Умрем, как жили

АПРЕЛЬ, 1942 ГОД

Первый допрос для Кармина был самым тяжелым. Потом обвыкся. Допрос походил на допрос, с теми же побоями, попытками отмолчаться, с очными ставками, опознаниями людей, которых он знал многие годы и должен был делать вид, что не знает, с молниеносными решениями, что можно говорить и что нельзя.

Черный кабель Моля, свистевший в воздухе, и парабеллум Гельда, зверевшего от допроса к допросу, уже казались обычными канцелярскими принадлежностями.

…Двое суток Кармин лежал в камере. Хотелось есть, но кормили плохо. Кидали в комнату бачок с бурдой, и Бонифаций, взявший распределение питания в свои руки, аккуратно разливал тепловатую жидкость по алюминиевым мискам. Мучило неведение: что знают об организации?! Казалось, что для начала о Кармине забыли. Пожалуй, уже вся камера перебывала на допросах — его не трогали. Карно вернулся с допроса повеселевший, рассказывал многое иносказательно, но дал понять, что у него сложилось впечатление, будто знают они куда меньше, чем можно было ожидать. Как-то, очнувшись ночью, — нестерпимо затекла спина и болела шея от неудобного положения, в котором он спал, — Кармин долго сидел, уставившись открытыми глазами в темноту камеры.

«А может быть, они и вправду ничего не знают? Может быть, мы попались в случайной облаве? Но почему так методично, организованно?! И почему так много знакомых лиц? А если принять версию, будто аресты необходимы для угона молодежи в Германию, то зачем тогда расстрел Толмачева и объяснения Гельда?»

Вопросы теснились, набегая друг на друга, и с каждым разом загадки принимали все новые и новые формы. Когда в полдень его вызвали на первый допрос, он где-то в глубине души даже обрадовался — наконец сможет ответить на многие из бесчисленных «почему».

В сопровождении двух полицейских Кармин вошел в знакомую комнату. Собственно, ее и не было — он шагнул скорее в плотный полукруг людей, стоявших в молчаливом ожидании его прихода. Они стояли, заложив руки за спину, только Гельд, которого Кармин уже знал достаточно хорошо, держал перед собой парабеллум и поигрывал им, будто связкой ключей. За своей спиной он услышал тяжелое напряженное дыхание замкнувших круг полицейских.

Моль кивнул головой, и удар сзади бросил Кармина на колени. Он взмахнул руками и сумел удержаться на полусогнутых ногах. А может быть, удержался от встречного удара сапогом, который нанес стоявший рядом с Молем фельдфебель. Тошнота подступила к горлу. Кармин почувствовал, как ноги становятся ватными, и он медленно осел на пол. Рот наполнился кровью. Александр поспешно сплюнул и услышал над собой голос Гельда:

— Ну что, комиссар, заждался? Думал, о тебе забыли? Встань! Это тебе будет вместо «здравствуйте». Чтобы не питал никаких иллюзий и знал — говорить правду, и только правду.

Моль сделал знак. Фигуры разбрелись к стенам. И тогда Кармин ощутил, насколько просторна комната, так просторна, что, кажется, и сил не хватит дойти до стены и опереться рукой, когда станет совсем плохо.

Моль сел на диван.

— Начинайте, Гельд.

Тот кивнул и, повернувшись к немцу, сидевшему за машинкой, что-то продиктовал.

Раздался дробный, будто свинцовые капли били по гудящей голове Кармина, стук пишущей машинки. И даже когда она умолкла и Александр услышал голос Гельда, ему показалось, что машинка звучит не переставая, будто перемалывая все, что касалось его, Кармина, будущего.

— Это были формальности. А теперь к делу, — сказал Гельд после того, как Кармин ответил на вопросы, касающиеся биографии. — Откуда вы узнали, что в Старый Гуж собирается приехать фюрер?

— Кто? — переспросил Кармин.

— Наш фюрер, Адольф Гитлер.

