Ульян едет в Крым

Противоречие

Через железнодорожную насыпь вьется тропинка, убегающая в пыльную, замусоренную бесконечность. Где-то за этой бесконечностью плещется бесконечное Черное море. Я сижу на заиндевевших рельсах. Прошел почти час. Мне, если честно, не очень хочется возвращаться во двор дома номер семь по улице 3-я Железобетонная, где в тени редких для Феодосии тополей дымит импровизированный кирпичный мангал. Одним ухом я прислушиваюсь к шуму, который доносится со стороны трехэтажного строения, возведенного из монолитного железобетона без малого пятьдесят лет назад по личному приказу директора крымского треста «Спецмолтяжмонтаж», а вторым — к звукам, которые издает мой собственный живот. Звуки живота мне не нравятся тоже.

Жизненный опыт подсказывает, что я не очень везучий. Единственное, в чем мне точно повезло, — я родился в самый разгар лета. Правда, как гласит наша семейная легенда, именно в то самое утро, за несколько часов до моего первого крика в качестве новорожденного, ровно в пять утра по Гринвичу, чудесная летняя погода стала вдруг резко портиться, с неба хлынул почти тропический ливень, а после еще целую неделю, не прерываясь ни на час, моросили дожди. Но моего папу, как гласит та же семейная легенда, погодные казусы нисколько не смутили, и под стенами роддома он возник вовремя. Хотя и совершенно вымокший.

«Кто???» — громко поинтересовался он одними руками у моей мамы, смутно различимой за разводами грязи на оконном стекле.

«Мальчик!!!» — так же громко одними руками ответила мама.

А когда папа возвращался домой, хлюпая отсыревшими ботинками, в его счастливую голову пришла светлая мысль, что новорожденному сыну необходимо, вопреки капризам погоды, дать солнечное имя. Покопавшись в своей памяти, папа смог выудить из нее только два подходящих, как ему казалось, имени — Гелиос и Ульян.

Вечером к папе в гости заглянул наш сосед дядя Ваня, его давний товарищ, с которым папа и обсудил свою идею. Гелиосом меня решили не называть, поскольку дяде Ване удалось убедить моего родителя, что русскими людьми такое имя будет восприниматься не совсем правильно. Насчет Ульяна некоторые сомнения были тоже, дядя Ваня долго морщил лоб, склонял это имя по родам и падежам, но после четвертой рюмки «Столичной» все сомнения у него отпали. Мама моя в момент принятия решения по поводу имени сына соображала с трудом, а иначе бы она даже на пальцах смогла объяснить моему папе, что имя Ульян никакого отношения к Солнцу, Луне и другим небесным телам Солнечной системы не имеет. Это всего лишь русская транскрипция латинского имени Юлиан.

Как и все, кого нарекли при рождении Ульяном, я развивался быстро. Ходить и говорить стал рано. Но разговаривал при этом неохотно, ленился. До пяти лет был предрасположен к простудным заболеваниям, чем мог бы доставить изрядные хлопоты своим родителям, если бы они, пропадавшие все время на работе, узнали про эту мою предрасположенность вовремя. С пяти до десяти я был упрям, местами до настырности. И чрезмерно требователен к окружающим. В подростковом возрасте был импульсивным. В знакомой обстановке не сдерживался в эмоциях, но с посторонними вел себя предельно осторожно. Самым сокровенным не делился ни с кем, даже с лучшими друзьями.

После тридцати я вынужден был признать справедливость вообще всех прогнозов относительно себя. Даже тех, которые вычитал в популярных журналах с кроссвордами. Последним из сбывшихся прогнозов стала моя нелюбовь к телефонам. Пару лет назад, когда я устал подавлять в себе отвращение к мобильникам, наткнулся в чулане на старую, зачитанную до дыр книжку про имена. Перечитал раздел про мужчин, получивших в детстве имя Ульян, и облегченно рассмеялся. Оказалось, мобильники я терял не по рассеянности. Все было предопределено давно. Еще до их изобретения…

— Лё-о-оли-и-ик!!! — ревет пьяный хор «ахейцев».

