Унгерн. Демон монгольских степей

Глава пятая МИРОВАЯ ВОЙНА. СОТНИК НЕРЧИНСКИХ КАЗАКОВ

олучив «чистую» отставку, Унгерн покинул сибирскую окраину Российской империи и уехал в родной для него город Ревель. Он поселился там в доме отчима, продолжая вести аскетический образ жизни. Кругом его общения были преимущественно многочисленные родственники, среди которых оказалось немало людей в офицерских мундирах. Жил барон скромно, насколько позволяли средства унгерновского фамильного достатка. Впрочем, большего ему и не надо было. Он сторонился женского общества, почти никогда не бывал в шумных компаниях. О нём судили-рядили так:

— Что за барон? Утром в отставном мундире, вечером в нём же.

— А разговоры ведёт только о Востоке, о какой-то пастушьей стране Халхе, о буддистских монастырях, о духах...

— На богослужения не ходит. Наш пастор уже жаловался его младшей сестре...

— Он не скучен в беседе. Но нельзя же всё время говорить о каких-то восточных духах и буддистских монахах...

За отставным казачьим сотником закрепилась репутация «странного человека». Она нравилась ему. По крайней мере, его лишний раз не отвлекали от раздумий о судьбоносной Азии, из которой он возвратился в мир белых людей.

Пребывать в таком замкнутом внутренне и духовно мире барону Унгерну долго не пришлось. Скоро ему пришлось расстаться с ревельской жизнью раз и навсегда. В его судьбу, равно как и в судьбу всей России» вошла Первая мировая война.

Вбежавший в комнату племянник, размахивавший газетой, застал дядю в привычной позе глубоко задумавшегося человека. Склонив свою изрядно полысевшую голову над томом сытинской энциклопедии, Унгерн черпал познаний об Азии.

— Роман Фёдорович! Дядя! Война!

— Какая война?! Где? На Дальнем Востоке? С Японией? Наконец-то дождались!

— Нет, не с Японией. С самой Германией кайзера Вильгельма. Читайте — вот вам «Ревельские новости»!

Унгерн взял в руки газету и увидел на её первой полосе «шапку» набранную шрифтом удивительно большого размера. Буквы теснились во всю ширину газетной полосы: «Высочайший манифест об объявлении состояния войны России с Австро-Венгрией». Барон с нескрываемым волнением стал читать дальше:

«Божиею Милостию Мы, Николай Второй,

Император и Самодержец Всероссийский,

Царь Польский, Великий Князь Финляндский

и Прочая, и Прочая, и Прочая.

Объявляем всем верным Нашим подданным:

Следуя историческим своим заветам, Россия, единая по вере и крови с славянскими народами, никогда не взирала на их судьбу безучастно. С полным единодушием и особою силою пробудились чувства братского русского народа к славянам в последние дни, когда Австро-Венгрия предъявила Сербии заведомо неприемлемые для державного государства требования.

Презрев уступчивый и миролюбивый ответ Сербского правительства, отвергнув доброжелательное посредничество России, Австрия поспешно перешла в вооружённое нападение, открыв бомбардировку беззащитного Белграда.

Вынужденные, в силу создавшихся условий, принять необходимые меры предосторожности, Мы повелели привести армию и флот на военное положение, но, дорожа кровью и достоянием Наших подданных, прилагали все усилия к мирному исходу начавшихся переговоров.

Среди дружественных сношений, союзная Австрии Германия, вопреки Нашим надеждам на вековое доброе соседство и не внемля заверению Нашему, что принятые меры отнюдь не имеют враждебных ей целей, стала домогаться немедленной их отмены и, встретив отказ в этом требовании, внезапно объявила России войну.

Ныне предстоит уже не заступаться только за несправедливо обиженную родственную Нам страну, но оградить честь, достоинство, целость России и положение её среди Великих держав. Мы непоколебимо верим, что на защиту Русской Земли дружно и самоотверженно встанут все верные Наши подданные.

В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри. Да укрепится ещё теснее единение Царя с Его народом, и да отразит Россия, поднявшаяся, как один человек, дерзкий натиск врага.

С глубокою верою в правоту Нашего дела и смиренным упованием на Всемогущий Промысел, Мы молитвенно призываем на Святую Русь и доблестные войска Наши Божие благословение.

Дан в Санкт-Петербурге, в двадцатый день июля, в лето от Рождества Христова тысяча девятьсот четырнадцатое, Царствования же Нашего в двадцатое.

На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою подписано:

НИКОЛАЙ».

— Это будет великая война, мой дорогой племянник, Россия сразится сразу с двумя европейскими империями. Вот это случай!

— Дядя, и как же ты?

— Я российский барон и офицер России. Не мне ли сражаться на этой войне за наше Отечество?

— Значит, опять уходишь в добровольство?

— Опять. Но теперь в мундире казачьего офицера. И не просто сотника, а Георгиевского кавалера...

Первые дни мировой войны ещё не были для большой части человечества вселенским кошмаром. Для России она стала войной Великой, Отечественной. Как в памятном 1812 году. Стала прологом крушения Российской империи как державы и подведшей черту вод более чем 300-летней историей царствующей династии Романовых. Стала преддверием войны Гражданской, испепелившей всю страну и разделившей её на два непримиримых лагеря, на два движения — Красивей Белое.

Но тогда, летом 1914 года, об этом в Российской державе ещё не догадывались.

Патриотическое воодушевление охватило все сословия. Многочисленные демонстрации в поддержку войны проходили в Санкт-Петербурге, срочно переименованном по волеизъявлению государя-императора в Петроград, Москве, Киеве, Одессе, других городах. Подобные манифестации проходили в Берлине и Вене, Париже и Лондоне...

Почти по всей Европе все хотели воевать. И только воевать победно. В Генеральных штабах уже тиражировали для служебного пользования секретные, загодя составленные, планы на войну. Уже после окончания Первой мировой войны историков поразит схожесть «совершенно секретных» стратегических планов Германии и Австро-Венгрии, Франции и России, Великобритании. Их высшее командование единодушно планировало победить в большой войне только за одну военную кампанию, то есть всего за один год. И продиктовать поверженному неприятелю выгодные для победителя условия послевоенного мира.

...Отставной офицер фон Унгерн-Штернберг шагал в первых рядах возбуждённых манифестантов по ревельским улицам. Война сразу вошла в его душу. К нему возвращалась душевная приподнятость: он опять будет на войне! Жаль, конечно, что она началась не на Востоке, который он знал хорошо. Однако разве не всё равно, где добывать славу на поле брани для баронского рода. Его не смущало даже то, что воевать ему придётся и против Австрии, которая была (по ряду данных) его местом рождения, то есть родиной.

Во всех православных храмах Российской державы, на улицах и площадях, на театральных сценах и просто на застольях в честь уходящих, на Великую, Отечественную войну пелся государственный гимн «Боже, царя храни!». Он был создан на слова поэта В.А. Жуковского и музыку композитора А.Ф. Львова. Знал наизусть его и прибалтийский барон из Эстляндии Роман Фёдорович Унгерн фон Штернберг:

Войне барон Унгерн радовался ещё и потому, что находил «своё» место в окружающей его жизни. К началу 1914 года он окончательно осознал, что в гражданской жизни оказался не у дел. Он просто не видел применения себя в мирной жизни. У него не было ни денег, ни семьи, ни гражданской профессии, ни определённых планов на будущее. К этому прибавились страдания от неудовлетворённости честолюбия и сознания стремительно уходящей молодости. И вот грянула война и сняла все проблемы. Как было не радоваться и не ликовать в душе:

— Бароны Унгерны вновь на поле брани!..

По городам, губерниям, уездам и волостям государства Российского началась мобилизация в действующую армию. Фронт поражал своей громадностью, и для его занятия требовались не сотни тысяч, а миллионы бойцов, готовых пойти в бой, победить или умереть «за Бога, Царя и Отечество».

В ревельском комитете по мобилизации офицеров-запасников барона Романа Унгерна спросили то, что спрашивали всех его предшественников, составлявших длинную очередь в коридоре гарнизонного штаба. Бесед вёл престарелый генерал, повоевавший ещё в 70-х годах прошлого столетия против османов за Дунаем:

— Вы готовы, господин барон Унгерн фон Штернберг, пойти добровольцем на Русско-германскую войну?

— Точно так, ваше превосходительство. Готов. Это долг моей фамильной чести.

— Понятно. Вижу у вас на груди солдатский Георгиевский крест. Это похвально. Ваше офицерское звание?

— Казачий сотник.

— Где хотели бы воевать против Германии? В каком роде войск? В кавалерии, надеюсь?

— В ней, ваше превосходительство. В казачьей коннице.

— Вы уже служили в казаках, барон?

— Да. В забайкальских Аргунском и Верхнеудинском, в Амурском казачьем полках.

— Что ж, весьма похвально. В каких войнах участвовали на Востоке?

— Волонтёром в Русско-японской и монгольско-китайской.

— Молодцом. Хороший послужной список для молодого офицера. В каком казачьем войске, барон, вы хотели бы послужить государю-императору в эту войну?

— Ваше превосходительство. Я прошу, чтобы мне высокое начальство великодушно предоставило возможность вернуться в ряды Забайкальского казачьего войска.

— В какой именно полк? Ваше личное пожелание?

— В любой, где есть вакансия сотника. Я хочу быть на войне...

Послужной список в Первую мировую войну сотника Унгерна-Штернберга, к сожалению, время не сохранило. А быть может, просто этот документ до сих пор ещё не найден. И рано или поздно его найдут как свидетельство доблести, проявленной на большей войне рядовым казачьим офицером с удивительной и противоречивой жизненной биографией.

На войну Роман Фёдорович отправлялся из Ревеля в один день со своим кузеном Фридрихом Унгерном-Штернбергом, офицером, но только армейским, пехотным. Их пути расходились на перроне ревельского вокзала, переполненного людьми в военной униформе:

— Ты куда получил назначение, Фридрих?

— Во вторую армию генерала Самсонова. Она сейчас сосредотачивается против Восточной Пруссии. Будем наступать на кайзеровцов. А ты, Роман? Что записано в твоём предписании?

— Первый Нерчинский казачий полк Забайкальского войска. Он, как мне сказали, уже погрузился в эшелоны и скоро прибудет в действующую армию.

— Значит, можем встретиться с тобой в Восточной Пруссии? В Кёнигсберге, скажем?

— Вполне вероятно. У меня назначение в войска Северного фронта, как и у тебя. Желаю удачи на войне, Фридрих.

— И тебе, Роман. И подвигов, о которых ты мечтал и в Маньчжурии, и в твоей заветной Монголии.

— Не забывай, дорогой кузен, что один из наших предков прославил себя крестоносцем под стенами Иерусалима. Он сражался рядом с английским королём Ричардом Львиное Сердце.

— Ныне британцы вновь наши союзники...

Фридрих Унгерн фон Штернберг войну не переживёт. Он разделит трагическую судьбу самсоновской армии, как многие тысячи её бойцов — нижних чинов и офицеров, как сам командующий. В бою под городком Сольдау, в котором германцы каждое каменное строение умело превратили в огневую точку, пехотный полк, в котором служил барон Фридрих Унгерн-Штернберг, был, попросту говоря, уничтожен.

Когда остатки полковых батальонов пошли в штыки, на прорыв из вражеского кольца, в первых рядах бежал и кузен белого генерала Унгерна. Плена ему удалось избежать, но пулемётной очереди в упор нет. Немецкие пулемётчики, надёжно укрывшись в добротно сложенном из дикого камня амбаре, короткими очередями косили русских пехотинцев, пытавшихся добежать по полю до спасительной лесной опушки на окраине Сольдау...

Роману Унгерну начало войны тоже пришлось провести в Восточной Пруссии. Там он получил своё первое боевое ранение — пулевое, но от госпитализации наотрез отказался, разорвав на глазах полкового начальства предписание убыть на ближайшую железнодорожную станцию, где стоял санитарный поезд. Поступок сотника не осудили, даже наоборот, одобрили:

— Не для казачьего офицера месячная прогулка по железной дороге под присмотром сестры милосердия...

Войну сотник Унгерн начал в рядах 1-го Нерчинского полка Забайкальского казачьего войска. Полк входил в состав Уссурийской казачьей дивизии, которая по случаю войны была развёрнута из Уссурийской казачьей бригады, дислоцировавшейся в Приморье. Кроме нерчинцев, в дивизию входили Уссурийский казачий полк, Приморский драгунский полк и 1-й Амурский казачий полк, позже заменённый на 2-й Амурский. Дивизионной артиллерией был 10-й конно-горный дивизион.

Уссурийская казачья дивизия являлась единственной в русской армии, составленной из казаков трёх войск, дополненных единственной регулярной кавалерийской частью, расквартированной восточнее Байкала: безномерным Приморским драгунским полком с его равной маньчжурской биографией. В Великую войну, трудно сыскать регулярный полк кавалерии — драгунский, уланский или гусарский, который мог бы помериться славой с приморцами, квартировавшими в селе Новокиевском под Владивостоком.

