Ульян едет в Крым

Следствие

У квартиры номер тринадцать, где Парусов прячет свою возлюбленную от законного супруга, мы дежурим по очереди. Я от обязанностей не увиливаю, в отличие от Лёхи-космонавта, и на ответственном посту не засыпаю. Мне эти «бдения» не особо нравятся, но и хлопот не доставляют. И даже успокаивают. Можно просто молчать в свое удовольствие на самодельной лавочке у подъезда, уставившись взглядом в одну точку. И думать о приятном.

Хотя странно, конечно. Восемь суток уже прошло — и никаких сдвигов. Разве что во дворе стало чуть тише, чем в первые дни, когда на ультимативные требования Вована о возвращении супруги, прикрепленные скотчем на дверь Парусову, «ахейцы» получили ответ в виде среднего пальца, торчащего из форточки. Средний палец Елены — а это был именно ее палец, Вован перепутать не мог — вызвал у оскорбленного в лучших чувствах супруга бурю негодования, в силу чего он бушевал потом целые сутки.

Сначала Вован стоял на коленях под окнами ненавистного Парусова, пытаясь выманить неверную супругу хитростью и лаской, потом забрасывал окна дорогими рыночными помидорами и бился животом о железную дверь. Он даже забрался на старый тополь, который вырос как раз напротив окон Парусова, чтобы увидеть собственными глазами, что же происходит в ненавистной квартире, но ничего полезного для себя разглядеть не смог, естественно, поскольку предусмотрительный Парусов занавесил окна простынями и пододеяльниками.

Жильцы дома номер семь, надо отдать им должное, относились к проказам Вована терпеливо. Хотя, судя по реакции «железобетонных вдов», собиравшихся во дворе стайками, в этой ситуации они были на стороне Елены. Старушки зло косились на Вована и остальных «ахейцев», перешептывались, обсуждали подробности внезапно вспыхнувшей любви и побега Елены от «ненавистного супруга» и смаковали только им одним известные подробности про частое отсутствие мужа по служебной надобности, про страстные ночи с любимым и побег с наличностью и драгоценностями на остров Кипр. Елена всем «железобетонным вдовам» почему-то приглянулась. И даже когда Парусов трусливо отказался побеседовать с Вованом по-мужски, симпатии большинства остались на стороне Гены…

К исходу третьего дня на вечернем «военном совете» одобрили мое предложение о прекращении активных военных действий. Как противник насилия, я предпочитаю позиционную войну. Остальные «ахейцы», подумав, согласились. Ну, в самом деле, разве не логично, что у запертых в квартире любовников, не имеющих возможности пополнять запасы продовольствия, через несколько дней сдадут нервы и они выбросят белый флаг. Я искренне считал, что Елена и сама намерена вернуться домой — к дочери и законному супругу, просто она слишком упряма. Но я ошибался, видимо.

Дни идут, и мы имеем в итоге патовую ситуацию. В стане «ахейцев» апатия. По вечерам «ахейцы» дружат со спиртными напитками, а после обильных возлияний спят по палаткам как убитые. К моему удивлению, любовники тоже никакой активности не проявляют, на произвол в полицию не жалуются, хотя, будь я на месте Парусова, уже давно покинул бы дом под покровом ночи, а к утру был бы за пределами Крыма, в полной недосягаемости для Вована и его психованного брата. Но они попросту забаррикадировались и молчат. И ни в чем не нуждаются, судя по всему. Продуктовые запасы любовникам помогают пополнять сочувствующие соседи. Не особо это скрывая.

— Добрый день, — вежливо киваю выходящей из подъезда Ираиде Степановне Куликовой-Полевой, успешно совмещающей заслуженный отдых с бурной общественной деятельностью в рамках местного самоуправления. Старушка сегодня явно не в настроении. Гордо подняв подбородок, она дефилирует мимо. Даже не удостаивает меня своего обычного, полного глубокой ненависти взгляда.