Это они меня так зовут — Лёлик. Им кажется, что это смешно…

Пошарив рукой вокруг, я набираю горсть мелкой щебенки и медленно забрасываю камешками зеленую лужу под насыпью. По поверхности лужи расплывается радужная мазутная пленка…

— Лё-о-о-олик!

Из последних сил стараюсь не обращать внимания на пьяные вопли.

— Лё-о-о-ли-и-ик!

Когда же они угомонятся?

— Лё-о-о-ли-и-ик!

Нет, они никогда не угомонятся…

Осторожно спускаюсь с насыпи. У забора вспоминаю, что оставил на рельсах книгу. Приходится опять карабкаться наверх, где мой томик с «Илиадой» и «Одиссеей» уже дочитывает вечерний ветерок.

Гомер достался мне без первых страниц и выходных данных. Напечатан он был в каком-нибудь Ташкентском книжном издательстве, потом, судя по размытому синему штампу на семнадцатой странице, долго пылился на полке в одной из средних школ города Самарканда, а на древнюю крымскую землю попал, вероятно, с потоком беженцев и намотал, вероятно, не одну сотню километров, пока судьба не забросила его на кухню к Дементию, чтобы он мог стать наконец подставкой для донецкой чугунной сковороды. Именно под сковородой я его и приметил. Дементий в ответ на все мои претензии только развел руками: мол, знать не знал, что это литературный памятник. И тут же выразил готовность совершить обоюдовыгодный обмен — отдать раритет за две бутылки пива. В итоге мы с Дементием ударили по рукам, и с тех пор Гомер, перекочевав в мою палатку, которую я делю с Лёхой Хилесовым, стал своим гекзаметром скрашивать мое вынужденное «ничегонеделанье» на окраине славной Феодосии.

«После того же, как солнце зашло и сумрак спустился, спать улеглись все ахейцы вблизи корабельных причалов. Но лишь взошла розоперстая, рано рожденная, Эос, в путь они двинулись снова к пространному стану ахейцев с ветром попутным, который ахейцам послал Аполлон Дальновержец. Белые вверх паруса они подняли, мачту поставив, парус срединный надулся от ветра, и ярко вскипели воды пурпурного моря под носом идущего судна; быстро бежало оно, свой путь по волнам совершая. После того, как достигли пространного стана ахейцев, черное судно они далеко оттащили на сушу и над песком на высоких подпорках его укрепили. Сами же все разошлись по своим кораблям и по стану…»

В мое отсутствие в стане «ахейцев» диспозиция не изменилась. У кирпичного мангала во дворе дома номер семь по улице 3-я Железобетонная по-прежнему спит лицом вниз уставший Зяма, он же Ростислав Непомнящих, очень отзывчивый человек, с которым мы недавно познакомились на автостанции Коктебеля и тут же стремительно сдружились. Чуть в сторонке на пластиковых раскладных стульях отдыхают лучшие друзья Зямы по босоногой юности: Вован Меняйлов со своим сводным братом Виктором Агаповым — Агапом.

Центральную позицию занимает неутомимый Алексей Хилесов, он же Лёха-космонавт. По общему мнению жителей Челноков, из него ничего путного не должно было выйти в принципе, но Лёха так сильно хотел попасть в детстве на Луну, что почти добился успеха. Нет, на Луне он, конечно, не побывал, иначе мы бы это знали, но все же дослужился до майора ВВС. И даже, по его словам, целых два месяца стоял в очереди на зачисление в отряд космонавтов.

— Ёпрст, Лёлик! — машет мне руками Вован и громко икает. — Ты зачем дес-с-сантируешься от коллектива?

В юности Вован играл левым крайним полузащитником в трех командах второй лиги, дотянул до диплома в физкультурном институте, после чего незаметно оказался на тренерской работе в детском спортивном клубе «Спартаковец».

— Или ты, типа, нас не уважаешь?