Унгерну в какой-то степени повезло с фронтовым назначением. И в полку нерчинцев, и особенно среди амурцев его хорошо помнили. В этих двух полках он встретил немало офицеров из числа сослуживцев по Забайкалью и Благовещенску. Там его знали как хорошего наездника, требовательного командира и бесстрашного человека.

Русско-германская война утвердила Романа Унгерна фон Штернберга в ранге боевого кавалерийского офицера, Георгиевского кавалера с 1904 года. Он вновь носил по большим праздникам жёлтый мундир забайкальцев, в обычные дни блистал не снимаемой даже в жару чёрной бараньей шапкой внушительных размеров. Он называл её не без гордости, как и многие обладатели подобных папах, — «маньчжуркой».

Когда Унгерна спрашивали, не хочет ли он заменить косматую папаху на фуражку защитных цветов, носимую всей кавалерией русской армии, сотник только посмеивался:

— Маньчжурка тем хороша, что не оттеняет серебра моего солдатского Георгия. А сейчас война идёт...

Первый год Великой войны дал русской армии прекрасный шанс использовать свою многочисленную кавалерию. И прежде всего «летучую» казачью конницу. Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич-младший мог послать в рейд не один десяток кавалерийских и казачьих дивизий, пока Восточный фронт (или как его называли чаще — Русский) не стал зарываться поглубже в землю. Тогда маневренность конницы свелась на нет густыми рядами колючей проволоки, минными полями и фугасами перед ней, кинжальным огнём хорошо укрытых пулемётов, а самое главное — сплошными линиями окопов в два-три ряда, которые тянулись от границы с Румынией на юге до песчаного берега Балтийского моря на севере.

Маневренный период Великой войны длился меньше года. И за один 1914 год сотник барон Унгерн фон Штернберг смог блеснуть доблестью так, как только ему и мечталось. Отчаянная храбрость забайкальского казачьего офицера была общеизвестна. И к тому же она основательно дополнялась всевозможными слухами и домыслами, ходившими об Унгерне.

Послужной список Романа Фёдоровича Унгерна свидетельствует о том, что он начал и закончил Великую войну в рядах 1-го Нерчинского полка Забайкальского казачьего войска. Но это не совсем так. Барону довелось отличиться и в армейском партизанстве. Когда его полк находился в начале войны на Северном фронте, то он в конце 1915 года, подав соответствующий рапорт по команде, «подался» в конные партизаны.

Тогда при штабе главнокомандующего армиями Северного фронта был сформирован Конный отряд особой важности под командованием поручика Л.Н. Пунина. В своём большинстве подобные отряды состояли из добровольцев-казаков. Речь шла о возрождении армейского партизанства времён Отечественной войны 1812 года. Этот отряд был создан в конце 1915 года. Сотник Унгерн стал добровольцем Конного отряда. Он был прикомандирован к нему, оставаясь по-прежнему в списках своего родного полка нерчинцев.

Перед самым выступлением партизан на фронт поручик Лунин вынес казачьему офицеру-забайкальцу благодарность, сказав в речи перед подчинёнными следующее:

— Выражаю признательность сотнику Унгерну фон Штернбергу, вложившему столько души в боевое дело, и сумевшему внести стройный порядок в нашу товарищескую жизнь...

Унгерн, став армейским партизаном, демонстрировал действительно «примерные образцы храбрости и геройства». Он командовал 3-м эскадроном (добровольцы Уссурийской бригады, развёрнутой вскоре в дивизию с тем же наименованием) Конного отряда особой важности, не раз получая возможность действовать самостоятельно. Такие рейды по ту сторону фронта давали прекрасную возможность проявлять инициативу и, что самое главное, добиваться желаемых результатов.

Командир партизанского отряда штаба Северного фронта не раз имел возможность описать удачные действия 3-го эскадрона и его начальника. Поручик Пунин в одном из донесений за 24 января 1916 года так описывал следующий боевой эпизод из жизни своих конных бойцов:

«Разведка крайне успешна... 3-му эскадрону досталось особенно. Ему при возвращении домой (в город Кеммери. — А.Ш.) пришлось выдержать бой с засадой немцев на бугре между болотом Заляйс-Пурс и нашими окопами. Немцев было около роты при двух офицерах. Они, не подпустивши наших казаков поближе к себе, дали залп.

Минута оцепенения.

Георгиевский кавалер, командир эскадрона сотник барон Унгерн-Штернберг с обнажённой шашкой бросился на «ура». С гиком и воем, с шашками наголо понеслись уссурийцы, нерчинцы и приморцы на втрое сильного противника.

Немцы такого напора не выдержали и бежали, оставив убитых...»

Докладывая командиру Конного отряда особой важности поручику Лунину о той проведённой разведке в германский тыл, сотник среди прочего отметил:

— Могу доложить, что немцы стали угадывать наши уходы на разведку за линию фронта.

— Почему вы так считаете, господин сотник? Ведь вы вернулись из разведки с успехом. Привезли пленных, даже артиллерийского офицера.

— Успех — успехом. Но туда мы ночью прошли без шума, а на обратном пути нас уже ждала засада.

— И что из этого?

— А то, что надо менять тактику партизанства. Иногда спешивать казаков и превращаться в пеших разведчиков.

— Хорошо, давайте на днях попробуем. В каком месте предлагаете?

— Предлагаю у того же болота. Немцы после случившегося сегодня вряд ли будут нас там бдить, А тут мы на них как снег на голову свалимся. И языков возьмём прямо на передовой.

— Что ж, думаю, предложение дельное. Обсудим на совете офицеров отряда. Доложите сами?

— Доложу. У меня не только мысль о тактике есть, но и другие.

— Отлично. Роман Фёдорович. За эту разведку я послал на вас представление в штаб. Испрашиваю для вас чин подъесаула. Думаю, что вы его в отряде давно заслужили.

— Премного благодарен. В бою и в разведке за мной зачтётся...

Командир Конного отряда особой важности в представлении на производство Унгерна в очередное звание казачьего Офицера не поскупился на похвалу. Он засвидетельствовал, что сотник является одним из самых Храбрых партизан, а разведки, произведённые его эскадроном, всегда результативны. Во фронтовом штабе представление было подписано в день его получения.

В бою 26 февраля 1916 года подъесаул Унгерн фон Штернберг получил серьёзное ранение, и на этот раз залечивать рану в строю ему не разрешили. Он отправился на излечение в госпиталь, на время покинув отряд. Уезжая» сказал сослуживцам:

— Ждите скоро. Не для меня продавливать госпитальные койки в белых простынях. Воевать надо, а не отлёживаться в тылу...

Воевать в составе партизанского Конного отряда особой важности барону довелось до конца сентября 1916 года. После этого его Уссурийская бригада 4-й Кавалерийской дивизии была переброшена решением могилёвской Ставки Верховного главнокомандующего с Северного на Юго-Западный фронт.

...Достоверно известно, что в боях барон Унгерн себя никогда не жалел. За первый год войны сотник был четырежды ранен в боях. Он стал одним из первых фронтовых офицеров, получившим в 1914 году императорский Военный орден Святого великомученика и Победоносца Георгия 4-й степени за личную доблесть. Этот белоэмалевый крест Унгерн фон Штернберг никогда не снимал ни с казачьего мундира, ни с шёлкового халата монгольского князя — ван а Халхи. Георгий был на груди у белого генерала и в день его расстрела в Новониколаевске.

Но, к слову сказать, за Первую мировую войну казачий офицер Унгерн боевых наград получил немного. Орденов было всего два. Вторым стал орден Святой Анны 3-й степени с мечами. А вот третьей боевой наградой барон мог гордиться не меньше, чем Святым Георгием. Это было почётное Георгиевское оружие — офицерская Золотая сабля с надписью «За храбрость» и темляком георгиевских цветов.

Судьба свела и 1-м Нерчинском полку трёх человек, неординарных личностей, которым суждено было сыграть в ходе Гражданской войны в России заглавные роли. Это был полковой командир полковник барон Пётр Николаевич Врангель, командир 5-й сотни барон Унгерн-Штернберг и командир 6-й сотни Григорий Михайлович Семёнов.

Первый из них будет командовать у Деникина армией, потом сменит его на посту военного вождя Белого движения на Юге России и возглавит белую Русскую армию в Крыму, уйдя с её остатками в добровольную эмиграцию. О Врангеле красноармейцы будут петь песни, называя его «чёрным бароном». В 1924 году во Франции он создаст монархический Русский общевоинский союз (РОВС), который почти на два десятилетия привлечёт к себе внимание советской внешней разведки.

Второй, создав на безвестной забайкальской пограничной станции Даурия Азиатскую конную дивизию, дважды ворвётся в пределы советского Забайкалья. Но перед этим в кровопролитных боях изгонит китайские войска из Халхи и фактически даст Монголии государственную независимость от великого Китая. О чём до 90-х годов XX века на официальном уровне в Советском Союзе и Монгольской Народной Республике старательно забывали или умалчивали.

И наконец, третий из фронтовых офицеров 1-го Нерчинского полка — Семёнов станет у Верховного правителя России адмирала Колчака атаманом Забайкальского, Амурского и Уссурийского казачества, командующим белыми войсками восточнее Байкала. В историю Гражданской войны войдёт образный термин — семёновщина. Он станет соотносим с именем белого барона Унгерна.

Именно генерал-лейтенант Врангель, взявшийся за перо в белой эмиграции, дал достаточно полную характеристику своему подчинённому на фронте барону Унгерну, сотенному командиру казаков-нерчинцев. Во врангелевских «Записках» написано так:

«Подъесаул барон Унгерн-Штернберг или подъесаул «барон», как звали его казаки, был тип несравненно более интересный (чем Семёнов. — Авт.).

Такие типы, созданные для войны и эпохи потрясений, с трудом могли ужиться в обстановке мирной полковой жизни. Обыкновенно, потерпев крушение, они переводились в пограничную стражу или забрасывались судьбою в какие-либо полки на дальневосточную окраину или Закавказье, где обстановка давала удовлетворение их беспокойных натур.

Из прекрасной дворянской семьи лифляндских помещиков, барон Унгерн с раннего детства оказался предоставленным самому себе. Его мать, овдовев, молодой вышла вторично замуж и, по-видимому, перестала интересоваться своим сыном. С детства мечтая о войне, путешествиях и приключениях, барон Унгерн, с возникновением японской войны, бросает корпус (Морской. — Авт.) и зачисляется вольноопределяющимся в армейский пехотный полк, с которым рядовым проходит всю кампанию. Неоднократно раненый и награждённый солдатским Георгием, он возвращается в Россию и, устроенный родственниками в военное училище (Павловское, — Авт.), с превеликим трудом кончает таковое.

Стремясь к приключениям и избегая обстановки мирной строевой службы, барон Унгерн из училища выходит в Амурский казачий полк, расположенный в Приамурье, но там остаётся недолго, Необузданный от природы, вспыльчивый и неуравновешенный, к тому же любящий запивать и буйный во хмелю, барон Унгерн затевает ссору со своим сослуживцем и ударяет его. Оскорблённый шашкой ранит Унгерна в голову. След от этой раны остался у Унгерна на всю жизнь, постоянно вызывая сильнейшие головные боли и несомненно периодами отражаясь на его психике. Вследствие ссоры оба офицера вынуждены были оставить полк.

Возвращаясь в Россию, Унгерн решает путь от Владивостока до Харбина проделать верхом. Он оставляет полк, верхом в сопровождении охотничьей собаки и с охотничьим ружьём за плечами. Живя охотой и продажей убитой дичи, Унгерн около года проводит в дебрях и степях Приамурья и Маньчжурии и, наконец, прибывает в Харбин. Возгоревшаяся Монголо-Китайская война застаёт его там. Унгерн не может оставаться безучастным зрителем. Он предлагает свои услуги монголам и, предводительствуя монгольской конницей, сражается за независимость Монголии. С началом Русско-Германской войны, Унгерн поступает в Нерчинский полк и с места проявляет чудеса храбрости. Четыре раза раненный в течение одного года, он получает орден Св. Георгия, Георгиевское оружие и ко второму году войны представлен уже к чину есаула.

Среднего роста, блондин, с длинными, опущенными по углам рта рыжеватыми усами, худой и измождённый с виду, но железного здоровья и энергии, он живёт войной. Это не офицер в общепринятом значении этого слова, ибо он не только совершенно не знает самых элементарных уставов и основных правил службы, но сплошь, и рядом грешит и против внешней дисциплины и против воинского воспитания — это тип партизана-любителя, охотника-следопыта из романов Майн Рида. Оборванный и грязный, он спит всегда на полу, среди казаков сотни, ест из общего котла и, будучи воспитан в условиях культурного достатка, производит впечатление человека, совершенно от них отрешившегося. Тщетно я пытался пробудить в нём сознание необходимости принять хоть внешний офицерский облик.

В нём были какие-то странные противоречия: несомненный, оригинальный и острый ум и рядом с этим поразительное отсутствие культуры и узкий до чрезвычайности кругозор, поразительная застенчивость и даже дикость и рядом с этим безумный порыв и необузданная вспыльчивость, не знающая пределов расточительность и удивительное отсутствие самых элементарных требований комфорта.

Этот тип должен был найти свою стихию в условиях настоящей русской смуты. В течение этой смуты он не мог не быть хоть временно выброшенным на гребень волны, и с прекращением смуты он также неизбежно должен был исчезнуть».