— А-а! Фельдфебель, начальник караула электростанции, многим рассказывал о поездках фюрера на фронт, сказал, что скоро он будет и здесь, по дороге в Москву.

— И что собиралась предпринять по этому поводу ваша организация?

Как ни иезуитски был поставлен первый вопрос по делу, у Кармина хватило духу ответить:

— Я не знаю, о чем вы говорите. Если бы Гитлер приехал, мы бы встретили его достойно.

— О, не сомневаюсь! — подал по-немецки реплику с дивана Моль. — Где хранится переданная красным разведчиком взрывчатка для подрыва поезда Гитлера?!

Гельд перевел.

— Не знаю ни о какой взрывчатке. Я работал на электростанции. Можете спросить у начальника…

— Не у Морозова ли? — Моль усмехнулся. — Нашли себе достойного свидетеля! Вот что, Кармин, кончайте играть в незнайку! От скорости, с которой вы расскажете все, зависит ваша жизнь. — Моль говорил быстро, но еще быстрее переводил Гельд. Кармину казалось, что он говорит с Молем без переводчика. Может быть, эффект этот усиливал стук машинки в ушах, заглушавший тихую лающую речь Моля.

— Где Токин? — Гельд подошел к Кармину вплотную. — Куда спрятался предавший вас трус?

— А почему я должен знать, где он? Токин мне не родственник.

— Послушай ты, свинья! Когда я говорю, что мы все знаем, я не шучу. Не понимаешь? Может, тебе разъяснить при помощи этого? — Он сунул стволом парабеллума в лицо Кармина, и Александр почувствовал, как острый угол мушки резанул щеку. Но он не отстранился.

— Я не знаю, где Токин. Мы редко виделись с ним в последнее время. До войны играли в одной команде…

— Спортивные мемуары нас не интересуют. Расскажите, во что вы играли последние месяцы?

— Зима! Какая же игра? — опять прикинулся дурачком Кармин. — Работать не успевали.

— А вечеринки проводить каждую неделю успевали? Может быть, ты красотку Черняеву не знаешь? Или эту ленинградскую куклу, которая жила с Токиным? Ну же, ну же, отвечай! И не надо так долго думать, может расколоться голова! — Гельд замахнулся парабеллумом, Кармин зажмурил глаза и невольно поднял руки, чтобы прикрыть лицо, но окрик Моля остановил удар. Гельд выругался и отошел к солдату, писавшему на машинке. — Так дело не пойдет, — начал он переводить речь Моля. — Ты будешь говорить правду? Это первый вопрос, на который я хочу получить честный ответ.

— Я говорю все, что знаю… — ответил Кармин.

— Тогда расскажи, кто навел партизан на убийство бургомистра Черноморцева, кто взорвал генератор, кто учил мальчишек собирать оружие и воровать гранаты у немецких солдат, кто сжег склад на Московской площади? Имена, и только имена!

Кармин молчал. Многое из перечисленного Молем было в действительности — кто-то уже рассказал немцам о делах организации. Многое, похоже, было ими додумано. И вот тогда-то родилось молниеносно, как рождается в минуту опасности, решение. Александр с мучительным стыдом вспомнил весь разговор у часовни на Коломенском кладбище, свое поведение и, как бы шагнув вперед, сказал:

— Хорошо. Скажу все. Организатором этих дел был я. Только я. Токин и еще Толмачев помогали мне в боевых операциях. Никакой организации не было и быть не могло. Вас все боятся, а мы не боялись. Токин, наверное, сбежал, когда начались аресты. Но он был трусом не только сейчас. Он был трусом всегда и никакого отношения к руководству боевыми операциями не имел.

Кармин говорил быстро, будто спешил, будто чувствовал, что, если не спешить, ему не дадут высказаться, не поверят. И он почти сорвался на крик. Моль сидел, положив руки на колени, и, как змея, на полу перед ним вился кабель. Гельд диктовал немцу торопливо, пытаясь уловить все, что говорил Кармин.

