другом песенку поем одним мотивом —

Поет и друг мой, пою и я.

Одну шалаву мы любили коллективом —

Любил и друг мой, любил и я.

И коллективом мы ходили к этой даме —

Ходил и друг мой, ходил и я.

А денег не было арапа заправляли

Заправит друг мой, добавлю я.

А год прошел, дочь родила мамаша.

Ходил ведь друг мой, ходил и я.

Но мы не знаем, кто из нас двоих папаша.

Возможно, друг мой. Только не я.

Потом в милицию служить мы поступили —

Служил и друг мой, служил и я.

За службу верную в тюрьму нас посадили —

Сначала друга, потом меня.

И если есть на свете пламенных два друга,

Так это друг мой, и это я.

И мы не сходим вечно с дружеского круга —

Куда товарищ, туда и я.

Мерно шагая в пути,

Окутан вечерней мглой,

Караван Джафар-Али

В край свой идет родной.

Там по сыпучим пескам,

Где бродит один джейран,

Через границу идет

Контрабандный караван.

Шелк он везет и хну

Из знойной страны Пакистан,

В тюках везет он с собой

Лучший кашгарский план.

Сам караванщик сидит

С длинною трубкой в зубах,

Тонкие ноги скрестив,

Качается на горбах.

Богатствам его нет числа.

Богаче он был паши.

Но погубил его план,

И тридцать три жены.

Давно уж потухли глаза.

Не радует солнца восход.

И лишь на расшитый халат

Скупо слеза течет.

Не долго качаться ему

На мягких верблюжьих горбах —

Его похоронят рабы

В знойных сыпучих песках.

Пересекая пески,

Мерно шагая в пыли,

Из Пакистана идет

Караван Джафар-Али.

Не смотрите вы так сквозь прищуренный глаз,

Джентльмены, бароны и леди.

Я за двадцать минут опьянеть не могла

От стакана холодного бренди.

Ведь я — институтка, я — дочь камергера.

Пусть — черная моль, пусть — летучая мышь.

Вино и мужчины — моя атмосфера.

Привет, эмигранты, свободный Париж!

Мой отец в октябре убежать не сумел,

Но для белых он сделал немало.

Срок пришел, и суровое слово «расстрел» —

Прозвучал приговор трибунала.

И вот — проститутка и фея из сквера,

И — черная моль, и — летучая мышь.

Вино и мужчины моя атмосфера.

Привет, эмигранты, свободный Париж!

Я сказала полковнику: «Нате — берите,

Не донской же валютой за это платить!

Только франками, сэр, мне чуть-чуть доплатите

А все остальное — дорожная пыль»

Ведь я — проститутка, я — фея из сквера,

Я — черная моль, я — летучая мышь.

Вино и мужчины — моя атмосфера.

Привет, эмигранты, свободный Париж!

Только лишь иногда, сняв покров лживой страсти,

Вспоминаю обеты, родимую быль.

И тогда я плюю в их слюнявые пасти,

А все остальное — дорожная пыль.

Ведь я — институтка, я — дочь камергера.

Пусть — черная моль, пусть — летучая мышь

Вино и мужчины — моя атмосфера.

Привет, эмигранты, свободный Париж!

Вот мое последнее письмо.

Не пиши, не надо мне ответа.

Я хотел сказать тебе давно,

Что любви моей уж песня спета.

А портрет не надо мне, не шли —

Я тебя и так неплохо помню.

Сыну ничего не говори —

Молча поцелуй его с любовью.

Вот мое последнее «прости».

Трудно будет — сын тебе поможет

Будет он обманутым расти,

Пока сам понять всего не сможет

Вот мое последнее «прощай».

Будешь жить ты в мире одинокой,

Будешь тихо плакать по ночам,

Вспоминать о юности далекой.

На мое последнее письмо

Не пиши, не надо мне ответа.

Я хотел сказать тебе давно,

Что любви моей уж песня спета.

