Унгерн. Демон монгольских степей

Глава девятая ТРИУМФ БАРОНА. ГАМИНЫ И ЧЖАН ЦЗОЛИНЬ

воё пребывание в Урге барон Унгерн-Штернберг начал с приказов выпустить из тюрем всех монголов и ликвидировать местных революционеров и евреев. Мародёры, грабившие китайские лавки, расстреливались на месте или вешались. Еврейский погром в городе прошёл в ночь на 5 февраля, когда были убиты около пятидесяти человек. В ходе наведения порядка кровавыми палачами заявили о себе Сипайло, его помощник капитан Безродный и унгерновский вестовой Бурдуковский.

Отношение Унгерна к монголам было самое дружественное. Поэтому не случайно Выпущенные из тюрьмы князья Максаржав, Тогтого, Пунцагдорж и другие Стали служить ему. Роман Фёдорович хотел видеть в лице степной аристократии свою социальную опору в Халхе не в будущем, а уже сейчас.

В первые дни после взятия монгольская столица являла собой достаточно странное для войны зрелище. Один из унгерновцев, находясь в эмиграции, красочно писал о тех днях, с явным преувеличением:

«Страшную картину представляла собой Урга после взятия её Унгерном. Такими, наверное, должны были быть города, взятые Пугачёвым. Разграбленные китайские лавки зияли разбитыми дверьми и окнами, трупы гаминов-китайцев вперемежку с обезглавленными замученными евреями, их жёнами и детьми, пожирались дикими монгольскими собаками. Тела казнённых не выдавались родственникам, а впоследствии выбрасывались на свалку на берегу речки Сельбы, Можно было видеть разжиревших собак, обгладывающих занесённую ими на улицы города руку или ногу казнённого. В отдельных домах засели китайские солдаты и, не ожидая пощады, дорого продавали свою жизнь. Пьяные, дикого вида казаки в шёлковых халатах поверх изодранного полушубка или шинели брали приступом эти дома или сжигали их вместе с засевшими там китайцами».

В городе свирепствовал комендант Сипайло. Выпускник томской классической гимназии, не воевавший ни дня на фронте, стал у атамана Семёнова хозяином одного из самых страшных застенков — бадмаевского особняка в Чите. Сипайло вызывал такую всеобщую ненависть к своей личности, что Семёнов даже отдал приказ тайно убить человека, которого он произвёл в офицеры и который за считанные месяцы дослужился до чина полковника. Атаманского контрразведчика спасло то, что он бежал к барону Унгерну фон Штернбергу на станцию Даурия, записавшись добровольцем в Азиатскую конную дивизию.

Сипайло, не раз избиваемый публично бароном «за злодейства», был нужен Унгерну в качестве палача. Роман Фёдорович говорил так:

— Это мой Малюта Скуратов...

Сам полковник Леонид Сипайло, преданный барону больше чем собака, иллюзий в отношении своего будущего не строил:

— Мне скрыться негде. Если прогонит от себя дедушка (так он величал барона. — А.Ш.), одна дорога — пуля в лоб...

— Мне всё едино, что у красных, что у китайцев, что у белых — петля. Пулю для меня точно пожалеют.

— Жить и дышать могу только при Романе Фёдоровиче...

Сипайло в Монголии стал называть себя не иначе как «известный душитель Урги и Забайкалья». С его именем связаны самые дикие злодеяния, творимые унгерновскими «азиатами» на станции Даурия и в Урге.

...Став фактическим военным диктатором Халхи, семёновский генерал-лейтенант оставался при том как бы в «политической тени». Для начала он созвал монгольских князей и особо почитаемых лам и объявил им о своём желании сделать следующее:

— Я ставлю целью своей жизни восстановление трёх династий: русской, монгольской и китайской, циньской...

— В ближайшие дни я восстановлю автономное монгольское правительство, в котором готов занять пост военного министра...

— Нам с вами сегодня же необходимо выбрать счастливый день для восшествия на свой законный трон Богдо-хана, пригласив его с супругой в Ургу...

Известие о том, что хутухта возвращается в столицу, ургинцы встретили с большим ликованием. В конце февраля состоялась официальная коронация Богдо-гэгена, на которой барон Унгерн фон Штернберг присутствовал в качестве почётного гостя. Теперь вся высшая светская и религиозная власть во Внешней Монголии — Халхе сосредоточилась в руках одного человека — Богдо-хана Джебцзун-Дамба-хутухты.

На коронацию в Ургу съехались почти все князья Халхи вместе со своей многочисленной челядью и родней. В столицу прибыли тысячи лам из всех больших монастырей и совсем скромных дацанов Монголии. Это был действительно всенародный праздник.

Азиатская конная дивизия квартировала в Маймачене, в котором нашлось много брошенных китайцами жилых домов. К празднику барон приказал пошить в ургинских швальнях новую форму для своих конников. Она состояла из тёмно-синего тарлыка (монгольского полушубка, обшитого сверху материей) вместо шинелей, фуражки с шёлковым верхом и висевшего за плечами башлыка, внутри тоже шёлкового.

Башлыки и донца фуражек отличались цветом материи. У татарской сотни они были зелёные, у тибетцев — жёлтые, у штаба — алые. Погоны различались друг от друга (по собственноручным рисункам Унгерна), но все знаки были изготовлены из белого металла — серебра.

Роман Фёдорович, как человек «сугубо военный», к форме одежды своих подчинённых в лучшие времена относился с известным пристрастием. Но таким «лучшим временем» были для него дни после взятия Урги. Больше возможностей навести хотя бы относительное единообразие формы у своих подчинённых генерал-лейтенант Унгерн не имел. Впрочем, такое положение сохранялось у белых и красных на протяжении всей Гражданской войны.

Известно, что барон сам рисовал образцы погон для нестроевых чинов своей дивизии. Интенданты имели красные погоны, ветеринары — синие, нижние чины мастерских — фиолетовые. Санитары, фельдшеры и нижние чины медицинской части носили синие погоны с красным крестом. На всех погонах стоял литер «Д», что означало «Даурия».

На примере отряда Чидорга Батора Пог Чжибхоланта (такую фамилию носил перешедший в монгольское подданство русский генерал-майор Левицкий) известен цвет погон конных полков Азиатской дивизии. Они были жёлтого цвета, окантовка и просветы — фиолетовые. Пуговица и «знак Чингисхана» на погонах изготовлялись из белого металла (серебра).

Собственно говоря, к коронации Богдо-хана приодеться успели только часть сотен Азиатской конной дивизии. Они и участвовали в торжественной церемонии. Приказы барона на этот счёт гласили следующее:

— К трём часам ночи назначенным сотням подседлаться, надеть новую форму и быть при полном вооружении...

— Из Маймачена выступить походным порядком при оркестре...

— В Урге построиться шпалерами вдоль дороги от Святых ворот Зимнего дворца Богдо-гэгена и до главной кумирни — храма Май дари.

Унгерновцы выстроились вдоль дороги, по которой предстояло проехать торжественной церемонии, вместе с отрядами воинов монгольских князей. Есаул Макеев писал, что когда из дворца показались первые всадники — «конные вестники» — трубившие в трубы и раковины, «войска замерли, тысячи людей превратились в каменные изваяния».

За «конными вестниками» лошади не без труда везли колесницу в виде пирамиды из трёх толстых, раскрашенных в разные цвета брёвен. Пирамиду венчал шест с огромным монгольским флагом. Он ослепительно блестел на солнце золотом парчи.

Золотом блестела и эмблема независимости Халхи, установленная ещё в 1911 году. Это был первый знак созданного двести лет назад Ундур-гэгеном Дзанабадзаром алфавита «Соембо» — старинный национальный символ монголов.

Так Монголия снова превратилась в независимое от Китая теократическое государство, каковым она была в 1911-1915 годах. И эту государственную независимость Халхе принёс белый генерал-лейтенант Роман Фёдорович Унгерн фон Штернберг.

Было образовано монгольское правительство, председателем которого и министром внутренних дел стал один из самых влиятельных и богатых лам Джалханца-хутухта, близкий друг Богдо-хана. Военным министром стал князь Максаржав. Унгерну достался пост главнокомандующего вооружёнными силами Автономной Монголии. Его заместителем и командующим монгольскими войсками стал Джамбалон.

Богдо-хан Джебцзун-Дамба-хутухта, в знак признательности, возвёл всех офицеров Азиатской конной дивизии в ранг монгольских чиновников по прежней циньской системе из шести чиновничьих рангов. Теперь они могли носить специальные шапочки с шариками разных цветов в зависимости от рангов. Старшему полагался красный коралловый шарик, далее по нисходящей шарики красный с орнаментом, голубой прозрачный, синий непрозрачный, прозрачный бесцветный. Шапочку чиновника самого низшего ранга украшал белый фарфоровый шарик.

Разумеется, никто из русских офицеров к такому маскарадному одеянию всерьёз не относился. Кроме одного-единственного человека — самого барона Унгерна.

Роман Фёдорович получил титулы цин-вана (ранее он был просто ваном) и ханский, который давался только чингизидам по крови. Теперь звание звучало так: «Возродивший государство великий батор, командующий». Генерал теперь имел право носить жёлтый халат-курму (или дэли), жёлтые сапоги, иметь того же священного цвета поводья на лошади, вдевать в шапочку трёхочковое павлинье перо «отго» и ездить в зелёных носилках-паланкине.

Впрочем, прибалтийский барон и монгольский хан фон Унгерн-Штернберг не собирался полностью облачаться в одежду цин-вана. Он преобразил положенный ему шёлковый халат священного жёлтого цвета в полурусский, полувосточный мундир и носил халат с генеральскими погонами, портупеей и орденом Святого Георгия. В таком одеянии образ «самодержца монгольских степей» донесла наиболее известная его фотография, сделанная незадолго до его расстрела в Новониколаевске.

Титул цин-вана получили ещё четыре человека: генерал Резухин, бурят Джамбалон, командир монгольского отряда Найден-гун и князь восточной части Халхи Лувсан-Цэвен. Но в отличие от барона поводья на их лошадях были не жёлтого, а коричневого цвета. Резухин имел звание «Одобренного батора, командующего», Джамбалон — «Истинно усердного», а Лувсан-Цэвен, самый надёжный для барона человек из монгольских князей — «Высочайше благословенного командующего».

В коронационной процессии генерал-лейтенант семёновской армии занимал особенное место, которое говорило всем и каждому о его значимости в случившемся торжестве. За пирамидой с флагом ехала позолоченная открытая коляска, дело рук китайских мастеров. В ней величественно сидел возвратившийся в столицу Богдо-гэген — Живой Будда. При подъезде коляски толпы народа опускались на одно колено.

По бокам коляски скакали монгольские князья в полном одеянии присуждённых им рангов чиновников. За коляской ехал всего один-единственный всадник. Это был «возродивший государство великий батор, главнокомандующий» Роман Фёдорович Унгерн фон Штернберг. Барон был в одеянии цин-вана, которое отливало под солнечными лучами желтизной священного цвета. Это был его полный триумф — триумф рыцаря-крестоносца XX столетия: он, монархист-«интернационалист», возродил в Монголии монархию.

Перед коронованием Богдо-гэгена Унгерн-Штернберг сказал в своём окружении непривычно торжественные слова:

— Завтра будет восстановлена власть его святейшества Богдо-хана. Теперь на очереди восстановление монархий в России и Китае. Романовых и династии Цинь...

Непосредственную охрану личности Джебцзуиа-Дамбы-хутухты в день его коронования несли цэрики-гвардейцы. Они были одеты в красные терлики и носили жёлтые нарукавные повязки с чёрной свастикой — священный знак «суувастик».

Свастика, тогда один из символов Востока, ещё не стала символом фашизма. Она имела самое различное «хождение» в Гражданской войне в России. В 1918 году в войсках Юго-Восточного фронта она была введена, как нарукавная эмблема», В.И. Шориным, советским военным специалистом, полковником старой русской армии. Свастичный нарукавный знак носили красноармейцы калмыцких частей Отдельной 11-й армии. На их головных уборах вместо красной звезды красовалась голубая свастика. В Забайкалье у бурят, воевавший на стороне Советской власти, имелось красное знамя с чёрной свастикой...

Торжественное богослужение состоялось в храме Майдари. Затем светская часть коронации продолжилась в Шаро-Ордо — Златоверхом дворце. Праздник длился несколько дней. И всё это время в многочисленных юртах на берегах реки Толы шли пиры. Самыми почётными гостями были унгерновцы, им в эти дни барон позволял всё.

...Взятие Унгерном столичной Урги и коронация Богдо-хана не принесли мира на землю Халхи. Один из китайских генералов, бежавший на север к советской границе, — Чу Лицзян решил вернуть себе город. Унгерн ошибся, посчитав, что китайские войска навсегда покинут территорию Халхи. Они двинулись не в Маньчжурию, а обратно.

Первое донесение о том, что китайские войска от русской границы двинулись на Ургу, барону Унгерну-Штернбергу принёс знакомый лама из дацана в Кяхтинском Маймачене. Он настолько спешил в монгольскую столицу с тревожной вестью, что загнал не одного степного коня.

Лама говорил с цин-ваном, спасителем Богдо-гэгега и дарителем государственной независимости Халхи, с искренним почтением:

— Господин великий батор. Солдаты-гамины идут на Ургу. Их много.

— Китайская армия идёт на Ургу? Откуда?

— От русской границы. Из Кяхтинского Маймачена.

— Разве они не ушли в Маньчжурию через Забайкальский край? Ведь Чен И шёл в Улясутай?

— Чен И в китайском Маймачене вёл переговоры с советскими начальниками. Но теперь о переговорах не может быть и речи.

— Почему?

— Китайские солдаты устроили в городе резню всех русских, там проживавших. Не пощадили ни детей, ни: женщин, ни стариков. По слухам, убито было в один день до трёхсот человек.

— Что же сказал по этому поводу Чен И?

— Он и генерал гаминов Чу Лицзян сказали, что это месть за убитых в Урге купцов и солдат.

— Значит, китайскими войсками, идущими к Урге, командует генерал Чу Лицаян?

— Он, господин цин-ван. Чен И в последний день уехал в Маньчжурию.

— А что говорят рядовые солдаты?