— Меня вовлек в боевые действия Морозов. Я не знал, что он разведчик. Он говорил, что надо бороться, и это мне нравилось. Это по-футбольному. Кто видел, как я играл, знает, что я был самым агрессивным на поле. А Токин хоть талантлив, да труслив. Я всегда ненавидел его как зазнайку и как человека, которому незаслуженно выпадает слишком много славы…

Моля подкинуло, будто пружиной.

— Хватит! — заорал он с такой яростью, что даже солдат перестал печатать на машинке и с удивлением посмотрел на своего начальника.

Моль отдал стоявшему все время безучастно у окна фельдфебелю какое-то распоряжение и двинулся в сторону умолкнувшего Кармина. Моль шел прыгающей походкой, по-кошачьи мягко переставляя ноги, вперив в Кармина неподвижный взгляд, словно гипнотизировал. Когда между ними остался едва ли метр, он сделал молниеносное движение рукой. Кармин прозевал его. Свист кабеля — и ожог, будто провели паяльной лампой по лицу, заставил вскрикнуть и закрыть глаза. Он замер в ожидании следующих ударов, но их не было. Когда Кармин открыл глаза и окружающие предметы постепенно начали принимать резкие очертания, он увидел перед собой не лицо Моля, а лицо Караваева. Оно улыбалось.

— Здоров ты врать! Вот уж не думал. Правда, на заседаниях штаба ты всегда отличался фантазией, помнишь? Поднять восстание в лагере? — Он засмеялся и что-то сказал Молю. Но Моль недовольно поморщился. — Что же ты, советский Сусанин, так глупо жертвуешь своей жизнью ни за что? Ай, ай! «Родина не забудет»? — передразнил Караваев. Он взял из рук Гельда парабеллум и, подойдя еще ближе к ничего не понимавшему Кармину, поднял ствол прямо к глазам. — Врать и оправдываться бессмысленно! Ты должен понять: здесь хватит любых доказательств деятельности организации, чтобы пустить тебе пулю в лоб! И не одну пулю. Ты можешь выкупить свою жизнь. Цена — пустяк. Имена тех, кто настроен против немцев?! Имена руководителей пятерок?! Где Токин?! Об остальном можешь не беспокоиться.

— У, морда! — волна дикой ярости бросила Кармина вперед. Он почти выбил парабеллум из рук Караваева, но твердый, боксерский удар левой остановил его, а следующий удар рукояткой пистолета отбросил к двери. Потом удары посыпались со всех сторон. Ему казалось, что он стоит, но руки ползали по скользкому полу, пытаясь найти опору. Какие-то тяжести припечатывали кисти рук к паркету, видно, наступали ботинками. Словно в поврежденном мениске, в груди булькала кровавая жидкость. Дышать было невозможно.

Очнулся Кармин в камере. Его голова лежала на чем-то мягком.

Окончательно придя в сознание — свет бил в потолок из окна, яркий, веселый, солнечный, — увидел склоненное над собой, только вверх подбородком, лицо Бонифация, приговаривавшего:

— Ничего, Сашок, ничего. Обойдется, миленький, обойдется. Поправимся, и пройдут все боли, сынок. Пройдут, Санечка.

Кармин хотел пошевелиться, но тело не подчинялось — он смог лишь тихо дернуть головой…

А потом началось. Через два дня в камеру бросили избитого до полусмерти Карно. Старик лежал бездыханно, и Кармину, еще самому не оправившемуся от побоев, порой казалось, что Бонифаций умер. Подозвав на помощь кого-то из ребят, сначала шарахавшихся от избитых, но потом привыкших, Александр сделал старику искусственное дыхание и, опустив посиневшую кисть руки на волосатую грудь Карно, пытался прослушать удары сердца. Когда Карно пришел в себя, Кармин сказал ему о предательстве Караваева.

— Я знал, знал это, — сказал старик. — Надо сделать все, чтобы на воле узнали о предателе. Выберемся отсюда — отомстим.