Когда качаются фонарики ночные,

Когда на улицу опасно выходить.

Я из пивной иду, я ничего не жду,

И никого уж не сумею полюбить.

Мне дамы ноги целовали, как шальные.

Одна вдова со мной пропила отчий дом.

А мой нахальный смех всегда имел успех,

Но моя юность раскололась, как орех.

Сижу на нарах, как король на именинах,

И пайку черного мечтаю получить.

Гляжу, как кот, в окно, теперь мне все равно

Я ничего уж не сумею изменить.

Всюду деньги, деньги, деньги,

Всюду деньги, господа.

А без денег жизнь — до феньки,

Не годится никуда.

Деньги есть, и ты, как барин,

Одеваешься во фрак.

Благороден и шикарен…

А без денег ты — червяк.

Денег нет, и ты, как нищий,

День не знаешь, как убить, —

Всю дорогу ищешь, ищешь,

Что бы, братцы, утащить.

Утащить не так-то просто,

Если хорошо лежит.

Ведь не спит, наверно, пес тот,

Дом который сторожит.

Ну, а скоро вновь проснешься.

И на нарах, как всегда,

И, кряхтя, перевернешься,

Скажешь: «Здрасьте, господа».

«Господа» зашевелятся,

Дать ответ сочтут за труд,

На решетку помолятся,

На оправку побредут.

Всюду деньги, деньги, деньги,

Всюду деньги, господа.

А без денег жизнь плохая,

Не годится никуда.

Ночь надвигается,

Фонарь качается,

Мильтон ругается

В ночную мглу.

А я, немытая,

Тряпьем прикрытая,

Всеми забытая

Здесь на углу.

Купите бублики

Для всей республики,

Гоните рублики

Сюда скорей.

И в ночь ненастную

Меня, несчастную —

Торговку частную, —

Всяк пожалей.

Отец мой — пьяница,

За рюмкой тянется,

Он пьет и чванится,

А брат мой — вор.

Сестра гулящая,

Совсем пропащая,

А мать курящая,

Какой позор!

Купите бублики

Для всей республики,

Гоните рублики

Сюда скорей.

И в ночь ненастную

Меня, несчастную —

Торговку частную,

Всяк пожалей.

Инспектор с папкою

Да с толстой палкою

Все нахваляется

Забрать патент.

А я не местная,

Всем неизвестная,

И без патента я

Сгорю в момент.

Купите бублики

Для всей республики,

Гоните рублики

Сюда скорей.

И в ночь ненастную

Меня, несчастную —

Торговку частную, —

Всяк пожалей.

Сказал мне Сенечка:

«Не плачь ты, Фенечка,

Пожди маленечко —

Мы в загс пойдем»

И жду я с мукою,

С тоской и скукою,

Когда с разлукою

Навек порвем.

Купите бублики

Для всей республики,

Гоните рублики

Сюда скорей.

И в ночь ненастную

Меня, несчастную —

Торговку частную, —

Всяк пожалей.

Соколовский хор у «Яра»

Был когда-то знаменит.

Соколовская гитара

До сих пор в ушах звенит.

Тройки лихо мчались к «Яру»,

Сердце рвалось на простор,

Чтоб забыться под гитару,

Услыхать цыганский хор.

Там была цыганка Аза.

Запоет — прощай печаль!

Жизнь прекрасней станет сразу,

Все за жизнь отдать не жаль.

Но судьба не пощадила,

Ведь она порою зла —

Как-то Аза простудилась

И, бедняжка, умерла.

В этот день все гости «Яра»

Не могли вина не пить.

Соколовская гитара

Не могла развеселить.

Соколов не вынес муки —

Больше всех по ней тужил —

Взял свою гитару в руки,

Пополам переломил.

И теперь приедешь к «Яру» —

Грусть-тоска тебя возьмет:

Соколовская гитара

Никогда уж не споет.

Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый,

Разве можно чубчик не любить?!

Раньше девки чубчик так любили

И теперь не могут позабыть.