Впрочем, барон П.Н. Врангель на Юго-Западном фронте давал за своей подписью своему подчинённому барону Унгерну фон Штернбергу и другую служебную характеристику:

«Превосходный офицер, не теряется ни при каких обстоятельствах. Склонен к пьянству».

Но здесь, о последних словах, следует обязательно заметить следующее. В скором времени, оказавшись в Монголии, Унгерн станет совершенным трезвенником. И более того, будет самым жесточайшим образом наказывать своих подчинённых, в том числе и старших офицеров, за малейшие пристрастие к «зелёному змию».

Эти характеристики грешат многими неточностями и вольностями биографического характера, которые Врангель просто не мог знать. Но ценность их не в этом. Они дают более чем исчерпывающее описание личности трона Унгерна как человека с офицерскими погонами на плечах, оказавшегося на большой войне — мировой, которая в условиях России имела своё продолжение — войну Гражданскую...

Георгиевский орден 4-й степени сотник Унгерн-Штернберг заслужил так. Дело было под польским городом Ломжей в бывшем уже теперь для России Царстве Польском.

Немецкие позиции атаковала русская гвардия, её старейшие и наиболее прославленные полки — Преображенский, Семёновский, Измайловский и Егерский. Лейб-гвардейцы под грохот артиллерийской канонады теснили германскую пехоту в северном направлении, неся при этом большие потери. Во втором эшелоне находилось несколько казачьих полков — забайкальский 1-й Нерчинский и донских казаков из соседних дивизий. Их свели воедино, на тот случай, если представится возможность нанести удар конницей. Но командование армией всё не решалось ввести их в. дело, поскольку немецкий фронт прорван гвардией ещё не был.

Спешившиеся казаки-забайкальцы» укрыв коней под присмотром коноводов в поросшей лозняком лощине, собравшись по сотням, вслушивались в гул большого боя. Он шёл где-то невидимый впереди них, в трёх-четырёх вёрстах вдоль линии железной дороги.

Полковой штаб разместился у часовни, прикрывшись от случайного разрыва немецкого снаряда этим небольшим каменным строением. Казаки, как люди православные, на часовню кресты не клали. Была она не русской веры, а католической. На её крыше сидел наблюдатель, водивший биноклем из стороны в сторону.

Командир полка, разложив на скамейке карту этой части Царства Польского, показывал сотенным положение дел под Ломжей, как оно ему виделось. Хотя было не совсем ясно ни расположение нашей гвардии, ни позиции германцев. Через час наблюдатель с крыши часовни крикнул:

— Из боя конный к нам скачет! Прямо на часовню летит!

Подскакавший верховой носил на плечах погоны штабс-капитана. По аксельбантам можно было судить, что он из корпуса офицеров Генерального штаба. Прямо с взмыленного коня он спросил старшего в кружке полковых начальников:

— Кто вы будете, ваше благородие?

— Командир 1-го Нерчинского полка Забайкальского казачьего войска флигель-адъютант полковник барон Врангель.

— Очень приятно познакомиться с вами, барон. Штабс-капитан Ногайцев. Вам приказ от командующего корпуса. Приказано передать устно.

— Готов выслушать его.

— Лейб-гвардии Измайловский полк, что атаковал Ломжи на левом фланге, понёс большие потери. Но установлено, что там немецкий фланг ничем не прикрыт. Вашему полку приказано провести атаку в конном строю в направлении села Старые Подгайцы.

— Где это? Покажите на карте? И если можно — направление рукой?

— На карте Малые Подгайцы вот здесь. А рукой? Видите вон за тем помещичьим садом макушку польского костёла?

— Вижу хорошо.

— Так вот вам атаковать левее. Немецких войск там пока не отмечено. Проскочите Малые Подгайцы и сразу заходите германцам в ближний тыл.

— Какова задача Нерчинскому полку в тылах немцев?

— Корпусной начальник отдаёт задачу конного рейда на вашу личную инициативу, господин флигель-адъютант. Так что ловите удачу в атаке...

Полковник Врангель, поблагодарив штабс-капитана, который отправился обратно, в корпусную штаб-квартиру, поставил перед сотенными командирами боевую задачу:

— Атаковать будем всем полком. Передовой пойдёт первая сотня. За ней — вторая, третья и четвёртая. Пятая и шестая — мой личный резерв. Я следую при них. Выступаем через двадцать минут.

— Как быть с вьюками, господин полковник?

— Лишние тяжести оставить здесь. Укрыть в лощине. Для присмотра за ними оставить по казаку от сотни...

Минут через двадцать Нерчинский полк сотня за сотней двинулся к Малым Подгайцам, ориентируясь но шпилю хорошо видневшегося костёла. Версты через две в общем гуле боя стали прослушиваться не только взрывы снарядов, но и отдельные винтовочные выстрелы, треск пулемётных очередей. Стали попадаться раненые, бредущие самостоятельно в тыл, опираясь на винтовки.

Сотник Унгерн, как и его подчинённые, жадно всматривался в картину боя, куда им предстояло пойти конной лавой на пули и вспышки рвущихся снарядов. То есть пойти на смерть:

— Смотри, вон у того кисти левой руки совсем нет. А сам в лазарет идёт-то...

— А что ты хочешь, если тебя тоже вовсю полоснёт железом...

— В меня ещё попасть надо. У меня конь, как вихрь, унесёт от любого снаряда...

— Молодцы, эти лейб-измайловцы. Видишь — ни один своей винтовки не бросил. И все со штыками примкнутыми...

— Ещё бы. Только что из штыковой атаки вышли, солдатики наши...

Когда шедшие впереди разведчики первой сотни доложили полковнику Врангелю, что рассмотрели край немецкой позиции на бугре у сельской околицы (оттуда короткими очередями бил немецкий «максим»), полковой командир приказал:

— Первым четырём сотням идти в атаку. Сигнал подаст горнист. Проскакав версту от села — заходить к немцам в тыл. Напоритесь на пулемёты — берите ещё левее...

Казачьи сотни стали набирать ход. Чёрные папахи, как виделось со стороны, пригнулись к конским шеям. Опустились пики, из ножен были в единый миг вытащены давно отточенные шашки. Сотенные командиры во весь голос раз за разом командовали:

— Шашки — вон! Пики — к бою!

— Пошли вперёд! Строй держать!

— В лаву!..

Через несколько минут глухой гул нескольких тысяч лошадиных копыт возвестил о том, что казачий полк пошёл в атаку. Пока без крика и свиста. Молча. Немецкая пехота увидела лаву только тогда, когда первая сотня во весь конский мах вырвалась на поле за садом из старых, ветвистых яблонь. Началась суматошная стрельба, но было уже поздно. Казаки-забайкальцы прорвались во вражеский тыл, оставив на поле с десяток бьющихся на земле коней и упавших с них убитых или раненых всадников.

К полковнику Врангелю один за другим подскакивали расторопные вестовые от сотенных начальников:

— Первая, ваш бродь, порубила охранение немцев за деревней. Идёт дальше вправо.

— Молодцы. Первые Георгиевские кресты ваши. Так и передай сотнику для казаков...

— Вторая сотня обоз пехотный вырубила. Идёт дальше за первой сотней.

— Хорошо. Только не отрывайтесь от первой. Так и передай. Скачи...

— Третья сотня гонит перед собой в рощицу германцев. Трофеем взято два пулемёта. Не успели их с повозок снять, как мы налетели на пулемётчиков.

— Тоже молодцы. Немцев из леска выбить в конном строю...

— Четвёртая сотня спешилась. Впереди вражеские окопы. С полверсты за ними немцы разворачивают батарею полевых пушек. Сотник наш спрашивает, как ему быть?

— Коней укрыть. Стрельбой из ружей приковать к себе внимание пехоты немцев. Батарею будут атаковать резервные сотни...

То, что впереди в окопах сидела неприятельская пехота, большой неожиданностью не было. Но вот то, что германская батарея полевых пушек торопливо разворачивалась на позиции, грозило большими неприятностями. Огонь шрампельными гранатами по конской лаве заканчивался потерями в людях и лошадях. Надо было упредить врага. Полковник Врангель скомандовал:

— Барон Унгерн. Приказываю вашей сотне в конном строю атаковать немецкую батарею.

— Есть атаковать артиллерию.

— Шестая сотня остаётся в резерве. Быть готовой усилить пятую в атаке...

Подскакав на рысях к идущей своей сотне, Роман Унгерн привстал на стременах, чтобы лучше видеть казаков. Скомандовал голосом привычно громким, зычным:

— Атакуем батарею! Сотне развернуть в лаву! Не робеть, если пушки будут стрелять! Помни присягу, казаки!..

Унгерновская сотня пошла в атаку тогда, когда германские пушкари уже развернулись на позиции, а зарядные упряжки только-только к ним подскакали. Этих несколько минут на заряжание орудий и хватило нерчинцам из пятой сотни, чтобы вскочить в «мёртвую зону». Чётырехпушечная батарея всё же дала по атакующим русским конникам нестройный залп. Первый и последний. Второй раз зарядить орудия германцы не успели.

Казачья сотня оказалась на вражеской артиллерийской позиции в тот счастливый миг, когда орудийные замки ещё не были закрыты. С воплями нерчинцы проносились между замолкшими полевыми пушками и зарядными ящиками, рубя орудийную прислугу направо и налево. От всей батарейной прислуги удалось спастись всего лишь десятку-другому германских солдат.

Сотник Унгерн метался на вздыбленном коне, раздавая взводным одну за другой команды:

— Не увлекаться! Людей дальше вперёд не гнать!

— Пушки! Упряжки к пушкам!

— Орудия увозить к полку! Да живей!

— По ездовому на зарядный ящик! Гнать к полку трофеи!

— Пленного хоть одного возьмите, черти!

— Собирай трофеи! Документы брать!..

Взятие русской конницей батареи, разумеется, не осталось незамеченным. Немецкое командование, стремясь исправить допущенную ошибку (батарея оказалась выдвинутой на фланге без пехотного прикрытия), теперь не дать противнику увезти трофеи к себе.

Поскольку бой под Ломжей шёл большой, батарей у немцев оказалось не одна, а несколько. Ближайшие пушечные батареи получили спешный приказ открыть огонь по казачьей коннице, оказавшейся в тылу и громившей сейчас взятую с налёта крайнюю батарею. Такой приказ получил даже тяжёлый мортирный дивизион, время от времени «подававший голос» из-за железнодорожной насыпи.

На счастье нерчинцам, первые снарядные разрывы «рассыпались» в нескольких сотнях шагов от батарейной позиции. Сотнику Унгерну сразу стало понятно, что началась пристрелка. Поэтому он отдал последние приказы:

— Всем гнать назад! Молодцы вы мои!

— Трофеи увозить с собой! Пленных!

— Всех раненых забрать! И тех, кто в поле остался!..

Пятая сотня 1-го Нерчинского полка возвращалась назад на исходную позицию с нещадно подгоняемыми плетьми орудийными упряжками. Со стороны Нижних Подгайцев германские пехотинцы вели беглую пальбу винтовок, строчили длинными очередями уже несколько «максимов». Немецкая артиллерия так и не смогла накрыть нападавших, уходивших к себе. Снаряды каждый раз пачками рвались позади казаков.

Всё же шальной мортирный снаряд раз вздыбил нескошенное хлебное поле в самом хвосте колонны всадников. Взрывной волной опрокинуло последнею трофейную упряжку, и немецкое орудие застыло на земле вверх колёсами. Несколько казаков лежали на земле.

Видя такое дело, сотник повернул своего коня наряд. Подскакав к перевёрнутому орудию, Унгерн крикнул одному из урядников:

— Снимите замок с орудия!

— А пушка!

— Да чёрт с ней! Времени нет переворачивать. Да и кони в упряжке все побиты.

— Убит у нас казак, ваш бродь! Ездовой пушки.

— Взять его с собой! И раненых! Коли кого оставите — спущу шкуру плёткой...

Сотня вышла из боя удачно. Один убитый казак, с десяток раненых и дюжина побитых коней в счёт не шли. Потери «перевешивались» богатыми трофеями: три полевых орудия, четыре зарядных ящика разгромленной немецкой батареи и один орудийный замок, как прямое доказательство, что и четвёртая пушка побывала в руках казаков-нерчинцев. Не считая ещё двух пленных артиллеристов, нескольких десятков винтовок с плоскими штыками и документов, прихваченных в сумке срубленного шашкой командира батареи.

Полковой командир был в восторге от удачно проведённой конной атаки. Отличились все сотни полка, шестая сотника Семёнова тоже ходила вперёд. Дело было сделано почти без потерь: они составили от тысячи всадников всего полсотни людей. На счастье, погибших и тяжело раненных среди них оказалось меньше дюжины. Всем остальным путь в тыл дальше дивизионного лазарета не грозил:

— Зачем к докторам. К утру заживёт как на собаке. Не рана — пустяк, царапина. Только рубаху попортила...