— Они говорят, что идут брать обратно Ургу потому, что тысячу вёрст по зимней степи, среди враждебных им монголов, к Улясутаю в голоде и холоде они не выдержат. И что в военной победе они смогут спасти свои жизни.

— Правильно говорят. Скажи, лама, чем генерал Чу Лицзян ободряет своих солдат?

— И генерал гаминов, и Чен И всюду говорят, что русских солдат, господин цин-ван, в Урге совсем мало. И что их можно взять голыми руками.

— Голыми руками. Пусть попробует это сделать хоть в степи, хоть под Ургой. Спасибо тебе за весть.

— Я лама. И потому верен Богдо-гэгену, нашему Живому Будде, и его командующему.

— Хорошо сказал. Иди. Твои дорожные расходы будут оплачены с лихвой. Мой адъютант наградит тебя китайским серебром за весть, принесённую вовремя...

Цин-ван Роман Фёдорович Унгерн фон Штернберг сразу же отправился в дом Живого Будды. Но Богдо-гэген уже знал о походе гаминов от русской границы на Ургу. Джебцзун-Дамба-хутухта понимал, что в случае победы китайцы уже не ограничатся в отношении его домашним арестом. Поэтому с тревогой спросил великого батора:

— Гамины генерала Чу Лицзяна хотят взять Ургу обратно. Можно отстоять независимость Халхи от Пекина? Скажи мне прямо, цин-ван?

— Можно, ваше величество.

— Сражаться будешь ты и верные мне ваны. Чем я могу помочь моим воинам кроме молитв?

— Надо объявить мобилизацию ваших подданных от 19 до 25 лет. Пастухи-араты от 25 до 45 лет должны составить отряды для охраны своих округов-хошунов.

— Но призвать пастухов под знамя войны быстро не удастся. Ты, цин-ван, должен это знать. Степь обширна.

— Об этом я знаю. Вся надежда на отряды ванов, чьи кочевья вблизи Урги.

— Хорошо. Сегодня же они получат мои указы пополнить твоё доблестное войско...

Едва успел барон вернуться в Маймачен, в штаб дивизии, как прибыл новый вестник-лама. Но теперь — с пустынного юга Халхи. Он привёз не менее тревожную весть из Кяхтинского Маймачена:

— К монастырю Чойри-Сумэ подошли пекинские войска. Они соединились там с конницей генерала Го Сунлина, бежавшего из Урги.

— Ивановский, расстояние от Урги до Чойри-Сумэ?

— Вёрст 250 по карте, Роман Фёдорович.

— Близко. Скажи мне, лама, китайцы скоро будут наступать от монастыря на Ургу или задержатся?

— Они имеют мало припасов, поэтому в поход выступят в ближайшие дни.

— У генерала Го Сунлина много конницы?

— Тысячи три совсем плохих всадников. Это те, что стояли в Урге и бежали от тебя, господин цин-ван.

— Как ведёт себя местное население близ монастыря?

— Когда стали подходить первые отряды гаминов, пастухи угнали стада подальше в степь. Туда же отъехали их семьи.

— А что монастырские ламы?

— Они молятся за Богдо-гэгена и за твою новую победу над гаминами, господин цин-ван...

Как военачальник, семёновский генерал-лейтенант понял простую истину: противник брал его в кольцо. Если китайское командование в Халхе — Чу Лицзян и Го Суялии — смогут согласовать свои действия по времени и одновременно подойти к Урге, отстоять город будет трудно.

Сперва барон решил разбить китайские войска у монастыря Чойри-Сумэ. Он двинул против своего старого знакомого генерала Го Сунлина большую часть Азиатской конной дивизии и отряд князя Найден-гуна, состоявший из трёх сотен монголов-чахар. Общее командование Унгерн возложил на себя.

Сражение в южных полупустынных степях Халхи состоялось в конце марта 1920 года, когда равнина на высотках начала покрываться молодой травой. Китайцы, вероятно, не ожидали внезапного появления близ Чойри-Сумэ больших сил неприятельской конницы, если за таковые можно было считать тысячу умелых всадников. Унгерн не стал маневрировать в степи, нанеся по войску генерала Го Сунлина удар в лоб, одновременно угрожая ему охватом с флангов.

«Поле смерти» под монастырём Чойри-Сумэ (по-русски — Чойрын) вполне оправдало себя. Генерал Го Сунлин, как и в ургинском деле, сумел со своей кавалерией (которая в три раза превышала численность всей Азиатской конной дивизии) уйти в Китай почти беспрепятственно. Но вся пехота гаминов полегла под ударами сабель.

Трофеи в той степной баталии оказались велики — десять тысяч винтовок самых разных систем. Преобладали японские «арисаки». Унгерн стал обладателем огромного по меркам Халхи арсенала, если к числу этих трофеев добавить четыре тысячи винтовок, захваченных у китайцев при штурме Урги. Теперь вся Азиатская дивизия была вооружена новейшими системами ручного огнестрельного оружия. Барон распорядился часть винтовок передать монгольским войскам, которыми командовал бурят Джамбалон. Тот имел под своим командованием пять тысяч конных цэриков и очень нуждался в оружии. Прибывавшие княжеские рекруты его имели самое малое число.

Романа Фёдоровича беспокоило следующее: патронов в трофеях опять почти не оказалось. Выход из положения нашёл русский инженер из Урги Лисовский, который пришёл на приём к Унгерну после битвы при Чойри-Сумэ:

— Господин генерал. Поговаривают, что ваши запасы патронов оставляют желать много лучшего.

— У меня их почти нет на сегодня.

— Тогда я предлагаю вам наладить патронное производство здесь, в Урге. Благо такие специалисты в русской колонии сегодня есть.

— На складе в Маймачене есть порох и пустые патронные гильзы. Но нет свинца и меди для отливки пуль. Металла в Халхе взять неоткуда.

— Верно, свинца и меди здесь не найдёшь даже в лавках у китайцев. Но выход, господин генерал, есть.

— Какой?

— Можно отливать пули из стекла.

— Из стекла?! Но оно же колется при ударе.

— При выстреле из ружья стеклянная пуля летит не хуже свинцового заряда. Я это уже опробовал не раз на охоте на птицу.

— Но человек не птица.

— Ну и что. Он же не носит стальную кирасу. Литая из стекла пуля пробьёт мундир китайского солдата не хуже, чем оперение дикой утки. Я за это ручаюсь своей головой.

— Хорошо, если головой. Денег на производство патронов со стеклянными пулями я дам. Но, смотри у меня, в случае чего — карать буду строго...

Инженер Лисовский сдержал своё слово. Импровизированный ургинский патронный завод заработал в самые ближайшие дни. Уже вскоре, в полки Азиатской дивизии поступили первые партии, пусть и небольшие, ружейных патронов с пулями, отлитыми из синеватого стекла. Провели пристрелку. Барону доложили о том, что вести огонь такими патронами можно на предельную дальность стрельбы из винтовок и кавалерийских карабинов.

Теперь главным противником барона стал генерал Чу Лицзян. Он шёл на Ургу по опустошённой во время бегства местности: солдаты, не имея провианта, грабили тогда монгольские кочевья, поселения русских и даже своих, китайских колонистов. Это привело к тому, что монголы, ненавидевшие гаминов, вместе со стадами, бросая юрты, ушли из мест, по которым бушевала воина. Часть из них бежала под защиту унгерновских войск. Роман Фёдорович не мог скрыть удовлетворения:

— Теперь в отрядах моих союзников-князей цэриков будет прибавляться с каждым днём. Пока я не разгромлю этого Чу Лицзяна...

Великий батор и командующий Унгерн фон Штернберг довёл численность подчинённых ему войск примерно до пяти тысяч. Точной численности ни он, ни его штаб просто не знали. Когда на допросе в Иркутске спросили, сколько тогда под его знамёнами имелось людей, Унгерн смог ответить только так:

— Знаю, что было 66 конных сотен. В Азиатской дивизии и отрядах монгольских князей людей по головам не считали.

— Почему не считали? Ведь это же были воинские силы.

— А как можно сосчитать в степи конников? Один приехал, другой уехал...

Если сам барон Унгерн не вёл должной разведки за китайскими войсками, остававшимися в Халхе, то этого никак нельзя было сказать о заинтересованном красном командовании по ту сторону границы... Семёновский генерал не знал о китайцах многого из того, что знала советская военная разведка штаба 5-й армии. Она доносила в Читу, Иркутск и ещё дальше, в Москву, телеграфной строкой следующее:

«Отступившие в беспорядке из Урги после разгрома белыми китайские войска остановились на реке Иро в 60—80 километрах южнее Маймачена. Командует ими генерал Чу Лицзян...»

«Другая группировка войск китайского правительства сосредоточилась в районе станции Ибицык. Провиант добывается грабежом трудового населения из числа монголов-аратов...»

«В 10 и 15 километрах от Ибицыка обнаружено два полка китайской кавалерии. Численность каждого по 16 тысячи человек. Полки расположились на отдых…

Юдин из полков кавалерии китайцев, стоящий у Ибицыка, днём раньше ночевал в улусе Кучеура. Там был атакован отрядом белого генерала барона Унгерна (500 русских казаков и 500 монголов при 4 орудиях) и после короткого боя разбит...»

«Дезорганизованная китайская армия прибыла в Ибицык в количестве 3 тысяч человек при 4 орудиях и 16 пулемётах. Запас боекомплектов к ним имеется...»

«Бурятская белая сотня Очирова совершила налёт на русскую деревню Карнаковку (45 километров юго-восточнее Ибицыка) и выбила оттуда китайские подразделения.

«Две сотни Унгерна — русская и монгольская — прибыли в район впадения реки Букулей в реку Иро...»

«В унгерновско-монгольских войсках много лам, которые ведут пропаганду войны против китайцев...»

Унгерновский штаб такой обстоятельной информации не имел. Его начальник полковник Ивановский говорил своим подчинённым:

— Роман Фёдорович сказал, что китайцы будут бежать от Урги по Улясутайскому тракту до самой Маньчжурии...

— У страха ноги на войне всегда велики...

— Степные ваны и их пастухи добьют китайцев, уцелевших после штурма Урги. Не нам же гоняться за гаминами по здешней степи...

Однако на деле получилось не совсем так. Пекинские генералы избавились от охватившей их паники намного раньше, чем беглецы достигли китайской границы. И Го Сунлин, и Чу Лицзян, приободрившись, удивились тому, что им пришлось спасаться от какого-то русского генерала, который имел войск в несколько раз меньше любого из них. Отряды монгольских «пастухов» почему-то в расчёт не брали.

Здесь-то китайские генералы и просчитались. Они совсем не ожидали, что отряды монголов, прекрасно знавших родную степь, окажут им достойное сопротивление. И одним из «учителей» оказался Баяр-гун, командир небольшого, плохо вооружённого отряда, действовавшего на севере Халхи. Столкнувшись с гаминами, бежавшими из Урги, Баяр-гун послал гонца к великому батору и цин-вану Унгерну:

— Господин цин-ван. Мой начальник повелел сообщить вам о том, что в местности Богодур-Цаган-Тушету-ycy появились отряды гаминов. Их много.

— Пешие или конные?

— Больше пешие. Конных солдат мало. Идут на юг от Маймачена. Медленно идут.

— Отрады китайцев большие?

— Больше войска Баяр-гуна в несколько раз. Человек по двести, а то и триста.

— Что просил передать мне Баяр-гун, верный слуга Богдо-гэгена?

— Он сказал, что не может сразиться с гаминами. У нас почти нет ружей. А у тех, кто их имеет, совсем мало патронов.

— Баяр-гун должен хорошо знать китайцев. Пусть без боя заставляет их сдаваться в плен и складывать перед цэриками свои винтовки.

— Но как это сделать, господин цин-ван?

— На войне нужна военная хитрость. Пусть напишет китайским офицерам, которые командуют отрядами, грозное письмо от моего имени. Или они складывают оружие, или степь станет для них могилой.

— Будет исполнено, господин цин-ван. Ваш совет передам Баяр-гуну слово в слово...

Предводитель отрада монгольских конников оказался прекрасным исполнителем совета великого батора. Он написал грозное письмо начальнику двух передовых отрядов гаминов полковнику Шэн Чэнцаю. Тот принял предложение «пойти в плен» и приказал своим солдатам сложить оружие. Его примеру последовали ещё несколько командиров китайской пехоты, больше всего боявшиеся в степной войне неизвестности. И одного имени русского генерала барона Унгерна. В общей сложности в плен Баяр-гуну сдались больше тысячи человек солдат и офицеров.

На радостях от военной удачи Баяр-гун послал нового гонца к цин-вану Унгерну. Но теперь уже не за советом, а с победной вестью:

— Баяр-гун просит передать, что уже несколько отрядов гаминов испугались письма от вашего имени, господин цин-ван, и сложили оружие.

— Молодец, Баяр-гун. Где винтовки и патроны китайцев?

— Они розданы всадникам. А большая часть погружена на верблюды, караван уже идёт в Ургу.

— Хорошо. Много среди пленных офицеров?

— Почти столько же, сколько людей в отряде Баяр-гуна.

— Как ведут себя пленные гамины?

— Большинство их после сдачи оружия разбежались по степи. У нас нет людей, чтобы их ловить повсюду.

— А те, что остались, как себя ведут?

— Они просятся в солдаты к Богдо-гэгену. Хотят служить в армии Халхи. И именно в нашем отряде.

— Передай своему начальнику, что я разрешаю китайцев-добровольцев принять в его отряд. Пусть вернёт им винтовки. Но при этом присматривать за ними повнимательнее.

— Но ведь, господин цин-ван, они клянутся верно служить хутухте.

— Да они уже раз изменили клятве верными быть своему правительству в Пекине. Могут изменить и Богдо-хану...

Унгерн после блестящего разгрома войск генерала Го Сунлина поспешил к Урге, чтобы защитить её от другого противника — Чу Лицзяна. Прибыв в столицу Халхи, барон застал её в страшной панике: там уже знали подробности кровавых расправ китайцев с жителями Кяхтинского Маймачена. В храмах Урги служили молебны: ламы днями и ночами призывали силы небесные защитить Богдо-гэгена и его верноподданных. В городе под ружьё встала почти вся мужская половина русской колонии. Во главе ополченцев были колчаковские офицеры.