Бывало, шапку наденешь на затылок,

Пойдешь гулять, гулять по вечеру…

Из-под шапки чубчик так и вьется,

Так и вьется, бьется на ветру.

Сам не знаю, как это случилось,

Тут, ей-право, с попом не разберешь.

Из-за бабы, лживой и лукавой,

В бок всадил товарищу я нож.

Пройдет зима, настанет лето,

В садах деревья пышно расцветут.

А меня, да бедного мальчишку,

Ох, в Сибирь на каторгу сошлют.

Но я Сибири, Сибири не страшуся —

Сибирь ведь тоже — Русская земля!

Так вейся ж, вейся, чубчик кучерявый,

Эх, развевайся, чубчик, у меня!

Что, друзья, со мной случилось, боже мой, —

Вся семья моя взбесилась, боже мой.

Денег просят в один голос, боже мой,

Поседел на мне весь волос, боже мой!

Денежки, как я люблю вас, мои денежки,

Вы свет и радость, мои денежки, приносите с собой.

И ваше нежное шуршание приводит сердце в трепетание.

Вы лучше самой легкой музыки приносите покой!

А жена моя такая, боже мой, —

И врагам не пожелаю, боже мой.

Ей мала квартира стала, боже мой.

У меня волос не стало, боже мой!

А сынок наш, милый Толик, боже мой,

Вырастает алкоголик, боже мой.

Дочь семье грозит абортом, боже мой,

Деньги тянет, как насосом, боже мой!

Денежки, как я люблю вас, мои денежки,

Вы свет и радость, мои денежки, приносите с собой.

И ваше нежное шуршание приводит сердце в трепетание.

Вы лучше самой легкой музыки приносите покой!

Жил один студент на факультете.

О карьере собственной мечтал,

О деньгах приличных, о жене столичной,

Но в аспирантуру не попал.

Если ж не попал в аспирантуру,

Собирай свой тощий чемодан.

Обними папашу, поцелуй мамашу

И бери билет на Магадан.

Путь до Магадана недалекий,

За полгода поезд довезет.

Там сруби хибару и купи гитару,

И начни подсчитывать доход.

Быстро пролетят разлуки годы.

Молодость останется в снегах.

Инженером видным с багажом солидным

Ты в Москву вернешься при деньгах.

И тебя не встретят, как бывало,

И никто не выйдет на вокзал:

С лейтенантом юным с полпути сбежала,

Он уже, наверно, генерал.

И возьмешь такси до ресторана.

Будешь водку пить и шпроты жрать.

И уже к полночи пьяным будешь очень

И студентов станешь угощать.

Будешь плакать пьяными слезами

И стихи Есенина читать,

Вспоминать девчонку с черными глазами,

Что могла женой твоею стать.

Жил один студент на факультете.

О карьере собственной мечтал.

О деньгах приличных, о жене столичной,

Но в аспирантуру не попал.

На Украине, где-то в городе,

Я на той стороне родилась,

И девчонкою лет семнадцати

Мужикам за гроши продалась.

Как пошла я раз на Садовую,

Напоролась на парня-шпану.

Стал он песню петь, песню длинную,

Потащил он меня в темноту.

И друзей своих тут он вмиг собрал.

И тут стала совсем я своей.

Захотелось мне в эту ноченьку

Заработать на целке своей.

Платье белое с плеч свалилося.

Мне был сладок его поцелуй.

Сердце девичье вдруг забилося,

Как увидела я его хуй.

На Украине, где-то в городе,

Я на той стороне родилась.

И девчонкою лет семнадцати

Мужикам за гроши продалась.

Среди бушующей толпы

Судили парня молодого.

Он был красивый сам собой,

Но он наделал много злого.

Он попросился говорить,

И судьи слово ему дали.

И речь его была полна

Тоски и горя, и печали.

«Когда мне было десять лет,

Я от родной семьи сорвался,

Я глупым был — не понимал,

Что со шпаной тогда связался.