Полковник барон Врангель тут же, на месте, продиктовал полковому писарю победное донесение в штаб Уссурийской казачьей дивизии. Взятые трофеи перечислялись самым подробным образом, даже тесаки и бинокли. Посыльным Врангель лично подобрал хорунжего бравого вида, раненного в атаке, с забинтованной головой. Приказал ему строго:

— Одна нога твоего коня здесь — другая там. Донесение отдашь лично в руки начальника дивизии генерала Крымова.

— А немецкие документы, ваш бродь?

— Их сдашь в дивизионный штаб. Гони. С Богом...

Командир дивизии, состоявшей из забайкальцев, амурцев, уссурийцев и приморских драгун, другого донесения от флигель-адъютанта Свиты его императорского величества барона Врангеля и не ожидал. Блестящий кавалерийский полковник в начавшейся войне подавал хорошие надежды вырасти в боевого генерала. Дело под Малыми Подгайцами близ Ломжи только подтверждало перспективность командира 1-го Нерчинского казачьего полка.

Получив боевое донесение из полка забайкальцев, генерал-майор Крымов не удержался и, в сопровождении небольшого конвоя, поскакал к нерчинцам. Те знали его как начальника доблестного и слову верного. Крымов больше двух лет перед войной служил в Забайкальском казачьем войске, командуя 1-м Аргунским полком.

Командира дивизии «засекли» ещё на подходе к полковому биваку. Когда генерал Крымов прибыл на место, весь 1-й Нерчинский полк, по сотням, с полковым знаменем на левом крыле, выстроился вдоль просёлочной дороги. На правом крыле в ряд стояли трофейные орудия и зарядные ящики. Пленных уже отправили в тыл.

Полковник Врангель перед прибытием высшего дивизионного начальства отдал по такому случаю несколько приказов сотенным командирам:

— Всех раненых, что могут держаться в седле, поставить в первый ряд сотен.

— Прикажите протереть колеса трофейных пушек и ящиков. Чтоб порядок был виден.

— Казакам бороды расчесать. Конскую сбрую осмотреть. С неисправною сбруей коней во второй ряд поставить. Чтоб глаза высокому начальству не мозолили. После разобраться: что и почему. Да построже.

— Полковое знамя развернуть! Горнистам играть по моей команде сигнал встречи...

Крымов и сопровождавшие его всадники рысью подскакали к полковому строю. На правом фланге у развёрнутого полкового знамени они были встречены полковником Врангелем. Тот кратко доложил о проведённой атаке и состоянии полка. После этого командир Уссурийской, «самой восточной» казачьей дивизии, проехав к центру строя, выкрикнул:

— Нерчинцы! Поздравляю вас с молодецким делом!

В ответ почти тысяча человек прокричала троекратно:

— Ура! Ура! Ура-а-а!..

Отобедав в полку у котла одной из сотен, Крымов уединился с полковником Врангелем и его начальником штаба в походной палатке:

— Теперь разговор о наградах. В корпусе после дела Приморского драгунского полка под Попелянами такой победной атаки больше не было. Так что командующий фронтом подпишет нам любой наградной лист.

— Александр Михайлович. Дозвольте изложить своё пожелание по наградам.

— Слушаю вас, барон.

— Прошу наградить всех сотенных командиров. Они в атаку вели казаков одинаково доблестно, и будет несправедливо обойти кого-нибудь в ордене.

— Полностью согласен, Пётр Николаевич. Поступить следует как можно справедливее. Только тут есть одно но.

— Какое, ваше превосходительство?

— Офицерский Георгий может быть дан только одному из них. Остальных представим к Аннам и Станиславам с мечами. Никого не обидим.

— Из моих сотенных больше всех героем был один.

— Кто он?

— Сотник пятой барон Унгерн фон Штернберг, Роман Фёдорович. Солдатского Георгия имеет за Маньчжурию.

— Это тот Унгерн, который послужил до меня в 1-м Аргунском полку и в Амурском войске, а потом отправился охотником воевать с китайцами в Монголию?

— Тот самый, Александр Михайлович. В послужном списке у него нареканий нет.

— Разумеется, нет. Но мне аргунские офицеры рассказывали о нём всякое, порой чести офицеру не делавшее.

— То было до войны, ваше превосходительство. Теперь же я, как и весь Нерчинский полк, можем засвидетельствовать примерную храбрость сотника Унгерна.

— В храбрости его и я, барон, не сомневаюсь. Так чем он отличился в доблестной атаке вашего полка?

— С налёта взял батарею германцев. Все четыре орудия, все четыре зарядных ящика, пленных, документы. Потерь всего один убитый казак, раненых почти нет. Сотня в бодром духе, хоть сейчас полетит в бой.

— Похвально, Пётр Николаевич. А орудийный замок, как я понял, сняли при отходе с разбитой пушки?

— Точно так, ваше превосходительство. Можно было поднять на колеса и увезти орудие, но сотню германцы накрывали огнём из орудий нескольких батарей. Могли потерять много казаков.

— Тогда сотник поступил тактически грамотно. Похвально.

— Александр Михайлович. В полку офицеры такого же мнения.

— Что он заканчивал, перед тем как выйти в офицеры?

— Как и вы, Павловское военное училище.

— А как зовут Унгерна в полку казаки?

— Между собой только «наш барон о. И не иначе.

— Значит, решаем так. Сотника Унгерна представляем к награждению императорским Военным орденом Святого Георгия 4-й степени. Остальных — как уже было сказано.

— А нижним чинам что будет в награду, ваше превосходительство?

— На каждую сотню по шесть Георгиевских крестов и дюжине медалей «За храбрость». Унгерновской сотне за захват вражеской батареи — двенадцать крестов и двадцать медалей. Наиболее отличившихся приказных моим приказом произвести в хорунжии.

— Спасибо, ваше превосходительство, от всего полка нерчинцев. Наградные списки в штаб дивизии будут доставлены завтра утром.

— Хорошо. Только чтоб в наградных представлениях было побольше геройского. Особенно у сотника Унгерна. Иначе его могут не пропустить. А вас, Пётр Иванович, в самом скором времени ожидает назначение на должность командира одной из бригад Уссурийской дивизии. А там и вместо меня будете.

— Для меня это большая честь, ваше превосходительство.

— Честь по заслугам, господин флигель-адъютант Свиты Его Императорского Величества. Вы ведь один из первых офицеров русской армии, награждённых в эту войну орденом Святого Георгия. Да ещё выходец из лейб-гвардии Конного полка.

— Всё равно благодарен вам за протекцию.

— Полно, Пётр Николаевич. Мы ведь не первый день знаем друг друга.

— А вы куда, если не секрет, Александр Михайлович?

— Мне передали, что в Ставке Верховного готовится приказ о переводе. Возможно, получу конный корпус...

Наградные Георгиевские кресты и медали «За храбрость» на георгиевской ленте, приказ о производстве десятка приказных в урядники пришли в 1-й Нерчинский полк уже на исходе недели. К концу месяца пришли ордена на наиболее отличившихся офицеров. А вот своего Святого Георгия сотник Роман Унгерн фон Штернберг ждал без малого четыре месяца. Но всё-таки дождался. Долго ходило представление на Военный орден по инстанциям в Ставке Верховного главнокомандующего русской армией в Великой войне великого князя Николая Николаевича-младшего. И придирчиво рассматривалось в Георгиевской думе.

Своего офицерского Георгия барон Унгерн-Штернберг получал перед полковым строем казаков-нерчинцев, под бравурные маршевые звуки военного оркестра. Стоял солнечный осенний день, и, может быть, от этого, лица казаков светились радостными улыбками. Получив из рук полкового командира такой желанный эмалевый крест белого цвета, в розетке которого верхоконный Святой Георгий Победоносец поражал копьём поверженного дракона-«змия», сотник выехал впереди произнёс как можно громче:

— Служу России! Служу Богу, царю и Отечеству! Ура, братцы-казаки!

В ответ от всех шести сотен полка раздалось:

— Ура! Ура! Ура-а-а!..

Кавалерийское дело под Ломжей на Северном фронте было одним из последних для русской конницы в первую военную кампанию. Поздней осенью фронт встал, и Уссурийская казачья дивизия в числе других была отведена на отдых в тыл. Дел для казачьей лёгкой конницы пока не находилось. В 14-м году кавалеристов и казаков ещё не спешивали для сидения в окопах на положении «царицы полей» — пехоты. А из драгунских, уланских и гусарских полков, даже гвардейских, не формировали стрелковые кавалерийские полки.

В новую военную кампанию 1915 года главные события на Востоке разворачивались в полосе Юго-Восточного фронта. Ему, по замыслу могилёвской Ставки Верховного главнокомандующего, предстояло нанести главный удар на запад. На этом настойчиво настаивали союзники России в лице Великобритании и особенно Франции. Дела у союзников под Верденом, да и в других местах Западного фронта, обстояли плохо.

Уссурийская казачья дивизия перебрасывалась южнее. Полки походным порядком следовали к Карнатским горам. Полковые тяжести и конно-горный дивизион следовал к месту назначения по железной дороге, лишь на несколько дней отстав от дивизионных походных колонн. Они могли оказаться на месте гораздо быстрее, но было приказано беречь коней.

За бои в Карпатах сотник барон Унгерн фон Штернберг получил почётнейшее Георгиевское оружие — Золотую офицерскую саблю. На рукоятке клинка из уральской Златоустовской стали, не отличавшейся от известнейшей в истории дамасской, блистала надпись «За храбрость».

Уссурийская казачья дивизия в числе первых вошла в Карпаты и завязала там упорные бои с оборонявшимся неприятелем. Это была баварская пехота из кайзеровской армии и пехота венгерская из состава армии Австро-Венгерской империи с многочисленной полевой артиллерией: отборные армейские силы двух союзников.

Именно они защищали карпатские горные перевалы, чтобы не дать русским возможности вырваться с гор в Закарпатье и дальше, на просторы Венгерской равнины. А с неё удобные пути вели к Будапешту и затем к австрийской имперской столице Вене. Так что вражеское командование не жалело сил для ведения боев в лесистых Карпатах, которые имели совсем немного горных перевалов, удобных для прохода большого числа полевых войск с их тылами.

На надёжной и упорной обороне до конца одинаково твердо настаивали и главнокомандующий венского двора генерал пехоты эрцгерцог Фридрих со своим начальником Генерального штаба тоже генералом пехоты графом Конрадом фон Гетцендорфом. И верховный главнокомандующий Германии император Вильгельм II со своим начальником полевого Генерального штаба генералом пехоты фон Фалькенгайном, только что сменившим на этом посту генерал-полковника графа фон Мольтке-младшего, сына известного прусского фельдмаршала графа фон Мольтке-старшего.

Фон Фалькенгайн перед битвой за Карпаты докладывал своему императору Вильгельму II следующее:

— Взгляните, ваше величество, на карту Восточного фронта наших австрийских союзников.

— Что там опять у Вены? Вновь трещит фронт?

— Да, ваше величество. Трещит под ударами этого русского генерала Брусилова.

— Где сейчас может быть прорыв фронта австрийцев?

— На этот раз в горах Карпат.

— Что намерен предпринять мой полевой Генеральный штаб? Ведь помочь эрцгерцогу Фридриху надо незамедлительно.

— Полевой Генеральный штаб думает, ваше величество. Подготовлены для вашей подписи директивы по отправке в Карпаты баварских пехотных полков.

— Отличное решение, мой генерал. Для баварцев что Альпы, что Карпаты — одно и то же.

— Точно так, ваше величество. Баварская пехота в немецкой армии лучше всех подготовлена для войны в горах и горных лесах.

— Генерал Фалькенгайн. Вам известно, что русский полководец Брусилов — кавалерийский генерал? Поэтому он не случайно рвётся на просторы Венгерской равнины.

— Да, ваше величество. И он приготовил нам сюрприз.

— Любопытно. Какой же?

— Он послал на штурм карпатских перевалов казачьи дивизии, спешив их с коней.

— Казаки, наверное, с Кавказа?

— Никак нет. Кавказские казаки почти все воюют против наших союзников-турок в Закавказье.

— Тогда какие русские казаки атакуют в Карпатах?

— Те, которые воевали с японцами в Маньчжурии.

— Из азиатской части России.

— Но чего их особо опасаться? Ведь они из тех войск, что проиграли Императору Хирохито Русское японскую войну.

— Смею вас поправить, ваше величество. Войну проиграли не азиатские казаки русских, а их главнокомандующий генерал от инфантерии Куропаткин.

— Жаль, что не он сейчас командует русским Юго-Западным фронтом. Весьма жаль. Каков же наш ответ на сюрприз кавалерийского генерала Брусилова?

— Баварские полки германской армии. И достаточное число тяжёлой артиллерии. Горные орудия, мортиры крупного калибра. И достаточное число снарядов.

— Хорошо. Химические снаряды под Карпаты отправлены?

— Да, они есть там в неприкосновенном армейском запасе. На самый крайний случай.

— Прекрасно. У меня к вам одна просьба, генерал Фалькенгайн.

— Какая, ваше величество?

— Телеграфируйте в Вену за моей подписью следующее. Пусть уважаемый граф Конрад снимет с карпатского фронта все воинские части с чехами и словаками» Они в этой войне крайне ненадёжны.

— И кем вы считает их надо заменить, ваше величество?

