Умрем, как жили

НОЯБРЬ. 1941 ГОД

Перед самыми Ноябрьскими праздниками морозы отдали землю дождям, и они в два дня развезли ее так, что ни по дорогам, ни по городским улицам стало ни проехать, ни пройти. К утру же ночные холода покрывали дороги, поля и проселки хотя и не толстым, но прочным панцирем смерзшейся земли, которая едва отходила к полудню.

Через руководителей пятерок Токин отдал распоряжение в канун праздника засеять «ежами» не менее десятка километров дорог. В одну из таких операций и отправился Глеб, получивший из управы лошадь и официальное задание в соседней деревне произвести ремонт водоразборной колонки, обслуживавшей офицерскую столовую. Прежде чем выехать из города, Глеб направился на электростанцию за «товаром». Там его встретил Николай Колыхалов.

— Много заготовили?

Николай, не отвечая, повел узким коридорчиком, пробитым сквозь завалы кирпича, до некрашеного электрощита со страшным знаком из черепа и костей.

— А не того?..

— Не бойся, водопроводчик! Здесь током уже с самого прихода фашистов не пахнет. Даже господин Морозов порядка навести не может. Ни мощностей нет, ни материалов.

Они пролезли бочком в щель за щитом и оказались в небольшой полутемной комнате с отличным верстаком, сделанным каким-то мастером для себя. Связанными в высокие стопки стояли вдоль стены пирамиды «ежей».

— Сколько поднимешь?

— Давай побольше. Невесть когда еще такая оказия выпадет. По немецкому заданию на офицерской кобыле фрицам «ежа» запустить! — засмеялся. Глеб.

— Не жадничай. Работа не из легких. Тут парни наши пробовали ставить, без рук вернулись. Ногти высевали на дорогах вместе с «ежами».

Николай развел своими пудовыми кулачищами, словно показывая, как сеяли ногти. От этого движения серая тужурка на груди жалобно затрещала.

«Ну и здоров, бычище!» — подумал Глеб, глядя на могучую, по-летнему оголенную шею Колыхалова, на его косую челку до глаз, которую он редкими разворотами головы стряхивал со лба.

Глеб и сам не раз ловил себя на мысли, что здорово изменился. Не то чтобы постарел — о какой старости может идти речь в восемнадцать лет, — но, кажется, прожил за эти месяцы, прошедшие с того последнего футбольного матча, долгие и нелегкие годы.

То ли постоянное чувство шагающей рядом опасности, то ли так резко изменившийся уклад быта и мыслей… Вся короткая Глебкина жизнь, лежавшая там, за воскресным матчем, виделась сегодня чем-то далеким, радостным, почти воздушным. Хотя были в той жизни свои невзгоды и свои огорчения.

Оглядываясь вокруг, Глеб замечал подобные перемены не только в себе. Взять того же бесшабашного баловня спортивной славы Юрку Токина, старого, закадычного друга, о котором будто знал все — не только, что было, но и что еще случится. Он вдруг открылся совсем иной стороной: мужской зрелостью, какой-то кошачьей осмотрительностью и настороженностью. Большая всенародная беда не только сплотила их, она сделала каждого куда более значимым в собственных глазах.

«Вот только эти шуры-муры Токина с ленинградкой… Нашел время и место! Что ему, Юрке, местных девчонок мало?! Ритка Черняева — уж какая краля! А он с заезжей… Тоже мне Ромео и Джульетта!»

Они погрузили в телегу пять больших связок «ежей», и Глеб тронулся в путь. Из города выезжал медленно. Дважды останавливали патрули — в самом городе на выезде и на мосту.

Часовой у моста повертел в руках справку из горуправы, стволом автомата поворошил сено в телеге, равнодушным взглядом окинул связки деревянных досок с гвоздями и разрешающе махнул рукой. Еще долго Глеб чувствовал на спине взгляд часового. Сердце билось часто, хотя он и был уверен, что все обойдется, придраться-то не к чему. Он ехал медленно, скорее испытывая себя, чем успокаивая немца. За двумя крутыми поворотами остановился, обошел телегу, пару раз пнул ногой по оглоблям.

Кругом не было ни души. Дорогу перехватывала низинка, залитая неглубокой, но основательно перемешанной при буксировке жижей. Обломки досок — шофера подкладывали их под колеса, вытягивая тяжелые грузовики, — торчали из грязи.

Глеб развязал первую пачку. Доска была дюймовая с трехдюймовыми гвоздями.

«На любое колесо гвоздика хватит! Молодцы ребята, на совесть колотили!»