Я молчу в ответ. С одной стороны, этот коллектив уважать мне, собственно, не за что. С другой стороны, ведь что-то же меня здесь держит.

Агап пьяно кивает в такт словам брата и опрокидывает в себя содержимое стакана. В отличие от своего добродушного брата, обменявшего большую часть волос на массивное пивное брюхо, Агап меня напрягает. Я думаю, что он непредсказуем, и при взгляде на Агапа в груди у меня непроизвольно возникает холодок.

Высокий, жилистый, дерзкий, со сбитыми кулаками, Агап успел побывать и юным спортивным дарованием, и чемпионом области по боксу, и «бригадиром» на Центральном рынке, и подозреваемым по громкому делу о хулиганском нападении на группу торговцев из Азербайджана. Последние десять лет Агап, на радость старушке маме, имеет статус индивидуального предпринимателя. Бизнес у него нехитрый — в нескольких контейнерах на местной оптовке сбывает втридорога бракованную китайскую сантехнику. Покупатели, конечно, пытаются жаловаться и даже приносят на возврат купленный товар, но после разговора с владельцем торговых точек становятся более покладистыми…

— Лёлик, ну ты чего? — примирительно улыбается мне Лёха-космонавт. — Ты на пацанов зла не держи. Садись, скушай шашлык-машлык. А то этот «Чойс» у меня лично уже обратно лезет. С утра он с грибами, в обед — с говядиной, на ужин — аналогичная хрень. Мы так скоро по-корейски закукарекаем… Ты у нас по званию кто?

— Лейтенант запаса, — говорю. — По последнему мобилизационному предписанию — командир понтонно-мостового взвода.

— Тогда тебе «три звездочки». Не откажи в любезности откушать, сударь!

Быстро вливаю в себя едкую жидкость коньячного цвета, закусываю куском холодной свинины и киваю в сторону мангала.

— Зяма наш не подгорит?

— Зяма-то? А где наш Зяма? — Лёха крутит головой. — А, ну теперь мне все понятно. То-то я думаю, куда Зяма подевался? А он уже того… почти готовченко.

Вован поднимается и, шатаясь, идет к мангалу, где пытается поддеть ногой неподвижное тело друга юности.

— Вставай, Зяма, за тобой Жанночка пришла. Ну, давай же, черт лохматый! Жан-на пришла, говорю! Вставай, а то мамка ругать будет!

Имя суровой жены вызывает в недрах Зямы слабый отклик, он даже пытается приподняться, но Лёха не успевает его подхватить, поэтому Зяма падает опять и мгновенно сворачивается калачиком.

— Эй-эй, ты поосторожней, — волнуется Лёха

— И снится нам не рокот космодро-о-ома, — неожиданно взрыкивает Вован. — Не эта ледяная синява-а-а-а!

Лёха с тоской смотрит на Зяму, как бы снимая с себя всю ответственность за последствия, возвращается к самодельному столу и разливает по пластиковым стаканчикам остатки коньяка. Для порядка интересуется:

— Ну что, пацаны, за нас с вами или за хрен с ними?

Впрочем, опрокинуть в себя очередную порцию «трехзвездочного» никто не успевает. В этот момент во двор дома номер семь, вытирая потный лоб, входит местный участковый уполномоченный, старший лейтенант милиции Аджунбай Багатырлы. «Ахейцы» замирают со стаканчиками в руках.

Участковый останавливается на безопасном расстоянии.

— Разрешите доложить, на вверенной нам территории происшествий нет, — улыбается полицейскому Лёха. — Не желаете разделить, так сказать, скромную трапезу?

— Здравия желаю, трищ страшный лэйтинант! — из последних сил кричит Вован и мягко заваливается на правый бок.

Участковый Багатырлы поправляет фуражку и оглядывает двор. На лице его лежит глубокая печаль. Этот район спокойным нравом не отличался никогда, в каждом из бараков, что выстроились вдоль улицы 3-я Железобетонная, можно было, не особо утруждаясь, набрать полный комплект асоциальных элементов, и единственной отдушиной в этом темном царстве всегда был дом номер семь — трехэтажный, крепкий, окруженный железобетонным забором. И надо же было такому случиться, что именно в этом единственном во всей округе спокойном доме обосновалась шумная компания из пяти мужчин не первой свежести.

