Умрем, как жили

ДЕКАБРЬ. 1941 ГОД

Словно опалившись о тысячи разорительных пожаров, насытившись долгой грязной осенью, взбаламученной тысячами танковых траков, наспотыкавшись в колдобинах больших и малых воронок, зима устало опустилась на землю. В первые же два декабрьских дня она без всякой обычной пробы обвалила на землю столько снега, сколько слез и горя увиделось ей вокруг. Хотела белым русским снегом замести все чужое, зеленое, холодное и враждебное, что пришло непрошеным. Но кровоточившую землю трудно было забелить в ту зиму даже щедрым снегом. Гусеницы танков до самой стылой земли рубили белоснежное полотнище, а гулкие по-ночному взрывы, неспособные поднять в воздух мерзлые кубометры земли, редкими комьями, будто оспинками, закидывали белый снег.

Юрий со злорадством, почти физическим наслаждением взирал на дороги. И хотя теперь куда сложнее стало высевать «ежи», зато новые сугробные трудности создавали бесконечные пробки. Машины вязли, солдаты, словно прибитые морозом жуки, неуклюже лазили по сугробам, лопатили снег, а он, свежий, сыпучий, только злее хватал за колеса и прочно задерживал колонны, спешившие туда, к Москве.

Радио слушали регулярно. Чистым, несколько трагическим голосом Левитан объявлял об оставленных населенных пунктах. И хотя общее немецкое наступление как бы задержалось, однако особое напряжение чувствовалось в боях под Москвой. Как-то в сводке мелькнуло знакомое название, и Юрий даже вздрогнул, вспомнив, сколь близко лежал тот городок от столицы. За два года до войны ему пришлось играть в нем отборочный матч первенства России. По дороге в тот городок заскочили на Красную площадь — быть в Москве и не посмотреть на Кремль, кто же себе позволит, — и прямо оттуда отправились на игру. Может быть, потому в воображении Юрия рисовалась прямая дорога, ведущая от Кремля к стадиону. И прямая эта казалась короткой до боли.

На заводе «Ост-3» дела почти совсем остановились, работали из рук вон плохо — до снега едва успели убрать кирпичные осыпи и размотать паутину взорванной арматуры. На глазок прикинули, как досками закрыть щели, чтобы в мороз окончательно не отдать богу душу, ибо до настоящих перекрытий было еще далеко, а фашисты с каждым днем все яростнее требовали пуска на полную мощность паровозоремонтного завода. В Германии не хотели поверить, что завод все еще влачит жалкое существование. Нагрянули какие-то высокие комиссии.

Одна особенно запомнилась Юрию. Въехали, как обычно, на нескольких легковых машинах с бронетранспортером впереди, который шел скорее не для охраны, а чтобы пробивать свежий дорожный намет.

Из первой машины — Юрий нес в контору заказ на инструмент — вышел высокий офицер, в военной шинели ярко-голубого цвета с богатым меховым воротником. Из-под форменной с лихо вскинутой кверху тульей фуражки жалко торчали черные кружочки наушников. Воротник, видно, грел плохо, а уши никак не хотели привыкать к резкому декабрьскому ветру. Выйдя из машины, офицер обратился к Юрию на чистом русском языке:

— А ну-ка пойди сюда! Ты! Ты! — Он ткнул пальцем в черной кожаной перчатке прямо в лицо Юрию. — Пойди сюда!

Все сопровождающие недоуменно остановились, а господин Раушер, инженер, исполнявший обязанности шефа немецкой дирекции, даже замахал на Юрия руками, чтобы он выполнял указание быстрее.

— Меня? — спросил Юрий, выигрывая время, и ткнул себя кулаком в засаленный ватник.

— Тебя, тебя, голубчик! — почти пропел офицер.

Юрий подошел. Офицер снял перчатку и протянул руку для приветствия. Юрий стащил дырявую варежку и пожал руку фашиста спокойно, будто каждое утро делал это вместо зарядки.

«Интересный фрукт! Что-то подобного наблюдать не приходилось! Стреляя в нашего брата, они еще перчатки снимают, а вот чтобы здороваясь…»

Он смотрел смело и прямо в лицо немцу, и тому это, видно, понравилось. По его узкому красивому лицу пробежала едва заметная самодовольная усмешка.

— Ты что делаешь на заводе, голубчик? — спросил он, вновь надевая перчатку.

— Рабочий. В сборочном цехе.

— Где это?

— За обрушенной стеной.

Офицер полуобнял Юрия и теперь стоял как бы над ним — он был выше, и Юрий ощущал силу его руки.

«Здоровый фриц…»

Немец буквально потащил Юрия по только что проложенной тропе к цеху, остальные молча побрели следом.

— Куда ты шел, голубчик, и зачем?

— В контору. Нес наряд на инструмент…

— Какой инструмент?

— А мое какое дело? — грубовато ответил Юрий, не понимая еще, что хочет от него этот странный немец. — Бригадирова забота — какой инструмент для работы требуется, такой и заказывает.

— Ну что ж, справедливо. И часто ты так ходишь?

— Почему я? — удивился Юрий. — И другие ходят!

— У вас что, работы мало?

— Где же тут работать, когда руки стынут! Слесаря перчаток снять не могут — ведь металл! Он быстрее человеческих рук мерзнет.

