Ульян едет в Крым

Граница

Всю дорогу от железнодорожной платформы в Новоалексеевке до Чонгара таксист Василий инструктирует меня, как не следует переходить границу с Крымом. Никаких особенных сложностей нет, по его словам, но все же лучше придерживаться нескольких простых правил. Главное правило — не иметь при себе ничего запрещенного. Еда, алкоголь, включая пиво, а пуще того, холодное и огнестрельное оружие — харам. Все запрещенное лучше оставлять дома. Про наркотики на границе шутить не рекомендуется. Набиваться по пять человек в одну машину — не рекомендуется. Путешествовать с детьми до шестнадцати лет — не рекомендуется. Харам.

При переходе границы лучше не иметь при себе и на себе никаких наклеек и нашивок с политическими лозунгами и государственной символикой. Символика обязательно будет кого-нибудь раздражать. Украинская — россиян, российская — украинцев, а европейская или американская — тех и других. Документы следует иметь при себе безупречные, то есть они должны быть без подчисток и исправлений, а на фотографиях в паспортах каждый должен быть похож сам на себя. Теоретически пропускные пункты на границе с Крымом открыты круглосуточно, но лучше пересекать кордон ранним утром. Днем перед переходами скапливаются большие очереди, а ночью там пусто, поэтому пограничники шерстят всех подряд.

Держаться на границе следует спокойно, ровно, вежливо, приветливо, на все вопросы и просьбы людей в форме реагировать быстро и адекватно. Не рекомендуется сидеть в машине с таким видом, как будто ты президент Украины, не следует пялиться на стражей границы в упор. Впрочем, и взгляд прятать тоже не нужно. Категорически нельзя нервничать и потеть при досмотре багажа, не рекомендуется много говорить, а тем более задавать глупые вопросы.

В разговоры о политике не следует вступать вообще. Ни при каких обстоятельствах. Особенно если эти разговоры инициируют попутчики или водители такси. С украинскими пограничниками тоже лучше не вступать в длительные беседы, причем на любые темы, не только политические. А они поговорить любят. Подолгу выясняют, кто и с какой целью пересекает границу с Крымом, и если кандидат на пересечение начинает спустя некоторое время путаться в «показаниях», то могут легко его развернуть.

Сложнее всего границу с Крымом переходить таким, как я, у которых пониженный интерес к общению с людьми, трудности в принятии решений, нарушенная концентрация внимания, проблемы с памятью, частые апатии, быстрая утомляемость, сильная раздражительность, недостаток мотивации, постоянное чувство вины и заниженная самооценка. Таким не стоит даже пытаться, как считает мой таксист. Но мне отступать некуда. Буду стараться изо всех сил. Тем более что все вышеперечисленные недостатки, включая быструю раздражительность, меркнут в сравнении с главным моим недостатком — паспортом гражданина России, который лежит сейчас во внутреннем кармане куртки.

Ну откуда же я мог знать, что гражданин России, желающий проехать с территории Украины на территорию Крыма, должен в первую очередь озаботиться получением некой специальной бумажки, которую выдает украинская миграционная служба на украинском языке? Что это за пропуск и дают ли его кому-то на самом деле — таксист Василий не знает да и не стремится узнать, поскольку сумасшедших россиян, желающих попасть в Крым через украинский пропускной пункт «Чонгар», ему еще не доводилось видеть ни разу. Я — первый. И я даже немного этим горжусь.

Василий предполагает, что без спецпропуска проскочить все же удастся, но сделать это будет непросто. И потребуется какой-нибудь веский повод. Более веский, чем детская мечта о посещении Воронцовского дворца или «Ласточкиного гнезда».

— А если у меня бабушка в Феодосии смертельно заболела? — уточняю я.

— Вот про бабушку лучше вообще не вспоминать, — смеется таксист. — У каждого второго, кто едет в Крым, обязательно болеют бабушки в Феодосии, Симферополе, Севастополе, Саках и Евпатории. И практически все они при смерти.

— И что же мне делать?

— Не паниковать, — советует таксист. — Сами-то откуда?

— Сами-то? Из Сибири мы.