Я зеваю и поправляю козырек дежурной кепки с меховой опушкой, которую надевают все часовые в целях идентификации. Солнце подтягивается к зениту, а я тянусь за поддержкой к томику Гомера. Открываю наудачу и зачитываю вслух:

— Бьется волна об утес выступающий; нет ей затишья; гонят ее и туда и сюда всевозможные ветры. Встали и двинулись толпы, рассеялись между судами. Дым заклубился над станом. Садились ахейцы обедать. Каждый другому из вечных богов возносил свою жертву, жарко молясь, чтоб избег он ударов Ареса и смерти. Во славу сверхмощного Зевса владыка мужей Агамемнон тучного богу быка пятилетнего в жертву зарезал и пригласил к себе лучших среди всеахейских старейшин…

Сегодня по кухне дежурит Зяма, дисциплиной он не отличается, так что на обед я особо не рассчитываю. Судя по тишине в стане, Зяма спокойно спит в своей палатке вместо того, чтобы разжигать костер и заботливо греть воду для приготовления давно надоевшей всем «ахейцам» быстрорастворимой лапши. Пытаюсь опять отвлечься Гомером, но магия закончилась, в этот раз гениальный сказитель бессилен перед черной меланхолией, которая накинулась на меня с самого утра. Всю свою жизнь я пытаюсь написать что-то значительное, которое переживет меня в веках, но каждый раз, когда дохожу до дела, зажмуриваюсь и берусь за очередную лабуду, опасаясь фиаско. А сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что и начинать уже поздно. Или не поздно?

Хочу ли я проснуться знаменитым? Разумеется, черт подери! Кто же не хочет красиво и умно говорить, и чтобы все слушали, открыв рты? Да, я понимаю неисполнимость своих желаний. И слегка завидую своим популярным коллегам. Перечитывая собственные тексты, я каждый раз ощущаю себя трудолюбивым, но неудачливым виноделом, который хорошо знает ремесло, строго придерживается семейного дедушкиного рецепта, а вместо благородного напитка раз за разом получает отличный виноградный уксус. Как становятся популярными писателями? В чем секрет успеха? Над этими вопросами я размышляю давно, но у меня нет на них ответов все равно.

Самые модные и состоявшиеся писатели сегодняшней земли русской — Жан Грушковецкий и Виктор Палёный — в моем понимании, совершенно друг на друга не похожи. Жан — рубаха-парень, тоже из Сибири, как и я, не столько писатель, сколько артист разговорного жанра, щедрый на эмоции, приторно-сентиментальный, как любой романтик. Он всегда открыт, как колодец в постоялом дворе, и имеет привычку выкладывать в общедоступные места полную информацию о себе и своей личной жизни, вплоть до настроения собаки и способов лечения простуды у детей. Ценность его художественных приемов — а также устных и письменных историй — вызывает у меня сомнения, но большое количество людей считает иначе и массово скупает в магазинах любые книги с картинками, где на обложках стоит его фамилия.

Палёный — совсем другая история. Мистик-одиночка, исследователь бытового и коммерческого солипсизма, составитель гениальных трипов. По будням — главный специалист по онтологии мирового детства, по выходным — душеприказчик олигархов. Личность свою Виктор тщательно маскирует, в отличие от Жана Грушковецкого. В инфосферу напускает густого тумана, поощряя горячие дебаты среди своих поклонников на отвлеченные темы типа: Виктор Палёный — мексиканский кактус, взращенный на подоконнике редакции журнала «Знамя». К «палёным» текстам я и сам, признаться, питаю некоторую слабость, с неизменным любопытством открываю каждую новую его книгу и не считаю, что гений уже не тот.

Мне даже иногда кажется, что я знаю Витю Палёного, как самого себя. Знаю, что в школе он был сложным мальчиком. Лицо его всегда выражало скептицизм, он постоянно над кем-нибудь насмехался. С одноклассниками разговаривал свысока, любил приврать, даже без выгоды для себя, и если снисходил до общения с окружающими, то в голосе его всегда чувствовалась издевка. Если Витя находил хотя бы малейший повод кого-нибудь и как-нибудь унизить, то никогда этой возможностью не пренебрегал. Особо близких друзей не имел. Да и какой-либо повышенной склонности к литературному творчеству за ним никто не замечал. Учился и жил он ровно, без всплесков, не выделяясь — круглый хорошист, без изъянов.