Когда походная колонна Азиатской конной дивизии вошла в город, войск в нём, за исключением личной гвардии Богдо-гэгена уже не было. Отряды монголов и русских ополченцев-колонистов выступили навстречу авангарду генерала Чу Лицзяна, чтобы преградить ему путь до прихода Унгерна. Роман Фёдорович остановил своего коня у входа в дивизионный штаб лишь на несколько минут, вызвав к себе дежурного:

— Хорунжий, где все войска?

— Ушли навстречу генералу Чу Лицзяну, господин генерал.

— Почему не послали за мной?

— Как не послали? Послали несколько разъездов из халхинцев. Ни один из них пока не вернулся в Маймачен.

— Плохо ищут. По какой дороге наступают на Ургу китайцы?

— Цэрики от Богдо-хана сказывали, что идут гамины то ли по Кяхтинскому тракту, то ли по Улясутайскому. Точно не знали, господин барон.

— Выпороть бы тебя, хорунжий, вмести с ханскими цэриками за такую службу, да времени нет.

— Господин генерал...

— Молчи, если виновен. Всех, кто есть в штабе, — на коней. И догоняйте дивизию без промедления...

К начальным событиям — «боям отчаяния» — Азиатская конная дивизия не поспела. Случилась редкая ситуация: конное войско Унгерна-Штернберга «проскочило мимо» походной колонны китайцев. Когда ошибка стала ясна, барон погнал свои полки и сотни в обратную сторону, на отдалённые звуки ружейной пальбы и пушечных выстрелов.

На сей раз, не в пример защите Урги, китайские солдаты сражались на редкость упорно, словно в том бою в чистом поле близ ургона Цаган-Цэген решался вопрос жизни и смерти. Роман Фёдорович скажет в тот день:

— В который раз уже вижу, что китайский солдат стоит выше своих офицеров. Даже тех, кто проходил стажировку в японской армии...

То сражение между унгерновцами и китайскими войсками генерала Чу Лицзяна в официальной монгольской, да и советской истории затерялось по «известным причинам». А зря. Ведь в 1921 году на территории Монголии впервые за последние двести лет (!) произошло такое крупное сражение: в нём участвовали с двух сторон более пятнадцати тысяч человек. Белоэмигрант Волков писал в своих мемуарах:

«И вот китайцы по пяти раз кряду бросаются в атаки рядом с трупами китайских солдат находят тела их жён-монголок, сражавшихся бок о бок с мужьями. Монголы, в обычных условиях легко поддающиеся панике, разряжают, как на учении, винтовки. На русского всадника приходится иногда от десяти до пятнадцати китайцев...»

Почему солдаты ургинского гарнизона имели жён-монголок? Пекинские власти издавна запрещали китаянкам селиться в Застенном Китае, то есть за Великой Китайской стеной. Везде, в том числе и во Внешней Монголии, китайцы-поселенцы женились на местных женщинах. Дети от смешанных браков считались китайцами. Так Пекин проводил ассимиляцию туземного населения на окраинах государства: в Монголии, Тибете, Кашгаре, Джунгарии, других областях.

Генерал Чу Лицзян старался, как мог, чтобы вырвать победу и открыть себе дорогу на Ургу. Но когда в степи показалась голова походной колонны Азиатской конной дивизии, он понял, что победа уплывает из его рук и столицы Халхи ему не видать. А когда унгерновцы стали на ходу разворачиваться в широкую лаву, Чу Лицзян сказал окружавшим его офицерам:

— Я чувствую приближение смерти...

В поединке конного воина с пешим в рукопашной схватке верх одерживает, как правило, первый. Разве можно было в голой степи убежать пешему от конного преследователя? Азиаты барона Унгерна врубились в ряды китайской пехоты, и поле брани близ Цаган-Цэгена покрылось тысячами тел убитых. Генерал Чу Лицзян проиграл битву, как говорится, вчистую. Один из белых мемуаристов вспоминал спустя месяц:

«Большинство трупов предали земле, но ещё до сих пор среди остатков брошенной амуниции валялось около полутора тысяч не погребённых со страшными ранами от сабельных ударов. Монголы старались объехать стороной это поле ужаса и смерти, и здесь было полное раздолье для волков и одичавших собак».

Унгерн фон Штернберг показал в тот день собственное бесстрашие. Бойцы его дивизии, монгольские цэрики и ургинские ополченцы видели великого батора в самом пекле схваток. Цаган-Цэген добавил к «мифу об Унгерне» немало фантастическо-мистических строк со слов участников того сражения:

— Великий батор самым первым поскакал в атаку на гаминов. Это видели все в тот день...

— Когда гамины издалека увидели всадника в жёлтом халате цин-вана, то они всей толпой стали стрелять в него. Целились изо всех сил...

— Стреляли залпами. И всё мимо и мимо. А он с саблей налетел на них без единой царапины...

— После боя в седле, седельных сумах, сбруе, халате, сапогах и даже в шапочке цин-вана насчитали следы семидесяти пуль. А говорят, что и больше...

— И он за весь день не был даже легко ранен...

— Верно говорят ламы: наш цин-ван, бывший русским генералом, — монгольский Бог Войны...

— Цин-ван Унгерна великий Богдо-гэген называет своим первым полководцем...

Разрозненные бон в окрестностях Цаган-Цэгена шли три дня. Стороны то сходились, то расходились. На третьи сутки китайцы поняли, что окружены не только степью, но и неприятельскими конными отрядами. Генерал Чу Лицзян прислал парламентёров. В ходе недолгих переговоров китайцы согласились сложить оружие без каких-либо условий.

Такой ход переговоров усыпил бдительность Унгерна и его командиров. Ночью китайцы беспрепятственно ушли в направлении границы. На месте остался только один тысячный отряд, который и сдался в плен. Его солдаты рисковать жизнью не хотели, а служить за плату они могли кому угодно. Барон начал преследование беглецов, но «порубить» азиатам удалось только пехоту гаминов. Кавалерия, оторвавшись от довольно вялого преследования, ушла в Китай.

Унгерн сам вёл преследователей по следу бежавших остатков китайской экспедиционной, вернее — оккупационной армии в Халхе по Калганскому тракту. Спустя несколько дней он спросил полковника Ивановского, делавшего какие-то отметки на видавшей виды штабной карте:

— Далеко до китайской границы?

— Два или три перехода. Вёрст около пятидесяти, если верить этой карте, не больше.

— А сколько отсюда до Пекина будет?

— Вёрст шестьсот;

— Значит, до Пекина сегодня Азиатской дивизии ближе, чем до Урги?

— Точно так, Роман Фёдорович. Ближе.

— Тогда хватит пылить по тракту. Ивановский, дай команду полкам поворачивать назад и собирать по пути трофеи. Чтоб ни одного патрона китайцев не пропало.

— Будет исполнено. Я уже приказал излишние личные трофеи сдавать в обоз.

— Правильно сделал. Подкрепи своё приказание ещё одним. От моего имени. Чтоб боялись сокрывать трофеи. Всё ценное сдавать в дивизионную казну...

Устанавливая в Халхе власть Богдо-хана (и, разумеется, собственную диктатуру), Унгерн фон Штернберг обратил внимание на улясутайские события. В этом городке стоял совсем небольшой пекинский гарнизон силой в 80 солдат. Китайский комиссар Улясутайского округа Ван Сяоцун, узнав о походе Унгерна на Ургу, решил укрепить гарнизон и вооружил проживавших в городе китайцев. Они стали по ночам патрулировать улицы Улясутая.

Это обеспокоило местного монгольского губернатора — сайта Чултан-Байлэ. И негласного главу русских колонистов колчаковского полковника Михайлова. Тот создал из офицеров и других лиц вооружённый отряд на случай ожидавшихся русских и монгольских погромов. Обстановка в маленьком стенном городке сразу же накалилась.

Получив такую поддержку, сайт Чултан-Байлэ потребовал от комиссара Ван Сяоцуна чтобы китайский гарнизон покинул Улясутайский округ и ушёл на родину. В переговорах посредниками были два представителя русской общины — Михайлов и Оссендовский:

— Господин комиссар. От имени монгольской власти я прошу ваших солдат оставить подвластный мне округ.

— Я не могу вывести гарнизон. У меня нет ни лошадей, ни палаток для ночёвки в степи, ни продовольствия для солдат.

— Всё это мы вам соберём с местного населения.

— Хорошо. Тогда гарнизон пойдёт на запад, в Маньчжурию. У меня большинство солдат родом оттуда.

— Этого мы не можем позволить. Есть более кратчайший путь отсюда в Китай. В Синьцзян. Ближайший город Гучэн.

— Пусть будет так. Но я прошу оставить солдатам и офицерам их оружие.

— Нет. Мы с полковником Михайловым решили, что свои ружья и патроны вы сдадите в монгольский арсенал.

— А если я, как правительственный комиссар, откажусь отдать такой приказ улясутайскому гарнизону? Что тогда будет?

— Тогда мои цэрики и русский отряд разгромят вас. Нас больше. К тому же в Халху вошла конная дивизия генерала Унгерна. Все ваны на его стороне.

— Хорошо. Я подчиняюсь вашим требованиям. Оставляю только самое необходимое в пути оружие. Но прошу вас пропустить гарнизон по Улясутайскому округу беспрепятственно.

— Такое обещание мы с полковником Михайловым даём...

Китайский гарнизон беспрепятственно покинул Улясутай. Почти сразу же после его ухода командир местного белогвардейского отряда «разошёлся» с местным сайтом. Михайлов хитростью захватил городской арсенал (если так можно было назвать подвал одного из домов). Винтовки и патроны были розданы его сторонникам. Так колчаковский полковник оказался фактическим хозяином столицы одного из округов Халхи. Понимая своё военное бессилие, Чултан-Байлэ не стал конфликтовать с Михайловым.

Тот в самом скором времени продемонстрировал свою власть. Из Иркутска в Улясутай со «спецзаданием» прибыли три командира Красной Армии. Они были посланы своим командованием «проработать» маршруты передвижения советских войск в этой части Внешней Монголии. Михайлов приказал арестовать «незваных гостей» и расстрелять. Что и было исполнено в тот же день.

После взятия Урги барон Унгерн стал планировать поход на советскую территорию. Городок Улясутай становился важной тыловой базой Азиатской конной дивизии. Цин-ван отправил туда полковника Доможирова с небольшим воинским отрядом, приказав следующее:

— Выясни обстановку в Улясутае. Узнай, почему полковник Михайлов до сих пор не подчинился мне. Где китайский гарнизон и его оружие? Есть ли среди русской колонии в городе большевики. Если есть, то арестуй их и расстреляй на месте...

Получив от генерала Унгерна такие полномочия, Доможиров прибыл в Улясутай с самыми решительными намерениями. Вскоре он встретился с сайтом Чултан-Байлэ и полковником Михайловым. Разговор сразу же принял конфликтный характер:

— Вы дали китайцам уйти с частью оружия! Приказываю немедленно догнать гарнизон и разоружить его. Пленных офицеров под конвоем отправить в Ургу. Арестовать в Улясутае каждого, кто подозревается в сочувствии большевикам.

— Но мы дали на переговорах слово беспрепятственно пропустить китайский гарнизон через земли округа.

— Тогда я прикажу вас, сайт и полковник, расстрелять за содеянное именем генерал-лейтенанта Унгерна фон Штернберга.

— Мы не можем принять решение без согласия офицеров городского отряда.

— Разрешаю узнать мнение офицеров улясутайского отряда...

Среди подчинённых Михайлова произошёл раскол. Часть из них во главе с поручиком Стригиным открыто встала на сторону унгерновского посланцы Доможирова. Тот приказал поручику с конной группой догнать в степи уходящий к границе китайский гарнизон. Против этого открыто выступил один из колчаковцев, полковник Полетика. Он прямо заявил Доможирову:

— Этот ваш барон Унгерн отъявленный авантюрист. Нельзя нарушать законы войны. Ведь мы дали китайцам слово...

Поручик Стригин во главе конных унгерновцев и улясутайских белогвардейцев догнал китайский отряд. Он предъявил командовавшему им комиссару Ван Сяоцуну ультиматум: «или — или». Тот подчинился, и теперь недавний городской гарнизон был разоружён уже полностью. После этого поручик приказал сдать все казённые ценности, личные деньги и вещи. То есть китайцы были ограблены. Взятыми «трофеями» Стригин поделился с Доможировым и Михайловым.

Получив от полковника Доможирова донесение и узнав, что часть офицеров критикуют его действия, барон Унгерн отправил в Улясутай монголо-бурятский отряд под начальством бурята полковника Ванданова. Комендантом Улясутая назначался полковник Казанцев, прибывший недавно в Халху из Урянхайского края (нынешней Тувы). Баронский посланец, прибыв в городок, заявил:

— Я приехал сюда с намерением провести в жизнь планы моего начальника, барона Унгерна фон Штернберга.

— А если кто не согласен с ним?

— Несогласным разрешаю покинуть Улясутай на все четыре стороны...

Несогласных нашлось немало. Группа лиц решила поехать в Ургу, чтобы оттуда перебраться в Маньчжурию, в городах которой, особенно в Харбине, проживали многие тысячи белых эмигрантов. Такое решение приняли полковник Михайлов с женой, полковник Полетика, офицеры три брата Филипповы, бывший акмолинский губернатор Рыбаков, племянник председателя Государственной думы Родзянко — капитан Зубов, бывший предводитель дворянства Писсаржевский, профессор Оссендовский... Все они покинули Улясутай, держа верхом неблизкий путь на столицу Халхи.

Между тем Унгерн направил в важный для него Улясутай ещё один воинский отряд. Во главе его барон поставил капитана Безродного, правую руку даурского палача и ургинского коменданта Сипайло. Тот получил предельно конкретный приказ:

— Установить порядок в Улясутае самыми жёсткими мерами. Никого из большевистского элемента не миловать.

— Приказ будет письменный, господин барон?

— Не стоит на такое дело изводить бумагу. Действуй под мою личную ответственность...

Безродный, знавший о случившемся «возмущении офицеров» из донесения полковника Доможирова, повстречал ехавших в Ургу из Улясутая близ Заин-Шаби. Сипайловский палач приказал зарубить на месте полковника Михайлова с женой, а Полетику и двух братьев Филипповых повесить на ближайшем дереве. Третий из братьев был убит позже по личному распоряжению барона. Рыбакова и Зубова капитан Безродный отвёз в Улясутай и там их публично расстрелял.