Когда мне было двадцать лет,

Я был среди друзей «хороших»,

Я научился убивать

И зашибал немало грошей.

Однажды мы пришли в село,

Где люди тихо-мирно спали,

Мы стали грабить один дом,

Но света в нем не зажигали.

Когда ж окончился грабеж,

И все друзья уж уходили,

Я на минуту свет зажег,

И что я, люди, там увидел! —

Передо мной стояла мать,

В груди с кинжалом умирая,

А на полу лежал отец,

Рукой зарезан атамана.

А шестилетняя сестра —

Она в кроватке умирала

И, словно рыбка без воды,

Свой нежный ротик раскрывала».

Когда он кончил говорить,

Все стали плакать в этом зале,

Всем было парня очень жаль,

Но судьи приговор читали:

«Ты нам всю правду рассказал,

Но мы ничем здесь не поможем —

За злодеяния твои

Мы жизнь спасти тебе не можем»

Среди бушующей толпы

Вели к расстрелу молодого.

Он был красивый сам собой,

Но сделал в жизни много злого.

По приютам я с детства скитался,

Не имея родного угла.

Ах, зачем я на свет появлялся,

Ах, зачем меня мать родила?!

А когда из приюта я вышел

И пошел поступать на завод,

Меня мастер по злобе не принял

И сказал, что не вышел мне год.

И пошел я, мальчишка, скитаться,

И карманы я начал шмонать:

По чужим, по буржуйским карманам

Стал рубли и копейки щипать.

Осторожный раз барин попался —

Меня за руку крепко поймал,

А судья — он не стал разбираться

И в Литовский меня закатал.

Из тюрьмы я, мальчишка, сорвался,

И опять не имел я угла…

Ах, зачем я на свет появлялся,

Ах, зачем меня мать родила?!

Перебиты, поломаны крылья.

Дикой болью всю душу свело.

Кокаина серебряной пылью

Все дороги-пути замело.

Восьми лет школу я посещала,

Десяти — сиротою была,

А семнадцатый мне миновало —

Я курила, ругалась, пила.

Клала много на личико краски.

Спотыкач я жандармский знала.

Всем мужчинам я строила глазки,

Жизнь греховную с ними вела.

Кокаина всегда не хватало,

Но ходила на воле пока,

А потом я под стражу попала

За поломку большого замка.

Пойте, струны гитары, рыдая, —

В моем сердце найдете ответ.

Я девчонка еще молодая,

А душе моей тысяча лет.

Мчат по рельсам разбитым вагоны,

И колеса стучат и стучат…

Я с толпою сижу заключенных,

И толпою мне все говорят:

Перебиты, поломаны крылья.

Дикой болью всю душу свело.

Кокаина серебряной пылью

Все дороги-пути замело.

Бледной луной озарился

Старый кладбищенский бар.

А там над сырою могилой

Плакал молоденький вор.

«Ох, мама, любимая мама,

Зачем ты так рано ушла,

Свет белый покинула рано,

Отца-подлеца не нашла?

Живет он с другою семьею

И твой не услышит укор.

Он судит людей по закону,

Не зная, что сын его вор».

Но вот на скамье подсудимых

Совсем еще мальчик сидит

И голубыми глазами

На прокурора глядит.

Окончена речь прокурора.

Преступнику слово дано:

«Судите вы, строгие судьи,

Какой приговор — все равно»

Раздался коротенький выстрел.

На землю тот мальчик упал

И слышными еле словами

Отца-прокурора проклял.

«Ах, милый мой маленький мальчик,

Зачем ты так поздно сказал?

Узнал бы я все это раньше —

И я бы тебя оправдал!»

Вот бледной луной озарился

Тот старый кладбищенский бор.

И там над двойною могилою

Плакал седой прокурор.

«Что с тобою, мой маленький мальчик?

Если болен — врача позову».

«Мама, мама, мне врач не поможет

Я влюбился в девчонку одну.

У нее, мама, рыжая челка,

Голубые большие глаза.