Все то же самое, кстати, можно рассказать и обо мне. В моем роду тоже не было премьер-министров, политиков, советников президента, миллиардеров, академиков, лауреатов-писателей, великих театральных деятелей, олимпийских чемпионов, полярных исследователей, летчиков-испытателей, покорителей космоса и знаменитых путешественников. Мои предки — как по материнской, так и по отцовской линии — были людьми преимущественно неглупыми, ответственными, сильными духом, но чрезвычайно простыми. Происхождением мы с Витей похожи. Вот только он стал тем, кем стал, а я остался никем.

И не сказать, чтобы не старался. Пахал ведь не покладая кайла, как шахтеры в забое. Складывал графические символы в слова миллионы раз, раздолбал две с половиной пишущие машинки, десяток клавиатур и пять ноутбуков, не спал зимними ночами, прислушиваясь к шепоту беззвездной городской темноты за подмороженным окном, заполнял пустоту между словами тенями смыслов, но так и не смог сочинить ни одного текста, который сделал бы меня человеком. Того самого единственного, честного, искреннего, пробирающего ценителей изящной словесности до спинного мозга и заставляющего трепетать их светлые души.

Когда Палёный однажды пришел ко мне во сне, я хотел спросить его напрямую: что я делаю не так, мол, расскажи. Гений земли русской попросил перед консультацией стакан водки, а когда я признался, что водки в доме не держу, стал издеваться, корчить рожи, высовывать язык и всячески безобразничать, бегая по потолку и раскачиваясь подолгу на бабушкиной люстре из фальшивого хрусталя. После этого я окончательно понял, что мое историческое предназначение — завершить жизнь в полной безвестности, описывая приключения космических спецназовцев…

— Сидим, значит? — интересуется у меня высокий грузный мужчина в нелепом оранжевом пуховике и армейских ботинках.

— Сидим, — соглашаюсь я. — Хороший денек, не правда ли?

Мой собеседник демонстративно отворачивается и комкает в руке предмет, снятый с головы. Я его знаю, его зовут Герман, и Гене Парусову он приходится старшим братом.

— Да уж, хорошего мало, — ворчит старший брат.

— Солнышко светит, все живы-здоровы. Что еще надо в нашем возрасте? — улыбаюсь я. — Присаживайтесь.

Герман садится на лавочку, положив между нами свое нечто, имеющее функционал головного убора, долго вздыхает и теребит свернутую трубочкой газету Berliner Morgenpost.

— Что там в Берлине? Есть свежие новости? — прерываю молчание первым.

— В Берлине? — рассеянно переспрашивает Герман. — Издеваетесь? В Феодосию даже московские новости доходят с опозданием.

— Ну, мы здесь и сами немножко отстаем от актуальных тенденций.

— Если вам действительно интересно, прокуратура Берлина опубликовала на днях информацию о расследовании, которое проводится по фактам мошенничества при выдаче водительских удостоверений. Берлин по этому поводу бурлит. Оказывается, многие тысячи автомобилистов попросту купили себе права у недобросовестных владельцев автошкол и коррумпированных экзаменаторов. Когда всех заподозренных стали заново проверять на знание правил дорожного движения, большинство экзамен провалило. А практические навыки вождения отсутствовали вообще у всех…

— Мир катится в ад?

Брови Германа взлетают вверх домиком.

— Не думаю. Особенно насчет Германии я бы не стал беспокоиться. Она со своими проблемами справится. Просто мы возвели в степень немецкую законопослушность, а немцы — они тоже люди и жалуют свои правила нисколько не больше, чем мы. Самое массовое развлечение немецкого народа, если судить по количеству новостей и собираемых штрафов, — нарушение правил парковки. Если не ошибаюсь, в бюджет Берлина за год поступает почти 30 миллионов евро штрафов за неправильную парковку, в том числе с заездами на тротуар… Немцы, кстати, не отличаются и выдержкой. Если кто-то кого-то не так обогнал на дороге, резко затормозил, подрезал, блокировал выезд со стоянки, то «виновный» обязательно нарвется на агрессию. Немецкие водители не гнушаются даже применением физической силы. Вы знали, что за непристойные выражения и жесты, которыми немецкие автомобилисты награждают друг друга и полицейских, в Германии существует даже своя шкала штрафов? За «идиота», например, судья выпишет вам двести пятьдесят евро.