— Только венграми. Пусть они доблестно защищают перевалы в Карпаты, с которых видна их Венгерская равнина. А то русские казаки выпьют всё венгерское вино в их подвалах.

— Смею заметить, ваше величество, что это будет прекрасное добавление к нашим баварцам...

Четыре полка Уссурийской казачьей дивизии «вгрызались» в горные карпатские леса. Бои приходилось вести за каждую господствующую высоту. Просёлочные дороги, которые после каждого дождя превращались в непроходимую грязь, едва вмещали в себя дивизионные тылы. Своих коней всадники чаще вели в горы на поводах, чем сидели на них верхом. Обозные повозки распрягались для того, чтобы две упряжки тянули одну фуру. Порой грузы — провиант, боевые припасы переносились людьми на руках. Всё хуже становилось с фуражом. Порой из-за копны прошлогоднего сена, попавшей по пути на горной поляне, вспыхивали стычки и люди хватались за шашки.

Бригадный командир барон Врангель, флигель-адъютант и Георгиевский кавалер, отличался известным самолюбием. Но теперь он, столкнувшись с горными трудностями, всё чаще советовался с ближайшим окружением: как и где вести наступательные действия, как теснить неприятеля всё выше и выше в горы, как поддерживать бодрость духа в подуставших после непрерывных и длительных боев казаках и приморских драгунах. Люди выдохлись» а из штаба армии» из фронтового штаба генерала от кавалерии Брусилова всё шли и шли телеграфной строкой приказы:

«Уссурийской казачьей дивизии продолжить борьбу за обладание перевалами в Карпатах…»

«Обращаю внимание командиров корпусов, дивизий, бригад и полков на снижение темпов наступления в Карпатах...»

«Напоминаю ещё раз: обладание карпатскими перевалами есть цель наступательной операции Юго-Западного фронта...»

«Государь-император соизволил передать бойцам фронта свою благодарность за проявленную доблесть в боях за Карпаты. Он особенно выделил следующие войска: Уссурийскую казачью дивизию...»

Полковник барон Врангель, вчитываясь между этих сухих телеграфных строк, знал больше о местах боев, чем те люди, которые писали строки рассылаемых приказов. Доблести казакам было не занимать. В лесах, пусть и в карпатских, они чувствовали себя как дома. Ещё бы, с двадцати годков участвовать в постоянных стычках с китайскими бандитами-хунхузами. И нести службу казачью, как службу пограничной стражи. Так что же сдерживало боевой дух нерчинских и амурских казачков бригады?

Бригадный командир решил навестить позиции 1-го Нерчинского полка. И «узнать там правду про горную, войну». Ведь карпатские перевалы требовалось оседлать любой ценой. А подкреплений пехоты не присылалось. Командир приданного дивизии артиллерийского дивизиона на каждом совещании в штабе выслушивал одни и тот же вопрос:

— Вчера посылал две сотни казаков на штурм высоты. Просил у пушкарей огня в поддержку по разведанным целям. А они пристрелочными выстрелами только отделались.

Артиллерийский подполковник устало, привычным жестом вынимал из кармана офицерского кителя исписанный чернильным карандашом цифирью лист и докладывал командиру дивизии. Равно и всем собравшимся в брошенной хозяевами просторной избушке карпатских горцев-гуцулов:

— Да, командир казачьего полка полностью прав. Огневой налёт был сделан первой батареей дивизиона из расчёта два снаряда на один орудийный ствол.

— Два снаряда на орудие! Да это же смеху подобно!

— Смеяться нам, и особенно мне, не приходится. Уже почти неделю нет подвоза снарядов в горы. Поэтому я приказал резко уменьшить ежесуточный расход снарядов.

— Но есть же в дивизионе неприкосновенный снарядный запас, господин подполковник?

— Разумеется, есть. Но будет вскрыт только в самый критический момент. В противном случае...

— Что в противном случае?

— Если я прикажу расстрелять дивизиону все имеющиеся снаряды, то меня следует отдать под военно-полевой суд. И снять с меня офицерские погоны.

Казаки-нерчинцы встретили своего бывшего полкового командира привычно приветливо. Барон Пётр Николаевич Врангель казачью душу знал отменно, всегда был заботлив о подчинённых, в обиду их никогда не давал и лишний раз на верную гибель не посылал. Он помнил один из заветов генералиссимуса российских войск князя Италийского, графа Суворова-Рымникского, изложенные в его поистине бессмертной «Науке побеждать»:

«Русский солдат дорог. Береги его для побед...»

И в той же «Науке побеждать» русский военный гений давал казакам, без различия их войск, такую оценку:

«Казаки везде пролезут...»

На стоянке полка барон Врангель, встреченный начальством, посетил сперва лазарет, где скопилось с десяток раненых, которых предстояло отправить в армейский госпиталь, вниз с гор. Но санитарный транспорт всё никак не мог выбраться из долины по раскисшим от прошедших дождей дорогам. Поговорив с ранеными, Врангель отправился в полковой штаб, устроившийся в дощатом пастушьем домике под самым обрывом почти лысой скалы.

Там его уже ждали все сотенные командиры, собранные с передовой по такому случаю. Поприветствовав каждого, бригадный начальник повёл трудный разговор начистоту:

— Вчера получил от вашего полка донесение. Казаки такой-то сотни не поднялись в атаку вторично. В чём дело господа казачьи офицеры?

Вопрос был не из самых приятных. Упрёка заслуживал целый полк уставших бойцов. Не опустил глаза лишь один сотник барон Унгерн-Штернберг, давно известный тем, что мог ответить начальнику любого ранга резко и правдиво, мало беспокоясь за последствия:

— Наши нерчинцы не просто устали, господин флигель-адъютант. Дело, на мой взгляд, совсем в ином.

— В чём же, барон?

— Горное дело всё кроется в казачьей психологии.

— При чём ту война в горах и особенности казачьей психологии? Разъясните нам, господин сотник.

— Психология любого казака, особенно выросшего в степях, в привязанности к лошади. Вот в чём кроется усталость нерчинских казаков.

— А как, на ваш взгляд, избавить казаков от этой усталости?

— Надо превратить забайкальцев и амурцев, тех псе уссурийцев и драгун из Приморского палка в настоящую казачью пехоту. Наподобие кубанских пластунов.

— Прекрасная идея. А что, по-вашему следует, сделать дивизионному начальству для этой цели?

— Отослать из полка почти всех верховых лошадей.

— Почему именно казачьих?

— Во-первых, для них нет здесь достаточно фуража, и кони голодают. Они еле нога таскают в горах. Скоро нам сёдла за них на себе носить придётся. И делать в бою конным здесь просто нечего. Это факт.

— Согласен с вами. А во-вторых?

— А во-вторых, казак освободится от мысли, что ему надо сберечь коня. И будет понимать, что в случае беды ему не на чем бежать с поля боя. Вот он и будет тогда драться до последнего, как ошалелый.

— Вот это верно. Блестящая мысль, господин сотник. Иначе из наших казаков в Карпатских горах стоящей пехоты никак не получится...

Во врангелевской бригаде, а потом и во всей Уссурийской казачьей дивизии все были немало удивлены двум последовавшим друг за другом боевым приказам. В них предписывалось казакам и драгунам отправить строевых коней вниз с гор, в долину под присмотром выделенных коноводов. То есть по чьей-то малопонятной мысли спешивалась делая казачья дивизия, чьи бойцы пешему строю и бою (кроме драгун) никогда специально не обучались.

Казаки отсылали своих любимых коней с большой неохотой. Этой осенью они не жалели сил и времени, отрывая зачастую не одни час от сна на поиск охапки пожелтевшей травы, чтобы поддержать силы своих скакунов. О том, что те уже давно оголодали, говорили молчаливо грустные глаза степных коней. И люди понимали, что говорится, «без лишних слов», отдавая своему боевому товарищу последнюю хлебную корку.

В долинах можно было найти и сено, и овёс. И на худой конец — обыкновенную солому на не везде убранных полях крестьян австрийской Галиции. Тех галичан, которые большей частью воевали в рядах австрийской армии против россиян. Да и к тому же, в тылах имелись немалые запасы фуражного зерна.

Сотник фон Унгерн оказался прав в определении слабого места казачьей психологии. После отправки конского состава полков (лошади остались только у командных лиц, разведки и обоза) нерчинцы перестали с гор «оглядываться» на сотенные коновязи. Теперь вся забота сводилась к войне. Люди даже как-то повеселели, словно скинули с плеч немалый груз личных забот.

Полковые, сотенные начальники, командир бригады полковник барон Врангель уже через день-два после увешивания казаков стали убеждаться в правильности принятого решения. Теперь казаки сами рвались вперёд, изощрённо выискивали новые приёмы войны среди поросших листвянником Карпатских гор. И побед, пусть пока и малых, стало больше. Но когда они складывались в итоговое боевое донесение за прошедшие в штабе Уссурийской казачьей дивизии, то оперативники в штабе генерала от кавалерии Брусилова докладывали следующее:

— Боевая активность Уссурийской казачьей дивизии стала для войск примерной. За прошедшие сутки взяты такие-то и такие-то высоты в секторе...

— А что с конями внизу?

— Начальник тыла их армии докладывает, что лошади дивизии обеспечены фуражом по установленным нормам. И сейчас восстанавливают прежние силы...

Сотник Унгерн-Штернберг стал у себя в 1-м Нерчинском «спешенном» полку забайкальцев одним из инициаторов ведения боя в горах по новой тактике. Суть её состояла в следующем. В ночном бою казаки пробивались на горную вершину и закреплялись на ней. Это могла быть и сотня, и полусотня, и просто десяток казаков во главе с урядником. И сразу же горная вершина превращалась в маленькую крепость.

Неприятель скоро убедился в том, что казачья пограничная стража с берегов Аргуни и Амура умеет метод Стрелять из винтовок-трёхлинеек. Словно на степной охоте за осторожными и кровожадными волками или на охоте в забайкальской тайге за кабанами и прочим зверьем. С вершин засевшие казаки стреляли расчётливо, выцеливая врага только для того, чтобы сразить его с первого выстрела. И патроны берегли, и на баварцев с венграми страх нагоняли.

Таким образом нерчинцы, амурцы, уссурийцы я драгуны безномерного Приморского полка продвигались всё выше в горы, подбираясь к карпатским перевалам. Скоро 1-й Нерчинский казачий полк подступил к одному из них, не имевшему на карте собственного названия. Поэтому его для донесений окрестили Безымянным казачьим. Разведать в ночь неприятельские позиции на перевале было приказано сотне барона Унгерна.

Сотник под вечер собрал у себя офицеров и старших урядников. Ткнув пальцем в сторону перевала, который на закате солнца едва угадывался за деревьями, сказал:

— Завтра будем брать перевал. Командир полка приказал нашим охотникам разведать, кто его защищает. Что там есть из пулемётов и пушек.

— Господин барон. Какой взвод назначается в разведку?

— Никакой. Кликнуть охотников. Выбирать десяток из них буду я сам.

— А кого назначаете старшим в ночной разведке?

— Охотников поведу самолично. Мне не привыкать в горах...

Команда разведчиков, подобранная из бывалых, хорошо знакомых сотнику казаков, отправилась к перевалу ещё в вечерних сумерках. Время Унгерном было выбрано удачно: на фоне догорающего неба охотники высмотрели немало часовых на перевале и даже выдвинутый по тропе вниз боевой дозор с пулемётом. Дозорные залегли в небольшой яме у тропы, замаскировав «максим» в кустарнике. Они держались самонадеянно, эти альпийские баварцы, большая половина дозора из шести человек во главе с унтер-офицером улеглась спать на дне ямы, закутавшись поплотнее в шинели.

Двое пехотинцев-баварцев из ландверного полка, что остались бодрствовать у пулемёта, тоже задремали, убаюканные ночной лесной тишиной. Ранее они воевали в Альпах с итальянцами, чьи стрелки немало заботились о комфортности жизни на войне. По крайней мере, итальянцы ночные гадости ни германцам, ни австрийцам не устраивали. Но «проза войны» в Карпатах оказалась совсем иной.

Баварцы не замечали, что в какой-то сотне-другой шагов от них за дозором наблюдают люди в малоприметных в ночных сумерках чёрных лохматых папахах. Охотники действительно потратили не один час, чтобы окончательно убедиться, что второго боевого дозора неприятель вдоль тропы не выставил.

Только после этого сотник, пошептавшись с урядниками, приказал разведке разделиться. Тройке казаков приказывалось бесшумно снять пулемётчиков. Остальным — перебить тех, кто устроился на ночлег в яме. И взять языка, желательно в офицерских или унтер-офицерских погонах. Казаки разделились и стали бесшумно заползать в тыл баварцам. Когда всем стало ясно, что они вышли на цель, один из нерчинцев тихонько присвистнул, как ночная птица.

Боевой дозор так и не проснулся. Связанный конной уздечкой унтер-офицер баварцев ошалело водил глазами по сторонам, издавая какие-то звуки через кляп во рту. Унгерн приказал ползком тащить его вниз, забрать оружие дозорных, а самое главное — «максим» с несколькими пулемётными лентами в коробках. Команда охотников, не наделав в ночи шума, удачно вернулась с ценной добычей.