С каждым днем Кармин все меньше верил в то, что удастся выбраться. Допросы становились короче и проводились реже. Он несколько раз видел, как из комнаты допросов вытаскивали бесчувственные тела ребят. Александр с трудом узнавал их, но память накрепко фиксировала страшные встречи. Старика Архарова истерзали так, что, казалось, его рвали дикие птицы. Головой по полу протащили Стаську Тукмакова, кричавшего истошно, видно, от нестерпимой внутренней боли. Мишку Казначеева провели так близко, что Кармин даже коснулся плеча, могучего плеча штангиста, одного из лучших в городе. Когда Кармина вели после очередного избиения, зябко поеживаясь, прижалась к стене Рита Черняева, в сопровождении полицейского, крепко державшего ее под руку.

Окно камеры, заложенное кирпичом так, чтобы с пола не рассмотреть, что делалось на улице, заканчивалось вверху решеткой. И если Кармину позволяли ненадолго утихавшие боли, он залезал на подставленные колени и выглядывал на волю. Окно выходило во двор и упиралось в глухую стену противоположного дома. Видеть, собственно говоря, было нечего. Только кусок крыши флигеля как бы тянулся к окну, и по нему, под весенним солнцем, сновали кудлатые воробьи, чистились клювиками и громко, было слышно за двойными стеклами окна, судачили о чем-то своем.

«Весна», — думал Кармин, глядя на жалкий ошметок снега, по-грибному спрятавшийся за северной кромкой стенного выступа.

Он старался не думать, что будет с ними. Не потому, что смирился, — размышления на эту тему лишь усиливали терзания. Он думал о весне отвлеченно, словно они существовали в разное время — весна в свое, а он, Александр Кармин, в свое. И время у них разное, и интересы тоже разные. Он считал дни, проведенные в тюрьме, и у него выходило, что апрель катится к середине. Вот-вот вскроется Гуж. И пойдет крутить льдины по воде. И половодьем захлестнет все окрест. И бить щук тогда острогами — одно наслаждение. Бить ночью, с фонарем, слегка побаиваясь не очень-то шустрого рыбнадзора.

Каждый из сидевших в камере пытался по очереди выглядывать в окно. То ли желая посмотреть, что делается на воле, то ли надеясь увидеть кого-нибудь из родственников и передать весточку, ведь терзаются небось в неведении.

Теперь Кармин знал наверняка, что с железной логикой было продумано все — от ареста до допроса. Их распихали в камеры, которые выходили во внутренний двор. Их разместили так, чтобы члены штаба, которых, конечно же, Караваев знал лучше других, не сидели вместе. Только однажды они оказались на несколько часов вместе с Филиным, но рядом так демонстративно устроилась пара незнакомцев, что они почти не говорили. Да и о чем говорить? Он только спросил:

— Видел Караваева?

Филин кивнул головой.

— Глаза бы мои на него не смотрели…

Ночи приносили облегчение. Они валили людей на пол, на тряпье. Во сне удавалось забыться. А дни тянулись нещадно, словно медленная лебедка, выбирающая из колодца бесконечный трос. Шаги за дверью, крики избиваемых где-то внизу и наверху, потом тишина, обманчивая, напряженная. И снова шаги, и падения тел, и скрипучий лязг больших металлических запоров на тяжелых дверях, и нестройная перекличка на смеси русского и немецкого языков, и снова тишина. И тогда остаешься один на один со своими мыслями. Размышления не приносят ничего, кроме тупой боли, заставляющей сжиматься сердце.

Сегодняшний день выдался особым. Почти к вечеру — Кармин не слышал, с чего началось, — вдруг ударил взрыв. Окно будто вогнулось и дохнуло звуком в камеру — упругим и тяжелым. Взрыв поднял арестованных на ноги, всех, кроме Карно, только приподнявшегося с полу.

— Что случилось?

Но прежде чем успели ответить Бонифацию, захлопали зенитки, и в окне Кармин увидел стайку самолетов, пронесшихся над самой крышей.

