Улигер

В старину, говорят старики,

В дни, когда на Орхон-реке

Вместо льда белый камень лежал,

А весною сходил как лёд;

И когда великан Хэрмэ

Не поднял еще стены гор,

Жил в степи у отрогов Шенё[2]

Хан могучего рода Урхён

Мудрый вождь Хологон-Баатор.

Сед как лунь и сильна рука,

По орлиному зорок глаз,

Что равнины насквозь пронзал;

Он водил табуны коней:

Десять тысяч жеребых кобыл,

Десять тысяч злых скакунов

(Их великим героям седлать),

А иного скота не счесть —

Все кормилось в степях его.

И бежала слава о нем

От Шенё до краев степи —

У бескрайнего где тот край.

Но не счастлив могучий батор,

Послилась Горе-тоска

В златотканой юрте его,

Под пологом из шелка там

Горько стонет Гюлё-Тегинь[3]

Молодая его жена.

Милой юрты отцовской давно

Не вдыхала запах, сменив

Ленты девичьи на убрус[4].

Ночи долгие десять лет

Посвящал ей муж, все одно

Нет у хана наследника. Тут

Призадумался Хологон;

Темной туче подобный лоб

Прочертили сотни морщин.

В думе тяжкой архи[5] попивать

С горя стал, не один домбо[6]

В думе горькой он осушил;

И опору ног потеряв,

Покачнувшись сидя, сказал:

«Нерадивая, знать, жена

Коль не может наследника мне

Уже десять зим как принесть,

Уже десять лет как родить!»

Так, напившись хорзы, говорил, —

«Иль из зависти проклята кем!»

Ничего сверх того не сказал.

Зарыдала Гюлё-Тегинь,

Ничего не сказала в ответ,

Лишь умыв уложила спать

Мужа — так поступать должно

С веку всякой доброй жене.

Утром мужа умыла, вновь

Налила ему вдоволь архи

Переваренной в двух котлах,

Чтоб унять головную боль,

И еды принесла ему:

«Угощайся хозяин мой.

Будь здоровым и сильным ввек!»

В думе тяжкой опять Хологон

Крепкой стал попивать архи

Переваренной в двух котлах,

Горькой стал попивать хорзы.

И опять говорить слова:

«Коль не может моя жена

Сына мне, — говорил, — родить,

Принести наследника мне…»

Так качаясь он говорил:

«Коль проклята моя жена!

Мне прогнать её должно, не то

Горя много людям и мне

Может близость её принести…»

И велел ей отдать коня,

И в дорогу её снарядить.

«Эй! — сказал Бологой-Гохой,

Для себя коня пожалев, —

Ей седую кобылу дам,

Что последней в стаде была,

У которой опущен живот,

И спина прогнулась углом…»

И ещё Гюль-Тегини сказал:

«Уезжаешь от нас ты вдаль,

Уезжаешь от нас одна,

А в степи одной не прожить,

Так зачем тогда тебе конь?

Ты бери кобылу и в путь

Отправляйся с кобылой скорей!»

Гюль-Тегинь снарядилась в путь:

Одеяло взяла с собой,

И овчинный теплый тулуп

Крепко сшитый взяла с собой,

Пару острых ножей стальных;

К торокам привязав бурдюк,

Лук с собой не тугой взяла,

Чтоб еду для себя добыть.

На переднюю луку седла

Длинный крепкий в кольца ремень

Собрала, и села в седло.

Поглядела в последний раз

На кочевье родное, ещё

Поглядела на юрту мужа, ещё

Попрощалась с супругом своим,

И такой на прощанье юрол

Им сказала Гюлё-Тегинь:

«Ты, родная юрта, храни

Без меня Хологона покой,

Теплой будь как жена, и очаг

Пусть готовит вместо меня

Все что муж добудет родной.

Пищей вкусной его накорми

И архи навари ему.

Пусть печаль его никогда

Не найдет под пологом твоим.»