Он легко утопил в жиже доски, чтобы они в шахматном порядке перерезали шоссе, и тихонько тронул лошадь дальше. Вымазав сапоги в грязи, пошел рядом по высокой, еще плохо оттаявшей бровке, укрывая от ровного студеного ветра покрасневшие руки под полами ватника. Он «заложил» уже четыре ямы и остановился возле пятой, когда внезапно увидел — рукой подать — одинокую машину.

«Вот и попался! Увидят, что под колесо попало, найдут такие же доски у меня, и… далеко не уйдешь!»

Глеб вскочил в телегу и начал неистово хлестать тяжелую на ход кобылу, которая трясла мощными боками, но почти не прибавляла скорости.

Машина оказалась бронетранспортером на гусеничном ходу. Она проскочила мимо на высокой скорости, обдав и Глеба и кобылу веером жидкой грязи. Глебка утерся, а когда поднял голову, с сожалением посмотрел вслед бронетранспортеру.

«А, черт! Ведь он на гусеницах! Гвозди позагибает, и умерли мои «ежи». Надо же было дьяволу попасться именно сегодня!»

Глеб еще более энергично начал «высевать» оставшиеся «ежи». Их хватило почти до леса, когда, наконец, он додумался, что правильнее не частить, а бросать пореже. Если пойдет колонна, то, в конце концов, могут понять, что проколы не случайность, и начнут искать злоумышленника.

«Ничего, долго искать придется! Нас вон сколько, а гвоздей и досок в Старом Гуже хватит!»

Дважды до крови Глеб срывал ногти и вспоминал слова Николая. Руки окоченели, и ногти были уже не розовыми, а синими, как у человека, страдающего пороком сердца.

Возле относительно чистой лужи он вымыл обувь щедро, не аккуратничая, — вода и без того хлюпала в обоих сапогах, обмыл руки, а грязь с ватника, наоборот, счищать не стал, чтобы было видно, как окатил его встречный транспорт.

С колонкой Глеб провозился до вечера и возвращался в город уже сумерками. Лошадь вел по глиняной обочине — жалко, если гвоздь вопьется в ногу! Хотя кобыла и фашистская, а животина ничем не виновата…

Дорога выглядела безнадежно пустынной. Но у самого моста через Гуж в первой луже, где он высеял несколько «ежей», сидел тяжело груженный грузовик. Вокруг стоял гомон — три немца, то ли убеждая друг друга, то ли греясь, кричали, отчаянно жестикулируя руками. Оба сдвоенных баллона уныло сморщились, и тяжелая машина угрожающе накренилась. Груз под брезентом навис над бортом. Глеб не смог отказать себе в удовольствии придержать бег кобылы. Вблизи рассмотрел, что оба немца — шофер и солдат сопровождения — были по уши в грязи, мокрые и злые. Третий, фельдфебель, увидев Глеба, бросился к нему наперерез, выхватил поводья и что-то сказал солдатам. Глеб понял, что фельдфебель отбирает кобылу. Он начал совать немцу в нос бумажку из горуправы. Прочитав текст, фельдфебель закивал головой, но поводьев не отдал. Долго и мучительно, надрывая губы кобыле, осаживал назад непослушную телегу. Наконец, лошадь привязали к переднему бамперу и, включив мотор грузовика, принялись дергать машину из лужи. Со второй попытки тяжелый тупорылый грузовик выполз на сухое место, и тут Глеб смог насладиться результатом своей работы во всей красе. Правое заднее колесо стояло на ободьях, и резина, как подошва прохудившихся туфель, торчала нелепо и пугающе.

Фельдфебель отдал вожжи Глебу, и немцы, лопоча, склонились над колесами, ощупывая покрышки. Когда телега уже поднималась по насыпи к мосту, Глеб, оглянувшись, увидел, что грузовик ползет по дороге со скоростью пешехода, смешно припадая на один бок.

«Хороши баллончики будут, когда до города доберутся! Так, пожалуй, и от дисков ничего не останется. А сейчас кочки пойдут покрупнее. Глядишь, на счастье, и полуось полетит. Давай, фриц, давай, скоро все дороги «ежами» покроем».

Он принялся лихо погонять кобылу и нагло, не останавливаясь, прокатил мимо часового. Тот даже не окликнул его, лишь проводив сочувственным взглядом, — видно, видел, как Глеб помогал вытаскивать из грязи грузовик.