— Ну, покажи мне, голубчик, свое хозяйство, — ласково попросил офицер, будто Юрий мог отказаться. Хотя он сделал-таки попытку.

— А может, мастера позвать? Вон стоит! — И Юрий указал глазами на Бориса Фадеевича.

— Нет, голубчик, с тобой приятнее.

Юрий повел немца самыми грязными лазами, где выкачивалось старое масло, и пытался объяснить, где и что лежит и почему нельзя сделать то-то и то-то.

Фашист оказался настырным — он лазил по наметенным у стен сугробам, заглядывал в слесарные ямы, долго что-то зарисовывал в красном блокнотике, закинув голову и глядя на жидкие балки перекрытий, над которыми летело белесое, словно тоже покрытое редким снежком, небо.

— Как ты думаешь, голубчик, что надо сделать, чтобы завод заработал как следует?

— Я человек маленький, — дипломатично ответил Юрий, — образования инженерного не имею, затрудняюсь сказать. Вон ваших инженеров сколько!

— Ваших, ваших… Нехорошо, голубчик, нехорошо говоришь. Надо забыть «ваши» и «наши». Теперь это все «наши». И «ваши» — «наши». — Он довольно засмеялся над собственным каламбуром. — Так вот, — он снова обнял Юрия и, заговорщически склонившись к нему, тихо сказал, будто это было нечто интимное: — Так вот, голубчик, если к лету завод не заработает, мы расстреляем всех, в том числе и тебя. Я не люблю угрожать, — сказал он и опять улыбнулся, — но, как понимаешь, голубчик, я разговариваю с тобой искренне. Если завод начнет работать, я буду продолжать говорить с тобой, как говорю сегодня. Если не будет… Ты знаешь — идет война. Солдат, не выполнивший свой долг, — преступник. И он будет казнен. Вы все солдаты великого рейха, и для вас военные заказы обязательны. Я хочу, чтобы ты передал это своим друзьям, чтобы они вспомнили, как работали в годы индустриализации…

Знакомое и привычное слово «индустриализация», прозвучавшее в устах немца, заставило Юрия еще раз взглянуть ему прямо в глаза. Они смеялись. Смеялись каким-то особым, затаенным смехом, словно закупоренным в прозрачные колбочки, но содержимое их изморосью оседало по тонким стеклам.

— Да, я знаю историю России. Знаю, что может русский человек. После войны придет новая жизнь, о которой вы, молодые, родившиеся при большевиках, и не знаете. Но пока мы на войне, голубчик. Передай это, пожалуйста, своим. — Он круто повернулся, и, не оборачиваясь, зашагал в сторону заводоуправления.

— Ну как твой друг? — усмехаясь, спросил Борис Фадеевич, глядя, как показалось Юрию, испытующе.

— Друг?! — Юрка выругался. — Чтоб вы всю жизнь только и жили с такими друзьями…

Он рассказал Борису Фадеевичу о разговоре со странным немцем.

— Да, — прошамкал застывшими губами Архаров. — Занятный немец. Серьезный! Это не пустобрех Раушер. От таких всякого ждать можно. Говоришь, солдатами назвал? А ведь правильно! Только чьи — еще разобраться нужно.

Он лукаво посмотрел на Токина.

— А ты как думаешь?

Юрий промолчал, не совсем понимая, к чему клонит старший Архаров.

— Похоже, фашисты серьезно за дело браться намерились. А это значит, и нам ушами хлопать негоже. Жизнь — она только с виду сейчас тихая. А на самом деле в глубинах бурлит, бушует. И когда вырвется наружу, сметет начисто этих непрошеных господ.

Он обнял Токина за плечи, прижался почти к уху губами и горячо прошептал:

— Самодеятельность хороша, а коль организованная — и того лучше! Надо с партийным руководством связь налаживать.

— Где его взять, партийное руководство? — Токин ответил вполголоса. — Фронт вон куда отмахал… Там руководство…

— Было у мамки три сына, два умных, а третий футболист. Да ты не обижайся! Я так, к слову… Прибаутка такая! — примирительно протянул Архаров, заметив, как вспыхнуло лицо Юрия. — Думаешь, коль армия откатилась, так и власть наша кончилась?! Мы-то на своей земле! И пока жива она, и власть жива будет! Она ведь не в исполкомах живет — в душах наших, в каждом доме, в каждом овражке и лесочке…

— Хорошо бы связаться, да как? — Юрий покачал головой, не веря в реальность такой возможности. — Коль след есть — помогите.

— И-и-и… Я и сам бы рад. Пока ничего толком сказать тебе не могу. Есть кое-какие соображения, но время нужно, чтобы связать концы с концами. Больно врасплох немцы нас застали.

— Пестова бы… — вздохнул Юрий.

— Пестова не хватает, — согласился Архаров. — Но пока суд да дело, вы поосторожнее будьте. К людям повнимательнее, к себе построже. Глупым случаем под косу смертельную не попадите… И еще, знаю, с Бонифацием дружен, прислушивайся к его совету, он мужик мудрый!

Зима сказалась не только на производстве. Враги, поселившиеся в наиболее приглянувшихся домах, с первым снегом и настоящими холодами, начали шарить по городу, переселяясь в дома, где не так красиво, зато потеплее и потише.