— Ну, тогда вообще базара нет, если из Сибири. — Василий удовлетворенно скалится. — У нас к сибирякам особое отношение. Чонгар от фашистов сибирская дивизия освобождала.

— В смысле? От каких фашистов? — не сразу понимаю я.

— От тех самых. Которые Гитлера к власти привели. У нас и памятник есть воинам-сибирякам. Мы его на майские от херсонских бандеровцев защищали. Понаехали тут, понимаешь! А мы цепью вокруг памятника, и хрен им в глотку!

— А, ну теперь ситуация стала понятнее, — киваю я.

Пункт пропуска «Чонгар» — это узкая серая дорога, черные пыльные обочины, раскатанные миллионами колес, пылящие даже зимой, заборы, измеряемые сотнями погонных метров, они из тускло поблескивающей, а местами и ржавой металлической сетки, шлагбаумы, несколько сине-желтых будок, странного вида временное сооружение из выстроенных в ряд вагончиков, наспех обшитых щитами из прессованной щепы, и длинный односкатный шиферный навес. Летом, когда границу между Украиной и Крымом люди переходят массово, да еще и с детьми, над «Чонгаром» круглосуточно клубятся страх и усталость, слышится непрекращающийся гомон.

А зимой здесь пусто. Сейчас тишину могли бы разбавить пассажиры автобуса, прибывшего из Харькова, но хмурые харьковчане в однотонной мешковатой одежде жмутся под навесом молча и как-то совсем обреченно. Никто никуда не торопится, что удивительно. Я тоже не тороплюсь к вагончику, где проверяют документы, и занимаю место в самом хвосте очереди. Мне здесь всё интересно. Я наблюдатель за происходящим, ведь область пограничья — это особенное и противоречивое образование, в котором соединяется несоединимое и устанавливается предел возможностям человека.

Я где-то читал, что опыт прохождения границы обостряет восприятие мира и дает возможность для познания более глубокого слоя жизни, поскольку на границе ставятся под сомнение все нормы и критерии. Считается, что здесь заканчивается одна реальность, а на другой стороне начинается другая, и даже время на границе ощущается как-то иначе, что оно течет как бы слегка параллельно основному потоку. И я действительно вижу, как люди, словно в замедленной съемке, предъявляют свои паспорта неторопливому пограничнику за мутным от грязи стеклом, что-то тихо говорят, заторможенно кивают головами, а потом протискиваются через узкий турникет и попадают на нейтральную территорию.

Куда они все идут потом — не видно из-за тумана, сколько ни заглядывай через забор. Теоретически я знаю, что в нескольких километрах за КПП «Чонгар» находится тот самый знаменитый Чонгарский пролив, а через него переброшен тот самый мост, в опорах которого с украинской стороны уложили, как уверяют злые языки, две сотни килограммов тринитротолуола, а сразу за мостом — настоящая благодать, в смысле крымский КПП «Джанкой». Но это чисто теоретически. На практике же я вижу, как грязный туман сгущается сразу за металлической сеткой, и люди тонут в этом тумане, растворяются в зыбкой пограничности.

Очередь переминается с ноги на ногу, кряхтит, пыхтит, вздыхает, потеет, выпускает кишечные газы, шелестит о чем-то своем, словно осенний лес, но вперед продвигается крайне медленно. Мне нечем занять мозги, и от этого в голову лезет всякое. Я знаю, что лучше всего тревожность глушить абстрактной тарабарщиной, поэтому тщательно вспоминаю весь тот бред, который когда-то читал о границе.

Ну да, нормальному человеку в такое трудно поверить, но есть люди, которые искренне считают, будто бы граница не столько разделяет, сколько соединяет разное, формируя особый «мир на границе». Они уверены, что в этих пограничных, предельных состояниях становится возможным даже выход человека к более глубоким смыслам, иногда приобретающим характер «судьбоносных событий». Они думают, что граница — это не данность, а заданность смыслов. Поскольку смысл всегда где-то в самой глубине, в сущности, а сущность никогда не проявляется сразу, то и движение смыслов никогда не бывает равномерным, в какой-то момент обязательно происходит разрыв.