— Мне?

— Не только вам. Вообще выпишет. А за «тупую свинью» — уже пять сотен евро. «Глупая корова» обойдется еще дороже — от семисот евро. Если «свинья в униформе», то штраф автоматически повышается до тысячи. За демонстрацию среднего пальца, а это в Германии самый популярный жест, которым обмениваются автолюбители, придется заплатить от шестисот до четырех тысяч. Дешевле будет просто покрутить пальцем у виска, всего-то четыреста евро… Вы вообще бывали в Германии?

— Не доводилось. Денег не хватало на путешествия, — признаюсь я.

— И напрасно. Новые впечатления позитивно влияют на многие функции головного мозга. Вот и сейчас вы сидите тут сиднем вместо того, чтобы набираться впечатлений. Вокруг вас, между прочим, прекрасный новый мир. Вы в Феодосии бывали раньше?

— Проездом. Ехал из Симферополя в Керчь.

— Тогда мой вам совет: не тратьте время, прямо сейчас поезжайте в Курортное, подышите густым воздухом Кара-Дага, посмотрите Лисью бухту…

— Это не та ли Лисья бухта, где наркоманы, социопаты и прочие любители позагорать без трусов ощущают единение с природой? — уточняю я.

— Летом там действительно шумно. А зимой вполне душевно…

Я хмыкаю. Местные таксисты в Лисью бухту не возят, опасаясь за подвеску, поэтому желающие увидеть это волшебное место обречены идти туда пешком, а чтобы они успели почувствовать глубину своего счастья, им приходится больше часа пробираться между береговых камней, битых бутылок, старых резиновых шлепанцев и грязных полиэтиленовых пакетов. Летом в Лисьей бухте не протолкнуться от машин и палаток, покрытых мелкой сланцевой пылью. Пыльные туристы суетятся буквально под каждым кустом. Одни готовят себе завтрак, обед или ужин на присыпанных пылью столиках, остальные ловят сорвавшиеся от ветра накидки или тенты. И да, еще вокруг кучи мусора, навоза и человеческих фекалий, поскольку туалетов там не было никогда, а людям нужно как-то справлять нужду.

Можно было бы подумать, что кто-то переносит эти унижения ради моря, чистейшего как слеза. Так нет, даже небольшого волнения в Лисьей бухте достаточно, чтобы поднять со дна вековую муть. И в эту муть тоже не так-то просто окунуться, поскольку линия прибоя всегда завалена мусором и булыжниками, отнюдь не облегчающими жизнь купающимся. Да и традиции у старожилов Лисьей бухты избавляться от мусора довольно странные. Когда кучи становятся нестерпимо огромными, они обливают их бензином и поджигают. Редко кучи прогорают за день, чаще тлеют сутками, распространяя вокруг себя нестерпимую вонь. Отдых в диких местах Крыма и раньше славился уникальной возможностью гадить где хочешь, а сейчас в этих местах других возможностей уже и не осталось…

Чем больше узнаю Германа, тем больше удивляюсь. В нем грозность внешней оболочки легко сочетается с уникальным внутренним миролюбием. Хотя, конечно, непросто поверить, что крепкий мужчина под два метра ростом и весом под сотню килограммов, с короткой стрижкой, тяжелым подбородком боксера-профессионала и холодным блеском в серых глазах, каким Голливуд наделяет киллеров, на самом деле добрейшей души человек, который по выходным строит скворечники и проводит экологические акции, а по будням — пишет кандидатскую диссертацию и обучает древней истории студентов местного филиала Севастопольского госуниверситета.