Как-то, вернувшись с работы, Юрий застал у себя дома трех гитлеровцев. В комнатах было наслежено. Двое сидели на стульях, а третий, скинув шинель, ходил по комнатам и что-то записывал в тетрадь, по-школьному слюнявя карандаш. В кухонных дверях застыла ничего не понимающая соседка. В руках она держала вырванный с крюком навесной замок.

— Что случилось? — спросил Юрий, остановившись посередине комнаты и распахнув ватник.

— Ничего особенного, — раздался голос немца, которого Юрий поначалу не заметил. Это был переводчик Гельд. — Господин фельдфебель осматривает дома для расквартирования по приказу коменданта.

— Дверь-то зачем ломать? Хозяина дождались бы…

— Хозяева здесь мы. Пора бы это уже понять.

Гельд вышел из-за угла на середину комнаты и встал перед Юрием. Был он мал, лысоват, с венчиком курчавых, словно декоративных, волос.

— Кто здесь живет?

— Я.

— И все?

— Еще Морозов, начальник электростанции, — Юрий кивнул в сторону большой комнаты.

— Так, — Гельд что-то сказал фельдфебелю, и тот скривил недовольную рожу.

— Господин фельдфебель доложит коменданту, и, если тот сочтет нужным, вас переселят в другой дом.

— Но это мой дом…

— Я сказал — в другой дом. Этот будет занят под жилье представителем немецкой армии.

Гельд подошел к соседке и, взяв замок, швырнул его в руки Юрию. Тот ловко, по-спортивному, поймал брошенный предмет.

— Кстати, где вы работаете?

— На Либкнехте, — машинально ответил Юрий.

Гельд постучал рукой по пистолетной кобуре, висевшей прямо на животе.

— Еще раз услышу это название — получишь пулю в лоб. Нет такого завода и не было. Заруби на носу, свинья! «Ост-3»!

Он вышел последним, так хлопнув дверью, что Юрий подумал: придется ремонтировать не только замок, но и притолоку.

Вечером явился Морозов, и Юрий рассказал ему о визите.

— Этого еще не хватало! Ладно, завтра поговорю со Шварцвальдом. — Морозов внимательно, как-то боязливо осмотрел свои вещи и опросил:

— Ничего не унесли?

— Вроде нет. Я пришел — они уже здесь были. Скоро в погребе ночевать придется. Вам хорошо, квартиру еще и на станции имеете.

— Нет квартиры, — устало сказал Морозов. — Сплю прямо в кабинете.

— Зато усердие оценят кому надо.

— Оценят, — сказал Морозов и посмотрел на Юрия. — Кому надо — оценят.

Он быстро собрался и ушел. Юрий долго смотрел в замерзшее окно на высокую фигуру Морозова, шагавшего по тропе, упрямо наклонив вперед свое большое, сильное тело в белом щегольском полушубке.

Усталыми животными лежали посреди зала генераторы, Один числился на профилактике. Основательно загнанный, он был годен практически только для подсменки. Другой ровно гудел, наполняя просторный зал тревожным напряжением. Глеб остался в общем зале, а Алик пришел сюда. Договорились, что Глеб отзовет сменного мастера вниз, а он, Алик, должен в течение пяти минут скинуть шесть гаек и, подняв кожух золотника, «припудрить» контакты.

«Чудно как-то! — думал Алик. — Еще вчера Глеб Филин мне и руки не подавал. Футбольная знаменитость вроде Токина! Недаром дружки они…»

Алик выбрал второй, основной генератор и потому, что он стоял как бы в стороне, потому, что еще совсем недавно возился под надзором мастера над его ремонтом и успел прикинуть, как лучше выполнить указание Филина.

Алик плохо понимал, зачем понадобилась Филину золотниковая диверсия. Ведь замена золотника — дело всего нескольких часов. И то, учитывая, что заготовки придется делать без чертежей, по дефектной детали. Песок Алик прихватил стоящий, абразивный, твердый как алмаз и острогранный.

Взяв из угла масленку, так, для виду, на всякий случай, подошел к генератору. Положил ладонь на его защитный кожух и сквозь тепло металла ощутил как бы живое тело.

В этот зал он впервые вошел два года назад «фабзайчонком». И тогда с трепетным восхищением взирал на высокие, до потолка, окна, на идеальную чистоту мозаичного пола, на бесконечное количество стрелок, едва заметно подрагивающих за стеклами незнакомых приборов. И все эти годы он драил тряпкой и щедро смазывал большое тело генератора, даже в помыслах не смея представить себе всю технически необъятную сложность умной машины. Со свойственным деревенскому парню уважением к технике Алик думал о мудрости старшего мастера, который, глядя в какие-то бумаги, спорил с инженером так уверенно, будто не один раз перебрал всю машину собственными руками.

Алик прислушался то ли к шумам в генераторе, то ли к звукам за дверью.

За ровным гулом агрегата как бы лежал другой мир, лишенный всяких звуков.

«Это и к лучшему! А то со страху помереть можно — каждый шорох шагами кажется!»

Он достал из внутреннего кармана ключ семнадцать на девятнадцать и принялся открывать золотниковую коробку. Пять гаек снялись легко, но шестая была деформирована, и староватый, расхлябанный ключ сорвался, и Алик увидел, как по тыльной стороне ладони расплылось красное пятно. Прижав ключ двумя руками, сдвинул наконец гайку, быстро снял крышку и аккуратно «припудрил» песочком. С высоким комариным писком молниеносно засосало кристаллы.