Не имею ни малейшего представления, как должен выглядеть этот разрыв шаблона, поэтому кручу головой и на всякий случай запоминаю все увиденное в мельчайших подробностях, чтобы потом, если появится такая возможность, пересказать свои ощущения специалистам по границе. Они ведь никогда здесь не бывали. В большинстве своем они хорошо умеют складывать умные слова в произвольном порядке, но вот физических контактов с реальной границей — я более чем уверен — эти специалисты побаиваются. Предложи им для расширения границ собственного чувственного опыта пройти через пункт пропуска «Чонгар» — они все умрут от страха еще по дороге. Они же специалисты в широком смысле, а в узком — это уже не к ним…

От нечего делать разглядываю очередь. Молодая девушка с кожаным рюкзачком смотрит исключительно перед собой и держится независимо. Две степенные дамы прижимают к груди ручную кладь. Некоторые хоть и переговариваются друг с другом, но делают это вполголоса, почти шепотом. Впереди меня опирается на алюминиевую палку старушка в темном шерстяном платке и темно-зеленом болоньевом плаще, выпущенном не позже середины семидесятых годов прошлого века. Ее, видимо, сопровождает сын — побитый жизнью мужчина лет сорока с землистым лицом. Ему зябко. Одет он явно не по погоде — в серый клетчатый пиджак, широкие черные джинсы, серую мохеровую кепку и темно-синие кеды.

Я закрываю глаза и резко втягиваю носом воздух. Он здесь тяжелый, наполненный какой-то совершенно безумной смесью запахов. Пограничный переход «Чонгар» пахнет одновременно сырой землей, страхом, тревогой, пластиком, разогретой сталью, дизельным топливом, синтетическим машинным маслом и почему-то прелыми листьями. За моей спиной пристраивается семейная пара с сынишкой лет шести и большим черным чемоданом. Мальчишка задумчиво вертит в руках трансформер. Он с ним уже наигрался, и сейчас парню скучно. Зажатый между родителями и чемоданом, он крутит головой по сторонам, изучает стыки между листами шифера и медленно пятится назад, прощупывая границы дозволенного на узкой полосе между Украиной и Крымом.

Но граница — это все же не черная дыра, и время здесь не может растягиваться до бесконечности. Старушку с «клетчатым» сыном успешно поглощает туман, и вот я вплотную приближаюсь к паспортному контролю. Трижды произношу шепотом короткую молитву и протягиваю документ хмурому лейтенанту-пограничнику. Он механически берет его в руки и упирается взглядом в двуглавого орла на обложке. Брови пограничника удивленно приподнимаются, он переводит непонимающий взгляд на меня, потом опять на паспорт, открывает первую страницу, смотрит на фото и опять поднимает взгляд на меня, как бы еще сомневаясь, а не мираж ли у него в руках.

— Фамилия, имя, отчество, куда следуем? — произносит пограничник автоматически.

Я озвучиваю свои паспортные данные раздельно, внятно, почти по слогам. Цель моя — туризм.

— Гражданин РФ? — уточняет лейтенант. На его лице читается неверие в реальность происходящего. Он даже зависает на несколько секунд перед тем, как нажать кнопку вызова подмоги. — Пройдите на личный досмотр, Ульян Сергеевич.

— На досмотр? — обреченно переспрашиваю я. — Зачем? У меня из личных вещей только рюкзак.

Но пограничник уже берет себя в руки. Он уже способен действовать решительно. Он машет кому-то сзади себя и кричит:

— Михайлусь, займись гражданином РФ.

Открывается малоприметная дверь, из нее вываливается двухметровый прапорщик и бурчит: «А як же! Обов’язково. Пройдемте, гражданин».

Я вынужден подчиниться грубой силе.

— Ждите, — говорит мне прапорщик, кивая на пустой стул за железной перегородкой в углу вагончика, и куда-то уходит, плотно прикрыв за собой дверь…

Немного о себе. Не алкоголик, не курильщик, не наркоман, не игроман, не шопоголик, не бабник, не транжира, не скупердяй, не предприниматель, не лентяй, не страдал никакими маниакальными и сексуальными расстройствами. Вполне себе рядовой циклотим. У меня пониженный интерес к жизни и общению с людьми, явные трудности с принятием решений, нарушенная концентрация внимания, давние проблемы с памятью, частые апатии, быстрая утомляемость, сильная раздражительность, недостаток мотивации, постоянное чувство вины, заниженная самооценка, повышенный аппетит, низкое либидо, меня часто преследуют идеи саморазрушения, а по ночам регулярно донимает бессонница, во время которой со мной по очереди ведут назидательные беседы моя покойная бабушка и демон Бегемот.