— Может, вы денег хотите? — осторожно интересуется он. — Много не смогу дать, но если требования будут разумными…

— Вы видите здесь кого-то, кому нужны ваши деньги? — демонстративно оглядываюсь по сторонам, заглядываю под лавку, а потом смотрю на Германа почти в упор, не мигая. — И каковы, кстати, «рамки разумного»? Мне это не интересно, просто для понимания. В какую сумму в рублях вы оцениваете спокойствие вашего непутевого братца?

— Пятьдесят тысяч рублей, — бормочет огорошенный моим напором Герман.

— Сколько?

— Хорошо, пусть будет пятьдесят пять. Вы же разумный человек. С вами, в отличие от ваших друзей, можно говорить конструктивно. Чего вы добиваетесь этой странной акцией? Очевидная же глупость. Вы ведь понимаете, что такими методами семейные проблемы не решаются? Неужели вам не надоело тут торчать?

Герман трет покрасневшие от холода уши.

Я кручу в руках томик Гомера.

— Иногда мне кажется, что меня здесь вообще не должно было быть. А потом мне приходит в голову, что от меня вообще ничего не зависит. Но я хочу вас заверить, мне в любом случае было приятно с вами пообщаться. Вы знаете, кстати, как размножаются пчелы?

— Пчелы? — удивляется Герман.

— Значит, не знаете. Но вы не волнуйтесь, я вам сейчас все расскажу. Это намного проще, чем теория струн. Пчелы — они очень интересные насекомые, у них все роли расписаны. Рабочие пчелы — это всегда девочки, но они не размножаются, яйца не откладывают, они только работают. Функция размножения — прерогатива пчелиной матки. Причем она умеет откладывать в ячейки два вида яиц — оплодотворенные и неоплодотворенные. Из оплодотворенных рождаются пчелы-девочки, от которых многого ждут. Из неоплодотворенных — мальчики, которых еще называют трутнями, и от них вообще ничего не ждут, поскольку работать они не умеют, они лишены от рождения рабочих инструментов для сбора меда, хотя едят при этом в три раза больше рядовой рабочей пчелы. Главное предназначение трутней другое — массовое совокупление с пчелиной маткой…

— При чем здесь пчелиная матка, ничего не понимаю, — бормочет Герман.

— Не перебивайте, я еще не закончил… Так вот, совокупление пчел — это настоящее чудо. Каждой матке для совокупления дается только один единственный шанс в жизни, вот они и стараются, чтобы было что вспомнить долгими зимними вечерами в улье у камина. Когда молодая матка готова, она вылетает и летит со всей мочи подальше от своего улья, распространяя вокруг себя химический сигнал. И вот тут-то начинается апофеоз. Вокруг невесты мгновенно образуется рой из женихов, жаждущих ей вдуть, причем прилетают трутни не только из своего улья, матка старается охватить максимальное количество потенциальных женихов, чтобы они соревновались за право размножиться. И они будут соревноваться изо всех сил, ведь повезет редким счастливчикам, их будет пять-шесть, от силы десяток. В зависимости от любвеобильности матки.

И пчелиная свадьба — не какое-то там банальное изнасилование, нет. Матка спаривается с трутнями не торопясь, она сама выбирает себе пару, а копуляция происходит в позиции «дама сверху». Если вам интересно, половой орган счастливчика в процессе копуляции отрывается. А сам трутень тут же умирает и падает на землю. Пчеловоды даже определяют успешность «облета» матки по белому шлейфу, который состоит из фрагментов половых органов трутней. Если шлейф заметен издали, то матка возвращается оплодотворенной, то есть она способна создать новую семью. Ну а если что-то помешало «облету», погода была плохая, например, то быть беде. От такой матки никакого проку. Она до конца жизни будет откладывать только яйца с трутнями…

Некоторое время Герман молчит.

— Вы что, биолог?

— В некотором смысле, да. Я натурфилософ. Ну, а если быть совсем точным — фантаст.

— Фантаст? В смысле, футуролог? — улыбается Герман.