Знакомство с Караваевым продолжилось вдруг самым неожиданным образом — он заявился к Токину вместе с Риткой Черняевой. Из локомотивских ребят не всякий отваживался приударить за Риткой, острой на язык и взбалмошной до хулиганства. А этот…

— Володька! Дверь закрывай плотнее, чтобы фрицы не пролезли! — уже из комнаты прокричала Рита шедшему следом Караваеву.

Токин поморщился.

— Чего глупости говоришь, да еще так громко? Смелости много, а ума мало!

— Плевать мне на фрицев! Что думаю, то и говорю! Тут слух пошел, будто молодежь в Германию приглашают, так плевать я хотела на их приглашение! Подумаешь! Мне и здесь от ухажеров отбоя нет!

Она вдруг игриво наклонилась к Юрию.

— А эта, ленинградская, она по тебе сохнет. Ой, Юрка, сохнет, чует мое сердце!

Рита подбоченилась и выглядела сейчас гораздо старше своих семнадцати лет: плотно сбитое тело, высокая грудь, по-женски округлые бедра.

— Токин, слушай! У Володьки есть предложение.

Они сели на диван. Караваев начал без обиняков.

— Праздники приближаются, а жить чудовищно скучно! Мы с очаровательной Ритой прикинули: не собраться ли хорошей компанией? Власти такие сборы поддерживают. А что по случаю годовщины революции собрались, им говорить совершенно необязательно. Воскресенье и есть воскресенье!

Токин покосился на Черняеву, пытаясь по выражению лица определить: сболтнула ли она о прошлой вечеринке или караваевское предложение родилось случайно? Лицо Риты было непроницаемым.

«Вот плутовка! Глупа, а когда захочет — сам черт к ней в душу не заглянет!»

— Один живешь? — как бы между прочим, спросил Караваев, поглаживая на затылке копну шелковистых пшеничных волос.

— Морозов квартирует. Начальник электростанции.

— А, — не скрывая неприязни, произнес Караваев, — не из лучших сосед!

— Наоборот, не жалуюсь. Дома бывает редко, иногда жратвой поделится. Сейчас не угадаешь, кто плох, а кто хорош!

— Кто с фрицами — тот и плох! — неожиданно резко возразил Караваев. — В наши дни все стало куда проще. До войны вроде одинаковые люди были. А теперь натуры развернулись! Один Черноморцев чего стоит!

— Сам откуда родом? — спросил Юрий, уходя от разговора.

— Из аистова гнезда, — насмешливо ответил Караваев.

— А все-таки? — настойчиво повторил Токин.

В день знакомства с Караваевым ему показалось, что тот очень и очень неохотно рассказывал о своем прошлом.

Видно, и Караваев усмотрел не праздность в настойчивости Токина.

— А я почти серьезно. Родителей своих не помню — воспитывался в детских домах. По-всякому было…

— Война где застала?

— Как перекати-поле — в дороге. Задолго до войны дал деру из детского дома в Смоленске. Покочевал… Хотел вот посмотреть, что за новые республики в Прибалтике. Да и полпути не сделал…

Караваев говорил легко, но Токина не оставляло ощущение, что он рассказывает о прошлом без особого желания. Юрию стало жалко парня, и он решил больше к вопросу о прошлом Караваева не возвращаться.

— Компанию надо собрать веселую. Я мало кого здесь знаю. Хотелось, чтобы свои были парни, верные. И девчонки под стать. Впрочем, это Рита обеспечит… — вернулся к разговору Караваев.

— Договорились! Теперь за дело, — засуетилась Рита, сидевшая все время тихо, не двигаясь, как сурок у норки.

Прощаясь, Караваев перечислил, что сможет достать из продуктов:

— За мной постное масло, мешок картошки. Шмат сала уже есть. Что касается первача, то этим добром Старый Гуж, как река весной, по самые берега полон!

Караваевская хозяйственность понравилась Токину. Он с удовольствием представил, как соберутся ребята, — в этой мрачной жизни просвет немалый.

Проводив гостей, Юрий задержался во дворе — ночной студеный воздух пронизывают мухи первого редкого снега. Токин поймал ртом снежинку, но не ощутил ни влаги, ни холода. Снежинка будто испарилась, превратившись в глоток дыхания.

«С такой бы легкостью да через поля, через леса! А там, за линией фронта, выпасть снежком — вот, мол, я, здрасьте! Интересно, футбольный чемпионат в этом году закончился? Может, доиграли где-нибудь на востоке. Впрочем, до футбола ли…»

Он вернулся в дом и только принялся за книгу, как за окном ударил яркий автомобильный свет и мотор закудахтал у самого крыльца. Юрий бухнулся на кровать и притворился спящим. Он слышал, как хлопали дверцы машины. Потом раздалась немецкая речь. Но вместо стука, которого он ждал с замиранием, щелкнул выключатель. Свет залил большую комнату, и на пороге ее сквозь ресницы Юрий увидел немецкого офицера в щегольской шинели и выглядывавшего из-за его плеча Морозова в не менее щегольском полушубке.