Потом еще раздалось несколько взрывов, то громких, то более приглушенных. По коридору забегали. Раздались голоса команд. И Кармин понял, что это бомбежка и что виденные им самолеты наши, советские. Но тут все утихло. А в камере — и Александр был уверен, не в одной только их камере — принялись горячо обсуждать первую, за все эти долгие месяцы оккупации советскую бомбежку Старого Гужа.

— А-а, черти, забегали?! — бормотал Карно и показывал рукой в сторону двери. — И чего они, родимые, не угодили в это проклятое богом здание?! Уж лучше бы вместе с палачами нашими. Хоть местью бы насытились!

— Бонифаций, а это ведь значит, что мы набираем силу! Видишь, и до Старого Гужа руки дошли!

— Может, о нас узнали? — тихо, чтобы не слышали соседи, сказал Бонифаций.

— Токин, думаешь? — произнес Кармин.

Бонифаций кивнул.

— Добрался, наверно.

— Что он там расскажет?! — Кармин поперхнулся. — Что вышел один? Жалкая шайка приятелей отказалась выполнить его, руководителя, приказ?! Не больно это красиво!

— Не в красоте дело! Ведь остались не для развлечения картежного, — обиженно сказал Бонифаций. — Коль не так что сделали — на том свете сочтемся! Главное — жили по-людски и умрем, как жили.

— Не хочется умирать, — задумчиво протянул Кармин. — Не хочется, — повторил, словно уговаривая себя.

— Так, к слову сказал, — поспешил заявить Карно. — Умирать нам ни к чему! Пусть они умирают. А мы еще, Сашок, с тобой поживем назло Караваевым!

Он сел, обнял Кармина своей сухой сильной рукой и умолк. Так, молча, обнявшись, они и просидели до сумерек.

Списки были готовы, но требовалось выполнить формальности — заверить их в военной комендатуре. Шварцвальд тем временем заартачился, считая, что тайная полиция не произвела должного расследования и предлагаемая столь массовая экзекуция не пойдет на пользу, а вызовет лишь озлобление и, возможно, беспорядки. Моль говорил с комендантом по телефону резко, как не разговаривал никогда. Но Шварцвальд стоял на своем.

— Дитрих, я прекрасно понимаю, что вы проделали огромную работу. Но как комендант, отвечающий за жизнь города, а не нескольких десятков свиней — поймите, мне их не жаль, — я не разделяю вашего мнения о необходимости расстрела всех восьмидесяти человек.

— Семидесяти двух, — поправил Моль.

— Пусть даже стольких…

— Но мы доказали виновность каждого из них. Вы можете ознакомиться с протоколами допросов в любую минуту.

— Хорошо, — Шварцвальд поморщился. Моль выходил из себя, а ссориться с ним из-за такого, хоть и не пустякового, дела, все-таки не следовало. — Предлагаю компромисс. Расстреляйте сейчас любую выбранную вами половину виновных. А остальных можно будет расстрелять позже. Посмотрим, какова будет реакция населения. Останется шанс сыграть на нашей справедливости.

Моль хотел вспылить, но мысль коменданта показалась разумной, тем более что расстрел в две очереди устраивал его больше — сделать приготовления к сегодняшней ночи едва успевали.

— Я к вам зайду, Вильгельм, — сказал Моль, — и мы обсудим лично.

— Милости прошу. Угощу французским коньяком и чашечкой доброго кофе.

Перепечатка сокращенных списков заняла полчаса. Когда Моль вошел в кабинет Шварцвальда, просторный настолько, что казался скорее временным прибежищем, чем рабочим местом, комендант, надев очки, просматривал недельную сводку.

Они перешли к кофейному столику, и Моль передал Шварцвальду список, уже заверенный им и Гельдом. Шварцвальд увидел только цифру «тридцать семь» и, не глядя, подмахнул документ. Отложив его в сторону, сказал:

— Вы не забыли, дорогой Дитрих, что в списках расстрелянных должен быть и Караваев. Берлин очень настаивает на этом.

— Конечно, не забыл. Хотя признаюсь, сам Караваев почему-то не разделяет разумности этого шага. Впрочем, наверху виднее.

— Вы его повезете на расстрел?