Он уже хотел было добавить вторую порцию и нагнулся, чтобы выскрести из кармана остатки абразива, когда краем глаза заметил стоящие рядом хорошо начищенные сапоги. Разогнувшись, увидел перед собой побледневшее, заросшее вчерашней щетиной лицо начальника электростанции. Будто вечность простояли они так друг против друга, не двигаясь и ничего не говоря.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Морозов голосом, привыкшим к постоянному гулу генераторов. Но Алик понимал, что вопрос бессмыслен, поскольку Морозов видел, не мог не видеть, что сделал он с золотниковой коробкой.

— Покажи руки!

Алик протянул ту, в которой еще был зажат гаечный ключ.

— Правую покажи!

Алик протянул вперед потную ладонь, окрашенную красноватой пудрой абразива.

Попавшийся молчал, продолжая стоять с протянутой ладонью.

— Вытри руку о штанину, — внезапно приказал Морозов.

Алик послушно выполнил указание.

— Запусти в золотник полмасленки масла. Так. А теперь катись отсюда и, если через два часа генератор остановится, ремонтировать не приходи. Хоть сквозь землю провались… — почти неслышно закончил Морозов. — И чтоб это в последний раз, слышишь? Повторится — сам в гестапо отведу!

Повернувшись по-военному, так что сквозь гул моторов было слышно, как цокнули подковки по мраморному полу, он вышел. Алик почти машинально поставил на место крышку золотниковой коробки, обильно поливая ее кровью, текшей с ладони. Потом долго задумчиво тер тряпкой, еще не веря в происшедшее. Когда вернулся мастер, он уже спускался по лестнице в общий зал, и тот его не видел. Впрочем, конспирация сейчас мало занимала Алика. Он думал о том, почему так поступил Морозов, хотя было ясно, что его, Альку Татьяничева, числящегося кочегаром, можно повесить за милую душу. Подумал, надо ли говорить о происшедшем Филину, но так и не решил.

Когда тот, встревоженный, спросил:

— Что так долго? Ну?

Ответил по возможности небрежнее:

— Порядок! Все как задумали. Вот потеха будет!

Генератор стал в восемь часов. Зал заполнился едким беловатым дымом. Мастер в панике кинулся к Морозову. Тот пришел и велел остановить машины. Мастер забегал от машин к Морозову и скороговоркой бубнил:

— Ой, боженьки! Что же случилось? Глаз с него, дьявола, не спускаю! Уж я ли его не холю?! Опять, господи, начальники будут недовольны!

— Конечно, будут! Но машина не первой свежести…

— Еще как не первой! — подхватил мастер.

— Снимай кожух! Бери людей и снимай кожух! Дадим аварийное освещение. Посмотрите в первую очередь золотниковую коробку, — сказал Морозов. — Я буду у себя.

Полевой телефон трещал не умолкая. Морозов неохотно протянул руку к трубке.

— Да? — ответил он, прекрасно зная, о чем его хотят спросить…

— Переводчик Гельд говорит. Господин комендант спрашивает, почему отключен свет?!

— Передайте господину коменданту, что ничего страшного не произошло — сломался второй генератор. Приняты все меры, и после полуночи свет будет.

— «А быстрее нельзя?», спрашивает господин комендант…

— Нельзя, — устало сказал Морозов.

— Господин комендант напоминает, что авария чревата серьезными последствиями. Он лично прибудет сейчас на станцию.

— Хорошо, я жду господина коменданта.

Положив трубку, Морозов уставился на график включения генераторов, думая сейчас совсем не о станции и не о несулящем ничего хорошего визите господина коменданта.

Тот ворвался в застекленный закуток начальника станции. Гельд едва поспевал за своим шефом.

— Вы, идиот, понимаете, что делаете? — заорал Шварцвальд. — Вас надо расстрелять!

— Может, хотя бы посмотрите, что случилось?! — спокойно сказал Морозов, вставая из-за стола навстречу гостю.

— Я, конечно, посмотрю, — остывая, но еще повышенным тоном продолжал Шварцвальд. — Но вам придется дать ответ господину оберштурмбаннфюреру Молю. Вы, кажется, с ним уже имели одну неприятную беседу за картами?! Думаю, эта будет хуже!

— Ладно, пойдемте в зал, я покажу, что случилось. А пока объясните, почему обыкновенная авария так вывела вас из себя?

— Вы действительно не знаете?

— Действительно.

— Только что начали передавать историческую речь фюрера, и вдруг отказала электростанция! Не кажется ли вам это подозрительным?!

— Я не знал, что выступает фюрер. В работе на благо рейха у меня хватает проблем с этими старыми машинами…

— Да, я знаю, как вы много работаете, но это вас не оправдывает! Не каждый день фюрер выступает с программной речью в канун взятия Москвы!

Они вошли в агрегатный зал. Шварцвальд потянул носом, ловя кисловатый запах оплавившегося металла. Вокруг основного генератора кипела работа. Перепуганный мастер, время от времени кланяясь в сторону, громче, чем следовало, отдавал команды.

— Сколько они будут работать?