Юбку носит она шантеклерку

И веселая, как стрекоза».

«Знаю, знаю, мой маленький мальчик,

Я сама ведь такою была:

Полюбила отца-хулигана

За его голубые глаза.

Хулигана я страстно любила,

Прижималась к широкой груди.

Как не вижу — безумно тоскую,

Как увижу — боюсь подойти.

Хулиган был красив сам собою,

Пел, плясал, на гитаре играл.

Как увидел, что я в положеньи,

Очень быстро куда-то пропал.

Для кого ж я росла-вырастала,

Для кого ж я, как роза, цвела?

До семнадцати лет не гуляла,

А потом хулигана нашла.

Рано, рано его полюбила,

Рано, рано гулять с ним пошла.

Очень рано я матерью стала,

Хулигану всю жизнь отдала».

Дни уходят один за другим,

Месяца улетают и годы.

Так недавно я был молодым

И веселым юнцом безбородым.

Но пришла и увяла весна.

Жизнь пошла по распутистым тропкам.

И теперь вот сижу у окна —

Поседел за тюремной решеткой

Не по сердцу мне здесь ничего.

Край чужой, чужеземные дали…

Извели, измотали всего,

В сердце, грубо смеясь, наплевали

А на воле осенняя грусть.

Рощи, ветром побитые, никнут.

Все равно я домой возвращусь,

И родные края меня примут.

Знаю, счастье мое впереди:

Грязь я смою, а грубость запрячу,

И прижмусь к материнской груди,

И от счастья тихонько заплачу

Здравствуй, милая, добрая мать!

Обниму я тебя, поцелую.

Только б не опоздать целовать,

Не застав тебя дома живую.

Окрести, мамаша, нас своим кресточком —

Помогают нам великие кресты, —

Может, сыну твоему, а, может, дочке

Отбивают срок казенные часы.

Ну-ка, парень, подними повыше ворот,

Подними повыше ворот и держись!

Черный ворон, черный ворон, черный ворон

Переехал мою маленькую жизнь.

На глаза надвинутые кепки,

Сзади рельсов убегающий пунктир.

Нам попутчиком с тобой на этой ветке

Будет только очень строгий конвоир.

Если вспомнится любимая девчонка,

Если вспомнишь отчий дом, родную мать,

Подними повыше ворот и тихонько

Начинай ты эту песню напевать.

А ну-ка, парень, подними повыше ворот,

Подними повыше ворот и держись!

Черный ворон, черный ворон, черный ворон

Переехал мою маленькую жизнь.

Пропадай, моя жизнь невеселая.

Счастья нет у меня впереди,

А тоска, как могила, тяжелая

Поселилась в усталой груди.

Эх, была не была! Что кручиниться!

Все равно только раз умирать!

Так под песню разгульную, вольную

Будем пить и любить, и мечтать!

Ты сыграй мне, цыган, на гитаре

И, как прежде, мне песню пропой —

От вина и от песен в угаре,

Хоть на миг я забудусь с тобой.

Ну так что, если буду послушен я?

От судьбы все равно не уйдешь.

Но к ударам судьбы равнодушен я —

Нет любви — да и так проживешь.

Соберемся в кружок мы теснее,

Кого нет среди нас, помянем

И, наполнив бокалы полнее,

Еще раз нашу песню споем.

Эх, была не была! Что кручиниться!

Все равно только раз умирать!

Так под песню разгульную, вольную

Будем пить и любить, и мечтать!

Опали листья, пришла пора жестокая.

Я хода времени не в силах удержать

Стучится в двери старость одинокая,

И некому бродягу приласкать.

А мое сердце безудержно, словно птица,

То затрепещет, то забьется, то замрет.

Неужели сердцу тоже старость снится

И зовет в последний перелет?

Ах, эти стуки, да и эти перебои,

И на подъем мы нынче стали нелегки

Так неужели, друг мой, мы с тобою

И в самом деле стали старики?!