Пленного допрашивал сам сотник, для которого немецкий язык был вторым родным после русского. Баварец оказался крайне удивлён, когда на немецком языке, правда с каким-то акцентом, его стал допрашивать русский офицер, звёзды на погонах которого говорили о капитанском чине:

— Ваше звание?

— Старший унтер-офицер, господин капитан.

— Какого полка? Его номер. И откуда он прибыл на Восточный фронт?

— Баварский ландверный. Такой-то номер. Раньше воевал в Альпах напротив Трентино.

— Давно прибыли в Карпаты?

— Две недели назад, господин капитан.

— Состав полка вам известен?

— Да. Он штатного состава. По пути в городе Аугсбурге его пополнили до штата запасниками-баварцами.

— Пулемётов много в полку?

— По четыре «максима» на каждую роту, господин капитан.

— Кто обороняет перевал?

— Одни батальон, в котором я служил. Мои документы перед вами. И ещё сапёрный взвод из венгров.

— Артиллерия на перевале есть?

— Есть. Батарея горных орудий. Перевозится на мулах. Прислуга из германцев.

— А где же австрийцы?

— Мы их сменили, господин капитан.

— Можете на схеме перевала показать пулемётные ячейки и позиции горной батареи? В противном случае я прикажу вас расстрелять.

— Могу, господин капитан. Ведь я у вас в плену...

— Почему ваш дозор спал?

— Мы думали, что русские воюют как итальянские альпийские стрелки. И по ночам спят.

— Тут не Альпы. У вас, унтер, есть ко мне какие-то вопросы перед отправкой на сборный пункт военнопленных?

— Только один вопрос. Господин капитан, где вы научились так чисто говорить на немецком языке?

— Это мой родной язык. Я немецкий барон, но родившийся в России и служащий ей.

— Но вы ведь воюете против Германии? Против немцев?

— Что из этого. Все мои предки давали присягу на верность российской императорской короне. А не короне королей Пруссии. Я природный россиянин...

Исчезновение старшего в «ликвидированном» боевом дозоре вместе с «максимом» наделало много шума среди защитников перевала Безымянный казачий. Но поскольку нерчинцы больше не тревожили баварских пехотинцев, те за несколько дней основательно растеряли вспыхнувшую осторожность. А тем временем 1-й Нерчинский казачий полк сосредоточился перед перевалом. За эти ночи удалось подтащить поближе к перевалу полубатарею трёхдюймовых пушек.

Орудия ночью хорошо замаскировали. Старшие орудийных расчётов получили точно установленные цели. О большем артиллерийским офицерам не приходилось и мечтать.

Атака перевала началась на рассвете, когда предутренний туман скрыл казачьи цепи, которые подползли как можно ближе. Но не настолько близко, чтобы быть замеченными часовыми и поражёнными осколками своих же пушечных гранат. Всё складывалось вполне удачно.

Ранним утром бой за перевал начался с огня трёхдюймовых орудий. Артиллерийская поддержка атаки получилась невиданной силы — по три десятка снарядов на ствол. Да и к тому же пушкари били прицельно. Им не приходилось выжидать ответной пальбы немецких горных орудий и пулемётных точек, засекать их расположение и только после этого начинать пристрелку. Допрошенный Унгерном унтер-офицер дал действительно точные данные, цена которым равнялась многим десяткам человеческих жизней.

После того как разрывы снарядов покрыли позиции баварской пехоты на перевале, 1-й Нерчинский полк пошёл в атаку. Подъем в гору на несколько сотен шагов, напряжение боя основательно измотали людей за время приступа. Всё же они под пулями дружно ворвались в немецкие окопы и в рукопашной схватке овладели ими. Неприятельские пехотинцы, не выдержав рукопашной схватки, скатывались вниз и бежали к ближайшей пологой горной вершине.

Дальше казаки не пошли, поскольку отлогий противоположный спуск с перевала находился под огнём со второй линии вражеских окопов, устроенной за полверсты от первой. И новая линия окопов на новой горке оказалась ограждённой колючей проволокой.

Пятая сотня нерчинцев в штурме Безымянного казачьего перевала наступала в первой волне. Ей и выпада честь первой ворваться на позицию баварцев и завязать там ближний бой, удивительный тем, что часть его участников рубила и колола шашками, а другая защищалась штыками. Германцы такое вряд ли могли предвидеть.

Трудно сказать, насколько удачным бы оказался прорыв унгерновской сотни, но её казакам перед боем выдали ранее невиданное оружие — ручные гранаты. Специально откомандированный в полк вахмистр из Приморского драгунского полка учил отобранных для такой «работы» забайкальцев; как приводить ручные гранаты в боевое положение, как бросать, как самому избежать поражения осколками.

Когда нерчинцы подбежали на два десятка шагов от вражеских окопов и можно было уже различить лица стрелков-баварцев, сотник Роман Унгерн скомандовал:

— Гранатомётчики! Кидай!

По этой команде все залегли, а наиболее физически сильные казаки начали метать ручные гранаты. Когда замолкли последние гранатные разрывы, сотенный командир отдал последнюю команду в схватке за перевал:

— Вперёд, братцы!

Уже в окопах унгерновская сотня «распылилась», каждый нерчинец искал себе врага сам. А на перевал уже взбирались, ругаясь, казаки других полковых сотен...

За этот бой сотник Роман Фёдорович Унгерн фон Штернберг и получил почётное Золотое оружие. На этот раз у генерала Крымова к личности награждаемого офицера «лишних» вопросов не было. Всё было начальственно понято и документально оформлено честь по чести.

...Карпаты русская армия не удержала, хотя 48-я стрелковая дивизия генерал-майора Лавра Георгиевича Корнилова изготовилась с Дуклинского перевала спуститься на Венгерскую равнину. Восточный фронт в сражениях отступил, и Карпатские горы вновь оказались в тылах австро-венгерской и германской армий.

Крымов как-то поинтересовался у бригадного командира барона Врангеля, как обстоят дела у сотенного Командира нерчинцев, представление которого к ордену Святого Георгия он подписывал не без некоторых сомнений. Врангель на вопрос только развёл руками:

— Барон Унгерн-Штернберг как-то резко изменился, Александр Михайлович.

— Что с ним? Устал от войны?

— Да лет. Война для него — любимая мелодия вальса «На сопках Маньчжурии».

— Тогда что же?

— Унгерн совсем потерял офицерский облик. И раньше отличался известной неряшливостью, а теперь ещё хуже. Мундир напоминает одежду военного человека, который месяц пробирался где-то по лесам во вражеских тылах.

— Пётр Николаевич, но ведь сотнику полковое начальство может напомнить, что он носит офицерские погоны и должен служить примером для подчинённых, и к тому же он Георгиевский кавалер.

— Напоминали не раз. И даже устали напоминать.

— А что говорит он в ответ?

— Отвечает сразу вспыльчиво. Говорит, что война схожа с охотой в амурских лесах. Что главное убить зверя в обличье врага, а уж потом думать о том, как заштопать дыры в голенищах сапог.

— Но ведь на него весь полк смотрит. Как так можно.

— Значит, Александр Михайлович, барону Унгерну это можно. Он и не спит давно в постели. Седло под голову — и улёгся спать среди нижних чинов. Казакам такое братание нравится, и они «нашего барона» считают.

— А вы сами лично, Пётр Николаевич, как относитесь к сотнику?

— Больше похвально.

— Любопытная позиция бригадного командира. Почему?

— Мне кажется, Александр Михайлович, что у меня на глазах в образе фон Унгерна рождается новый тип партизана русской армии. Совсем отличного, скажем, от Давыдова и Фигнера из 12-го года. Хотя он взял у них, несомненно, самое лучшее.

— Но партизанщина несовместима с регулярной армией. Она наносит ей моральный урон. Падает дисциплина, воинская организованность.

— Позволю с вами не согласиться. На любой войне есть место партизанской вольнице. У неё героическое начало, поэтому в партизаны идут самые лихие бойцы. Те, кому хочется стать героем перед сослуживцами и самим собой.

— Но, Пётр Михайлович, вы же прекрасно видите следствие партизанщины на войне. Война закончится рано или поздно. Что ждёт тогда сотника Унгерна в армии мирного времени?

— В мирное время он в казачьем полку долго не продержится. В полковой жизни места ему действительно не найдётся.

— Должность-то ему найдут. Фронтовик, кавалер Святого Георгия. Да только той должностью и мирной жизнью армии наш барон будет тяготиться, как никакой другой строевой офицер.

— Полностью согласен с вами, Александр Михайлович. Именно по этой причине Унгерн уже оставлял в Забайкалье полк аргунских казаков. А затем бросил службу в Амурском казачьем полку. Но всё же в мирной жизни у такого партизана выход есть. Увлекательный сам по себе.

— Какой именно?

— Найти себе новую Монголию, где степные пастухи ополчились на китайцев. Или другой выход для беспокойной своей души. Вскоре после войны оставить армейскую службу и записаться на Дальнем Востоке в пограничную стражу. Могу вас уверить, что разбойникам-хунхузам от барона Унгерна придётся не сладко.

— Здесь вы несомненно правы. Для такого офицера на Востоке жизнь границы действительно станет вальсом «На сопках Маньчжурии»...

Свой второй орден — Святой Анны 3-й степени барон Роман Унгерн-Штернберг получил уже в конце войны. И, может быть, армейское начальство оценило не заслуги младшего казачьего офицера на поле брани, а то, с каким рвением он и его сотня принимали участие в «ликвидации» солдатских беспорядков. То, как потомок эстляндских рыцарей, сугубо «военная косточка», боролся с дезертирами, будучи скор на расправу.

Первая мировая война с 1914 года по год 1917-й повысили бывшего «павлона», недоучившегося морского кадета» как это было ни парадоксально, всего на одну ступень в звании. Начав войну с двух Георгиевских боевых наград, он заканчивал её в звании есаула, всё так же командуя в 1-м Нерчинском казачьем полку сотней. Его кандидатура дивизионным начальством даже всерьёз не рассматривалась на повышение в чине и должности. А ведь Унгерн фон Штернберг был уже немолодым человеком.

К концу войны барон, как казалось полковым офицерам, порой стал напоминать сумасшедшего. Он совершенно не боялся вражеской пули. Подчинённые ему казаки в ходе конной атаки, поглядев на своего сотенного командира, торопились «положить на себя крест». И было от чего: в любую рубку, на снарядные разрывы Унгерн гнал своего коня с застывшими глазами, покачиваясь в седле, как пьяный. К седлу по-казачьему не пригибался, пулям не кланялся:

— Чумной он у нас, что ли? Пригнулся бы. Вона, смотри, пули уже дважды дырявили его маньчжурку. И всё равно чумной...

Предложения на бой, когда полковой командир добирал сотенных посоветоваться о завтрашнем дне, всё чаще носили авантюрный характер. Мало согласованный с азами тактики и возможностями казачьего полка. В таких случаях инициатора «неординарного» предложения сослуживцы торопливо одёргивали:

— Барон, но ведь здесь не монгольские степи. Разве можно так воевать конницей. И наш противник не китайский солдат.

— Верно, не хунхуз. Но нашего германца удивить — значит победить. Разве это авантюра, скажите мне?..

Один из мемуаристов, писавший о событиях Первой мировой воины и хорошо знавший родственников барона в Ревеле, написал о нём так:

«Его письма родным с фронта напоминали песни трубадура Бертрана де Борна, они дышали беззаветной удалью, опьянением опасности. Он любил войну» как другие любят карты, вино и женщин...»

У есаула Унгерна был хороший шанс начать новую наградную «серию» на войне. Но его реализовать барону не пришлось. И вот почему.

Однажды 1-й Нерчинский казачий полк перебросили на новый участок фронта. Стояли дождливые дни, и полкового командира больше всего заботило то, чтобы найти хоть какую-нибудь крышу над головой людей, измученных марш-броском по размытым дорогам. Высланные вперёд квартирьеры доложили, что на лесной дороге найден хутор в четыре дома с сараями и конюшней. Хутор был уже давно брошен жителями, поскольку оказался в прифронтовой полосе. Рядом, в двух-трёх вёрстах нашлись такие же брошенные лесные хутора.

Один из них и заняла на постой пятая полковая сотня есаула барона Унгерна. На удивление, места хватило всем. Нашлось и прошлогоднее сено для лошадей, и такая же прошлогодняя солома для того, чтобы люди могли устроить себе постель и выспаться. Сотенный командир готовился ко сну в числе последних: привычно обошёл коновязи, лично проверил часовых, выставленных на ночь. И только после этого стал устраиваться ко сну в хозяйской комнате. Денщик уже накидал в углу большую охапку соломы и принёс седло сотенного.

Неожиданно раздался топот конских копыт, и часовой, стоявший на крыльце «штабной» хаты, заглянул в комнату:

— Ваш бродь. Казаки к нам на хутор летят по дороге. Но по виду не наши. Душ двадцать, а может, поболее.

— Как не наши казаки, если здесь в лесу только наш полк расположился?

— Вот так не наши, ваш бродь. У нас в степи на конях так не сидят...

Унгерн, пристегнув Георгиевскую саблю, вышел на крыльцо. Действительно, приближавшиеся были по виду не нерчинцами. Все в бурках и лохматых папахах дано не забайкальского покроя. Первый из всадников, ловким движением оказавшись на земле, крикнул Унгерну:

— Кто вы такие?

