Умрем, как жили

СЕНТЯБРЬ. 1959 ГОД

Время от времени я получал небольшие казенные конверты всесоюзной справки, в которых лежало или печальное сообщение, что интересующий меня человек уже никогда не сможет со мной встретиться, или, что было чаще всего, в картотеках управления данное лицо не числится. Это значит, что приведенные мною данные были не точны или не полны, или судьба так кинула человека, что даже контроль паспортного режима не в состоянии за ним проследить. Конечно, я сразу же заказал справку по Караваеву и быстро, гораздо быстрее, чем ожидал, получил ответ:

Редкую радость приносили письма, в которых сообщался адрес пусть и не самого главного, но одного из очевидцев той поры. И тогда я, бросая все, как можно быстрее бежал, летел, ехал на встречу с новым свидетелем старогужских событий. Как правило, такие встречи приносили мало. Лишь еще раз убеждая в запутанности жизни, удивляя, как можно одно и то же событие изложить столь по-разному, что нет никакой возможности установить наиболее правдоподобный вариант.

Леопольд Леопольдович Нечаев в футбол вместе с Токиным не играл, но слыл ведущим велогонщиком города. Поскольку Старый Гуж, как и большинство русских городов, в своих спортивных симпатиях был однолюбом, то футбол затмевал все. Занятия парня, который крутит педали в беспредельном одиночестве дорог, мало кого интересовали. Но Нечаев, будучи в одном с Токиным спортивном обществе железнодорожников, не мог не знать ребят.

Нечаев ныне жил в Туле. Работал тренером сборной команды советских велогонщиков. Неоднократно выезжал за рубеж, хотя сам в седле особых успехов не добился, потому как, несмотря на свойственную тулякам любовь к треку, на трек идти не захотел. Шоссейная гонка манила его простором, возможностью широко размахнуться для настоящего спортивного удара. Арсенал трековика казался ему бедноватым, сковывал широкую душу Лепы, как назвали его, когда я спросил, где найти Нечаева, появившись на тульском треке.

— Лепу? В мастерских-то под противоположной трибуной.

На тульском треке я был только однажды, с рейдом по проверке готовности спортивных баз к летнему сезону. Велосипед, честно говоря, я тоже не считал достойным мужчины занятием. И только однажды по оказии попав на один из этапов «Тур де Франс», вдруг понял, что в своем представлении о велоспорте нахожусь на уровне обывателя, который считает, что карточная игра разорительна, забывая, что она разорительна не более чем все игры, в которые мы не умеем играть.

Мастерская находилась в низком полуподвальном помещении и была, как всякая мастерская, заставлена верстаками, унизанными тисочками и рисками, забросана тысячами металлических предметов самой разной формы и размеров. Я всегда с благоговением относился к механикам за их неповторимое умение из вороха хлама вдруг найти какую-то вещицу и тут же пристроить ее к месту, заставляя почти бросовый хлам жить и давать жизнь другим.

Лепой оказался проворный, подростком шмыгнувший мимо меня мужчина, на которого я вначале не обратил внимания.

Говорил Лепа так же быстро, как и бегал:

— Из самой Москвы? Ко мне? Из «Спортивной газеты»? — Но потом, на какое-то мгновение посерьезнев, добавил: — А вы не ошиблись, товарищ?! Я уже не тренер сборной. И вряд ли…

— Честно говоря, — перебил я, — меня меньше всего интересует велосипед.

— Ну вот, — вновь затараторил он, — я так и знал, что вы ошиблись. Что вы не ко мне. У меня в последние годы мало удач, а ваш брат к неудачнику редко ходит…

Пришлось опять его перебить:

— Меня интересует ваша жизнь в Старом Гуже во время оккупации.

Мне показалось, что Лепа как-то сразу сник и слишком внимательно посмотрел на меня.

Я ждал от него любой реакции, кроме наступившей.

— Хорошо, — сказал он просто. — Пойдемте-ка на трибуну, сядем на тепленьком солнышке и поговорим.