И народу-людям такой

Гюль-Тегинь говорила юрол:

«Пусть раздольная степь никогда

Не засохнет; не сможет враг

В деле ратном вас превозмочь;

Пусть здоровым всегда ваш скот

Будет; жирною пусть еда

Будет» — так говорила, смочив

Влагой слез соленой лицо.

И ещё говорила: «Пусть

Будут крепкими остовы (кости) юрт

И обильными чрева жен!»

И закончив пустилась в путь

На седой кобыле своей.

День была Гюль-Тегинь в степи,

Ночь была в широкой степи,

И еду и ночлег в седле отправляя.

Так много дней на кобыле своей седой

Тихо ехала Гюль-Тегинь,

Проезжая за день пути

Расстоянье, что в сотню дней

Может всадник проделать другой…

Стал тут в чрево ее топтать,

Бить ногой нерожденный малыш;

Зарыдала тогда Гюлель,

Стала так ребенку пенять:

«Ой не вовремя вздумал ты

Бить ногами меня сынок,

Прыть свою не в пору, — ему

Говорила Гюлель, — показал.

Далеко мы от юрты родной,

Далеко от отца твоего.

Не в чести, не среди родных

Мир увидеть ты должен, а здесь

В вольной дикой степи». Потом

Говорила ему Гюлель:

«Круп кобылы теперь тебе

Будет люлькой; высокий ковыль

Песни петь, коль я замолчу».

Так, рыдая, широкой реки

Между тем достигла Гюлель.

И к воде скорей поспешив,

Жажду чуя, на землю сошла.

Эй, едва сошла Гюль-Тегинь

Вниз с седла своего, ногой

Лишь своей коснулась земли,

Закружилась её голова,

Ослабели члены её.

Громко «Ай!» сказала она,

И водой отворивши путь

Появился на свет малыш,

С черным волосом головой

Уж покрытой, и полным ртом

Белых крепких зубов коренных.

Сразу, крепко сжав кулаки,

Заревел надувшись малыш,

Громко: «Ай!» — сказал-прокричал,

(И от крика того видать)

В тот же час у кобылы седой,

Что последней в стаде была,

У которой отвис живот,

Повылазила грива совсем,

И спина прогнулась углом,

Жеребенок родился. Имел

Заплетенную гриву он

И подковы на всех ногах

(В локоть целый подковы те).

Подивилась тому Гюлель.

Из реки проточной взяла

Гюль-Тегинь воды, малыша

Той водой омыла, тогда

Платьем высушила своим

И прозвала его Кэртё,

Коль родился в один он час

С жеребенком кобылы их.

Пожелала ему затем:

«Стань батыром могучим, сын,

Стань великим героем, родной,

Как мужчине быть надлежит…»

Тут опять закричал малыш,

Чуть родившись есть захотел,

Материнского молока

Громким криком требовать стал.

Стала сына Гюлель кормить,

Положив его к левой груди,

Ближе к сердцу его положив,

И сказав такие слова:

«Я из левой груди своей,

Той что к сердцу ближе, тебе

Молока дам, сынок. Испей

С молоком тем верность родне,

Правды, дружбы силу впитай!»

Стал Кэртё ее грудь сосать,

Зубом крепким стал теребить,

Молоко все из левой груди

Выпил он, опять стал кричать,

Пищи требовать громко стал.

К правой тут груди положив

Стала сына кормить Гюлель,

Так при том говоря ему:

«Я из правой своей груди

Молока тебе дам, сынок.

Я досыта тебя накормлю,

Силой-удалью напою,

Чтоб могучим батыром стал!»

Еще пуще стал теребить

Материнскую грудь Кэртё,

Выпил все молоко, ничего

Не оставил. Опять просить

Криком громким еды себе

Он у матери требовать стал.