Ну да, пока никаких хулиганских действий они не совершили и даже местных правонарушителей слегка утихомирили. Когда временный криминальный авторитет Сиплый, отсидевший срок за воровство, вдруг перестает совершать свой ежевечерний моцион в окружении подрастающего поколения гопников, — это само по себе неплохо. Глядишь, еще немного — и уровень безопасности в микрорайоне «Железобетонный» взлетит на недосягаемую прежде высоту. Но кроме плюсов есть и минусы — народ жалуется, и на жалобы нужно как-то реагировать. Жителям дома номер семь не нравится постоянное присутствие группы лиц мужского пола в собственном дворе.

— Опять нарушаем и безобразничаем, — со вздохом говорит участковый, косясь на остывающий мангал.

— Не придирайся, командир, сидим спокойно, никого не трогаем, можно сказать, культурно отдыхаем, отмечаем праздник, — без эмоций, на одной ноте бубнит Лёха. — Ну, слегка поем. Но тихо поем, опять же. Практически шепотом…

— Он тоже отдыхает? — кивает участковый в сторону спящего Зямы.

— А он отдохнул уже, — хрюкает Вован, довольный своим внезапно проснувшимся остроумием. — Копит силы перед новым отдыхом…

Участковый Багатырлы опять замирает в раздумье. Видно, как его разрывают изнутри сложные и противоречивые чувства. Ему хочется покончить со всеми этими безобразиями и одновременно не хочется искать повода для принятия «активных мер быстрого реагирования», как того требует ситуация и общественность во главе со старшей по дому Ираидой Степановной Куликовой-Полевой.

— Значит, без СОБРа не разобраться, — ворчит Багатырлы. — Будем вызывать?

Агап машет руками, взывая непосредственно к корневому каталогу совести участкового:

— Э-э-э, Аджунбай, дорогой, зачем нам твои собры-шмобры? Мы что, сами не разберемся?

— Обещали уже дважды. Дважды! А жалобы на вас опять идут. Зачем общественный порядок нарушаете, людям угрожаете? Вот люди и жалуются.

— Кто жалуется? — искренне удивляется Агап. — Да кто им угрожает-то вообще? Мы все тут мирные, как танки на параде!

— Вот он, например, угрожал, — кивает Багатырлы в сторону спящего Зямы.

— Он? — еще больше удивляется Агап. — Да наш Ростислав таракана постесняется раздавить!

— Насчет тараканов не знаю… — участковый неторопливо достает из папки двойной листок из школьной тетрадки, демонстрирует его всем присутствующим и откашливается, прочищая горло. — По существу угроз, поступавших от гражданина Непомнящих в адрес жильцов дома, имею сообщить следующее. Не далее как сегодня утром гражданин Непомнящих кричал всем выходящим из подъезда, что Илион будет разрушен. Кричал? То-то и оно. Может, у него вообще террористические намерения имеются, я откуда могу знать. А еще Непомнящих несколько дней подряд будил весь дом ровно в шесть утра пением гимна России и очень громкими выкриками непонятного содержания. На хулиганство пение государственного гимна, конечно, не тянет, но все-таки имеется непорядок…

— Он Гомера декламировал, — не выдерживаю я. — Это стихи такие.

— Все вопросы решим, командир, не переживай, — заверяет Агап участкового. — Завтра же с утра все, кто подписал заявление, заберут его обратно. Ну, ты же и сам мужик, должен же нас понять. Как мы можем отсюда сняться, пока мы здесь, а они там? Это же, грубо говоря, вопрос мужского достоинства.

— А-а-а!!! — подскакивает задремавший было Вован. — Ленка!!! Су-у-ука!!! Убью!!!