Мы поднялись на верхний ряд трековой трибуны, так что два горкообразных поворота как бы опрокинулись под нами. Напротив, за трибуной, на фоне серых редких облаков, в остатках царственного золотого наряда плыли вершины полураздетых тополей и еще плотнокронных берез. Легкий ветерок тянул то справа, то слева, и казалось, пестрая стайка трековиков гонялась за ветром, стараясь поймать его порывы в свои вздувавшиеся пузырями майки. Так носятся ласточки над волной, то взлетая стрелой, то соскальзывая на крыло и подхватывая мошку над самой водой.

Я начал без объяснений:

— Вы знали Юрия Токина?

— Знал. Это был центр нападения «Локомотива», спортивный кумир нашего города.

— Почему он остался в оккупации?

— Он не остался. Он попал, как попадали многие.

— Что он делал при гитлеровцах?

— Вас интересует он или прямо перейдем ко мне?

— Сначала он…

Лепа пожал плечами — жест, выражавший скорее — ну как вам угодно!

— Токин руководил подпольной организацией. Что они делали, толком не знаю. Хотя об организации говорили многие. Я к ним не имел никакого отношения. Не потому, что увиливал от борьбы, — скорее они, футболисты, относились к нам, представителям других видов спорта, с презрением. Меня это всегда бесило. За неуважением к многоликости спорта, я считаю, скрывается обычное невежество человека.

«Интересно, — подумал я, — заметил ли Лепа, как я покраснел? А уж что покраснел — так точно. Словно он по мне прошелся».

— И все-таки, наверное, не только эта спортивная антипатия была причиной вашей отчужденности?!

— Верно. Не только. И не главное. Хотя и существенно осложняло дело. У меня был ранен брат при обороне Старого Гужа. Он умирал на руках матери. Ему оторвало обе ноги. Спасти не удалось — слишком большая потеря крови. Мать его смерти не перенесла. Слегла сразу же без болезни. Попить сама не могла. Перед смертью брата только что получила похоронку на отца. Сами понимаете. Вот я и крутился: паек зарабатывать надо, и от дома не отойти. Наверно, это предосудительно, но мать мне показалась дороже того скромного вклада, который я мог бы внести в борьбу…

Откровенность, с которой Лепа сделал это не очень лестное для себя признание, меня удивила.

— Мать умерла накануне прихода наших. Буквально за день-два. И я ушел на фронт. Воевал. Года три, знаете, если интересовались велосипедным спортом, выступал за армейский клуб Москвы. Потом пригласили в Тулу. Приехал, женился, и вот живу…

Он вздохнул, словно в этой цепи событий где-то сделал давно замеченную ошибку, которую уже, к сожалению, исправить невозможно.

— Что с Токиным, не знаете? — спросил я, стараясь проверить еще раз Лепу.

— Не знаю. Слышал, был осужден за предательство организации. Откровенно, это показалось мне странным. Проверить — случая не представилось. В Старом Гуже был дважды и то проездом — ничего меня с ним не связывало, разве только могилы брата да матери.

— Юрия оправдали. После освобождения работал шофером, попал в катастрофу, и его разбил паралич. Сейчас живет в Вологодской области, в деревне, — сказал я, внимательно изучая лицо Лепы и стараясь определить по реакции, как относится он к такой информации, выпаленной мною сразу, после многих наводящих вопросов.

Лепа понял.

— Проверяли. Дескать, что знаю и как. Ну, коль пошло начистоту, хочу и я знать, зачем вам это все нужно.

Я рассказывал быстро, натренированно, поскольку уже выработался некий стереотип, когда сама фабула излагается, но настолько, чтобы собеседник, поняв смысл, не уловил деталей.

Лепа поверил и повеселел.

— А я, знаете, в позапрошлом году встретил одного немца, который работал начальником электростанции после того, как расстреляли Морозова.

— Его фамилия Данцер?

— Точно. Старенький такой. В немецкой велосборной механиком работает. Хотя у самого довольно приличный магазин велосипедного оборудования. Познакомились, потому как говорит по-русски. Сносно говорит. Начал рассказывать, что был в России. Слово за слово, оказалось, почти знакомые. Ребята гонщики смеялись, говорят, по такому случаю попроси его подкинуть полдюжины «компанелл». Это трещотки. Классные.

— Он не рассказывал что-нибудь об организации?