Такая же участь постигла и местного сайта Чултан-Байлэ. Но приказывал ли барон убить монгольского аймачного губернатора, истории не известно. Скорее всего, нет. Палач Безродный расстреливал многих людей по «собственному желанию».

Счастливо избежавший смерти Оссендовский оставил после себя воспоминания под громким названием — «И звери, и люди, и боги». Улясутайское дело описывал не только он один. Мемуаристы рассказывают о личном участии барона Унгерна в карательной акции против не признавших его власть колчаковских офицеров из Улясутая по-разному.

Оссендовский впервые увидел генерала Унгерна-Штернберга в примонастырском посёлке Ван-Хурэ, куда капитан Безродный отослал часть арестованных «михайловцев». Посёлок находился на тракте Урга — Улясутай, и туда ожидалось прибытие барона. Он должен был приехать в Ван-Хурэ на встречу с Резухиным и Казагранди. Когда барон прибыл, то в юрту, где остановился цин-ван, привели обезоруженного при Бресте Оссендовского.

Профессор был немало наслышан о диктаторе с железнодорожной станции Даурия и потому приготовился к самому худшему. Оссендовский на всякий случай засунул за обшлаг рукава ампулу с цианистым калием, чтобы отравиться, если Унгерн прикажет его казнить. Причина для убийства находилась веская: третий из братьев Филипповых, только что зарубленный по приказу самого барона, полковник по званию, был товарищем Оссендовского и спутником при отступлении колчаковцев.

Предчувствие беды не покидало арестованного. У входа в юрту стоял адъютант генерала Резухина, капитан Веселовский. За поясом у него был револьвер без кобуры, в руке обнажённая шашка, которой он только что зарубил последнего из братьев Филипповых. Лужа крови ещё не впиталась в землю перед юртой.

В своих мемуарах Оссендовский так описывает первую встречу с «самим» бароном Унгерном:

«Не успел я переступить порог, как навстречу мне кинулась какая-то фигура в красном монгольском халате. Человек встряхнул мне руку нервным пожатием и так же быстро отскочил обратно, растянувшись на кровати у противоположной стены.

— Кто вы такой? — истерически крикнул он, впиваясь в меня глазами. — Тут всюду шныряют большевистские шпионы и агитаторы!»

Между тем Веселовский неслышно вошёл в юрту и остановился за спиной у Оссендовского. Шашку он по-прежнему держал в руке, не вкладывая её в ножны и ожидая, видимо, что с этим посетителем приказано будет поступить так же, как с предыдущим».

Но барон неожиданно сменил гнев на милость. По-видимому, жажда крови была уже утолена. Он, пристально смотря на стоявшего перед ним штатского человека, сказал:

— А вы, уважаемый профессор, не лишены самообладания. Похвально, весьма похвально. Откуда оно у вас, гражданского лица?

— Я с восемнадцатого года воюю с красными.

— Ас кем вы знакомы из вождей Белого Дела?

— Со многими. Например, с Сахатовым и Каппелем. Вмести отступали к Байкалу почти что от Табола.

— А жена моего начальника штаба дивизии полковника Ивановского вам случаем не родственница? Мне доложили, что ваша жена её сестра.

— Не родственница. Они просто носят одну и ту же фамилию.

— Вы действительно профессор?

— Да. Я могу подтвердить это документом о присвоении мне звания ординарного университетского профессора.

— В таком случае позвольте извиниться перед вами за столь нелюбезный приём. Капитан Веселовский, вы можете идти.

Адъютант генерала Резухина, всего с полчаса тому это назад по воле барона исполнивший обязанности палача, вложил шпагу в ножны и с поклоном вышел из юрты. Было слышно, как он отправил конвойных монголов Оссендовского обратно. Тот облегчённо вздохнул; смерть ему теперь не угрожала.

— Профессор. Хочу быть с вами откровенен. Я очень прошу вас до поры до времени остаться при мне.

— Зачем, господин генерал?

— Не скрою причины. Я столько лет вынужден был находиться вне культурного общества. Был всегда один на одни со своими мыслями.

— А ваши офицеры? Они же единомышленники?

— Что вы, профессор. Все они лихие рубаки, храбрецы. Но не из людей образованных, культурных. Вот в чём беда.

— Хорошо, я готов стать человеком, прикомандированным к вашему штабу, господин Унгерн.

— Вот и прекрасно. Тогда до встречи в Урге.

Цин-ван Унгерн оказал Оссендовскому после того, как «подарил» жизнь, ещё одну милость. Для дальнейшего путешествия к монгольской столице он отдал ему своего белого верблюда, незаменимого корабля степей и пустынь Халхи.

Улясутай, пожалуй, стал единственным местом в Халхе, где «противоречили» прибалтийскому барону с генерал-лейтенантскими погонами. Унгерну не пришлось посылать свои отряды в два западных аймака — Сайнноинханский и Цзасактуханский. Местные валы полностью одобряли войну за изгнание китайских войск из Монголии и полностью признавали над собой верховную власть Джебцзун-Дамбы-хутухты и командующего его армией в лице хана и цин-вана Унгерна.

Это было лишь ещё одним подтверждением того, что демон монгольских степей Унгерн фон Штернберг, имевший титулы барона, хана-чингисида и цин-вана Богдо-гэгена, чин семёновского генерал-лейтенанта, обладал диктаторскими возможностями. Чем, как не этим, можно, к примеру, объяснить одни из его приказов «по всей Халхе».

— Ни одного русского из Урги и Монголии в Маньчжурию, Харбин или к атаману Семёнову не отпускать. Пусть служат только в моей Азиатской конной дивизии...

Необъявленная война во Внешней Монголии вызвала в Пекине серьёзную тревогу и озабоченность. Все крупнейшие китайские газеты писали о каком-то белом русском генерале, который дал Халхе государственную независимость, короновал Живого Будду Богдо-гэгена и стал первым по значимости монгольским цин-ваном. И этот генерал всерьёз говорил о том, что он намерен восстановить ещё две династии: Романовых — в России, а Цинь — в Китайской республике.

Пекинское правительство Сюй Шучхена удивило и другое: посланная в Ургу 15-тысячная армия, хорошо вооружённая и обмундированная, понесла полный разгром. С карты Китая исчезла одна из её провинций. В газетах печатались самые нелестные отзывы о военном даровании известных в стране генералов Го Сундина и Чу Лицзяна, которые имели хороший послужной список. Правительству многое ставилось в укор, и прежде всего неспособность справиться с мятежниками в монгольских степях.

С лёгкой руки вездесущих журналистов по Пекину поползли назойливые, тревожные слухи. Они были сродни тем, которые витали во время японо-китайской войны, которая закончилась полным триумфом Страны восходящего солнца:

— Этот генерал Унгерн опасен Китаю. Он уже разгромил одну из наших республиканских армий...

— Он готовится вместе с конницей монголов Халхи перейти Великую Китайскую стену...

— Эти дикие всадники готовы обрушиться на нашу столицу, как воины Чингисхана...

— Цин-ван Унгерн хочет посадить нового императора в столице Срединного царства. Кого-то из оставшихся Циней?..

— Русский белый генерал угрожает все республики превратить в монархии...

— Он говорит, что такой подвиг в истории может совершить только конница сынов степей...

Прекратив преследование, Унгерн отвёл свои конные войска в Ургу. Присматривать за китайской границей на «Калганском фронте» он оставил несколько сотен монгольских цэриков под начальством князя Наин-вана. Не пошёл барон и на север далее реки Иро и Ибицыка. Он лишь заметил:

— Китайцы за лето соберутся с силами. Думаю, что они скоро начнут новый военный поход против Урги...

Однако Роман Фёдорович Унгерн-Штернберг ошибался. Больше воевать ему с китайцами не довелось. Да и те вскоре откажутся от желания вновь захватить столицу Внешней Монголии и удержать в «китайских рамках» Халху. На то у Пекина были достаточно веские причины, поскольку не только в нём задумывались и ад судьбой степной страны с её бесчисленными стадами и «срединным положением» на географической карте Азиатского материка. В 1921 году Москва озадачилась судьбой Монголии.

Революционное движение из России перекинулось не только на страны Европы (Германию, Венгрию, Словакию и ряд других стран), но и на государства Азии. Не могло оно пройти и мимо Монголии. В первых числах марта 1921 года на советской территории в городе Троицкосавске состоялся съезд революционно настроенных монголов. Они образовали Монгольскую народную партию (МНП), стоявшую на большевистских позициях. Её лидером стал Чойбалсан.13 марта было сформировано народное правительство во главе с Д. Бодо, которое распространило свою власть на ряд северных хошунов Халхи.

Монгольские революционеры с помощью советских советников, получив от России оружие и всё необходимое, сформировали свои воинские части. Главнокомандующим был назначен Сухэ-Батор Дамдины. В середине марта 400 конников под его командованием подступили к Кяхтинскому Маймачену (новое название — город Алтан-Булак) и захватили его. Так у барона Унгерна и властей Богдо-гэгена появился в самой Монголии собственный противник.

Алтан-Булак в переводе с монгольского означает «Золотой ключик». Сухэ-Батор считал город ключом ко всей Халхе, как было сказано в его речи перед красными цэриками по случаю одержанной победы. Алтан-Булак действительно стал символом будущих побед красных монголов на своей родной земле.

Военный министр народной Монгольской республики Сухэ-Батор вероятнее всего не знал, что он в истории повторил поступок последнего русского даря и первого всероссийского императора Петра Великого. Когда русские войска в ходе Северной войны 1700—1721 годов взяли у шведов штурмом крепость Нотебург (древний новгородский Орешек), то государь приказал переименовать её в Шлиссельбург. То есть в «ключ-город». Для России он действительно стал ключом к Ингерманландии, Эстляндии, Лифляндии и Курляндии, этих прибалтийских земель...

Унгерн сразу заинтересовался личностью Сухэ-Батора Дамдины и навёл о нём справки. Его больше всего обеспокоило то, насколько решительно начал войну в степях командир красных монголов:

— Откуда у этого Сухэ-Батора офицерская выучка?

— Он в 1912 году был призван в армию хутухты. Служил примерно. За свои способности в следующем году его отправили учиться.

— Куда? В военную школу в Хужир-Булаке?

— Да, туда. После её окончания командовал кавалерийским эскадроном и пулемётной ротой. Если так можно назвать команду пулемётчиков армии хутухты.

— Боевой опыт до Маймачена имел?

— Да. Участвовал в разгроме отрядов халхинского разбойника Бабуджаба. За это и получил почётное прозвище богатыря — батора.

— Бабуджаба, как мне известно, не был обыкновенным степным разбойником. Он служил японцам.

— Ваны Халхи его не почитали, как и пастухи. Поэтому и был разбит без их сожаления.

— Да, судьба этого Бабуджаба не побаловала. Зато какой он был лихой налётчик.

— Точно так. Много бед наделал местным князьям и китайским купцам. Столько стад угнал у валов» не перечесть. По сей день они плачутся об утраченном добре.

— А как Сухэ-Батор стал монгольским большевиком?

— После увольнения из армии хутухты работал в ургинской типографии. Там и сошёлся с известным вам Чойбалсаном.

— Значит» этот красный монгол человек грамотный?

— Да, и русский язык знает.

— Кем он сейчас у монгольских большевиков?

— Военный министр, главнокомандующий их Народной армией. И входит в красное правительство.

— Известно вам, как относится к Сухэ-Батору лично Богдо-гэген?

— Он его побаивается и, как и ламы, настроен к нему враждебно. И только. У нас в старой России таких Сухэ-Баторов давно бы предали анафеме.

— Почему в старой России? А в Советской России разве не предали нас такой же анафеме. Ждут не дождутся нашей погибели...

Великий батор Унгерн фон Штернберг сразу понял» насколько опасен для его «дела» новоявленный враг. И насколько сильны красные монголы. Китайский маймаченский гарнизон насчитывал полторы тысячи солдат и офицеров, в том числе тысячу ещё не обученных новобранцев и 500 старослужащих (300 пехотинцев и 200 кавалеристов). Большого боя не получилось» и деморализованные гамины после непродолжительного и не самого упорного сопротивления бежали из Маймачена в Ибицык, который недавно унгерновцы занимать не стали.

Известие о появлении конницы красных монголов в северном приграничье обеспокоило начальников Азиатской дивизии. Унгерн собрал совещание, на которое пригласил только верного ему человека генерала Резухина и начальника дивизионного штаба полковника Ивановского. Вопрос стоял один: с кем и как воевать дальше:

— Ивановский. Какие сведения есть о силах этого Сухэ-Батора?

— У него в Маймачене четыре сотни конников с пулемётами. Оружия у китайцев взял много, может вооружить ещё не одну сотню.

— Что у него в тылах сегодня?

— Части Народно-революционной армии Дальне-Восточной республики. Стоят прямо на границе. В Кяхте и Троицкосавске.

— Значит, Красная Армия.

— Выходит, так. У Сухэ-Батора Дамдииы много советских военных советников. Красного бурята от монгола отличить трудно.

— Значит, пойти атакой на Алтан-Булак нам будет сложно?

— Сложность только в советских тылах, Роман Фёдорович. Красных монголов мы со своими монголами разобьём.

— Сухэ-Батора надо выбить обратно через границу. И. постараться уничтожить большевистскую заразу в Халхе с корнем.

— Согласен. Но то, что понимаем мы, не понимает Богдо-гэген и его князья с министрами. Вы же встречались с ним недавно.

— Встречался. Богдо-хан вновь мне сказал, что он и ламы в дацанах не хотят больше крови в степях Халхи.

— Монгольский монарх странный человек. Неужели он хочет усидеть в своих ургинских дворцах, не повоевав ни с китайцами, ни с революционерами Сухэ-Батора?

— Джебцзуна-Дамбу-хутухту можно понять. Он для монголов Живой Будда, а его вера против кровопролития.

— Если он не хочет крови сегодня, то завтра красные монголы войдут в Ургу без боя и с хутухтой поступят иначе, чем китайские генералы. Монастырские ламы его не защитят от Сухэ-Батора.

— Думаю, что хутухта это понимает. Я ему уже говорил, что большевики религиозный вопрос решают просто: закрывают храмы и монастыри, отдавая их под что угодно. Священников и монахов — кого в тюрьмы, кого на трудовое перевоспитание.