— Это можно сказать, лишь точно установив размеры повреждений.

— Кто повредил?

— Я не точно выразился по-немецки. Наверно, следовало сказать «причины поломки».

— Хорошо, хорошо! И все-таки вам придется поехать со мной к оберштурмбаннфюреру и дать письменные объяснения. Я буду с вами и постараюсь смягчить его гнев.

Шварцвальд уже не тянул носом, а воротил его в сторону двери — запах явно раздражал коменданта. Он начал пятиться из зала.

— Прошу со мной, герр Морозоф!

— Придется оставить заместителя, чтобы он растянул ремонт суток на трое, и тогда нельзя будет послушать новую речь Гитлера уже после падения Москвы?!

Шварцвальд подозрительно взглянул на Морозова, пытаясь по виду определить, насколько тот серьезен.

— Ну и шуточки, герр Морозоф! Думаю, по вас давно плачет гестапо. Никак не могу в вас разобраться…

— А что разбираться?! Я привык оценивать людей не по словам, которые они произносят громко, а по делам, которые делают профессионально и спокойно.

Они вышли. Машина коменданта ждала внизу. За ней стоял грузовик, в кузове которого сидело с десяток солдат. Морозов усмехнулся.

— Не много ли для одного бедного начальника электростанции?!

Шварцвальд покраснел и отвернулся. Так молча они и въехали во двор бывшей гостиницы «Москва».

Старинная керосиновая лампа чадила нещадно, и Семен Семенович Черноморцев все никак не мог ее отрегулировать. Он периодически снимал стекло и резал ножницами фитиль, но, как только устанавливал стекло на место, чадный столбик дыма тянулся по-прежнему.

Пьяный Гельд тупым, бессмысленным взглядом смотрел на тщетные попытки «организовать» свет.

— Надо расстрелять начальника станции, — медленно, словно читая псалом, тянул Гельд. — И всех, кто там работает, тоже расстрелять! Это саботаж! Русские свиньи никогда не поймут, что значит новый немецкий порядок!

— Ну тише, тише! Хоть ты и Адольф, а полегче! Я ведь тоже русский и порядок этот понимаю! Но ведь комиссары все взорвали! Видел — собой рвали и станцию и завод! Нет их, слава богу, черт их подери! — сказал Черноморцев, разливая остатки из большой, непонятного назначения бутылки.

Он встал, подошел к окну, отдернул черную, словно закрывающую окно в фотолаборатории, занавеску и выглянул на улицу. Сразу же успокоился — у подъезда, топча дорожку в медленно падающем снежке, вышагивал, зябко стукая рукавицей об рукавицу, полицай. Комендант настаивал на немецком патруле, но Семен Семенович счел, что негоже держать перед бургомистровским подъездом немца, отделяясь как бы от русских людей. Полицай — он все же свой, русский. И положиться на него можно, и спросить! А если что не так — и зуботычину вместо премии выдать. С немецкого солдата какой же спрос?!

Гельд уже почти лежал на столе, опрокинув миску с солеными огурцами, и пытался всучить огуречный пупырь маленькому паршивому псу, крутившемуся возле ножек стола.

Путая немецкие и русские слова, Гельд обращался в темноту комнаты, почти не глядя на собачку и Семена Семеновича.

— А это что за закуска бегает? Если тебя съесть?!

— Брось, Адольф, бога гневить! Какая это тебе закуска?! Тварь божья это! Тобик то есть! Тобик, Тобик! — позвал пьяным голосом Семен Семенович. Но Тобик на зов не пошел, а замер, навострив вывернутые уши, на почтительном расстоянии.

— Закуска, все закуска…

— Это уж точно, — внезапно согласился Черноморцев.

Он оглядел заставленный снедью стол, за которым могли бы славно попировать десятка два хорошо тренированных собутыльника, а они вот так тоскливо, напившись по-свински, сидят одни. Ни спеть, ни поплясать!

Черноморцев жалобно вздохнул, вспомнив, как в давнем довоенном Чернигове задавал дома товарищеские ужины, когда дела на базе, которой заведовал, шли недурственно, а его за огромную растрату еще не посадили на десять лет. У него не осталось ни одного родственника или хотя бы близкого человека, если не считать сестры, уехавшей в 20-е годы куда-то в Канаду за лучшей жизнью. Признаваясь самому себе только по пьянке, Семен Семенович надеялся со временем послать к черту весь этот немецкий порядок и, заработав деньжат, махнуть к сестре. Но в Канаду приехать не бедным родственником, а самостоятельным деловым человеком.

— Да направь ты лампу или потуши ее к дьяволу! — внезапно истерично завопил Гельд. — Тени какие-то по стенам бродят! Дышать невозможно! — Он судорожно расстегнул сюртук, и Семен Семенович увидел под сюртуком зеленую домашней вязки бабью кофту.

Черноморцев вздохнул и пошел к лампе.

— Нет! Тушить не надо! Пока свет не дадут — не туши! — Гельд шумно встал и, держась за спинку стула, начал раскачиваться, как на палубе. Тень от его тощей фигуры бегала по стене, прыгала на потолок, и весь огромный зал, в котором когда-то находилась приемная председателя горисполкома, снова наполнился духами. Семен Семенович испуганно отодвинулся от лампы.