Всю свою сознательную жизнь я проторчал в Сибири, на берегу великой реки Оби, чем совсем не горжусь. Место, честно говоря, отвратительное, несмотря на большое количество солнечных дней. Не Лазурный берег. Настоящую гордость за Сибирь я испытал всего трижды. Два раза это случилось быстро и неожиданно, как ночная поллюция, и я почти ничего не успел понять по причине юного возраста. Первый раз, когда в младших классах мне прицепили звездочку с портретом кудрявого Володи Ульянова. Второй раз, когда повязали красный галстук советского пионера.

А вот в третий раз все произошло осознанно. К тому времени СССР вместе с пионерией, комсомолом и кодексом строителя коммунизма благополучно скончались, а Европа пребывала в панике по поводу активной фазы исландского вулкана с эльфийским именем Эйяфьятлайокудль. Вулкан пыхтел и выбрасывал в небо над Северной Атлантикой миллионы кубометров серой субстанции, которую одни называли вулканической пылью, другие — тефрой, и эта на редкость летучая дрянь буквально за пару дней распространилась над всей Европой, после чего небо потемнело и стало создавать опасность для пролетающих по нему авиадвигателей. Напуганные авиапассажиры набились в аэропорты, как норвежская селедка в финские консервные банки, совершенно не понимая, что будет с Европой завтра.

Исландские вулканологи никаких вразумительных ответов не давали. Только свистящим шепотом рассказывали про предпоследнее извержение многоуважаемого Эйяфьятлайокудля, которое началось в декабре одна тысяча восемьсот двадцать первого года, а завершилось в январе одна тысяча восемьсот двадцать третьего. Отдельные пессимисты из числа ученых заговорили даже о полном прекращении всех полетов над Европой чуть ли не на годы, поскольку в Исландии, мол, вулканов много и ожидается дальнейший рост их активности. А я слушал всю эту ахинею и почти неделю гордился местом, где живу.

В Сибири всегда спокойно. Да, зимой у нас мертвый холод, как на поверхности Луны, зато весной, осенью и летом не бывает тропических ливней, наводнений, цунами, землетрясений и прочих природных катаклизмов, негативно влияющих на повседневное существование. Даже странно, что сибиряки не научились пользоваться своими очевидными географическими преимуществами. У нас есть то, чего не хватает большинству, — нейтральность. Она по определению должна быть востребована.

Если правильно регион позиционировать, то мы от инвесторов устанем палками отмахиваться. Они к нам в очередь, а мы им чайником по их сытым харям: «Ахтунг! Хэндэ хох! Дас ист фантастиш!» Но некому заняться правильным позиционированием Сибири. А меня никто слушать не хочет. Включая нашего губернатора. Я ему в прошлом году практически каждую неделю письма отправлял с очень заманчивыми предложениями. Ни на одно не получил ответа.

Даже как-то обидно…

Прапорщик Михайлусь возвращается через два часа. В руках у него литровые бутылки с питьевой водой и бумажные пакеты с бутербродами.

— А можно задать вопрос о причинах досмотра? — интересуюсь я.

— Не можно, — равнодушно отвечает прапорщик.

— Для задержания гражданина другой страны у вас должны быть веские основания. Я буду обращаться в российское консульство и в ваше пограничное управление!

Прапорщик бубнит что-то неразборчивое и быстро покидает вагончик…

Вообще-то я писатель-фантаст. То есть автор фантастических романов. Хотя последние пятнадцать лет работаю мастером-приемщиком в фирме «Цифровые окна». Окна я ненавижу, но вынужден их терпеть, поскольку работа мастера-приемщика не отягощает мозги: знай себе принимай звонки от клиентов, иногда выезжай на замеры оконных проемов и следи, главное, чтобы мастер производственного цеха ничего не напутал, а рабочие изготовили пластиковые заготовки нужного размера.