— Постараюсь вспомнить весь разговор. Рассказывал, что Морозова расстреляли не за срыв подачи тока, а как советского военного разведчика. Готовил большой взрыв электростанции. Долго искал заряды, которые не успели взорвать во время отступления. Уже было все подготовил, но на чем-то попался. Данцер говорил, будто бы его кто-то выдал. Кто — Данцер не помнил. Но тот же, кто предал всю подпольную организацию. Гитлеровцы считали, что во главе ее стоял Морозов, а Токин только числился руководителем для отвода глаз.

Пожалуй, это была самая интересная информация, которая попала ко мне в руки после признания Секлетеи Тимофеевны. Я не удержался, достал блокнот и, записал:

Лепа, как мальчишка, заглянул через плечо и одобрительно кивнул:

— Точно. Может быть, там знают. Мы же Морозова прихвостнем фрицевым считали. Уж старался он, из кожи лез, чтобы станцию в порядок привести. Из ничего собирал. Знал, что сам все это своими руками на воздух поднимет.

— Токина немец упоминал?

— Говорил, что спасся. Но это мы и без него знаем.

— Других фамилий не называл?

— Не помнит. Вот только Морозова, поскольку с ним работал. А вообще он тихий, вроде и не немец. Из тех служак, что свое дело аккуратно выполнили, и привет. У него сначала задача была — подготовить станцию к переводу на немецкое оборудование. Все ходил с логарифмической линейкой. А когда Морозова убрали, пришлось крутиться. Тут и наши нагрянули.

На треке появилась новая пара и, вяло раскатываясь, стала подниматься и падать на поворотах. Я засмотрелся на ладную посадку высокого чернявого парня, на его мощные, мускулистые ноги, на которых, казалось, не только жиринки — волосу удержаться невозможно, на широкую, совсем не велосипедную спину.

Перехватив мой взгляд, Лепа с нескрываемой гордостью сказал:

— Васильев. Мой парень. В деревне подобрал. Два года назад. — Он оживился. — Интересная, между прочим, история. Еду на машине, смотрю, пилит парень на велосипеде в резиновых охотничьих сапогах. Таких, с отворотами. Машина у меня барахлила, пару раз вставал километров через двадцать, и каждый раз приходилось этого кота в сапогах обгонять. Когда третий раз нагнал, считать стал, а прикинул — ахнул. Парень крутил так рьяно и легко, что я спидометру не поверил! Ну, фамилию спросил, где живет, а весной в настоящее седло посадил. Вы о нем еще услышите! Впрочем, — вдруг спохватился он, — вам ведь это неинтересно. Вам о прошлом надо…

Я не стал его переубеждать.

— Скажите, Лепа, у вас лично есть какое-нибудь мнение, кто бы мог оказаться предателем?

— Честно говоря, нет. Но в предательство Токина не верю.

— Это уже доказано, Но кто?

Лепа развел руками. Глаза его неотрывно следили за фигурой Васильева, все набиравшего темп и тяжелым, красным буллитом взлетавшего на поворотах к самой бровке трека. Деревянный настил будто прогибался под колесами его машины и легко выталкивал вперед. Я понял, что Лепа весь ушел в свою работу. И действительно, тот закричал, сложив руки рупором:

— Коля! Низко берешь! Низко!

Мы просидели еще с полчаса, наблюдая за тренировкой Васильева и его партнера. Лепа следил, бормоча губами какие-то заклятья. Я порешил для себя непременно вырвать время и написать о Лепе. Но это уже была иная тема…

Настроение сегодня оказалось на редкость благодушное. Иначе я бы никогда не стерпел Вадькиного критиканства. А уж он, сев на любимого конька, как говорят, исходил слюной.

— Ты полный кретин! Далась тебе эта старогужская история? Столько с ней возишься! Даже шефу подсмеиваться над тобой надоело.

Мы обедали в Доме журналиста. Время было пиковое, у дверей стояло несколько пар в ожидании свободных мест, но за наш столик никого по просьбе Вадьки не сажали. Он был завсегдатаем Дома, который я не любил за то, что практически вокруг были те же знакомые лица, что и на работе. Вадьке же доставляло наслаждение здороваться направо и налево. Он будто плыл по знакомым лицам. Всех официанток звал по именам, и на столе появлялись те «резервные» остатки, которые шли в маленький, для невесть какого начальства заведенный зал.