— Ну да, футуролог, — улыбаюсь я в ответ. — Если хотите, могу предсказать финал всей этой истории. Мне это не трудно. Помните, как там у Гомера? Илион будет разрушен…

Якоже сияет солнце видящим, тако о мученицех словеса слышащим. Радость моя не знает границ. Лёха Хилесов обо мне не забыл, сменил на посту почти вовремя, Зяма не проспал обед, раскочегарил туристическую плитку, сделал на всех кипяток, причем с запасом, и теперь я с чувством выполненного долга растворяю в мокром кипятке сухое картофельное пюре. Сегодня мы шикуем, у нас в меню картошка и консервированное мясо цыпленка с грибной белой подливкой. После недели сплошной быстрорастворимой лапши — пища богов, чес-с-слово…

Зяма отказывается от своей порции чая и уползает обратно в палатку. Агап ковыряет спичкой в зубах, его затуманенный взгляд бродит по окрестностям и периодически останавливается на занавешенных окнах несговорчивого Гены Парусова. Вован Меняйлов хмурится, чешет пятерней давно не мытую копну волос и косится на брата. Настроение у всех «ахейцев» аховое. Во всяком случае, не боевое. Кое-какие остатки оптимизма сохраняет Лёха-космонавт, но источник его оптимизма мне известен, он имеет химическое происхождение, и надолго его не хватит. В общем, нам срочно требуются изменения. Какие именно — пока не знаю. Надо подумать.

Можно, конечно, провести и мозговой штурм в лагере, но для этого нужны как минимум мозги. А штурмовать с Вованом и его братом — напрасная потеря времени. О чем вообще можно говорить с людьми, которые искренне считают, что Google Maps нужно засекретить, запретить через Совет безопасности ООН применение лучевого оружия, которым американцы со своих спутников связи ежедневно оглупляют российских чиновников, и постоянно высказывают готовность поучаствовать в отлове шпионов-провокаторов, внедряемых ЦРУ для подрыва суверенитета России путем усиления коррупции, бюрократизма, некомпетентности и прочих безобразий?

Надо смотреть правде в глаза, сил для продолжения осады у нас уже нет. И время работает, увы, не на нас. Сейчас я почти убежден, что начатые мирные инициативы нужно повсеместно углублять. Вплоть до заключения мирового соглашения. И брат Гены, как я думаю, охотно согласится стать посредником. В Феодосии начинается эпидемия ОРВИ, плавно переходящая в сезонный грипп. Сможем ли мы в полевых условиях обеспечить необходимую профилактику, рациональное питание и витаминно-минеральные комплексы?

Погода тоже портится. Со дня на день в Феодосию окончательно и бесповоротно придет зима, пространство между домами, которое мы по давней традиции называем улицами, покроется белыми кристалликами воды, перед рассветом столбик термометра начнет опускаться в глубокий минус, а это значит, что максимум через пять дней весь лагерь зачихает, зашмыгает носами и свалится с температурой. И я очень сомневаюсь, что после всего этого мы, кашляющие и истекающие соплями, сможем разговаривать с Геной Парусовым с позиции силы.

Но еще хуже, если какой-нибудь шахид подорвет себя в каком-нибудь людном месте Москвы или Санкт-Петербурга. А если подрыв будет сопровождаться жертвами, тогда все органы правопорядка по всей стране начнут бдить с утроенной силой, а в Крыму — с удесятеренной, учитывая сложную политическую обстановку. Нетрудно спрогнозировать, что в каждом, кто хотя бы немного выделяется из толпы, заподозрят террориста, а при взгляде на полевой стан «ахейцев» у любого правоохранителя сразу возникнет желание окружить, обезвредить и ликвидировать. А разбираться, кто мы и откуда, уполномоченные органы будут потом.

Передо мной неожиданно возникает Лёха-космонавт.

— Ты чего? — удивляюсь я, чуть не выронив кружку с чаем. — Почему пост бросил?

Лёха каменеет лицом и выдыхает:

— Смерть наша пришла!

— Кто пришел? — пытаюсь сообразить я, глядя на Лёху так, как смотрел артист Броневой на артиста Тихонова в знаменитом сериале по книге знаменитого писателя Юлиана Семенова. — Ты кого там увидел, Алексей?

— Жанну увидел, супруженицу нашего Зямы. Она там. Как живая. Из машины выходит. Скоро будет здесь. Эх, нам бы только день простоять да ночь продержаться…