— Сотник 1-го Нерчинского казачьего полка есаул барон Унгерн-Штернберг. А вы кто?

— Есаул Шкуро. Командир Кубанского конного отряда особого назначения на германском фронте. Имею честь представиться.

Об есауле Андрее Григорьевиче Шкуро на фронте ходили самые невероятные легенды. Выпускник одного из Московских кадетских корпусов и столичного Николаевского кавалерийского училища, выходец из кубанских казаков, нашёл в войне свою стихию. Он добился у высокого армейского командования разрешение на формирование конного партизанского отряда из добровольцев-казаков. О его действиях во вражеских тылах ходили легенды. Правда, с немалым преувеличением боевых успехов.

Однако партизаны Шкуро оказались на редкость не дисциплинированными. Стали возникать конфликтные ситуации. И в итоге Кубанский конный отряд особого назначения в 1917 году был переброшен с Восточного фронта в Персию, куда упирался левый фланг Кавказского фронта. Там казаки-партизаны вошли в состав русского экспедиционного (кавалерийского) корпуса генерал-лейтенанта Николая Николаевича Баратова.

На персидской территории полковник Шкуро не раз отличался дерзостью и грамотностью ведения партизанских действий. Он слыл лихим налётчиком, и подчинённые боготворили его, не раз доказывая личную преданность самому прославленному партизану русской армии в Великой войне. С отрядом Шкуро «познакомились» в 17-м году и вожди воинственных куртинских (курдских) племён, и шахские жандармы, обученные шведскими инструкторами и потому державшие германскую сторону, и солдатские советы, возникшие после февраля и сумевшие в самый короткий срок распропагандировать против войны пехотную часть кавалерийского корпуса.

Унгерн был много наслышан о есауле Шкуро и о его конном партизанском отряде. Обменявшись приветствиями, барон взял на себя роль «хозяина» брошенного хутора, ставшего на время сотенной квартирой:

— Прошу в дом, господин есаул. Сейчас прикажу разместить ваших людей под крышей, денщику — приготовить чай с чаркой. И коней есть куда поставить.

— Я вам благодарен, барон, за гостеприимство...

За столом, уже при свете керосиновой лампы, гордости сотенного командира нерчинцев, два есаула разговорились. И было о чём, поскольку оба давно жили на войне партизанщиной:

— Большой у вас отряд, Андрей Григорьевич?

— Да немалый для партизанских дел: больше конного дивизиона. Шесть сотен шашек. Вот так-то, Роман Фёдорович. Я сам-то здесь с конвоем. Отряд ночует в других местах.

— А как с огнём?

— Вооружение обычное, казачье. И плюс к карабинам возимые во вьюках пулемёты. Правда, с «максимов» щитки пришлось снять: лишняя тяжесть в походе.

— Солидно для конницы.

— Все бойцы у меня — охотники. Отбираю лично сам.

— А из каких казаков отряд?

— В самом начале был только из кубанцев и терцев, моих станичников. Недавно в отряд влились партизаны-донцы есаула Быкадорова из 30-го Донского казачьего полка. Целая сотня у меня донцов. Из других войск — единицы.

— А теперь куда направляетесь, если не секрет?

— Секрета нет. Теперь на всём фронте осталась таинственная дыра, в которую могут проскочить конные партизаны силой в шесть сотен шашек.

— Полесские леса, Андрей Григорьевич?

— Они самые. Лес да болота. Там и окопы-то не выкопать.

— Вот поэтому и можно к немцам в тыл проскочить. Пошуметь там и назад выскочить.

— Роман Фёдорович, вы что у себя в Нерчинском полку не создадите охотничью команду? Будете партизанить.

— Начальство нашей Уссурийской дивизии такое новшество не приветствует. Печётся о дисциплине в полках.

— Вам бы стать во главе нерчинских охотников. Вы же, как и мой есаул Быкадоров, на груди Святого Георгия носите. Вам ли храбрости занимать?

— Андрей Григорьевич. А если я рапорт подам по команде, чтобы повоевать в вашем отряде? Возьмёте меня?

— А почему бы нет, есаул? Только походить придётся у меня за штатом. Должности сотенного у меня пока нет.

— Согласен. Могу партизанить внештатным офицером. Я уже был таким в Монголии.

— Успели там повоевать, Роман Фёдорович?

— Не успел. Императорские дипломаты помешали. А так хотелось повоевать в халхинских степях.

— Ничего, войн на нас ещё хватит. Лишь бы удаль была да правое дело...

Унгерна из дивизии партизанить со Шкуро, как ожидалось, не отпустили. Опытные сотенные командиры были нужны в каждом полку. Да и к тому же Кубанский конный отряд особого назначения скоро погрузился в эшелоны и отправился воевать в Персию...

Отречение императора Николая II, Верховного Главнокомандующего России, есаул барон Унгерн-Штернберг встретил... в тарнопольской тюрьме. Дело обстояло так.

Унгерн со временем; оказался среди офицеров — Георгиевских кавалеров Уссурийской казачьей дивизии едва ли не самым популярным человеком. Особенно среди нижних чинов. Начало 1917 года ознаменовалось ростом «общественной жизни» в действующей армии и особенно среди страшно разбухших фронтовых тылов. Всё больше на войне «попахивало политикой».

Ставка Верховного главнокомандующего и правительство решили провести в Петрограде слёт Георгиевских кавалеров. Такое расписанное в газетах дело должно было, по замыслу организаторов слёта, поднять боевой дух войск на фронте и поднять дисциплинированность в тылах.

К тому же на демократической волне, которая охватила «новую» Россию, повсюду стали создаваться всевозможные общественные организации: союзы, лиги, профсоюзы. Командование русской армии, стремясь прекратить упадок воинской дисциплины в тылу и прежде всего на фронте, решило создать Союз Георгиевских кавалеров. Один из зачинателей Белого Дела, генерал от инфантерии Лавр Георгиевич Корнилов, сам обладатель трёх Георгиевских, наград (орденов Святого Георгия 4-й и 3-й степеней, Золотого оружия с надписью «За храбрость»), говорил:

— Доблесть и верность присяге тысяч и тысяч Георгиевских кавалеров должны спасти русскую армию от развала...

Уссурийская казачья дивизия в то время входила в состав войск Юго-Западного фронта. В ней прошли выборы делегата на слёт, и все сошлись на кандидатуре есаула барона Унгерна. Георгиевскому кавалеру вручили командировочное предписание, и он отправился в город на Неве. Но в столицу Унгерн так и не прибыл.

В тыловой город Черновцы есаул приехал поездом поздно вечером. На станции в буфете «свободный от служебных забот» барон изрядно выпил и в таком виде, при оружии отправился в городскую комендатуру требовать квартиры для постоя. Перед этим швейцар городской гостиницы «Чёрный Орёл» отказался предоставить казачьему офицеру, пребывавшему в нетрезвом состоянии, гостиничный номер.

В комендатуре самого коменданта не оказалось, а был только его адъютант Загорский в чине армейского прапорщика, по виду вчерашний студент. Можно только предполагать, что учтивостью к фронтовым офицерам «тыловой» офицер явно не располагал. Иначе конфликта между ним и Унгерном, скорее всего, могло и не быть.

— Господин прапорщик. Есаул барон Унгерн. Вот моё предписание.

— Куда едете?

— В столицу.

— Цель вашей командировки в Петроград?

— Командирован от Уссурийской дивизии на слёт «Георгиевских кавалеров. Слыхали о таких?

— Орден ваш я вижу. Что вы хотели бы от нас, черновицкой комендатуры?

— Как что? Сейчас почти ночь, и мне нужно где-то переночевать. Ведь вы же размещаете командированных офицеров на постой?

— Да, господин есаул. Но сегодня у меня свободных квартир нет. И не ожидается.

— Тогда что мне, ночевать на вокзале?

— Как хотите. Только не надо гордиться при всех тем, что вы носите на мундире...

Разговор казачьего есаула с адъютантом городского коменданта закончился тем, что вспыливший барон, потеряв над собой контроль и к тому же пьяный, «непочтительного» к фронтовому офицеру прапорщика Заморского ударил по голове своей шашкой в ножнах. Позднее он, вспоминая этот случай, небрежно говорил:

— Я выбил несколько зубов наглому прапорщику…

Унгерн был арестован прямо в комендатуре и препровождён под конвоем в местную тюрьму. Это было так. Вызванный старший адъютант коменданта Лиховоз нашёл пьяного Унгерна крепко спящим в кресле, отстегнул шашку и, разбудив вежливо барона, объявил ему в присутствии караульного наряда:

— Господин есаул. Вы арестованы за нападение с оружием в руках на работника комендатуры города Черновцы...

Комендант города полковник Трещов и оскорблённый прапорщик Загорский не захотели замять скандальное дело. Их жалоба на Унгерна оказалась в корпусном суде 8-й армии, прославившей себя на мировой войне под руководством двух будущих Верховных главнокомандующих России — генералов от инфантерии А. А. Брусилова и Л. Г. Корнилова.

Местное военное начальство назначило уголовное расследование по факту избиения старшим по званию офицером офицера младшего. По законам военного времени за такое дело грозило заключение в крепость сроком на три года. Но на деле такое наказание выглядело так: Унгерн должен был, как герой войны, отбывать «заключение в крепости» при части.

Вероятнее всего военно-полевой суд бы и вынес такой достаточно суровый приговор провинившемуся офицеру. Даже при смягчающем обстоятельстве: подсудимый имел за боевые заслуги две Георгиевские награды: орденский крест 4-й степени и Золотое оружие « За храбрость».

Но в дело Унгерна вмешался командир Уссурийской казачьей дивизии, только что произведённый в генерал-майоры барон П. Н. Врангель, имевший, как флигель-адъютант Свиты Его Императорского Величества, обширные знакомства в Военном ведомстве. Он «употребил всё своё влияние на то, чтобы Роман Фёдорович легко отделался» по суду.

Замещавший в те дни Врангеля в должности временного командира 1-го Нерчинского казачьего полка полковник Маковкин дал находившемуся под следствием подчинённому офицеру самую блестящую характеристику. В аттестационном листе он собственноручно написал:

«В полку Унгерн известен как хороший товарищ, любимый офицерами, как начальник, всегда пользовавшийся обожанием своих подчинённых, и как офицер — корректный, честный и преданный долгу. В боевом отношении он всегда был выше всяких похвал».

В том же аттестационном листе Маковкин подчёркивает, что есаул Унгерн в боевых действиях получил пять ранений. В двух случаях, будучи раненым, оставался в полковом строю, в остальных трёх случаях лежал в госпитале. Но каждый раз возвращался в полк с «незажившими ранами».

Волокита с рассмотрением возбуждённого уголовно дела тянулась долго. Сам барон Унгерн-Штернберг рассказывал, что из тюрьмы он вышел только осенью 1917 года, при Временном правительстве социалиста Керенского. Но в списках офицеров 1-го Нерчинского полка Забайкальского казачьего войска Георгиевский кавалер на то время уже не значился.

Всё же покровительство генерала Врангеля сказалось. Барона Унгерна не понизили в офицерском звании, не разжаловали в рядовые. По суду случалось и такое. Ему выдали выписку из приказа по Военному ведомству, в котором говорилось, что есаул барон Унгерн фон Штернберг отчислен «в резерв армии».

Говоря иными словами, недисциплинированного офицера изгоняли из рядов действующей русской армии. Теперь путь на фронт для Унгерна-Штернберга закрывался, по крайней мере, на какой-то неопределённый срок. Так неожиданно для многих, знавших барона, прервалась его военная карьера. Хотя он больших чинов и должностей и не получал.

Унгерн уехал в Ревель и на время поселился там У родственников. Он второй раз в жизни, после возвращения из Монголии, оказался, по сути дела, в безвыходном положении. Он опять не имел денег и сколько-нибудь определённых планов на ближайшее будущее. И к тому честь офицерского мундира, на котором красовались два боевых ордена, оказалась сильно запятнанной. В этом отношении барон, скорее всего, иллюзий не строил.

Оказавшись вновь среди своих ревельских родных, барон не казался нм человеком, который, будучи «выброшенным» из родной ему фронтовой стихии, смирился со своей участью. Он с известной упрямостью повторял в разговорах:

— На мой век войн хватит...

Однако близкие и знакомые Унгерна понимали, что барона откровенно удручало его неожиданное «мирное состояние». Ещё бы, ведь в звании есаула он имел уже пять боевых орденских наград, во всём блеске украшавших его офицерский мундир: это был Георгиевский крест 4-й степени, ордена Святого Владимира 4-й степени, Святой Анны 3-й и 4-й степеней и Святого Станислава 3-й степени.

Ради справедливости следует заметить: такой орденский бант в воюющей русской армии в годы Первой мировой войны имели немногие фронтовые обер-офицеры: младшие офицеры батальонного, эскадронного, батарейного звена.