Я улыбнулся. А было не до смеха, Зеленая папка вспухла, будто почка весной, но пора, когда она разродится добротным листом, не предвиделась. И я только в мечтах представлял себе, как засяду за книгу, как, отрешившись от всего, буду строчить страничку за страничкой, положив слева от себя стопку белой, гладкой-прегладкой бумаги, а исписанные листы кидать вверх, чтобы они неестественно большими хлопьями писательского снега, оседали на пол и покрывали его как можно плотнее.

— Вадька, а я ведь почти нашел настоящего предателя.

Вадька отложил вилку и нож.

— Серьезно?

— Вчера разговаривал с Дмитрием Алексеевичем. Он пока темнит, но дал понять, что нащупываются следы Караваева. Представляешь, если мы найдем его и прижмем к стенке?!

— Боже, как несправедливо устроен мир. Для того, чтобы сказать вслух доброе о хороших людях, надо потратить полжизни на розыски подонка. — Вадька оживился. — А?! Ведь ничего сказал, правда?! Записывай, литератор, пока я жив. Такие перлы не должны пропадать. А рассказать подробнее можешь?

Я помотал головой.

— Не доверяешь?!

— Сам не знаю. Нагибин велел ждать. А у меня руки чешутся. Хочу к Сизову прокатиться в Пермскую область. Может, он к дружку подался? Впрочем, Сизов знает, что его отъезд не останется незамеченным…

Тут мне пришла в голову одна мысль, и я сразу же поделился ею с Вадькой.

— Слушай, старик, а что, если он своим переездом решил навести нас сам на Караваева? Я довольно явственно дал Суслику понять — не верю ему и подозреваю, что он сыграл «исключительно отрицательную роль в старогужской истории». Может быть, так?

— Фантазия, — решительно сказал Вадька.

Ах, елки-метелки, если бы он поддержал мою версию, я, наверно, забыл бы о ней еще до того как расправился с поджаркой. Но его ответ еще больше укрепил меня во мнении, что идея небесплодна. Остаток обеденного пиршества я скомкал, обидев тем самым Вадьку почти смертельно, и кинулся в редакцию. Уговорить зама — шеф был в заграничной командировке, — удалось легко, и в тот же вечер я вылетел в Пермскую область.

Сизов и не собирался скрываться. Он жил официально, согласно справке паспортного стола, на улице Прокатной, но только не в Перми, а в Липецке, о чем оставил заявление перед отъездом из Перми, в котором провел лишь несколько месяцев. Это очень походило на подставку. Я, увлеченный своей новой идеей, видел доказательства тому в каждом факте.

Прикинув скромные бюджетные возможности, я решил за свой счет перекочевать в Липецк. Вышел из поезда в Грязях и последним ночным автобусом долго трясся по старой, разбитой дороге до областного центра. Приехав, как потом выяснилось, на правую сторону реки Воронеж, был вынужден трамваем отправиться на Левобережье, в новый поселок строителей металлургического завода.

Сизов снимал комнату в двухкомнатной квартире, в которой жила вдова почетного металлурга.

Суслик нисколько не удивился, увидев меня.

— Приехали? — безо всякого интереса сказал он и рыцарским жестом пригласил в комнату. — Располагайтесь, Андрей Дмитриевич. Мария вернется с рынка, позавтракаем. Небось только с поезда?

Остаток ночи я провел на автобусной станции и решил заявиться к Сизову пораньше, чтобы застать до работы, если тот работал.

— С поезда, — подтвердил я, чувствуя, как сон неотступно, клетку за клеткой, захватывает мое тело.

— Никак новое что узнали?

Он сел напротив и застучал пальцами по столу, словно заиграл на неведомом мне инструменте, звучащем только для него.

— Узнал, — я решил идти напролом, — и потратил на это узнавание все время, которое мог потратить на написание того, о чем вы просили.

— Это меня теперь мало интересует. Я живу исключительно другой жизнью и отказался от прошлого.

— А вы уверены, что прошлое от вас отказалось?

Он промолчал.