Удивившись жадности той,

Говорила так Гюль-Тегинь,

Так сказала: «Больно сынок

Жаден ты, прожорлив не в прок,

Всю мне грудь искусал своим

Зубом крепким, родной мой сын.

Выпил все молоко мое.

Ничего не оставил. Теперь

Чем кормить мне тебя, Кэртё?!»

Услыхав такие слова

Устыдился Кэртё, тогда

Крик свой громкий он прекратил,

Жадность быстро свою унял,

И с набитым уснул животом.

Повздыхала над сыном мать,

Завернула в подол, тогда,

Повязав кобылу, седло

Положив себе в головах,

Улеглась-уснула Гюлель.

Ай закрыла она едва

Правый глаз свой, успела чуть

Веко левое опустить;

Ай, уснула кобыла лишь,

Жеребенка что принесла

О подковах на всех ногах,

С заплетенною гривой, уздой

Золотою что взнуздан был;

Старый волк матерый во тьме

Подобрался к стоянке их,

Жеребенка решив украсть,

Разлучить с кобылой, тогда

Поживиться мясом его.

Заприметил его Кэртё,

Притворился спящим, себе

Так сказавши: «Волка спугнуть

Толку мало — в степь убежит.»

Волка хищного хитрый малец

Терпеливо стал поджидать,

Как вплотную тот подошел

К жеребенку, ловко схватил

Вора серого храбрый малыш.

Стали тут бороться они,

Рвать друг друга стали они,

По степи катаясь траву,

Ай, на выстрел помяли совсем.

Говорить стал Кэртё тогда,

«Ай, совсем еще мал я, в руках

Силы мало моих еще!

Ай, без помощи мне никак

Пса седого не одолеть,

Вора серого не убить!

У кого мне помощь просить,

Не будить бы матушку чтоб,

Не нарушить покой ее,

Сна здорового не прервать?»

Лишь сказал-произнес Кэртё

Те слова, на волка напал

Жеребенок кобылы его,

Что подкованным был рожден,

С заплетенною гривой, узду

Золотую родившись имел;

Стал он волка зубами рвать,

Стал того он копытом бить,

Враз его заушил Кэртё,

Жеребенку же так сказал:

«Нынче имя тебе я дам

Алтанжи Жэнээн Хулыг

Означает то Конь Золотой

Что Подкованным Был Рожден.»

Закричал Алтанжи Хулыг

Конским кличем сбивая снег

С острых дальних Шенё вершин,

Пригибая на сотню верст

Травы к самой тверди земной.

И сказал такие слова:

«Буду верно тебе служить,

От зари до заката весь

Долгий век твой, носить тебя

На широкой своей спине;

Злого ворога затопчу,

Разорву на сотню частей

Ухвативши зубами я;

И совет при нужде тебе дам;

Коль не хватит же силы моей,

Ты своим засапожным ножом

На куски меня раздели,

Грудой мяса сделай меня

И собакам степным отдай!..»

Тут взялся за волка Кэртё:

«Ай, не место падали здесь,

Мертвый зверь не должен лежать

У ночлега и портить сон

Отравляя ядом своим.

Разделю ка я лучше его,

Мясо жесткое птицам отдам,

Шкуру крепкую сам возьму…»

Острым зубом надрезал Кэртё

Шкуру волка и сплюнув шерсть,

Что набилась в горло его,

Шкуру эту быстро стянул,

Не запачкав кровью ее.

И задумался, как с ней быть.

Тут остыл после битвы малец,

И подумав решил Кэртё,

Что негоже ребенку спать

Голышом в холодной степи.

Шкуру волчую просушил,

И на тело накинул свое,

Ноги — руки в лапы продев,

Остальное брюхом прикрыв.

Посмотрел на себя потом.

«Эй, — сказал, — а велик же волк!»

И уснул богатырским сном.

С той поры прозывался Кэртё

У людей Боорим Шэгы,

Что в наречии древнем Урхён

Означает — Волчьи штаны.