Ничего цифрового в наших окнах нет, разумеется, просто наш хозяин считает себя безумно креативным парнем, а слово «цифровой» — магическим. Он думает, что такой маркетинговый ход увеличивает продажи, а работники офиса, которых он периодически строит и увольняет без всякой жалости, смотрят ему в рот и боятся сказать правду. Мне тоже наплевать на правду, просто я за десять лет слегка устал объяснять клиентам, почему наши окна называются цифровыми…

Мои сослуживцы и хозяин нашей фирмы не догадываются, чем я занимаюсь на досуге. Модные издатели меня тоже не знают. Да и читатели, думаю, совершенно безразличны к моей персоне, поскольку все свои романы я пишу под псевдонимами. И даже денег писательство мне не приносит, поскольку пристраивать рукописи мне удается только в те издательства, которые считают себя вершиной пищевой цепочки и не платят авторам гонораров из принципа. Адреса издательств я выписываю из литературных журналов, которые получает наша публичная научная библиотека имени Льва Толстого, и отправляю по этим адресам свои рукописи. И на бандеролях не пишу даже обратного адреса.

Так же делал, кстати, мой любимый американский писатель Килгор Траут, который за свою короткую жизнь написал сто пятьдесят фантастических романов. И так же, как мой любимый писатель, я ищу потом свои романы среди развалов уцененных книг в мягкой обложке. Иногда нахожу. Но значительную часть моих рукописей, видимо, поглощает клокочущая пустота всемирной энтропии, которая поджидает их на полпути к читателям. Но я убежден, что каждому воздастся по заслугам его. Ведь стал же Килгор Траут под конец жизни классиком научной фантастики. А перед смертью ему даже хотели вручить Нобелевскую премию в области медицины. Было официально признано, что его тексты оказали положительное воздействие на душевное здоровье человечества…

Опять возвращается Михайлусь. С ним заходят двое — выбеленная до полной победы над здравым смыслом блондинка в «цифровом» камуфляже и мужчина в гражданском кожаном пальто до колен. У мужчины тусклый бегающий взгляд и настолько незапоминающееся лицо, что сразу становится понятно — это и есть тот самый куратор из СБУ. Куратор внимательно разглядывает меня и кивает камуфлированной блондинке.

— Встать, — тут же командует блондинка.

Я послушно встаю, вытягиваясь по стойке «смирно», поедаю блондинку глазами и как бы спрашиваю: «Девушка, может, пора меня отпустить, ведь у меня на сегодня было много планов».

Она смотрит на меня с укоризной и как бы отвечает: «Придется вам свои планы скорректировать, гражданин!»

Пограничную блондинку зовут Оксана. У нее нарисованные ниточкой брови, длинный нос, асимметричное лицо, румяные щеки и подбородок с ямочкой. Она возглавляет какой-то отдел с труднопроизносимым названием. Представителя СБУ, обладателя женской задницы, зовут Олесь. Я замечаю, что он морщится, когда Оксана пытается обращаться к нему по имени. Оно и понятно, с таким именем жизнь у него не сахар. По себе знаю. Я бы вполне мог поделиться своим опытом выживания с этим Олесем, но он, как я вижу, не расположен к общению. Смотрит сквозь меня и думает о чем-то своем.

— Рассказывай, — выдавливает из себя Олесь, устраивая свою огромную задницу на шатком пограничном стуле.

Я пожимаю плечами.

— И рассказывать-то особо нечего.

— Так уж и нечего? — с явным укором произносит Олесь и сует мне в нос старый «Айфон» с трещиной в стекле. — А вот это кто?

Я долго рассматриваю на экране мутную фотографию, видимо со служебного удостоверения, сильно увеличенную и рассыпающуюся на квадратики. На фотографии хмурится коротко стриженный молодой человек в форменной рубашке с майорскими погонами.

— Не узнаешь?

— Первый раз вижу.

Олесь хмыкает.

— А это ведь ты, мудрила. И зовут тебя не Ульян Горюнов, а Владислав Семенчук. Должность — руководитель группы специальных операций ГРУ Генерального штаба МО РФ. Познакомься. Фотография сделана ровно год назад. Запираться смешно, майор.