— Заткнись! — дергает брата за воротник Агап и опять поворачивается к участковому. — Видишь, Багатырлы, плохо человеку совсем. Все потому, что он душевно сопереживает. А если бы от тебя, например, жена так же ушла? Ни слова, ни полслова — и поминай как звали. И сразу к трахарю своему в койку. Понимаешь?

— Понимаю, — кивает участковый. На губах Багатырлы появляется улыбка, но он тут же спохватывается, улыбку гасит и твердо произносит:

— Нехорошо!

— Так и я о том же, — радуется Агап. — Мы же здесь исключительно с целью восстановления семьи, частной собственности и общественного порядка.

— Семья — это правильно, — соглашается участковый. — Но если жалобы есть, я обязан разобраться…

— Это Ираида на нас кляузы строчит, точно говорю, — вклинивается в разговор Лёха. — Вон она, душегубка, в окошко высунулась. Сволочь чекистская! Это ее папаша гноил в лагерях наших отцов, дедов и прадедов. Пусть сначала за преступления сталинского режима ответит!

— Попрошу без оскорблений, — осаживает Лёху участковый. — А то привлеку по всей строгости…

— Это еще надо разобраться, кто кого оскорбляет! — начинает заводиться Лёха.

— Тихо! Можно мне теперь высказаться? — вмешиваюсь я.

От неожиданности все замолкают.

— Говори, Лёлик, — удивленно бормочет Лёха.

Выдержав драматическую паузу, я медленно раскрываю свой потрепанный томик Гомера и с выражением читаю:

— Девять уж лет пробежало. Бревна на наших судах изгнивают, канаты истлели. Дома сидят наши жены и малые дети-младенцы, нас поджидая напрасно, а мы безнадежно здесь медлим, делу не видя конца, для которого шли к Илиону. Так давайте же выполним то, что сейчас вам скажу я: в милую землю родную сбежим с кораблями немедля. Трои нам взять никогда не удастся!

Агап берет участкового под локоть.

— Видишь, Аджунбай, дорогой, у пацанов совсем башню сносит. Давай-ка отойдем-ка. У меня к тебе интимный разговорчик есть…

В прошлой жизни, когда по разным причинам мне нужно было рано вставать ежедневно, подъем всегда занимал массу времени. Первый будильник я сразу отключал. Когда звонил второй, я закручивался в одеяло, давал себе слово, что «встану прямо сейчас, вот только закрою глаза на пять минуточек», в итоге почти всегда и всюду опаздывал. А во дворе дома номер семь по улице 3-я Железобетонная, где никто не мешает спать до обеда, я просыпаюсь ровно в половине седьмого. Некоторое время после пробуждения я тихо лежу, глядя в темноту, в которой угадывается брезентовый потолок палатки, вдыхаю прохладный воздух с легким ароматом хвои, перекатываюсь с боку на бок в двойном спальнике из искусственного пуха, завидую Лёхе-космонавту, закопавшемуся в верблюжьи одеяла по самый нос, и надеюсь, что законный сон ко мне еще вернется.

Меня не раздражают полевые условия, я толерантен к солдатскому юмору и мужским подвижным играм на свежем воздухе, просто отсутствие некоторых признаков цивилизованного быта, таких как душ и туалет, например, задают свои стандарты поведения. Каждое утро я вынужден, резко освободившись от спальника, за пару секунд натягивать на себя джинсы и куртку, дабы не потерять ни одного килоджоуля драгоценного внутреннего тепла, потом в темноте на ощупь собирать в полиэтиленовую майку рулончик туалетной бумаги и умывальные принадлежности, завернутые в полотенце, и бежать за железную дорогу по зову организма.