— Здорово, Юрий, — сказал Морозов и пропустил в комнату третьего спутника: раскрашенную девицу с брезгливо оттопыренной нижней губой. — Принимай дорогих гостей.

Морозов что-то бегло сказал по-немецки. Странно, но Юрия это открытие не удивило. Офицер в ответ на слова Морозова закивал головой, продолжая пристально рассматривать Токина. Морозов представил по-русски:

— Мой хозяин, у которого квартирую. Прошу любить и жаловать. Работает на заводе «Ост-3». При большевиках был знаменитейшим в городе футболистом. — Повернувшись в сторону гостей, Морозов продолжил: — Комендант города майор Шварцвальд. А это Эльвира.

Юрий встал у кровати.

Морозов снова заговорил по-немецки с майором, а Эльвира, скептически оглядев Токина, вдруг сказала густым грудным голосом:

— Рано же спать ложатся знаменитости!

— Устал, много работы, — Юрий развел руками. — Да и не спал — так, в одежде прилег. Во сне к тому же и есть меньше хочется.

Морозов перевел, и майор весело расхохотался. От всех троих — Юрий уловил только сейчас — пахло спиртным.

Морозов пригласил гостей в свою комнату и что-то долго говорил по-немецки. Эльвира, очевидно, тоже понимала язык, поскольку перевода не было, а смеялись они все втроем дружно и беззаботно.

Юрий хотел было уйти, но, выглянув в окно, увидел, что у калитки, хлопая ладонями и подпрыгивая, прохаживается солдат с автоматом. Машина замерла с потушенными огнями, но невыключенным мотором. Посему Юрий решил, что гости пожаловали ненадолго.

И действительно, пробыли они не более часа. Вышли из комнаты совсем навеселе — на столе в морозовской комнате остались бутылки, рюмки и какая-то снедь. Комендант подошел и, прощаясь, пожал Юрию руку — пожатие было слабое, но массивный перстень больно впился в ладонь. Глаза коменданта приблизились почти вплотную. Они были водянисты, и Юрий готов был поспорить, что при дневном свете зрачков не видно совсем. Не выпуская токинской ладони, майор хлопнул другой рукой по плечу.

— Гут, гут. — И, повернувшись к Морозову, что-то сказал. Тот с подобострастной поспешностью перевел.

— Герр майор говорит, что будущим летом намерен поиграть с вами в футбол. У себя на родине он был не из последних на футбольном поле.

Прощаясь, Эльвира лишь слегка кивнула, а Морозов сказал:

— Юрий, прибери, пожалуйста, со стола. Все в твоем распоряжении. Я сегодня не вернусь. У нас визит к бургомистру.

— Трудно вам, — не удержавшись, съязвил Токин.

— У каждого свои трудности, Юрий, у каждого свои, — подчеркнуто миролюбиво ответил Морозов.

Следующим утром по дороге на завод Токина перехватил Бонифаций.

— Что случилось? — вместо приветствия встревоженно произнес он.

— Что ты имеешь в виду? — не понимая, переспросил Токин.

— Фрицы чего к тебе пожаловали?

— А-а, — Юрию захотелось позлить старика. — Ты откуда знаешь?

— Сорока на хвосте принесла, — зло буркнул Карно и выжидающе уставился на Токина.

— По-твоему, я не могу и высоких гостей принять?

— Знаем мы этих высоких…

— Комендант Старого Гужа майор Шварцвальд личной персоной да еще с девицей…

— Что им было нужно? — по-прежнему колюче спросил Карно.

— Пришли проведать, как живет мой квартирант. И вот что, Бонифаций, мне надоел этот допрос. Если поговорить хочешь, жди — после обеда зайду попариться! И веничек приготовь настоящий, не кожедер!

Гудок залился над их головой, и Токин, оставив обозленного Карно, пошел к воротам. Оглянувшись, увидел, что старик все еще стоит, глядя ему вслед. И пожалел, что напрасно обидел Бонифация.

«Заботой одной вызвано беспокойство старика. А шустряк! Усмотрел-таки гостей! — Юрий хлопнул себя по лбу. — Представляю, как удивился, когда к дому подошел и немецкий камуфляж увидел! Бедный Карно!»