— Да? — удивляюсь я. — Можно еще разок взглянуть на фото? Если там я, то за последний год я постарел лет на двадцать как минимум. И еще у меня куда-то пропала большая родинка над левым глазом. И нос вытянулся. И уши уменьшились.

Олесь придирчиво рассматривает мутное изображение на своем смартфоне, потом внимательно изучает мое лицо, еще раз смотрит на фотографию, молча выключает экран, засовывает смартфон в карман брюк и несколько минут любуется стеной в серых разводах. На его лице не отражается ни одной мысли. Видимо, мозг совсем пуст.

— Допустим, — оживляется наконец оперативник. — А что тогда ты делал вчера в Запорожье? Изучал возможность совершения диверсии на Запорожской АЭС?

— Неужели у вас есть фотография, как я хожу по улицам Запорожья на предмет диверсии? — уточняю на всякий случай.

— Коллеги из Запорожья опознали тебя по телефонограмме. В смысле, по описанию внешности…

— Тогда это точно был не я. Вчера мне довелось прогуляться только по Андреевскому спуску и Нижнему валу. А где находится Запорожье, я не представляю даже теоретически.

— Хочешь сказать, в Кривом Роге ты тоже не был? И в районе Донецкого аэропорта никогда не появлялся? И не знаешь офиса волонтеров в городе Мариуполе, обстрелянного людьми в масках 29 ноября? — наседает на меня оперативник.

За обедом он явно переусердствовал с чесноком. Я слегка отстраняюсь, но делаю это мягко, чтобы не спровоцировать ответную агрессию.

— Про Мариуполь слышу впервые. И в Джона Кеннеди с Джоном Ленноном стрелял тоже не я.

— Пациент у нас с юмором, как я посмотрю, — кривится Олесь, откидываясь на спинку стула. — Допустим, что ты не российский диверсант и тебя действительно зовут Ульян Сергеевич…

— Так и есть.

— Ну, тогда расскажи о себе. Кто ты? Зачем приехал в Украину?

— Инженер, турист, писатель, — произношу я скороговоркой. — Ульян Сергеевич Горюнов. Направляюсь в Крым с туристическими целями.

— Пейсатель? — переспрашивает Олесь и выжидательно смотрит на пограничную девушку Оксану.

Она почему-то краснеет и долго откашливается.

— Про это мне ничего не известно…

— Пролистал я тут на днях книжку одного пейсателя из Харькова… — Олесь загадочно улыбается. — Пьесу он изволил накалякать, понимаешь. Про разрушенный российской ядерной бомбой Киев. Столица наша у него практически вся стерта с лица земли, а в подвале ресторана «Рай» на Крещатике оказываются случайно шестеро — священник, студент, бандит, проститутка, автослесарь и владелец ресторана. Выбраться они не могут, выход завалило бетонными плитами, и вот они сидят, понимаешь, в этом самом «Раю» при свечах и рассуждают вслух, как им, попавшим в рай, жить дальше. Полное упадничество и метафизика, короче. Фамилию пейсателя произносить не имею права, информация для служебного пользования, да и ни к чему она тебе, все равно он ничего больше не напишет…

— Почему не напишет? Умер? — интересуюсь я.

— Да нет пока. Но подписку дал, гад.

Мы некоторое время молчим. Олесь лениво ковыряется в зубах спичкой. Другой рукой достает пачку «Мальборо». Вздыхает. Кладет пачку обратно в карман.

— Курить бросаю.

— Все-таки насчет меня как? — напоминаю я.

— Так ты, значит, точно не диверсант?

Я киваю. В смысле, что точнее некуда.

— Тогда тебе нечего опасаться, пейсатель, — фыркает Олесь. — Врятуйте наші душі. Сейчас передам тебя Оксане Мыколаивне, она оформит задержание, как положено, и поедешь дальше в Бостон. Не захочешь в Бостон, ехай хоть в Катманду. А ты думал, мы тут дикари? Думал, мы сейчас расстреляем тебя на мосту, а труп кинем в Чонгарский пролив на съедение пираньям?