— Понял ли Богдо-гэген эту истину?

— Скорее всего, нет. Он говорит, что Халха — это не Россия.

— Значит, Азиатская дивизия пойдёт в поход на север, Роман Фёдорович?

— Пока нет. Сейчас надо нам позаботиться о собственных тылах. В степях осталось ещё много бродячих китайских отрядов.

— Когда же выступать?

— Пока рано. Надо попробовать завязать отношения с этим красным монголом. Ведь для него гамины — тоже враги. Может быть, мы получим в его лице союзника...

Унгерновцы частью своих сил всё ещё стояли на берегах реки Иро. Переговоры с Сухэ-Баторам по приказанию барона начал командир кавалерийского полка имени атамана Анненкова Парыгин. Он направил красному монголу письмо не от себя лично, а якобы от самого Богдо-хана. Предлагалось начать совместные действия против китайцев. Но революционер Сухз-Батор Дамдины ответа на письмо белых монголов не дал.

В то время цин-ван Унгерн ещё не знал, как крепко стоит за спинами монгольских революционеров Советская Россия. В действиях красных монголов Москва и местные власти в Сибири видели надёжный заслон и против унгерновцев, и против семёновцев. Ещё в феврале 1921 года за подписью Б. Шумяцкого и И. Смирнова в Москву была отправлена наркому иностранных дел (НКИД) Г. Чичерину (копия — Ленину) телеграмма следующего содержания:

«В связи с движением Унгерна в Монголии, угрожающим уже нашим границам на линии Кяхта — Маймачен, опирающегося на Японию и ориентирующегося на часть владетельных, контрреволюционно настроенных, совершенно не популярных монгол(ьских) князей, создаётся возможность с помощью партизанских) отрядов Монгольской Нар(одно)-Рёв(олюционной) партии, снабдив их оружием и воен(ными) инструкторами, занять пограничную с нами часть Монголии и провозгласить там действительную независимость Монголии, вовлекая этим часть беднейшего и среднего монгольского элемента и мелких князей, ориентирующихся на Совет(скую) Россию, на борьбу с иноземным нашествием белогвардейских банд Унгерна».

Народный комиссар иностранных дел Чичерин запросил по телеграфу сибирское партийно-советское руководство:

— Разве советская 5-я армия не может создать на границе РСФСР заслон против банд барона Унгерна?

— На сегодня из-за слабости и распылённости сил для борьбы с остатками сибирской контрреволюции нет.

— Что доносит военная разведка из Внешней Монголии?

— Белогвардейские войска барона Унгерна усиленно готовятся к походу на РСФСР. Есть сведения, что он сносится с известным вам маньчжурским диктатором Чжан Цзолинем.

— Будет ли вторжение Унгерна сопровождаться ударом семёновцев против Дальне-Восточной республики?

— Не думаем. Семёнов порвал с Унгерном, и связи с ним, по нашим проверенным данным не поддерживает уже почти год.

— Сила монгольских революционеров сегодня реальна или только перспективна?

— В беседах Бодо, Чойбалсан и Сухэ-Батор заявляют, что они уже сейчас готовы выставить до пятисот бойцов. Но у них почти нет оружия.

— Хорошо. Ваше предложение, посланное мне и товарищу Ленину, одобряется. Действуйте. Обо всём прошу информировать.

— Будет исполнено...

Идея председателя Реввоенсовета Советской Республики Льва Давыдовича Троцкого (Бронштейна) о перманентной пролетарской революции воплощалась в жизнь и на Востоке. Ещё в июле 1920 года в Иркутске при Сибирском бюро РКП(б) была образована секция восточных народов, а в её составе — монголо-тибетский отдел. Задачу секция имела вполне определённую: подготовка и организация коммунистических групп и партий в Китае, Корее и Монголии. Одновременно велась подготовка профессиональных революционеров-коммунистов из национальных кадров.

Уже 16 августа того же 1920 года в Иркутск прибыла представительная делегация революционеров Халхи: Д. Бодо, С. Данзан, Д. Догсом, Д. Лосол, X. Чойбалсан и Д. Сухэ-Батор. Их приняли уполномоченные лица Народного комиссариата иностранных дел РСФСР, руководитель секции восточных народов Ф. Талон и представитель монголо-тибетского отдела С. Борисов. Стороны договорились о главном, то есть о поставках оружия, денежной помощи и командировке военных инструкторов Монгольской революционной партии.

Реввоенсовет и НКИД санкционировали поставки оружия и боеприпасов красным монголам Сухэ-Батора не сразу. Военспец С. Каменев, бывший полковник старой русской армии, а ныне Верховный главнокомандующий Республики, только в начале марта 1921 года приказал штабу 5-й армии выдать партии монгольских революционеров 3 тысячи винтовок, 10 тысяч гранат, два миллиона патронов, 5 пулемётов и 150 револьверов. Оружия и боеприпасов выдавалось на огромные по масштабам Халхи войска в три с лишним тысячи человек.

В Троицкосавске, столице Бурятии, было организовано обучение красных монголов военному делу. Занятие вели опытные инструктора. За самый короткий срок были обучены кавалерийскому делу 400 конников. Они и составили основу армии военного министра Сухэ-Батора, который 18 марта взял у китайцев город Маймачен, переименованный в Алтан-Булак. Так в Монголии началась народная революция, имевшая надёжные и крепкие тылы в Советской России.

Маймачен и его округа стали первой «освобождённой» территорий. Сухэ-Батор начал здесь собираться с силами, понимая, что пока ему трудно тягаться на «тропе войны» с белыми войсками Унгерна и отрядами князей, которые стояли на стороне Богдо-гэгена. Да и к тому же на монгольской территории ещё оставалось немало военных частей пекинского правительства.

Унгерн собирал любые сведения о красных монголах, чтобы «распознать» их действительную воинскую силу. Но при этом постоянно говорил окружавшим его:

— Красномонгольские отряды за регулярные войска я не считаю.

Роман Фёдорович решил удержать за собой большую часть Халхи, её столицу и одновременно окончательно выбить китайские войска с монгольской территории. Только после этого можно было начать давно задуманный поход в советское Забайкалье. Генерал Резухин с большим отрядом отправился в Чэрэнханский аймак. Отряд Найден-гуна в 500 всадников присматривал за границей на юге, на калганском направлении. В Урге, на случай её защиты от китайцев и красных монголов, барон теперь держал большие силы, не менее тысячи человек.

Вскоре генерал Унгерн-Штернберг нанёс китайцам ещё одно чувствительное поражение. С отборным тысячным отрядом (русские казаки, буряты, тибетцы и белые монголы) он совершил рейд к западу от Урги и подверг разгрому крупный китайский отряд в 5—6 тысяч человек, который, по всей вероятности, стремился уйти из Халхи и находился в районе селения Цзаин-Шаби. Поход «азиатов» состоялся в начале апреля.

Цин-вану Унгерну удалось в весенней степи окружить «пробиравшийся в Китай» неприятельский отряд и заставить большую его часть сложить оружие. Великий батор писал 10 апреля Найден-гуну:

«Я только что возвратился из похода против гамин, шедших из Кяхты, — пробирались на юг между Ургой и Цзаин-Шаби. Удалось их окружить; но часть монгольских сотен прозевала, не все (китайцы. — А.Ш.) попали в плен. Всего взято в плен 4000 во главе с генералом Джа-у. Много убитых, захвачены пулемёты и обоз. Из Дзаин-Шаби сообщают: там китайские войска сдают оружие».

Монгольские сотни действительно проглядели многих китайцев, которые сумели выскользнуть из кольца. Генерал Унгерн узнал об этом только утром следующего дня:

— Почему в Дзаин-Шаби в плен взято только часть китайцев? Где остальные отряды Джа-у?

— Разведка из бурят донесла, что ночью несколько китайских отрядов прошло мимо монгольских сотен. Определили по следам в степи.

— А те что, спали?

— Точно так. Спали, как на пастбище, забыв про войну. Даже коней расседлали.

— Пошлите вдогонку тибетскую сотню и казаков-забайкальцев. Пусть доведут дело до конца...

Полный разгром крупного отряда генерала Джа-у наделал в Пекине много шума. Там опять заговорили о цин-ване Унгерне, готовом «вот-вот» ворваться вихрем на земли собственно китайцев. Реакция на новые поражения китайских войск, ещё остававшихся в Халхе, оказалась для многих политиков, знающих Дальний Восток, самой неожиданной.

Состоявшаяся в городе Тяньцзине правительственная конференция пришла к выводу, что «русский генерал Унгерн угрожает Пекину». Уж очень близко «подходили» к столице Китая конные войска монгольского цин-вана. Было принято удивительное для многих решение: генерал-инспектор Маньчжурии Чжан Цзолинь получал неограниченные, равные диктаторским, полномочия. И к этому ещё три миллиона долларов (огромную по тому времени сумму денег) для снаряжения военной экспедиции против Унгерна и Урги. Чжан Цзолинь получил от правительства титул «высокого комиссара по умиротворению Монголии».

Когда Унгерн фон Штернберг узнал об этом (правда, с большим опозданием), он прокомментировал решение официального Пекина так:

— Там политики сродни японцам. Те строят свои планы на мне и на этом маньчжурском генерале Чжан Цзолине, стремясь подружить нас. Неужели китайские министры не знают, что Чжан Цзолинь не будет воевать с белыми ни сегодня, ни завтра. У него забот со своими революционерами хватает...

Чжан Цзолинь уже был подлинным диктатором Маньчжурии, мало зависимым от пекинского правительства, обладавшим собственной армией. Но чтобы получить все без остатка три миллиона долларов в серебре, он двинул часть маньчжурских войск к Калгану. Получив такое известие, цин-ван Унгерн сказал Богдо-гэгену:

— Всё это пустое дело. Китайцы дальше Калгана в степь не пойдут. У генерала Чжан Цзолиня другие планы...

Действительно, военный поход в Халху в планах Чжан Цзолиня стоял, пожалуй, на самом последнем месте. Собственно говоря, на этом настаивали и японские советники маньчжурского правителя. Однако самовластному Унгерну с его диктаторскими замашками поведение японцев в той «пограничной» ситуации почему-то не понравилось. На сей счёт у него состоялся разговор с полковником Ивановским:

— Сколько на сегодня человек в японской сотне?

— Человек семьдесят. Может, даже меньше.

— Я удаляю японцев из своего конвоя. Приказываю японскую сотню Азиатской дивизии сегодня же расформировать.

— Что-то случилось, господин барон?

— Я разочарован в японских воинах.

— А как быть с расформированными? Ведь они в дивизии служат по найму. Мобилизованных почти нет.

— Раскидайте их по полкам и сотням. Распылите среди азиатов...

На «экспедиции против русского генерала Унгерна» по-восточному мудрый Чжан Цзолинь заработал не только три миллиона долларов от правительства, поступивших в его, почитай, личную казну. Маньчжурский диктатор умело провёл немалый сбор «добровольных» пожертвований от тех торговых фирм и крупных купцов, которые пострадали от необъявленной войны во Внешней Монголии и от погрома в Урге. Однако идти войной против Халхи Чжан Цзолинь не собирался. Лично ему она была вовсе не нужна. Он «кормился» одной Маньчжурией, не мечтая о власти в Пекине.

«Высокий комиссар по умиротворению Монголии» хотел видеть в белом генерале, ставшем фактическим хозяином Халхи, не врага, а союзника. Который мог бы прийти к нему на помощь в трудную минуту, поскольку подобных Чжан Цзолиней в Китае развелось много. Чуть ли не в каждой провинции сидел военный с генеральскими погонами, который, если хотел, мог не послушаться пекинского правительства даже в большом деле. О малых речь в республиканском Китае уже и не шла. Сепаратизм генералов в бывшей Циньской империи достиг к тому времени глобального размаха.

Чжан Цзолинь нашёл способ быстро связаться с Унгерном, чтобы узнать про его «завоевательные» планы. Доверенное лицо «высокого комиссара по умиротворению Монголии» полковник Лям Пань прибыл на железнодорожную станцию Маньчжурия в стан семёновских войск. Там он разыскал есаула Погодаева, унгерновского уполномоченного при атаманском штабе.

Через несколько дней полковник Лям Пань, даже не снимавший форму китайского военного, в сопровождении есаула Погодаева уже был в Урге. Барон, много слышавший о маньчжурском диктаторе, принял его посланца в тот же день. Беседа велась с глазу на глаз:

— Господин генерал. Я уполномочен моим господином Чжан Цзолинем провести с вами строго конфиденциальные переговоры.

— Я готов выслушать вас.

— Вы, конечно, знаете отношение к вам пекинского правительства?

— Да, мне оно известно.

— Чжан Цзолинь хотел бы получить откровенный ответ на самый главный вопрос к вам, господин цин-ван.

— Я готов ответить как солдат. Я рыцарь, а не восточный дипломат.

— Весьма признателен за такой ответ. Что бы вы ответили Чжан Цзолиню на предложение выйти со своим войском из Урги?

— Мой ответ однозначно отрицателен. Из Халхи я уходить не собираюсь.

— Так мудрый Чжан Цзолинь и ожидал. Благодарен вам за искренность.

— Но я могу сделать маньчжурскому губернатору взаимно выгодные предложения.

— Какие же?

— Я, барон Унгерн, цин-ван Богдо-хана, готов подчиниться Чжан Цзолиню. Но только при двух непременных условиях.

— Это очень интересно. Ваши условия?

— Во-первых, Богдо-гэген должен быть сохранен на монгольском престоле как монарх.

— А второе ваше условие?

— Чжан Цзолинь должен совместно со мной включиться в борьбу за восстановление Поднебесной империи.

— Вы считаете, господин генерал, что империю Цинь сегодня можно восстановить?

— Уверен в этом, полковник.

— Тогда позвольте спросить: на чём строится такая твёрдая убеждённость?

— На том, что последний император маньчжурской династии Пу И нашёл, как я думаю, надёжное убежище при: мукденском дворе вашего господина Чжан Цзолиня. Разве это не так?

— Так. Чжан Цзолинь старается не портить отношения с китайской знатью. В том числе и с теми людьми, в которых течёт кровь маньчжурской династии.