— Нет. Пусть поверят на слово.

— Когда планируется?

— Сегодня в полночь.

Шварцвальд вздрогнул.

— Не ожидал такой оперативности.

— Не забывайте, дорогой комендант, что порабощенные — это порох. И его надо как следует подмочить, иначе трудно спать спокойно. Как вам понравилась советская бомбежка?

Шварцвальд отхлебнул кофе.

— Случайность. Чистая случайность. Агония умирающего зверя.

— И я так думаю, — поддакнул Моль.

— Как поступим дальше, дорогой Дитрих? Объявим по городу широко или ограничимся беспроволочным сообщением? От слухов страхов больше.

— Честно говоря, Вильгельм, это уже ваше право. Я бы объявил.

— На том и порешим.

Моль встал, подошел к телефону и, набирая номер, сказал:

— А коньяк-то у вас, комендант, не очень… Легковесен! Я бы сказал, молод!

В трубке ответили.

— Вы, Гельд? Да, все готово. Прошу к полуночи, как договорились. Так, так…

Он повторял это слово с одинаковой интонацией, будто подводил черту под каждым из сообщений своего собеседника.

— Отлично. Постарайтесь убрать сумасшедших баб, которые дежурят напротив ворот. Придумайте что-нибудь. Не поверят — разгоните. Завтра будет официальное сообщение. Да, я у господина коменданта. Сейчас спрошу.

Он повернулся к Шварцвальду.

— Вы не хотите с нами проветриться сегодня ночью? Обещаю яркое зрелище.

Шварцвальд на мгновение задумался, сделав вид, будто допивает кофе, потом небрежно сказал:

— Пожалуй, нет, дорогой Дитрих. Чертовски устал сегодня, и болит голова. Мигрень с детства. К весне дает о себе знать. Как будто ломит старые кости.

— Воля ваша. — И в трубку: — Как договорились, Гельд. Мою машину подадите в полночь.

Они сели к столу и вновь принялись тянуть кофе. Моль посмотрел на часы. Половина восьмого. Моль внезапно встал.

— Пойду вздремну, а то ночка будет не из легких. И так каждое утро мешки под глазами. Проклятая зима нагоняет старость.

Взяв со стола список, он вышел, помахав Шварцвальду рукой.

Кармин задремал, словно для того, чтобы увидеть именно тот сон. А снилось ему голубое-голубое небо, по которому журавлями, очень похожими на три краснозвездных самолетика, виденных днем, скользили беззвучные, как в немом кино, тени и раздавались взрывы. Тело Кармина откликалось на эти взрывы радостью. Одна из этих взрывных волн оказалась особенно сильной.

Кармин очнулся. Над ним черными тенями стояли два полицейских, резко выделявшихся на фоне беленого потолка, залитого ярким, не по-ночному экономным светом.

Кармин огляделся — людей в камере не хватало. Не было Бонифация.

Полицейский ударом ноги пнул его в бок.

— Ты, паскуда, вставать будешь?! Скоро отоспишься! — Он загоготал.

Кармин поднялся. Его вытолкнули в коридор, который был заполнен народом и гудел десятками голосов. Александр лицом к лицу столкнулся с Филиным.

— Что это значит? — В голосе Глеба звучала тревога.

— Может, бомбежки боятся и в лагерь перевести хотят, как грозились.

— Ночью-то? Что, им дня мало?!

Кармин сонно зашагал по ступенькам крутой лестницы, на каждой площадке которой стояло по два немецких солдата с автоматами на изготовку.

Не без самодовольства Кармин подумал: «Боитесь нас, черти! Безоружные мы, а все равно боитесь, будто вооружены мы до зубов!»

Двор был залит светом прожекторов, и бок о бок стояли тяжелые грузовики, крытые брезентом. Ночь была звездная с кокетливым народившимся месяцем, будто посаженным на край крыши. Последний раз Кармин видел тот же двор, припудренный мартовским снежком. Это был день расстрела Толмачева. Сегодня от камней шел тихий теплый дух. Не было ни ветерка.