С малой нуждой я справляюсь, используя складки местности и заросли сирени в глубине двора, но когда возникает проблема большой надобности, то тут, не скрою, я бываю в тупике, хотя и имею богатый жизненный опыт. Во-первых, нужно каждый раз искать новое уединенное место. Во-вторых, раздражает холод. В-третьих, даже на просторах дикого поля, загроможденного строительными конструкциями, приходится периодически сталкиваться с местным населением, которое непонятно зачем шмыгает постоянно на Черепаховое озеро. В этом смысле ранние подъемы весьма кстати. В утренних сумерках вероятность столкнуться в поле с аборигенами существенно ниже…

Умывание у водоразборной колонки — еще одно удовольствие не для слабонервных. Понятно, что Крым — не Сибирь, здесь даже в конце ноября климат позволяет многое, но все же обжигающая холодом струя воды, которую нужно еще добыть, осторожно потягивая вниз длинный холодный рычаг, не самое приятное начало дня, так что на личную гигиену я отвожу максимально короткий промежуток времени, ровно такой, чтобы хватило сбрызнуть водой открытые участки лица и шеи, быстро покрутить зубной щеткой во рту, а потом остатки влаги промокнуть грязным полотенцем. Стирать повседневную одежду и принимать душ я приноровился у Дементия. Раз в два дня. Он не возражает и даже приглашает заходить почаще. Мол, ему ржавой воды для хорошего человека не жалко…

У колонки неожиданно появляется Ростислав и смотрит на меня глазами нагадившего в тапок спаниеля.

— Сигаретку бы, — говорит он хрипло, похлопывая себя по карманам. — Мои отсырели, похоже.

Я не реагирую.

— Лёлик, ну, хоть ты-то понимаешь, что мы тут делаем?

Я опять не реагирую.

— Что-то я устал, блин, так отдыхать. Плохо мне, Лёлик.

— А ты перестань водку литрами кушать, и сразу полегчает.

Зяма скисает совсем.

— Я же серьезно… Я ведь чего хотел? Просто хотел время провести со старыми друзьями. Мы ведь столько лет были вместе. В баскетбол, в футбол, в походы ходили, кабинет химии сожгли. Клево было… А что теперь? Теперь мне с моими старыми друзьями так муторно, как будто я уже умер. А почему? Нет, я понимаю, что пить надо меньше. Но ведь не могу меньше. Если не выпью, мне еще муторней становится. Вообще видеть не хочу никого. И уйти нельзя. Если я сейчас уйду, будет не по-товарищески. И перед тобой стыдно. Втянул зачем-то в эту фигню…

— За меня не переживай, — успокаиваю Зяму. — Я тут на добровольных началах.

Некоторое время мы молчим. Зяма внимательно изучает нагноение на большом пальце своей правой ноги.

— А если мне покинуть лагерь по медицинским показаниям?

— Извини, — говорю. — Медицинские показания должны подтверждаться справкой от врача. И справка должна быть правильная, с синей печатью. Выдана такому-то тогда-то, ввиду невозможности участвовать в осаде дома номер семь по улице 3-я Железобетонная с целью возвращения домой гражданки РФ Елены Меняйловой, неверной супруги гражданина РФ Владимира Меняйлова.

— Вот ты смеешься, а мне вообще ни разу не смешно.

Зяма смотрит на меня слезящимися глазами. В этот момент он похож на больного енота, и меня еще больше разбирает смех.

Насколько я успел узнать, Елена, она же Ленка-чума, законная, но неверная супруга Вована, — была далеко не ангелом во плоти, а той еще сукой. В свои двадцать семь лет она искренне уверена в своей неотразимости, чему сильно поспособствовали сексуально озабоченные феодосийские мужики, которые хороводились вокруг нее с подросткового возраста. Происхождение Елена имела относительно благородное, папаша ее, Зевс Тимурович, владел сетью общественных туалетов в центральной части Феодосии и шиномонтажной мастерской «Спарта», так что мог позволить себе, по местным меркам, многое. Он бы мог поспособствовать, разумеется, и счастью дочери, если бы она хотя бы разок его послушалась.