— Наследнику маньчжурского трона всего семнадцать лет. Он сегодня совершенно безвластная и не авторитетная фигура на политическом небосклоне Китая. Не так ли?

— Совершенно согласен с вами, господин генерал.

— Но сила Пу И в том, что у него нашёлся высокий покровитель в лице Чжан Цзолиня.

— Вы, господин цин-ван, прекрасно осведомлены о делах в Маньчжурии. Откуда у вас так много интересной и вполне достоверной информации, если можно о том спросить?

— Большого секрета нет. Военнопленные из пекинских офицеров.

— А как на ваши планы смотрит атаман Семёнов? Ведь ваша дивизия входит в состав его армии?

— Поправлю: согласно приказу атамана Семёнова моя Азиатская конная дивизия уже ему не подчиняется.

— Кому же тогда она подчиняется?

— Только лично мне, генерал-лейтенанту барону Унгерн фон Штернбергу. И больше никому.

— А вы тогда кому подчиняетесь?

— Я цин-ван Богдо-гэгена.

— Что мне можно ещё передать моему почитаемому начальнику Чжан Цзолиню?

— Скажите ему, что я, к сожалению, в настоящее время без хозяина. Семёнов меня бросил.

— Я вас прекрасно понял, господин цин-ван. Ваш ответ будет передан в Мукдене слово в слово...

Полковник Лям Пань в точности передал сказанное Унгерном-Штернбергом маньчжурскому диктатору. Чжан Цзолинь понял, что цин-ван русского происхождения хочет представлять в переговорах с ним независимую Халху. Чжан Цзолинь был многолетним маньчжурским диктатором и многоопытным политиком. Тогда как генерал Унгерн являлся новоявленным монгольским диктатором и опыта в политических «подковёрных» играх не имел. В той ситуации о союзе двух этих людей не могло быть и речи: тогда бы хозяина Мукдена на весь Китай объявили бы изменником национальных интересов. Но, как два карточных игрока, оба держали про запас Циньскую карту.

Но эта карта силу, разумеется, имела разную. Чжан Цзолинь имел в «резерве» такую выигрышную фигуру, как Пу И. Он, правда, так и не даст ему императорский трон. А вот японцы сделают Пу И, последнего отпрыска маньчжурских императоров, монархом, поставив его во главе марионеточного государства Маньчжоу-Го.

Картой барона Унгерна были лишь планы восстановления монархии — Циньской империи в Китае. Под собой «военной силы» эти планы не имели, однако тревожили и заботили многих правительственных чинов в Пекине. Не случайно же там после взятия унгерновцами Урги ожидали вторжения «чингисхановских орд» через Великую Китайскую стену.

То, что маньчжурский генерал-инспектор Чжан Цзолинь получил диктаторские права для наведения порядка в провинции Халха, то есть во Внешней Монголии, случайностью назвать было никак нельзя. Сильная личность, самовластно правившая Маньчжурией уже не один год, получила новую власть по пословице «бережёного Бог бережёт».

Обсудив всё со своими доверенными советниками, Чжан Цзолинь решил не вести больше переговоров с цин-ваном Унгерном. Но и не отталкивать его от себя для возможных планов в будущем. «Высокий комиссар по умиротворению Монголии» приказал:

— Войска из Калгана вернуть к Мукдену. Войной на Ургу я пока не пойду. Мне сейчас не до этого...

Однако заинтригованный вниманием со стороны всесильного Чжан Цзолиня, Роман Фёдорович попытался найти к нему «подход». Он завязал переписку с ближайшим сподвижником маньчжурского диктатора, губернатором пограничной провинции Хейлуцзян генералом Чжан Кунью:

«Из только что полученных случайно газет я вижу, что против меня ведётся сильная агитация из-за войны якобы с Китайским государством. Думаю, что, зная меня, Вы не можете предположить, чтобы я взялся за такое глупое дело...»

«Я воюю не с Китаем, а исключительно с республиканцами-гаминами. Они есть ученики русских большевиков…»

«Не могу не думать с глубоким сожалением, что многие китайцы могут винить меня в пролитии китайской крови. Но я полагаю, что честный воин обязан уничтожать революционеров, к какой бы нации они не принадлежали, ибо они есть не что иное, как нечистые духи в человеческом образе, заставляющие первым делом уничтожать царей, а потом идти брат на брата и вносящие в жизнь человеческую одно зло...»

Строя фантастические планы на восстановление монархий в Китае и России, Роман Фёдорович попробовал сблизиться с маньчжурским правителем. Он решил сперва объясниться с ним по поводу обвинений в свой адрес: «Генерал и цин-ван Унгерн проливал в Халхе невинную кровь китайских военных людей». Барон написал Чжан Цзолиню следующее письмо:

«Ваше сиятельство.

Ведя переговоры с вашими агентами Го Хаошаном и Лун Дицзи, давая им нужные сведения, я понял из разговоров о непонимании некоторых обстоятельств, а потому считаю своим священным долгом сообщить Вам нижеследующее: на днях Бароном Унгерном занята Урга, а злонамеренные люди распространяют слухи, что Барон поднял оружие против Китая. Зная Барона давно, служа с ним много лет, я больше чем уверен, что этого не могло быть. Опишу Вам по слухам Обстоятельство, предшествовавшее этим событиям: из Троицкосавска в Ургу пробралось более 300 человек коммунистов-большевиков русских и китайских, и в течение не особенно большого времени почти весь китайский гарнизон был развращён; началось неподчинение офицерам, грабежи и даже убийства, а вот оставшаяся верной китайским властям часть (кажется, все северяне) снеслась с Бароном, и общими усилиями были выбиты из Урги бунтующие войска...»

Письмо Чжан Цзолиню было передано с есаулом Погодаевым. В Мукдене, столице Северного Китая — Маньчжурии, оно не вызывало ни положительного впечатления, ни очередного негодования. Известный своим уравновешенным характером Чжан Цзолинь только заметил:

— Этот Унгерн странный человек. Пишет от себя о себе. Он скорее восточный мистик, чем русский сказочник.

Когда Чжан Цзолиня спросили о том, будет ли его ответ в Ургу, тот, подумав, сказал:

— Пожалуй, не стоит отвечать. Письмо сохраните в моём архиве. Думаю, что оно нам ещё пригодится на переговорах с российской делегацией. Москва рано или поздно покончит с диктатором Халхи...

— Будет ли устный ответ казачьему офицеру, доставившему в Мукден письмо?

— Выдайте офицеру за службу небольшую награду серебром. Пусть едет обратно к семёновцам в Харбин.

— Те считают его агентом цин-вана Унгерна в своих кругах.

— Пусть считают. На всякий случай прикажите приглядывать за ним. Особенно когда он бывает на железнодорожной станции Маньчжурия. Для нас это граница с Россией и Халхой...

Поведение некоронованного правителя Маньчжурии имеет объяснение, тогда мало кому знакомое и в Мукдене, и в Пекине. Внешняя Монголия, долгое время являвшаяся зоной влияния царской России, осталась без сюзерена. На эту роль теперь претендовала Япония, с которой Чжан Цзолинь никоим образом не собирался ссориться. Даже из-за цин-вана Унгерна, давшего Халхе государственную независимость от Китая.

Чжан Цзолинь, человек лично богатый, мог содержать немалую агентурную сеть. Её паутина «накрыла» и унгерновский штаб. Так хозяину Мукдена стало известно, что цин-ван Унгерн строит свои планы по восстановлению циньской монархии не на голом песке. Оказывается, барон доподлинно знал, что китайские генералы-монархисты Чжан Кунью, Ли Чжанкуй, Чжан Сюнь и Шэн Юнь готовы и сами поднять мятеж против республиканского строя и поддержать любого «первопроходца» в этом деле.

Среди этой генеральской плеяды особенно выделялся Чжан Сюнь. Именно он летом 1917 года поднял монархический мятеж с целью восстановления на троне бывшего императора Пу И. Его войска в июле захватили Пекин и удерживали его двенадцать дней. Однако в тех событиях Чжан Сюнь не получил народной поддержки. Мятежники были разгромлены премьер-министром Дуань Цижуем, бэянским генералом. Об этих событиях барон Унгерн узнал, когда находился на службе у атамана Семёнова.

Чжан Цзолиню, имевшему в Пекине немало высоких по положению осведомителей, были известны многие секреты правительственного кабинета, к которому он особых симпатий, скажем прямо, не питал. Ему было известно, что ещё в 1919 году богатые японские фирмы выдали пекинскому правительству большую ссуду на продолжение строительства Пекин-Калганской железной дороги до Урги. Те же фирмы с Японских островов очень интересовались угольными копями в Халхе и возможностями купить там большие участки земли для хозяйственного освоения.

Из всего этого напрашивался закономерный вывод: Токио против посылки новых китайских войск в Монголию. Ведь в случае победы над силами белого генералу Унгерна эти войска могли «задержаться» в Халхе надолго и стать помехой для японских колонистов. Что же касается денег, ссуженных правительству Пекина на железнодорожное строительство, то Чжан Цзолинь имел повод не раз пошутить:

— Хитрые японцы рассчитались с нашим правительством циньским серебром...

— Расплатились с Пекином той императорской казной, которую они так умело захватили в Пекине и увезли на свои острова...

— Хорошо платят нам за Халху, но только не своим серебром и не в маньчжурскую казну...

— Надо же, мятежники-ихэтуани не тронули императорской серебряной казны, а японцы её увезли сразу...

«Серебряная история» была такова. В 1900 году в Китае, первоначально в провинции Шаньдун, вспыхнуло широкое народное восстание ихэтуаней, названное европейцами «боксёрским». Оно было направлено прежде всего против иностранного засилья в стране, маньчжурская императорская династия Циней оказалась бессильной что-либо сделать.

Инициатором восстания явилось тайное религиозное общество «Ихэциань» («Кулак во имя справедливости и согласия»). Вступившие в общество давали клятву «не быть жадными, не развратничать, не нарушать приказаний родителей, уничтожать иностранцев, убивать чиновников-взяточников». Позже повстанческие отряды были переименованы в «Ихэтуанн» («Отряды справедливости и согласия»). В связи с тем, что в название общества входило слово «циань» (кулак), европейцы назвали повстанцев «боксёрами», а само восстание — «боксёрским».

Повстанцы, повсюду уничтожая иностранцев и китайцев-христиан, захватили столицу страны и осадили в ней посольский квартал. Мировое сообщество поспешило на выручку дипломатическим миссиям. Во главе международной карательной экспедиции по предложению германского императора Вильгельма II был назначен немецкий генерал-фельдмаршал Вальдерзее, который прибыл в Китай уже после того, как Пекин был взят и «боксёры» из него изгнаны.

Столицу Цииьской империи штурмом брал международный 20-тысячный экспедиционный корпус под командованием русского генерала Н. П. Линевича.

В его состав входили 9000 японцев, 6000 англичан, 4000 русских, американцы, французы и другие участники карательной «освободительной» акции. Посольский квартал, защитники которого успешно выдержали 54-диевную осаду, был освобождён.

Пока европейцы вели уличные бои и пробивались к осаждённым, японская 5-я дивизия «делала своё дело». Они занялись захватом многочисленных императорских дворов, брошенных императрицей-регентшей Цы Си и её двором, они бежали с наследником престола малолетним императором Дуаньчу (Гуансю) в неблизкий от Пекина город Сиань. Главной военной добычей японцев стала огромная по весу и стоимости серебряная казна Китайской империи (в Китае исторически имела хождение не золотая, а серебряная монета), которую они поспешили вывезти к себе.

...Не получив ожидаемого ответа из солдатских казарм Мукдена (именно в них под охраной солдат-маузеристов проживал правитель Маньчжурии), цин-ван Унгерн фон Штернберг обиды на самовластного Чжан Цзолиня не затаил. Барон понимал всю разницу своего и его положений. Он постарался, однако, сделать всё возможное, чтобы умалить свою вину перед Пекином. Но исходя из военной необходимости.

Баяр-гун, командовавший отрядом монголов-чахар, пригнал в Ургу из западных областей Халхи, больше всего из-под Улясутая, около семи сотен пленных китайских солдат и офицеров, голодных и изнемождённых. Цин-ван приказал всем им сохранить жизнь. Из этой толпы военнопленных Унгерн отобрал четыре десятка маньчжур и корейцев, превратив их в своих личных телохранителей. Остальных «добровольцев» в числе 600 человек свели в отдельный дивизион Азиатской конной дивизии. Командовать им барон назначил приглянувшегося ему своей опытностью и исполнительностью китайского офицер Чжан Гуанди.

Такое решение вызвало немалое удивление унгерновских офицеров. Штабисты даже обратились к Роману Фёдоровичу за разъяснениями:

— Господин барон. Сделать вчерашних врагов личной охраной? Не опасное ли это дело?

— Совсем нет. Надо знать историю восточных правителей. Они всегда брали в телохранители людей, по национальности не связанных с общей массой войска.

— Разве тому есть примеры?

— Почему бы нет. Великий Чингисхан личную гвардию составлял из воинов самых различных степных племён. Покушались ли когда-нибудь на него?

— Но то были азиаты у ног азиатского деспота. Вы же на Востоке белый человек, европеец.

— Тогда сделаем ещё один экскурс в историю монголов. Великих ханов-чингисидов в Каракоруме охраняла гвардия из военнопленных русских витязей. Разве она изменяла хоть раз сынам и внукам Чингисхана?

— Ваша воля, господин генерал. А дивизион китайской пехоты в рядах Азиатской дивизии зачем учреждён, извольте спросить?

— Этот дивизион из военнопленных в скором времени станет ядром китайской монархической армии.

— Армии Циней?

— Да, армии циньской династии. Кто знает, может быть, именно этот дивизион будет личной гвардией нового императора Китая. Вы же знаете, что я сторонник жёлтой расы...

Однако служить Унгерну пошли не все военнопленные: «набор» в китайский монархический дивизион проводился выборочно. Случайных людей в него не брали. Тогда барона спросили:

— Что прикажете делать с остальными пленными китайцами? Ведь их набирается несколько тысяч. Оград в Урге не хватает.

— Объявите военнопленным, что они становятся сельскохозяйственными работниками.

— Но ведь в таком случае им придётся платить. Не из дивизионной же казны давать пленным на содержание?