— Я узнал одну мелочь: Караваев не был расстрелян на Коломенском кладбище…

Сизов скривил губы в презрительной усмешке точь-в-точь какую носила Секлетея Тимофеевна.

— И что следует из этой выдумки?

— Ничего. Кроме того, что вы, Алексей Никанорович, отлично знаете, что Караваев не был расстрелян.

— Допустим, — он уже пришел в себя.

Вошла Мария с полной кошелкой.

— Готовь на троих, Машенька! У нас гость, дорогой гость.

Когда Мария выкатилась из комнаты, столь тихо и быстро, что я толком не успел ее рассмотреть, Сизов сказал уже глуше:

— Допустим…

— Почему вы не сообщили об этом на допросе в управлении госбезопасности?

— Меня не спрашивали. К тому же я мог ошибиться. И тогда…

— И тогда?!

— Вы очень напоминаете мне Головина. Был у нас такой следователь. Исключительно молодой и горячий. Все понимавший с полуслова.

— Я учту ваше замечание, Алексей Никанорович, но пока ответьте, если можете, на один вопрос: организацию предал Караваев?

Мне показалось, что вздох облегчения, такой внутренний, скрытый, Сизов подавить не мог.

— Не располагаю никакими данными, кроме тех, что изложил, — сухо отрезал Сизов. — Надеюсь, у вас есть еще что-либо рассказать мне?

— Есть. Вы помните Данцера?

— Еще бы! Немец, заменивший расстрелянного Морозова. Мой начальник на электростанции, арестовавший меня.

— Он жив.

— Очень жаль.

— И он рассказал многое, что знали лишь Моль, Гельд, Караваев и… — я сделал умышленную паузу.

Даже пятилетнему мальчишке было понятно, как мучительно ждал своей фамилии Сизов. И это меня очень огорчило. Я вдруг заколебался в версии с Караваевым, и стрелка подозрения стала клониться в сторону Сизова.

Алексей Никанорович вновь взял себя в руки. Чувствовалось, что на этот раз спокойствие его искреннее.

Пришла Мария и пригласила на кухню завтракать. Пили чай с колбасой и закусывали крупными поздними помидорами, в которых почти не было жидкости, лишь сахаристая розовая мякоть.

— У меня работа с одиннадцати, а Марии нужно уходить, — сказал Сизов, наливая себе новую чашку чаю. — К ней у вас вопросов нет? — Сизов разговаривал так, будто за нашим столом сидела кукла, собственность Сизова, которой он распоряжался по своему усмотрению.

«Странная метаморфоза, — думал я, — по всему казалось, что Мария не из робкого десятка, а так подчинилась, что и смотреть противно!»

Мария была молчалива и совершенно равнодушна ко всему происходившему. На небольшом, лисьем личике тусклыми пятнами темнели глаза. Седеющие волосы были зализаны назад, волосок к волоску, и стянуты на затылке в жидкий узел, из которого крысиным хвостом торчал кончик косы.

Я покачал головой. Мария, словно только и ждала моего жеста, молча встала и, не прощаясь, вышла.

Мы вновь остались одни.

— Что будете делать с Караваевым, коль, допустим, найдете?! — спросил Сизов.

И тут я растерялся. А действительно, что я буду с ним делать? То ли, как предателя, передать — легко сказать «передать» — в руки соответствующих органов, то ли самому допросить? Ясно было одно — если он и впрямь виновен в провале организации, вряд ли станет беседовать со мной столь же спокойно Алексей Никанорович. Неужели все, что знает Караваев, нисколько не может повредить ему, Сизову?

— Мне надо с ним поговорить, — не очень уверенно сказал я, отхлебывая горячий чай, который снова налил Сизов, как бы предлагая продолжить беседу.

— Благоразумное решение. Вы всегда уверены, что и с вами хотят разговаривать?

— Не всегда. В частности, не предполагал, что наша беседа будет такой искренней и содержательной.