Когда Елену после девятого класса сплавили в химико-технологический колледж, весь школьный педагогический коллектив дружно сплясал гопака. Но она и в колледже не успокоилась. Организовала там команду по чирлидингу, договорилась с директором футбольного клуба «Кафа», чтобы выступать в перерывах матчей, и довыступалась в итоге до того, что сбежала с подающим надежды футболистом Игорем Бесединым в Краснодар, когда его пригласили во второй состав ФК «Кубань». Подругам эта идиотка рассказала, что ее похитили и увезли силой. Папаша, естественно, был в шоке, нанял частного детектива, и через три месяца юных влюбленных благополучно нашли.

По одной версии, блудную Елену притащили домой сразу. По второй — она оказалась глубоко беременной, поэтому ей дали возможность в Краснодаре родить и только потом вернули отцу, пристроив ребенка в католический приют Святой Марии, чтобы никто ничего не узнал. Вован Меняйлов в ту пору учил детишек футболу в спортивной школе «Спартаковец», а папаша Елены юным футболистам оказывал спонсорскую помощь — форму покупал, мячи, ну и остальное по мелочи, а пока покупал, почему-то проникся симпатией к их тренеру. В общем, когда Елена вернулась домой, Зевс Тимурович предложил Вовану занять вакантное место зятя со всеми вытекающими.

Вован предложение радостно принял. Свадьбу сыграли отменную, в свадебное путешествие в Грецию скатали, Вован на супругу смотрел как на богиню, не мог надышаться. Да и тесть не обманул: на работу пристроил, квартиру помог приобрести, денежное содержание положил достойное. Елена благополучно родила в браке дочку, которую, по настоянию Зевса Тимуровича, назвали Артемидой. Казалось бы, живи да радуйся, так нет, через полгода после родов у Елены прохудилась крыша, и она стала распускать слухи, что Артемиду родила вовсе не от Вована.

Потом, кстати, выяснилось, что это чистая правда. Вован был единственным, кто получал доступ к телу супруги только по большим праздникам, остальным особям мужского пола она отдавалась по первому требованию. Даже отцовство ребенка установить, как говорят, достоверно не удалось. Елена, уже будучи в браке, спала чуть ли не со всей мужской частью папиной фирмы. А Вована она еще и поколачивала иногда в профилактических целях. Тот долго пыхтел, обижался, но, когда все прегрешения супруги вскрылись, великодушно ее простил. А куда деваться? Когда Елена успокаивалась, то была послушной и шелковой, да и со статусом зятя Зевса Тимуровича расставаться не хотелось.

А потом в шиномонтажку «Спарта» устроился простым охранником некий Геннадий Парусов, бывший стриптизер, считающий себя начинающей моделью. И Елена не устояла перед его обаянием. Впрочем, не она первая. В прежней жизни, когда Гена был старшим лейтенантом инженерных войск, его даже из армии выперли за порочные связи с женами офицеров полка.

Папа у Гены — тоже не из простых. Бывший партийный деятель, успешно поучаствовавший в первой волне приватизации госимущества, поднял и выпустил в жизнь пятерых детей. Вот только Гену всю жизнь держали в удалении. В восемь лет его отправили в интернат, потом было престижное суворовское училище, военное училище, а когда весь выпуск Гены поехал служить в жаркую Одессу, то единственным, кто получил назначение в Забайкальский военный округ, был именно Гена. После скандального увольнения из армии папа смилостивился, приобрел отпрыску квартирку в Феодосии, где зимой от скуки впору вешаться, и сурово приказал: живи, сын, как хочешь, но ко мне за подмогой не бегай.

Со слов Зямы, а он хорошо знает старшую сестру Гены — амбивалентную тетку с высокими сексуальными требованиями, рифмующую тексты про космос и хаос и изредка печатающуюся под псевдонимом Кассандра, появление Парусова в шиномонтажке нельзя считать случайностью. Не может качок, пижон, позер и стриптизер, пользующийся популярностью в элитных симферопольских гей-клубах, неожиданно прозреть, осознать, что живет порочно, кардинально измениться и стать ближе к народу. Он под прикрытием одной только своей фамилии мог бы пристроиться в десяток мест получше. Но он решил стать охранником именно в шиномонтажке. И там вдруг неожиданно встретил Елену…