— Казна Азиатской конной дивизии здесь ни при чём. Пленные будут работать за еду. Бесплатно.

— А если они откажутся работать без платы?

— Тогда пускай подыхают с голода по своей охоте. Кто не работает, тот не ест. Объявите об этом через толмачей...

Как известно, барон Унгерн на первых порах очень пёкся о китайском дивизионе. Он его приодел, вооружил трофейным оружием. И даже не пожалел два пуда «ямбового серебра» на изготовление кокард и трафаретов на погонах. Эмблему для китайских пехотинцев Роман Фёдорович придумал сам: это было «фантастическое соединение дракона с двуглавым орлом». Когда его спросили, что обозначает странный символический знак, то цин-ван ответил не без гордости:

— Это символ двух великий империй-соседей. Сегодня рухнувших на наших глазах, но завтра поднявшихся из пепла истории. По воле Божией и с нашей помощью...

О том, что в белогвардейской армии, находящейся на территории Халхи, стали создаваться китайские воинские части, стало известно в Мукдене. Но многое видящий наперёд Чжан Цзолинь успокоил своих советников:

— Пусть будет китайский дивизион у этого Унгерна. Пусть даже полк, и не один. В нужный час по моей воле они станут частью моей армии.

— Но каким образом? Ведь военнопленные принесли белому генералу слова воинской клятвы.

— Ну и что из этого? Они родом не из России, а в своём большинстве маньчжурские выходцы.

— У атамана Семёнова тоже служат китайцы. Они ему не изменяли, когда красные успешно воевали против него у Читы.

— Атаман не создавал из восточных людей отдельные армейские части под своим собственным командованием. Генерал Унгерн уже раз столкнулся с мятежом харачинов в подчинённом только лично ему гарнизоне...

Став фактическим хозяином Урги, барон не забыл, что в западной части Монголии и в китайском Туркестане расположилось несколько бежавших из советской России белогвардейских отрядов. Это были осколки армии адмирала Колчака. Роман Фёдорович решил объединить их для будущего похода в Забайкалье, на юг Сибири. Он разослал командирам этих белых отрядов письма; В них Унгерн писал:

«…Прошу Вас согласовать свои действия с моими действиями, исходя из непогрешимости военного закона, что только в единстве сила».

Письма были посланы есаулу Кайгароду, чей казачий отряд находился в Кобдоском округе, есаулу Казанцеву, оперировавшему в Урянхайском крае и близ Уланкома, полковнику Казагранди в недалёкий от Урги посёлок Ван-Хуре» вахмистру Шубину, остановившемуся на берегах озера Косогол. Все они присоединились к генерал-лейтенанту Унгерну-Штернбергу по своей воле, признав его за старшего над собой. Каждый из этих отрядов насчитывал не более трёх сотен человек.

Отряд есаула Кайгородова, выходца из простых алтайских казаков, базировался в городе Кобдо, за тысячу вёрст от Урги. Кайгародов был единственным, кто из белых военачальников до последних дней сохранил самые добрые отношения с местным монгольским населением. Один из его приказов начинался словами:

«Мы, как песчинка в море, затеряны среди необъятной шири Монгольского государства...»

Отряд есаула Казанцева, атамана Енисейского казачьего войска, просуществовавшего как таковое меньше года (оно образовалось из енисейских и иркутских казаков), насчитывал полторы сотни людей. Барон Унгерн-Штернберг привлёк на свою сторону есаула тем, что пообещал ему после победы над большевиками образовать на юге Красноярского края особой Урянхайское казачье войско, а самого Казанцева сделать войсковым атаманом. Который, как известно, по «Положению о казачьих войсках России» имел генерал-лейтенантское звание.

В Монголии есаул Казанцев прославил себя делами в Улясутае, на который он базировался. Он помог прибывшим туда Сипайло и его помощнику капитану Безродному очистить город от «вредных элементов» в лице евреев и сочувствующих большевикам. В итоге такой чистке из русской общины Улясутая погибло 42 человека (пятая её часть): мужей и жён связывали вместе, а потом рубили шашками.

Полковник Казагранди имел отряд сотни в две человек. Но это были не казаки, а колчаковские солдаты и офицеры, в своём большинстве сибиряки. Своей базой отряд сделал посёлок Ван-Хурэ на тракте Урга — Улясутай. Казагранди в годы Гражданской войны был известен тем, что совершал массовые казни гражданского населения, примкнувшего к красным.

Вахмистр Шубин (по другим сведениям — иркутский урядник) командовал отрядом в семьдесят человек. Сам в прошлом был таёжником, промышлял скупкой пушнины. Шубина унгерновцы называли «просто бандитом». Служить семёновскому генералу Унгерну он пошёл с большой охотой: тот, помимо обещания произвести в первый офицерский чин прапорщика, прислал на берега озера Косогол «бидон с серебряной монетой» и достаточное число трофейных китайских винтовок с патронами.

Своё обещание наградить Шубина офицерским чином барон выполнит перед самым началом своего второго похода в Забайкалье. Он прикажет начальнику штаба дивизии полковнику Ивановскому:

— Отправь нарочного к Шубину. Пусть отвезёт приказ о присвоении ему чина казачьего хорунжего. Приказ напиши сам и дай мне на подпись.

— Печатать не на чем. На пишущей машинке в штабе половина букв скособочилась.

— Почему скособочилась? Не углядел, значит, за дивизионным имуществом?

— Какое там не углядел? Нельзя же такой инструмент по степям на верблюде год возить. На каждой стоянке вьюк то снимают, то вновь привязывают. Вот и поломалась машинка-то.

— Тогда возьми пера и напиши приказ чернилами.

— И настоящих чернил у меня нет. Все вышли. В китайских лавках не чернила, а печная сажа, настоянная в вине.

— Тогда пиши приказ чернильным карандашом. Шубину важен не документ, а моя подпись на нём...

Примкнули к Азиатской конной дивизии в разное время и более мелкие белогвардейские отряды Комаровского, Сухарева, Нечаева, Архипова, Очирова, Немчинова, Тапхаева и других. Ценность такого пополнения состояла в том, что это были испытанные в Гражданской войне бойцы, не желавшие ни в коей мере мириться с Советами, которые оставили их без Отечества. Да к тому же репрессии лишили многих по ту сторону границы родных, а конфискации — нажитого добра.

Из Урги барон Унгерн попытался завязать тесные связи и установить взаимодействие с колчаковскими генералами Анненковым и Бакичем, оказавшимися в Синьцзяне. Он просил и того, и другого только об одном:

«...Прошу Вас для пользы общего дела борьбы с большевиками действовать согласованно».

Унгерн, сам конный армейский партизан Первой мировой войны, был много наслышан об Анненкове. Тот командовал партизанским отрядом, Октябрьский переворот не признал и, сумев сохранить своих людей, уехал с ними в Омск. Адмирал Колчак присвоил Анненкову генеральское звание и назначил командующим Отдельной Семиреченской армии. В Гражданской войне атаман Анненков отличился особенной жестокостью при подавлении крестьянских восстаний в Семиречье, Омской и Томской губерниях. После разгрома колчаковской армии, преследуемый красными, ушёл в Синьцзян. Там поступил со своими отрядами на службу в китайские войска.

Однако ужиться с китайскими властями Анненков не сумел. Он поднял мятеж, но был арестован, созданный им полк разоружили. Почти три года ему пришлось провести в местной тюрьме, а затем Анненков волей судьбы оказался на советской территории. В августе 1927 года по приговору суда он был расстрелян за многочисленные злодеяния в коде Гражданской войны в Сибири и Семиреченском крае.

Унгерн, отправляя доверенного человека к Анненкову, не знал о мятежных событиях. Колчаковский атаман не мог ни получить письмо, ни ответить на него. Он уже сидел в тюрьме под бдительной стражей, лишённый всякого общения с внешним миром.

Бакич был совсем иной фигурой, чем Анненков. В звании генерал-лейтенанта он командовал у Колчака корпусом в Оренбургской армии. С его остатками (семь тысяч человек, не считая членов семей колчаковцев) в 1920 году ушёл в Синьцзян. Войска Бакича были интернированы китайцами под городом Чугучак. Но всё оружие белые не сдали, сохранив малую часть на будущее, зарыв в укромных местах в землю.

Близ Чугучака белые изгнанники устроили лагерь из землянок, шалашей и палаток. Чёрные линейки получили название улиц Уральска и Оренбурга. На поселенцев вскоре обрушился сильный голод, унёсший не одну сотню человеческих жизней. В поисках нового места пристанища старый генерал послал в монгольский Алтай отряд оренбургских казаков. Над штабной землянкой генерала Бакича, человека эсеровских взглядов, развевался флаг удивительного цвета. Полотнище было красное, лишь в его верхнем углу, возле древка, был нашит небольшой трёхцветный прямоугольник.

Синьцзянские власти узнали обо всём, но, не имея достаточных военных сил, не смогли «справиться» с белым генералом Бакичем. Их встревожило ещё то, что в лагерь белых прибыло неизвестное число русских крестьян, повстанцев против Советов из Западной Сибири: те наотрез отказались сдать китайским чиновникам своё оружие.

Вскоре, однако, местный губернатор нашёл выход из положения. По его просьбе пекинское правительство обратилось за помощью к Москве. И помощь Пекин получил незамедлительно. 17 мая 1921 года командование Туркестанского фронта подписало секретный договор с властями Синьцзяна о вводе войск Красной Армии на территорию этой китайской провинции. Граница открывалась для входа и выхода армейских частей чужестранной армии. Таких примеров мировая военная история знает немного.

Однако разгромить тогда корпус Бакича сильным и внезапным ударом не удалось. В ходе боев, которые проходили на севере Синьцзяна в мае и июне 1921 года, беглецы-колчаковцы при большом неравенстве в силах потеряли около тысячи убитыми и полторы тысячи пленными. Генералу Бакичу с 5-тысячиым отрядом и частью семей удалось уйти в западную часть Монголии, в Алтайский округ (в это время барон Унгерн уже находился в красном плену). При этом большая часть белогвардейцев огнестрельного оружия не имела.

Но сперва генерал Бакич взял трёхдневным штурмом последний китайский город у границ с Халхой — Шарасумэ. Это спасло оренбуржцев от голодной смерти. Красные войска в погоне за ними не стали заходить столь далеко на сопредельной территории и ушли назад, предварительно предав огню полуразрушенный лагерь белых под Чугучаком. В тот военный конфликт китайские провинциальные войска благоразумно вмешиваться не стали.

Унгерновское письмо Бакич, в отличие от Анненкова, получил. Но командиру Азиатской конной дивизии он не ответил. С посланцем барона Бакич имел самую короткую беседу:

— Передайте командиру вашей дивизии, что я ему не союзник в военных планах. По двум веским причинам.

— Почему, позвольте спросить?

— Во-первых, мой корпус имеет сил больше, чем его Азиатская конная дивизия. Поэтому я могу действовать против большевиков на юге Сибири вполне самостоятельно.

— А во-вторых, господин генерал?

— Во-вторых» у меня с вашим начальником идейные разногласия.

— Какие же?

— Барон желает восстановить в России монархию Романовых. А я выступаю за созыв в освобождённом Отечестве всенародного Учредительного собрания...

Получив такой устный ответ из Шарасумэ, Унгерн-Штернберг не один день ходил мрачный. Он всё же не терял надежды, что колчаковский корпусной начальник «одумается». Воевать против Советов в одиночку теперь не приходилось. Время генералов Лавра Георгиевича Корнилова и Николая Николаевича Юденича (особо почитаемых бароном) прошло. Но и в дальнейшем самоуверенный Бакич не пытался установить с ним связи. Союзника в Унгерне он упрямо не видел, а главенство его над собой признать просто не мог:

— Я получил чин генерал-лейтенанта от Верховного правителя России адмирала Колчака. А барон — всего лишь от казачьего атамана Семёнова. Да к его генеральским погонам любой мой сослуживец по царской армии всерьёз относиться не будет...»

Нежелание колчаковского генерала с «мужицкой идеологией» объединиться имело ещё одну подоплёку. Вырвавшиеся из кольца чоновских отрядов повстанцы принесли в стан Бакича обнадёживающие вести о многочисленности крестьянских восстаний в Сибири против Советской власти» об антоновском выступлении на Тамбовщине.

Но генерал Бакич не успел ворваться с остатками своего корпуса белой Оренбургской армии в Южную Сибирь. Красная Армия его опередила, нанеся упреждающий удар. Когда белые были уже почти разгромлены, Бакич повёл последних своих людей на отчаянный прорыв, на ружейные залпы и пулемётные очереди. Он демонстративно отбросил револьвер с ещё не всеми расстрелянными патронами и шёл впереди колонны с деревянным крестом в руках в свой последний бой с красными.

Ближайшее окружение убеждённого монархиста барона Унгерна фон Штернберга не раз интересовалось у него «перспективами» возвращения Романовых на всероссийский престол. В этом программном вопросе Роман Фёдорович высказывался так:

— Новым государем освобождённой с помощью нашего оружия России будет император Михаил Александрович Романов.

— Но он же был арестован большевиками и выслан под стражей из Петрограда в Пермь.

— Это и хорошо. Пермь ближе к Сибири и Монголии, чем Петроград.

— В газетах писали, что большевики увезли великого князя из гостиницы за город и там убили его.

— Были такие сообщения. Но по всей Сибири ходят упорные слухи, что великий князь Михаил Александрович сумел бежать. И теперь с помощью верных слуг пробирается на восток.

— Но на сегодня официальное заявление Советов о его бегстве из Перми ничем пока не подтвердилось?

— Такую версию никто, кроме моих некоторых штабных, сомнению не подвергает. В том числе и я, ваш командир Азиатской конной дивизии.

— Значит, если бежавший великий князь прибудет к нам, для красных это будет страшным сюрпризом.

— Не это. Им будет наш освободительный поход на Верхнеудинск. Великий князь и будущий всероссийский император Михаил Александрович будет нашим знаменем. Знаменем всего Белого Дела и народного восстания против большевистской и всякой революционной власти.

— Тогда почему великий князь до сих пор не объявился?

— Значит, пока пора не пришла. Он объявится, когда Белое движение на Востоке и в Сибири обретёт большую воинскую силу.

— Ещё один вопрос. Кем в действительности был тот, кто в Чите выдавал себя за цесаревича Алексея и был посажен атаманом Семёновым в городскую тюрьму?