— Комплимент за комплимент. Исключительно из вежливости, — Суслик облизал губы. — Не ожидал от вас такой бульдожьей хватки! Думал, молодой, увлекающийся — наскоком налетит, зубки обломает, да и скроется…

Сизов долго молчал, потом внезапно, будто выстрелил, произнес:

— Увидеть Караваева можно. Он работает на стадионе «Трактор» тренером по стендовой стрельбе. Известный в Липецке охотник. Фамилия его нынче Торопов, а зовут также, Владимиром Алексеевичем. В двенадцать на стенде у него стрельбы. — Сизов взглянул на часы и облизнул губы. Он не мог не понимать, что совершает предательство по отношению к Караваеву, предательство, невесть какими последствиями тому грозящее, но даже искры раскаяния или сожаления не мелькнуло в его маленьких, смотрящих мимо собеседника глазках.

Сизов снова облизнул губы. И теперь он напоминал мне уже не Суслика, а скорее варана, выбрасывающего перед собой раздвоенный язык.

Верить или не верить?

«Пок! Пок!»

Словно готовились к большому застолью, хлопали пробки выстрелов за белой стеной, отделявшей стадион от опушки засаженного ровными рядами ельника.

Я прошел на стенд. Был он небольшим. Две покосившиеся хибарки из плохо очищенных досок, сквозь которые просматривались и пусковые механизмы, и люди, выплевывавшие с их помощью тарелочки. Я подошел к двум парням в тренировочных костюмах, следившим за тем, как стреляет на круглом стенде пожилой, явно пенсионного возраста человек. Не скрою, подумалось, что, судя по тому, как с завидным постоянством после выстрела вспыхивает на том месте, где находилась тарелочка, черное облачко дыма, стреляет сам Караваев.

— Торопов? — переспросил парень, оглядев меня изучающим взглядом. — Записаться, что ли? Так вон он идет.

От небольшого домика с выцветшим голубоватым плакатом на стене, изображавшим стрелка, шел человек неопределенных лет. Шел, тяжело раскачивая руками и согнувшись, будто нес тяжелый горб или неведомая болезнь скрутила его. Пышная окладистая борода с редкой проседью в золотистых волосах делала Караваева похожим на святого или мученика.

Я шагнул ему навстречу, не в силах сдержать волнения.

— Вы Торопов?

— Допустим, — совсем как Суслик сказал он. И посмотрел на меня снизу вверх — видно, головы поднять не мог, но смотрел пронзительно, оценивающе.

— Я из Москвы. Мне рекомендовали обратиться к вам. Хотелось написать о секции рабочих стрелков. Для спортивной газеты.

— Ничего не получится, — сказал он, стоя передо мной с широко разведенными руками, как делают штангисты, которым мешают мышцы спины опустить их вдоль туловища. — Не получится. Я не люблю вашего брата писателя. И популярности не жажду. Мне хватает удовлетворения в работе.

Он прошел мимо, но Караваев-Торопов не знал, каким настырным бываю я, когда хочу.

— Я буду писать о ребятах, с которыми вы занимаетесь. К вам у меня лишь несколько общих вопросов.

Караваев остановился, будто прислушиваясь к самому себе, и непонятно почему быстро согласился.

— Хорошо. Приходите в пять. У меня кончаются тренировки, и вы не будете мешать. А сейчас уходите.

Он что-то громко крикнул стрелявшему на стенде, и стрелок, переломив ружье и небрежно повесив его на плечо, пошел к Караваеву, но тот опять что-то крикнул, и человек, послушно вернувшись, начал собирать стреляные гильзы.

— Торопов порядок любит, — сказал стоявший рядом парень, указывая на тренера. — Аккуратный человек.

В пять, когда я пришел на место назначенного свидания, сотни раз мысленно проговорив все, что хотел спросить у Караваева-Торопова, знаменитый тренер не явился. Я прождал его больше полутора часов, но безрезультатно. Бросившись в Горсправку, узнал адрес и пришел домой.

Однокомнатная квартира в длинном, желтом, барачного типа сооружении была заперта на три видимых замка. И я не смог достучаться.

Вышла соседка.

— Чего гремите? Уехал он часа три назад. За ним заехали товарищи, и они уехали. Наверно, на охоту. Теперь в понедельник, раньше не будет.

Ждать было бессмысленно, надо было подключать Дмитрия Алексеевича. И хотя практически я не узнал ничего нового, меня распирало от самодовольства, что нашел удачный ход и не ошибся в расчете.