— Пусть чадит, черт с ней! — Он трижды истово перекрестился. — Давай-ка лучше выпьем! Да поедим немного. А то чует мое сердце — не дождаться света.

— Выпьем. — Гельд поднял граненый стакан и поднес ко рту.

Его петушиный кадык забился мелкой дрожью.

«Отрава ведь, — подумал Черноморцев, — И как только ее люди добрые пьют, проклятую!»

Он залпом осушил стакан и лихорадочно затыкал вилкой, пытаясь поймать твердый скользкий масленок, вертевшийся волчком.

Маскировочных халатов нашлось всего три. Один, рваный, с широким кровавым потеком на спине, был снят с убитого, а два лежали в доме Филина еще с довоенных времен. Отцу Глеба подарили халаты в воинской части, когда вместе с офицерами проводили облаву на волка. Однажды летом отец принес домой волчонка, и три дня, пока не убежал, волчонок сидел под кроватью, не прикасаясь к кускам, которые Глебка протягивал на палке.

Три халата пришлось сшить по образцу. И группа, намеченная на сегодняшнюю операцию, была полностью экипирована. Оружие спрятали в подводе, на которой должны были выехать в Знаменку на ремонтные работы, — Караваеву удалось раздобыть выгодный наряд, который мог служить хорошим прикрытием. Операцию разрабатывали долго и тщательно. Раненый лейтенант, скрывавшийся в доме Толмачева, уже полностью легализовался в городе, но оставаться по эту сторону фронта не думал. Решил сразу же после Нового года уйти к своим. Но с одним он мириться не хотел никак — в лагере остался у него друг, который спас ему жизнь при выходе из окружения. Он был так слаб, что участвовать в побеге вместе с лейтенантом не смог, и теперь лейтенант настаивал на организации нового побега.

— И вообще с лагерем надо установить настоящую связь, — горячо говорил он, когда все собрались у Токина — Юрий, Толмачев, Караваев и лейтенант. Лейтенант рисовал перед ними картины, одна другой заманчивее. А поскольку их рисовал кадровый военный, они казались не только заманчивыми, но и близкими к осуществлению.

— Хватит топтаться на месте! Оружия у нас достаточно. А вот проникнуть в лагерь, вывести оттуда людей, вооружить их да двинуть к фронту — это настоящее дело!

— А то еще поднять восстание в лагере?! — подхватил Толмачев. Лейтенант хлопнул ладонью по самовару.

— Точно! Эта мысль мне по душе! Представляете: поднимаем целый лагерь! Создаем головной отряд, отбиваем оружие в войсковых частях, прихватываем, скажем, парочку танкистов — и вот тебе целый фронт в тылу!

— И всех быстро укокошат! — внезапно закончил все тот же Толмачев.

— А что же ты предлагаешь? — почти обиженно спросил лейтенант.

— Я не то чтоб предлагаю. Так. Для обсуждения…

— Ладно, — примирительно протянул Юрий. — Восстание — дело будущего. А вот в лагере своих людей иметь необходимо!

В дом поспешно вошел Филин. Он тяжело дышал, видно, всю дорогу до дома бежал, распахнув полушубок.

— Дело сделано! — еще от дверей крикнул он. — Паника на станции! Сам комендант приезжал с охраной! Кстати, твоего квартиранта арестовали…

— Как арестовали? — Странно, но Юрий испугался за Морозова.

— Очень просто, комендант кричал: «Саботаж! Морозов ответит в гестапо» — и уволок его с собой. Конфуз в том, что ток отключили, когда ихний Гитлер какую-то важную речь произносил…

— По поводу близкого падения Москвы, — вставил Караваев. — Слышал, как два полицая разговаривали, когда я лошадь запрягал.

— А как сама операция?

— Шито-крыто! Комар носу не подточит! Парень оказался золотым! С головой. Ну да это рассказ долгий. Я к вам на минутку — комендант велел всем оставаться на электростанции, пока не будут устранены причины аварии. Кто уйдет — к стенке! Я-то не боюсь, да по глупости неохота! Пришел спросить, как быть.

— Это и к лучшему, что Филин не может! — сказал Караваев. — Лошадь не трактор: всех не утащит! Неизвестно, как освобожденных вывозить будем, сколько и в каком состоянии…

— Ну и ладно. Пошел, пока меня не хватились, — Филин запахнул полушубок и, нахлобучив шапку на уши, исчез за дверью.

Юрию же показалось, что Филин слишком быстро согласился с предложением Караваева, словно только и помышлял о том, как бы увильнуть от ночной операции.

По городу ехали тихо, а на дороге начали демонстративно шуметь. К мосту с охраной приблизились пьяной компанией. Часовой появился из темноты внезапно.

— Хальт, — неохотно произнес он и, держа автомат на изготовку, двинулся к саням.

Караваев встал навстречу и протянул наряд. Часовой зажег фонарик, и в его отблеске Юрий увидел, что будка у моста здорово утеплена, а у стены стоит второй часовой, направив автомат на подъехавшие сани.

Караваев тем временем спрятал документы в карман и достал из другого полбутылки самогона.

— Шнапс? — спросил он у часового. — Холодно. Кальт.