Арестованных, разбив на семерки, загоняли в грузовики, в которых уже сидели гитлеровцы.

Защелкали запоры бортов, и машины одна за другой взревели моторами.

Сразу стало легче дышать, поскольку тишина душила, тишина сковывала волю, рождала невольный страх.

Сегодня Александр смог увидеть многих из своих друзей, с которыми ни разу не встречался со времени ареста. Перед ним видением страшным и неожиданным мелькнуло изможденное лицо Катюши с безумными от непроходящей боли глазами. Кармин даже не успел взглянуть на нее толком, как их растащили, и он не смог бы поручиться, что это была она, Катюша Борисова, или, вернее, то, что от нее осталось. Кармин ловил на себе жадные, вопрошающие взгляды ребят. Братья Архаровы, Стас Тукмаков, Казначеев…

«Значит, они не выпустили почти никого! Но почему нас так мало? Где остальные? Может, все-таки удалось отбрехаться и их освободили? Так это хорошо! Так это же почти победа! Хотя весь штаб, за исключением Токина и Караваева, здесь. Точная информация…»

Моль с Гельдом ехали в мощном черном «вандерере».

Моль пристально всматривался в полосы света, выхватывавшие из темноты, углы старогужских заборов, состарившихся за одну зиму настолько, что молодые веселые палисадники превратились в пустыри заброшенного города.

Лимузин обгонял грузовики, порой выскакивая на тротуары, и, когда последний остался позади, круто повернул к Коломенскому кладбищу. Водитель хорошо знал дорогу. Ему трижды пришлось быть здесь только сегодня. «Вандерер» затормозил, почти уперевшись бампером в огромный старый дуб со срезанной снарядом вершиной, будто в целях маскировки уложенной на склон высокого железнодорожного полотна. Моль вышел из машины и зябко поежился: «Легковато оделся. Так и простудиться можно. Опять гланды с куриное яйцо вздуются. В этой проклятой России не было дня без болячки: то гланды, то почки, то сердце…»

Лучи сильных фар упирались в желтую глину, выброшенную из большого, метров в десять, рва, зиявшего бездонной чернотой.

Солдаты, застывшие с автоматами на изготовку, оцепили с трех сторон небольшой пятачок между кладбищенской стеной и железнодорожной насыпью. Земля, выброшенная из рва, прямо на насыпь, своим валом как бы продолжала стену за рвом. Разбрызгивая жидкую весеннюю грязь, подскочил сержант и доложил, что все сделано согласно инструкции. Моль хотел пройти к яме и посмотреть, какова глубина, но хлюпающая грязь остановила его. Он подтянул на коленях брюки и, выбрав местечко посуше, остановился на бугорке, довольный тем, что не промочил ног.

Со стороны города послышался шум идущих машин, и Гельд бросился им навстречу, скользя по комьям сырой глины. Размахивая руками, он давал указания, тонувшие в шуме моторов. Грузовики, визжа колесами по глине, развернулись строем и, образовав полукруг, ударили светом фар в насыпь и яму перед ней. Ночь обернулась ярким днем. Только в слепящем свете фар от каждой кочки, от каждого предмета бежали, словно хотели скрыться от этого всепроникающего света, жалкие, тощие тени.

Когда Кармин выпрыгнул из грузовика и увидел сложное автомобильное построение, он сразу понял, что это конец. Стоявшая с краю машина наехала колесом на кочку, и задранная правая фара бросала свет далеко вдоль ограды кладбища на стену часовни.

«До нее метров сто, и в подполе оружие! Если броситься всем сразу, то в суматохе они не сообразят, где свои, а где чужие, и можно уйти. До спасительной темноты двадцать шагов, не больше. Если всем уйти не удастся, то хоть кому-то».

Кармин услышал рядом тихий женский плач. Он не понял, чей это, но сразу перед глазами всплыло лицо Катюши.

«Что же ты, Юрий, не прихватил ее с собой или не спрятал куда подальше?! Неужто подумал, что ее не тронут?»