— Это был самозванец. Лжецаревич. Как Лжедмитрии — Гришка Отрепьев и тушинский вор Богданка.

— Почему тогда великий князь Михаил Александрович не объявился в Омске? Ведь там адмиральские Министры на банкетах поднимали за него заздравные тосты.

— Наследник трона в Верховного правителя не верил. А вот забайкальское казачество в чудодейственное опасение Михаила Александровича верит. Чем тогда можно объяснить, что верхнеудинские буряты, сибирские городские обыватели верят в официальное заявление большевиков о бегстве великого князя?

— Так всё же где свидетельства о том, что наследник трона жив?

— Свидетельства? Читать Библию надо иногда, господа офицеры.

— Когда читать, когда мы весь день на службе? Да и где взять эту Библию в Урге или в Улясутае?

— Надо — найдёте. Напомню вам, господа азиаты, библейское пророчество Даниила: «И восстанет в то время Михаил, князь великий, стоящий за сынов народа; и наступит время тяжкое, какого не бывало с тех пор, как существуют люди, до сего времени»...

Монархист барон Унгерн «отметал» любую информацию, которая Говорила за убийство родного брата императора Николая П. Он до последних дней верил в скорое пришествие великого князя Михаила Александровича. Когда после краха адмирала Колчака в руки семёновского генерала попала одна из читинских газет с фельетоном на эту тему, Унгерн фон Штернберг пришёл в неописуемую ярость. Он приказал начальнику штаба полковнику Ивановскому:

— Запомнить фамилию этого пасквильного газетчика, чей фельетон. Возьмём Читу: найти, выпороть бамбуком, а потом повесить. Газетёнку — закрыть...

После освобождения Урги от китайских гаминов правительство Богдо-гэгена обязалось обеспечивать Азиатскую конную дивизию всем необходимым. При этом сроки не обговаривались. Но вряд ли кто из окружения Живого Будды мог предположить, что «освободители» задержатся в столице и в самой Халхе надолго. Мера благодарности «таяла» с каждым месяцем. Исполнять повинность «пропитания» унгерновцев монголам становилось всё труднее и труднее, о чём Джембцзун-Дамба-хутухта и его министры знали, как говорится, из первых рук.

Унгерн мог выплачивать денежное жалованье своим солдатам и офицерам, «когда у него были деньги». Мука имелась не всегда. В остальном унгерновцы обеспечивались так называемым «чингисхановским пайком». По поводу его барон говорил:

— Моих азиатов, не получающих денег, нужно кормить всегда. Иначе они воевать не будут...

«Чингисхановский паек» равнялся четырём фунтам мяса в сутки. На мясную порцию Азиатской конной дивизии в месяц требовалось около двухсот голов скота. Только в ургинское интендантство ежедневно пригоняли стадо в 60—70 голов: быков, овец, лошадей. Унгерну его тыловики подсчитали, что содержание одного всадника с конём обходится по местным ценам в одни американский доллар в сутки. Дивизия численностью в три с половиной тысячи всадников требовала на своё ежемесячное содержание около ста тысяч долларов. Таких денег барон не имел. И не мог иметь.

Понимал ли Роман Фёдорович всю опасность своего дальнейшего сидения в Урге? Вне всякого сомнения, понимал. Известен даже «последний звонок» об опасности на сей счёт. В ургинское интендантство пригнали как-то три сотни быков, но у них обнаружились все признаки чумы. Тогда стадо погнали на прививку за несколько десятков вёрст от столицы. С учётом времени на их возвращение Азиатская дивизия на две недели должна была остаться без «чингисхановского» пайка.

Унгерновские интенданты, в страхе перед наказанием, поспешили в министерство финансов, которое ведало довольствием войск Халхи. Они просили заменить «чумной гурт» другим, который можно было бы в тот же день отправить на скотобойню. Но интендантам министерские чиновники отказали в самой неприличной форме, а один даже в пылу ссоры выкрикнул:

— До каких пор русские будут сидеть у нас на шее!..

Цин-вану Унгерну удалось тогда быстро уладить конфликт. Но в тот день он в доверительной беседе с прибывшим в Ургу генералом Резухиным сказал значимые слова:

— Азия говорит грубо и резко только в одном-единственном случае: когда она чувствует за собой силу. Это уже опасно...

Засидевшиеся гости рано или поздно должны были почувствовать всё нарастающую враждебность совсем недавно таких гостеприимных хозяев. Но Унгерна больше тревожило другое: азиатское войско, с которым связывались все его личные, далеко идущие планы, разлагалось прямо на глазах. И Роман Фёдорович знал тому причину: почти полное бездействие на неоконченной войне с гаминами и Советами.

Во время иркутских допросов следователь задаст семёновскому генерал-лейтенанту барону Унгерну-Штернбергу и такой вопрос:

— Почему вы потеряли авторитет в Урге?

Ответ подследственного показал, что данный вопрос уже давно являлся головной болью командира Азиатской конной дивизии перед её походом против Советской России. Унгерн ответил по-солдатски прямо и откровенно:

— Кормиться надо было. Это трудно объяснить.

— Как трудно? Сформулируйте свой ответ. Он важен для допроса. Почему же такое случилось?

— Авторитет бы мой никогда не упал. При условии, что я сам бы смог прокормить дивизию. Или надеть на своих мародёров шапки-невидимки...

Бездействие породило для барона ещё одну беду. Часть офицеров, в своём большинстве недавних колчаковцев, стали открыто требовать, чтобы он уводил дивизию из Халхи в Маньчжурию и через неё — в Приморье. В Урге было достоверно известно, что во Владивостоке и под ним скапливаются каппелевцы, не сложившие оружие перед красными:

— Мы пошли в ряды белой армии не для того, чтобы отсиживаться в этих степях, будь они неладны...

— Почему каппелевцы в Приморье сражаются с красными, а мы только в бинокли рассматриваем Россию...

— Надо уходить отсюда в Приморье. Не пустит Чжан Цзолинь — прорвёмся с боями...

— Как прорываться через Маньчжурию во Владивосток? Как полковник Дроздовский со своим добровольческим отрядом прорвался через весь юг Малороссии в Ростов на соединение с генералом Деникиным...

— Мы хотим воевать за Россию, а не довольствоваться чингисхановским пайком...

Бунтовали против бездействия не все офицеры Азиатской конной дивизии, а её элитная часть — Офицерская сотня. Она со дня своего образования стала любимым детищем генерала Унгерна фон Штернберга. Барон относился к ней с той же любовью, с какой относились к 4 цветным офицерским полкам — Корниловским, Алексеевским, Дроздовским и Марковским полководцы Вооружённых сил Юга России и Русской армии в Крыму генерал-лейтенанты Деникин и Врангель.

Унгерн каждый раз отказывал дивизионному офицерству, вернее — части его, в праве оставить Ургу и уйти в Приморье, к каппелевцам. Но так долго продолжаться не могло. Как-то утром барона разбудил дежурный по штабу:

— Господин генерал! Офицерская сотня дезертировала этой ночью.

— Дезертировала! Это же чудовищное предательство нашего дела! Куда она ушла?

— Ушли по тракту на восток. С темнотой двинулись к Владивостоку. Все как один колчаковцы, не наши азиаты.

— А сотенные пулемёты?

— Взяли только своих коней. Без пулемётов ушли, чтоб идти без тяжестей.

— Пошли нарочного к князю Баяр-гуну. Приказываю его чахарам догнать и истребить изменников. Никого не щадить из беглецов.

— Что ещё передать Баяр-гуну?

— За каждую привезённую мне голову чахары получать по десять золотых империалов. Иди...

Офицерской сотне Азиатской конной дивизии далеко уйти в степь от Урги не удалось. Сотни конников-чахар вала Баяр-гуна настигли беглецов во время привала и внезапно обрушились на них. Большинство, не ожидавших такого коварного поступка от Унгерна с его генеральскими погонами и Георгиевским крестом на груди, так и не успели взяться за оружие для защиты. Чахары в тот день доставили в Ургу тридцати восемь отрубленных голов. И за каждую из них получили обещанные золотые монеты царской чеканки. Потомок эстляндских рыцарей был непривычно щедр на награду.

Это кровавое событие не стало в годы Гражданской войны секретом за семью замками. Во Владивостоке каппелевские офицеры скажут, среди прочего, посланцу атамана Семёнова:

— Если барон попадётся нам в руки, то сполна расплатится за головы Офицерской сотни...

— Только сперва мы его разжалуем из хорунжих в штатского...

— Пусть только выползет из монгольских степей за Уссури или Амур...

— Святого Георгия снимем с его жёлтого халата, как и голову с плеч, только пусть вылезет...

Унгерн метался, не решаясь выступить в поход против Советов. Он понимал, что в таком деле ему нужны сильные союзники, а в Азиатской конной дивизии не набиралось и пяти тысяч бойцов из «всех племён и народов».

Была сделана попытка увеличить её боевую силу. Барон формирует новый полк. Он назывался Китайско-Тибетский. Китайскими солдатами являлись военнопленные, тибетцами — местные добровольцы из числа выходцев из горного поднебесья.

Однако Китайско-Тибетский полк Азиатской конной дивизии просуществовал недолго. Будучи выведен из Урги на новые квартиры, он за несколько дней растаял. Сперва его покинули тибетцы, ненавидевшие китайцев, а затем исчезла и китайская часть. Одни бывшие военнопленные стремились вернуться к родному очагу, другие превратились в заурядных разбойников-хунхузов, третьи пошли служить в армии генералов-губернаторов. В Халхе, где пахло порохом и текла кровь, желающих остаться в войске русского генерала нашлось совсем немного...

Цин-ван внезапно в Урге оказался в изоляции от общего Белого Дела. Неожиданно дал знать о себе недавний начальник — Григорий Михайлович Семёнов. Атаман всех восточных казачьих войск России прислал официального посланца с собственноручным письмом, в котором предлагал ни много ни мало как поход против Советской России. В письме сообщался «под большим секретом» следующий план военных действий против большевиков:

«...В мае сего 1921 года я начинаю при поддержке японских войск крупномасштабные действия против красных одновременно по всему фронту границы с Китаем. Генерал Сычёв двинет на запад с берегов Амура. Генерал Савельев наступает из Николаевска-Уссурийского. Генерал Глебов выступит со станции Гродевово под Владивостоком. Сам я иду походом в Забайкалье, имея своей целью взятие столицы Забайкальского казачества города Читы...

Вам, господин барон, как моему генерал-лейтенанту и начальнику Азиатской конной дивизии, предлагается одновременно со всеми решительно наступать, перерезать Транссибирскую магистраль в районе Байкала и захватить Верхнеудинск...

О дальнейших наступательных операциях вам будет сообщено дополнительно. Ваше присутствие при обсуждении этих планов обязательно.

Генерал-лейтенант атаман Семёнов».

Письмо Семёнова было Унгерну «соломинкой для утопающего». Он послал ответ, что в назначенный месяц май выступает в поход на север» как приказывает атаман» на город Верхнеудинск, пройдя с огнём и мечом бурятские земли.

Но... Случилось в 1921 году то, о чём генерал-лейтенант и Георгиевский кавалер барон Унгерн-Штернберг не мог и догадываться. Семёновский поход оказался таковым только на бумаге ни сам атаман, ни японские войска в Маньчжурии, ни генералы Сычёв, Савельев и Глебов наступательных операций так и не начали. В наступление против Советов перешла одна-единственная белая Азиатская конная дивизия.

Обо всём этом Унгерн узнал позже, уже находясь в красном плену. Какие чувства он испытывал после осмысления столь удручающей информации, истории не известно...

Первой выступила из Урги бригада генерала Резухина. Сам барон выехал вслед за ней на автомобиле в Ван-Хурэ, где провёл совещание с Резухиным и Казагранди. Обсуждался план походных действий. Каждый участник совещания имел и а этот счёт собственные мнения, которые отстаивались в жарком споре.

Резухин, известный своим безропотным служением барону, выдвинул собственный план наступательной операции. Он предложил свести отряды Кайгородова, Казагранди, Казанцева и Шубина в одну бригаду (численностью до 700 человек), третью по счету в Азиатской дивизии и подчинить лично ему, генералу Резухину. Двум соединённым бригадам конницы намечалось по западному берегу реки Селенги пересечь линию российско-монгольской границы и быстрыми переходами двигаться к берегам Байкала. Резухин доказывал:

— Здесь мы не встретим сильного сопротивления красных. Именно на этом маршруте местные буряты готовы восстать против большевиков.

— Хорошо. Предположим, что твоя бригада и присоединённые к ней отряды начнут наступать вдоль берега Селенги. Какой маршрут предлагается третьей бригаде, которая пойдёт под моим личным командованием?

— Эта бригада самая сильная по составу. Она может через долину Орхона быстро выйти к Троицкосавску и Кяхте, взять их с налёта и дальше наступать на Верхнеудинск.

— Ладно. Теперь послушаем Казагранди. Он армейский полковник и потому мыслит по-своему.

Казагранди имел собственный план, в корне отличный от плана генерала Резухина. Он предлагал обеим бригадам и отдельным самостоятельным отрядам действовать порознь, но согласованно и на широком фронте. Есаул Кайгородов мог действовать только на единственном направлении — идти на родной Алтай, к городу Бийску. На другое кайгородовцы просто бы не согласились. Казанцеву надлежало выступить на берега Енисея, в его верховья с целью поднятия там на восстание енисейских казаков. Вахмистру Шубину — действовать на таёжном юге Иркутской губернии. Во всём остальном Казагранди соглашался с Резухиным.

Принят был план колчаковского полковника Казагранди. С ним сперва согласился барон, а уж потом бригадный командир Резухин. После утверждения плана операции все три участника секретного совещания заговорили о перспективах предстоящего наступления:

— Переход красноармейцев на нашу сторону можно считать решённым делом...

— Приток восставших сибирских и забайкальских крестьян в ряды Азиатской дивизии будет просто колоссальным...

— Адмирал Колчак в лучшее время не знал такого притока добровольцев-мужиков...

— Казачье и бурятское Забайкалье сегодня — это пороховой погреб, ждущий только искры...

— Удача будет. Всё монгольское ламство с завтрашнего дня будет молиться в храмах и дацанах за наш большой успех...