Тот согласно закивал головой и, взяв бутылку, понюхал. Потом протянул Караваеву на пробу, боясь подвоха. Тот, смеясь, глотнул столько, что фашист замахал руками и, закинув автомат на спину, отобрал бутылку. Он что-то крикнул в темноту. Из будки вышли три фрица. Весело гогоча, тут же пустили бутылку по рукам.

Дальше ехали молча. Юрия трясло не то от холода, не то от волнения. Раздетые морозами и ветрами, богато заваленные снегом, ночные колки леса казались одинаковыми. Каждый замечал то знакомую рощицу у дороги, то пару приметных берез, то вдали «именно тот мысок». В конце концов свернули с дороги правильно, хотя и не было такого ориентира, как зарево над лагерем.

Подойти к лагерю зимой оказалось труднее, чем тогда, осенью, при разведке. Лагерь открывался издали. Задолго до того, как подходившие видели темнеющие на синем ночном снегу строения, они сами как бы оказались на виду у всего лагеря, Но это ощущение было обманчивым, ибо все были одеты в белые халаты. Рваный, с убитого разведчика, достался Юрию, и он вспомнил о кровяном потеке.

«Двух в одном халате не убьют», — почему-то подумалось ему.

Идти было неудобно. Сыпучий, перемерзший снег оседал под ногой. Скрытый наст то проваливался, то держал ногу. Уже через триста метров Юрий почувствовал испарину на спине. Прикрываясь тенью от высокого берега, подошли к самой колючей проволоке. Из-за стен бараков слышалось глухое урчанье, будто мололи жернова ветряка. Изредка перекликались немецкие часовые. Сторожевая будка угадывалась справа метрах в ста.

Лейтенант снял автомат и передал его Юрию.

— Как условились. Пойду в лагерь я. Возьму с собой нож и пару гранат. Шухеру не поднимайте, даже если засыплюсь. Отходите тихо. Будто и не было вас, — прерывающимся голосом сказал лейтенант.

— Брось глупить! Мы тебя дождемся, — Юрий нащупал в темноте и сжал холодные пальцы лейтенанта, стиснувшие металл больших кусачек.

Лейтенант лег на снег и через мгновение пропал, как невидимка, на белом поле.

Мучительно прислушиваясь к отдаленному гулу, Юрий услышал несколько легких щелчков и понял, что лейтенант просек колючку. Стоя, прижавшись к откосу, Юрий ощущал справа плечо Толмачева, слева — спокойного Караваева.

«Железные нервы у парня! А мне страшно, да вот еще и холодно!» — подумал Юрий. Взмокшая при ходьбе спина горела, будто голая, под проникающим откуда-то снизу, из-под полушубка, холодом.

«Хуже всего, когда приходится ждать, хуже всего, когда ты ничем не можешь помочь!»

Лейтенант тем временем, легко перекусив три нижних струны «колючки», как обучал тому солдат на учениях, прополз на территорию лагеря. Огляделся. Последние двадцать метров до двери снег был тщательно притоптан. Ни одного бугра, за который удалось бы укрыться.

Лейтенант решился. Сняв халат, он встал во весь рост и двинулся к двери, словно имел на это полное право. Сторожевая вышка молчала. И он спокойно достиг двери, открыл ее, и в нос ударил густой запах пота, грязи и тепла. Только погрузившись в эту распаренную темноту, лейтенант понял, что главная задача еще впереди: надо найти Васюкова, и найти тихо, не привлекая внимания. Всякий мог попасться на пути…

Многоярусный барак гудел почти не умолкая. Между нарами сновали люди.

Лейтенант прошел весь барак, и никто не обратил на него внимания. Каждый был занят или собой, или решением каких-то общих малых проблем.

— Васюкова не видел? — наконец, не выдержав, спросил лейтенант безразличным голосом, словно хотел вернуть Васюкову только что взятый чинарик.

— Как же?! Тут и при свете ни черта не увидишь, а они вон еще экономить начали!

Лейтенант отошел, поняв, что от этого информатора ничего не добьешься. В это время рядом раздался тихий, но властный голос:

— А ты откуда такой любопытный?

Лейтенант прищурился, стараясь рассмотреть говорившего.

Черты лица в потемках различить было невозможно, но угадывались крупные скулы и высокий лоб.

— Из соседнего я… Новенький. Приятеля ищу.

Стоявший перед ним помедлил, как бы взвешивая сказанное лейтенантом. Но взвешивать было нечего, и, наверное, именно это спрашивающему понравилось. Он протянул руку и, мертвой хваткой взяв лейтенанта выше локтя, потянул в глубь барака. Они пробрались через боковой проход в маленький тамбурчик с заткнутым соломой окном, сквозь которую текли струйки холодного ночного воздуха. И было трудно понять, что хуже — смрадная ли духота или этот холод.

«Все-таки духота лучше», — успел подумать лейтенант перед тем, как две мощные фигуры приперли его к стене и голос ведшего тихо позвал:

— Леша. Гость к тебе.

Прямо с верхних нар свесилась чья-то голова и оказалась на уровне лица лейтенанта. И никакая темнота не могла помешать ему узнать это лицо.

— Лешка! — выдохнул он и, легко раздвинув плечами обоих стражей, потянул Васюкова вниз.

— Нет, нет! — глухо сказал тот, приблизив лицо к лицу так, что они почти касались носами. — Опять здесь?!

— Я за тобой…

— В соседний барак перейдем? — усмехнулся Лешка.