Плач произвел на Александра странное действие — он как бы сковал волю, разоружил его. Кармин понуро опустил руки, уставившись на часовню. На яму Александр смотреть не хотел. Часовня притягивала его взгляд. Она служила как бы немым укором, и Кармин мучительно вспоминал, что говорил, стоя там всего месяц назад, когда бунтовал против Токина.

Арестованных тем временем разбили на группы. Стоявшую справа толчками в спину отогнали к яме и выстроили лицом к насыпи. Только один — самый маленький — арестованный повернулся. И Кармин узнал в нем двенадцатилетнего сына типографского рабочего Владимира Кострова. Игорек не раз с гордостью подносил до стадиона карминовский чемоданчик.

— Сволочи, ребенка пожалейте! — крикнул он, но выросший из темноты Гельд заорал:

— Заткни глотку, а то глиной замажу!

Отец, стоявший рядом с Игорьком, взял сына за плечи и повернул лицом к насыпи, но мальчик, держа руку у глаз, еще продолжал щуриться от ослепительного света фар. И ударили автоматы. Они били из стоящей в темноте шеренги оцепления. Фигуры напряженно ждавших людей, подобно белым столбам, начали ломаться. Несколько рухнуло в яму. Игорек, которого отец перед залпом оттолкнул в сторону, остался лежать на бугре, цепляясь скрюченными пальцами за мокрую рыжую глину. Фонтанчики пуль заплясали по рукам, и тело медленно сползло вниз.

Когда повели к яме вторую семерку, Кармин, истошно выкрикнув, ринулся на ближайшего солдата. Еще кто-то метнулся из соседней группы. Раздался поспешный выстрел, второй… Потом крики слились в рев.

Ударом ноги Кармин опрокинул стоявшего рядом немца и вырвал из рук автомат. Он совсем уже разогнулся, поднимаясь навстречу кинувшемуся от легковой машины Молю, но спина будто вспыхнула от огня, и автомат стал тяжелым, таким тяжелым, что сразу пригнул его к земле.

Моль не ожидал, что так тщательно продуманный сценарий расстрела полетит насмарку.

— Стрелять! Всех стрелять! — в панике завопил он и, вырвав из кобуры парабеллум, начал посылать пулю за пулей в сторону еще стоявших у ямы людей. Потом кинулся к месту, где происходила свалка.

В свете со всех сторон направленных фар тени плясали по ночному небу, будто шла схватка гигантов. Моль увидел одного из арестованных, поднимавшего ему навстречу автомат. Он попятился. Но очередь в спину скосила русского, а Моль для верности сделал еще один выстрел. Все смешалось на тесной площадке. Стреляли в упор, в каждый штатский костюм. Добивали раненых, пытавшихся встать из грязи. Наконец побоище кончилось, и запыхавшийся Гельд сказал:

— Кажется, все…

— Пересчитайте трупы! Если ушел хоть один арестованный, голову сниму! Слышите? Сниму голову!

Моль тяжело зашагал к машине и, плюхнувшись на сиденье, словно последним выстрелом, захлопнул дверь. Сквозь запотевшее стекло он видел, как солдаты начали стаскивать трупы к яме, а Гельд считал лично. Моль сидел в теплой машине, но у него мелко стучали зубы. Он пытался сдержать дрожь, чтобы не заметил шофер. А тот, вцепившись в руль, смотрел широко раскрытыми глазами на происходившее, как бы стараясь непременно запомнить все до мельчайших подробностей.

Устало подошел Гельд.

— Все в порядке, господин оберштурмбаннфюрер! Трупов, к сожалению, даже на один больше — убит один из полицейских, копавших яму.

— Черт с ним, Гельд, садитесь. Остальное доделают без нас, — уже миролюбиво сказал Моль.

Гельд, хлюпая мокрой одеждой, завалился на заднее сиденье, и «вандерер», взвыв мотором, выскочил из светового каре.

Вскоре навстречу опять помчались углы домов и заборов Старого Гужа. Моль устало прикрыл глаза.