— Я из-за проволоки…

Лешка ощупал лейтенанта глазами и, повернувшись, сказал одному из парней:

— Петенька, посмотри, чтобы не было лишних.

— Есть, — ответил тот, и по голосу лейтенант узнал своего проводника.

— Садись и рассказывай, — сказал Лешка, сдерживая радость, и закашлялся. Он кашлял долго и надрывно. Лейтенант дождался конца приступа и спросил:

— Не полегчало?

— Как видишь… Да выкладывай же, черт! Не томи!

Лейтенант рассказал все по порядку, стараясь опускать детали, ибо двое сидели напротив и он не знал, кто они.

— Ты не стесняйся, тут свои, — сказал Лешка. — Петя, — опять позвал он, — кликни Батю.

Минут через пять рядом с лейтенантом опустился на нары невысокий мужчина и голосом, привыкшим повелевать, приказал:

— Ну, расскажите еще раз…

Лейтенанта взорвало.

— Хватит рассказов! Васюков все знает, а я вас, например, вижу в первый раз!

— Резонно. Полковник Аничков. Руководитель подпольной лагерной группы.

— Долго объяснять, — извиняющимся тоном произнес Васюков. — Полковник — командир, а я комиссар… Решать можем только вместе.

Лейтенанту ничего не оставалось, как вкратце повторить все, что он уже рассказал Алексею.

— Хорошо. И похоже на правду. Пять человек, говоришь, можете взять? И то дело. Пять человек на свободе — сила. Да если еще с оружием… А остальные двадцать шесть тысяч как?

— В лагере двадцать шесть тысяч? — не веря услышанному, переспросил лейтенант.

— Если не больше. Вчера под вечер новый эшелон пришел. Где-то севернее Москвы, говорят, большая мясорубка была.

— Поторопиться бы, — сказал лейтенант, — скоро уж и ток могут дать. Ребята обещали до пяти генератор не пускать, да больно рассвирепели новые хозяева.

— Без света им боязно, — согласился полковник. — А темнота, значит, ваших рук дело? Ну так вы уже сила! — Полковник, видно, очень любил слово «сила» и произносил его особенно уважительно.

Они долго в присутствии лейтенанта, как колоду карт, тасовали какие-то ничего не говорившие ему фамилии, и он не выдержал, вмешался в разговор:

— Без Васюкова не уйду…

— Ладно, не бузи! Васюков пойдет обязательно, у него туберкулез…

— Я бы остался…

— Перестань, Леша. Глупости делать взрослым людям стыдно. Мертвый ты только немцам нужен. А там подкрепишься и за нами еще вернешься! Ты хорошо знаешь лагерь. Тебе, как лейтенанту, спрашивать ничего не надо.

Тут только лейтенант вспомнил, что с первым вопросом обратился к человеку с таким вот похожим голосом.

— Как выбираться-то будем? — спросил Васюков.

— Зови всех, кто пойдет, — сказал полковник Пете.

Когда группа собралась под васюковскими нарами, лейтенант подробно объяснил, как предполагается организовать уход за проволоку и что кому делать.

— Особенно осторожно надо проходить первые двадцать метров от двери. Я пойду первым. Следующий смотрит и идет, если все тихо.

— Петя, — сказал полковник. — Возьми пару человек и блокируй дверь. Незаметненько. Если начнут стрелять и кого-то завалят, надо постараться подтащить хотя, бы к двери — потом объясним, что пошел до ветру.

Лейтенант перемахнул свои двадцать метров одним броском на авось. И удачно. Когда он с головой врезался в колючий снег у самой проволоки и, затаив дыхание, прислушался — над ним висела все та же ночная тишина. С разными перерывами трое, в том числе Васюков, легли рядом и быстро засыпались снежком.

«Каково им в одних куртках», — подумал лейтенант.

Но холод оказался не самым страшным. Четвертому не повезло: длинная автоматная очередь с вышки, о которой почти забыли, скосила его на полпути, и черным вороньим пятном остался он лежать на вытоптанном снегу под хороводом легкого крутящегося снега.

Лейтенант выбрался из сугроба и пополз к проходу. Дождался, придерживая проволоку, всех, опасливо поглядывая назад. Но сторожевая вышка больше не подавала никаких признаков жизни. Словно это так, шуточки ради, кто-то потешил себя шумной стрельбой.

— Надевайте, — Токин бросил маскировочные халаты стучащим зубами «пленным». — Хоть не греют, зато не видно!

Через минуту бесшумные белые тени вновь заскользили по старой, почти заметенной все усиливающимся снегом тропе. Когда сани, перегруженные людьми, потянули по дороге в сторону Старого Гужа и все вновь попрятали непонадобившееся оружие — обе гранаты лейтенант оставил полковнику, — только тогда спало напряжение.

— Снег-то какой! — сказал лейтенант, запахнув полой полушубка дрожащего Васюкова. — Так наметет, что не только следы, нас самих закрутит.

Когда подъезжали к городу, у моста уже горел прожектор, и повеселевший немец часовой, еще помнивший о самогонке, лишь приветливо помахал рукой. До дома Токина добрались без всяких приключений. Успех заставил забыть, что за окном, беленным новым рассветом, каждую минуту подстерегает опасность в захваченном врагом городе.