Вне всякого сомнения, будь барон Унгерн «на воле», он бы стал деятельным участником августовского путча Верховного главнокомандующего генерала от инфантерии Корнилова. Ведь именно его Уссурийская казачья дивизия, входившая в состав 3-го конного корпуса генерала Крымова, шла походом на красный Петроград и дошла до Ямбурга. А Союз Георгиевских кавалеров стал одной из тех организаций, которая оказалась на стороне «корниловщины». Но бурное лето 1917 года эстляндский барон провёл в тарнопольской тюрьме среди военных заключённых, большую часть которых составляли дезертиры с фронта. Таких людей Унгерн фон Штернберг мог только презирать.

На географической карте город Ямбург недалеко отстоит от современной эстонской столицы. Поэтому, когда Уссурийская казачья дивизия застряла под Ямбургом, у пребывавшего в Ревеле барона Унгерна-Штернберга оказалось немало случаев повидаться со своими полковыми сослуживцами. От них он узнал много новостей, порой противоречивых, одна из которых и решила его жизнь я судьбу.

Служивший в 1-м Нерчинском казачьем полку есаул Григорий Семёнов, как оказалось, уже не командовал сотней и совсем оставил родной для него, казака-забайкальца, полк. Он тоже в Великой войне, как Унгерн, был награждён Военным орденом Святого Георгия 4-й степени и георгиевским Золотым оружием. И ни разу не был ранен.

В первом случае, в ноябре 1914 года, в бою прусские овладели почётнейшим трофеем — знаменем 1-го Нерчинского казачьего полка. Они возвращались назад в восторге от такой добычи. Но, на горе уланам, им навстречу попалась полковая разведка: сотник Григорий Семёнов и несколько казаков-забайкальцев. Те порубили пруссаков и отбили у них святыню нерчинцев.

Семёнов был в Уссурийской казачьей дивизии не менее прославленным сотником, чем барон. К слову сказать, они находились в приятельских отношениях с другом. По крайней мере, ценили прирождённую воинственность друг друга.

Семёнов, как и командир соседней сотни нерчинцев, слыл «тяжёлым» человеком. По крайней мере, этим объясняется то, что он не сжился ни с генералом Крымовым, ни с бароном Врангелем. Подав рапорт о переводе, Семёнов перешёл в 3-й Верхнеудинский полк Забайкальского казачьего войска. Теперь он стал воевать на Кавказе в составе Забайкальской казачьей дивизии генерала Левандовского в горах персидского Курдистана.

После Персии есаул Семёнов оказался на Румынском фронте, который в 1917 году больше бездействовал, чем воевал. Там он столкнулся с настоящим развалом распропагандированной партиями социалистов русской армии. Терпеть такого природный казак, офицер с крестом Святого Георгия, разумеется, не мог. Тут к Семёнову и пришла идея создать добровольческий конный монголо-бурятский полк:

— Пусть азиаты покажут титульной нации России, как надо стоять за её государственность...

— Степных воинов не прельстят лозунги наших революционеров. Никакие, даже самые социалистические...

— И на немецкие деньги бурята либо монгола не купишь. У них другие ценности в головах. Уж кто-кто, а я об этом знаю лучше любого чиновника из Военного министерства...

— Видели наших казаков-верхнеудинцев? Они же все бурятского рода. А как воевали в Маньчжурии! Любо-дорого было на них там смотреть...

Сама идея была не нова. Временное правительство чего только не делало, чтобы под давлением союзников, Парижа и Лондона, поднять дух действующей армии, заставить её наступать и ещё раз наступать. А наступательный дух еле тлел. Его короткие вспышки больших побед уже не давали. Да и не могли дать в обстановке развала государства и отсутствия власти у властей.

Летом 1917 года в русской армии создавались различные формирования, которые должны были «оживить» фронтовые войска. Их названия поражали кадровых военных: ударные батальоны смерти, Петроградский женский ударный батальон смерти, штурмовые бригады. В «ударные» записывались на митингах не только отдельные батальоны и полки, но даже целые дивизии. Однако Восточный фронт на запад всё не продвигался, а, наоборот, отступал.

Широко формировались воинские части на добровольной основе, но национальные по составу. Это были полки латышских стрелков, украинские полки, армянские дружины, две сербские пехотные дивизии, сформированные в Одессе, Русско-бельгийский броневой автомобильный дивизион, созданный в Петрограде, части польских легионеров...

Ещё в 1-м Нерчинском казачьем полку в дни затишья два командира соседних сотен — 5-й и 6-й — не раз вели беседы о том, что России надо больше уповать на Азию, чем на Европу. Даже в годы идущей мировой войны:

— Вы только посмотрите, барон, как много среди наших забайкальских казаков бурят. Какие воины!

— Могу только подтвердить ваши слова, есаул. Я на них насмотрелся ещё на Русско-японской войне. Молодцы выше всяких похвал.

— А вы знаете, как буряты и монголы по сей день называют нашего государя-императора?

— Знаю. Белым царём.

— Они зовут его не просто белым царём, а Цаган-Каганом. То есть Великим Белым царём русских.

— Любопытная деталь.

— А как наши казаки-буряты, когда верхом, держат винтовки? Да они их держат как пики, которые служили оружием для воинов Чингисхана.

— А при чём здесь Чингисхан?

— А притом, барон, что я его дальний-дальний потомок. Посмотрите, сколько во мне монгольского на лице.

— Ну, Семёнов.

— А что? Да у меня в роду об этом говорят постоянно. А у отца дома, в карауле Куранджинском станицы Дурулгуевской, семь ящиков книг, больше сочинения по буддизму. Я их все малолетком перечитал.

— И я в Халхе буддизмом увлёкся. В монгольских монастырях-дацанах столькому научился у лам...

Есаул Семёнов с Румынского фронта написал военному министру Временного правительства Керенскому которое было отправлено с оказией — знакомым командированным офицером-сослуживцем в Петроград. Письмо министр-социалист получил, и оно его, скажем прямо, заинтересовало.

В основу идеи формирования добровольческого легкоконного полка в Забайкалье из монголов и бурят автор письма положил следующую мысль: надо «пробудить совесть русского солдата, у которого живым укором были бы эти инородцы, сражающиеся за русское дело».

В июне 1917 года есаула Семёнова вызвали с фронта в Петроград, на приём к военному министру. В итоге в сентябре будущий белоказачий атаман с мандатом полномочного комиссара Временного правительства и с крупной суммой денег наличными выехал по железной дороге из бурлящей революционными страстями столицы на Восток.

Известно, что Семёнов перед отъездом побывал в полках Уссурийской казачьей дивизии, застрявшей под Ямбургом. Там узнали о том, с какими целями есаул отправляется в Забайкалье. Узнал об этом и состоящий «в резерве чинов армии» есаул барон Унгерн-Штернберг, проживавший в близком Ревеле. Он был тогда просто безработным человеком, облачённым в офицерский мундир, с дипломом Павловского военного училища в кармане. И без всяких «видов» на будущее.

Когда есаул Семёнов прибыл в Забайкалье, там тоже бурлили политические страсти, благо всё забайкальское казачество призывного возраста находилось на фронте. Полномочный комиссар Временного правительства взялся было за дело формирования монголо-бурятского полка из добровольцев. Но власти в Чите и Верхнеудинске от настойчивого казачьего есаула только отмахивались. Да и власть «временных» скоро закончилась после октябрьского переворота в Петрограде.

Два месяца «бился» настырный есаул над созданием конного «азиатского» полка, но в таком «государственном» деле ему так никто и не помог. А тут Временное правительство пало. Телеграфные строки, приходившие в Читу, повергли Забайкальский край, вернее — его города, в состояние «социалистической анархии». Семёнов для себя решил твердо: оружия он складывать в борьбе с Советами не будет.

Но с чего было начинать? И он решил поднять забайкальских казаков, бурятскую часть населения края на войну за «Бога, царя и Отечество». Но для этого требовалась военная сила. А её не было: казачьи полки и батареи ещё только пробирались в родные станицы, посёлки и хутора по, казалось бы, бесконечной Транссибирской железнодорожной магистрали. По их пути красногвардейские отряды местных Советов стремились разоружить эшелоны казаков-фронтовиков. Отбирались не только винтовки и пушки, но и пики, шашки, кони.

Есаул, метивший в правители Забайкалья, имел тогда в подчинении всего четырёх верных ему офицеров и десяток надёжных казаков. Во главе этого воинского отряда Семёнов и появился на пограничной китайской станции Маньчжурия. Долгое время Гражданской войны на Дальнем Востоке она называлась не как семёновской ставкой.

С железнодорожной станции Григорий Семёнов, теперь называвшийся атаманом, стал рассылать вербовщиков в создаваемый им отряд, который именовался в официальных документах как Особый Маньчжурский. В годы Гражданской войны слово «Особый» за свою броскость пользовалось известной популярностью как в белом, так и в красном стане.

О том, что Семёнов в забайкальском приграничье формирует отряд для борьбы с Советами, барон Унгерн-Штернберг узнал от однополчан из Уссурийской казачьей дивизии — казачьих офицеров-корниловцев. Перед есаулом проблемы в том, на чьей стороне воевать в начинающейся Гражданской войне, не стояло. Вопрос был только в том, где влиться в ряды нарождавшегося Белого движения. Пробираться на Дон, к генералам Алексееву и Корнилову? Вступить в подпольные офицерские организации на российском Северо-Западе? Ехать через пол-России в Забайкалье?

Этот вопрос и решали однажды вечером три офицера теперь уже бывшей русской армии. Одним был есаул барон Роман Унгерн фон Штернберг. Два других офицера, его родственники — муж его сводной сестры Альфред Мирбах и сводный брат Максимилиан Хойнинген-Хьюн, с которым Унгерн давно сдружился. Три немецких по крови прибалтийских барона. Разговор начал казачий есаул:

— Тот хорунжий из уссурийских казаков, что вчера был у нас в доме, сказал хорошую новость.

— Какую?

— Мой однополчанин есаул Семёнов Григорий объявил себя в Забайкалье атаманом. На китайской границе он создаёт отряд для борьбы с большевиками.

— Но это так далеко. И что может предложить нам этот Семёнов?

— Уссуриец сказал, что атаман очень нуждается в офицерах. Прежде всего в людях, повидавших фронт.

— Значит, есть возможность строить в Забайкалье офицерскую карьеру. Стоит над этим поразмышлять.

— Максимилиан. У нас нет времени на размышление.

— С чего ты взял, Роман?

— В городе много говорится о скорых арестах офицеров, стоявших за Корнилова. Это коснётся и Ревеля, и Нарвы, и Пярну. А о Петрограде и говорить нечего. Аресты корниловцев там уже идут.

— Это уже серьёзно. Солдаты, которые навесили на себя красные банты, с нами церемониться не будут. В газетах пишут о самосудах в запасных полках.

— Значит, едем на Восток к атаману Семёнову.

— Значит, вопрос, где нам воевать с большевиками, решён...

Три родственника выехали на Дальний Восток вместе. Тогда ещё местные Советы не осуществляли жёсткого контроля за движением по железным дорогам, «выцеживая» из массы пассажиров офицеров, юнкеров и прочих «кадетов». Разговор обычно был короток, и людей часто расстреливали за найденные в вещах офицерские погоны, документы и прочие улики.

Трое ревельцев удачно добрались до города Иркутска, остановившись в нём на несколько дней у знакомых. В Иркутске к мужу и двум братьям присоединилась сестра, последовавшая за ними позднее. К тому времени в Забайкалье уже установилась Советская власть, а Гражданская война полыхала только в самом приграничье. Так что за Байкалом три эстляндских барона на чью-то помощь рассчитывать не могли.

Здесь пути разошлись. Альфред Мирбах с женой, сестрой Унгерна, и Максимилианом Хойнинген-Хьюном решили вернуться в Ревель и в Прибалтике примкнуть к какой-нибудь вооружённой силе Белого движения.

Они звали с собой Романа Унгерна, но тот наотрез отказался:

— Моё место в степях, что за Байкалом. Я в них свою душу и мечты вложил. Там мне и воевать за царскую Россию.

— А как же Эстляндия? Ведь наши фамильные корни в ней. Кому, как не нам, защищать её от большевиков? Вернёмся.

— Нет, с Востоком я уже давно сроднился: вы же это прекрасно знаете.

Родственникам барона посчастливилось вернуться в Ревель целыми и невредимыми, а вот казачьему есаулу грозили опасности. Но ему повезло. В городе Верхнеудинске на станционной площади Унгерн столкнулся с бурятом, который когда-то служил вместе с ним в монгольском городе Кобдо, в Верхнеудинском казачьем полку. Однополчане друг друга признали сразу. Бурят вывез офицера к себе в селение, где дал ему лошадь и берданку. Наган и Золотая сабля были у волонтёра с собой.

Унгерн знал Забайкалье достаточно хорошо и потому без особых приключений самостоятельно добрался до окрестностей приграничной станции Даурия. За ночь он перебрался через реку Аргунь (граница никем не охранялась) и прибыл в Китай, к атаману Семёнову на станцию Маньчжурия. Тот был откровенно рад приезду своего боевого сослуживца по 1-му Нерчинскому казачьему полку:

— Барон! Вот так встреча! Ко мне в отряд?

— К тебе, Григорий Михайлович. Готов сражаться с большевиками даже в нижних чинах.

— Что ты, есаул: ведь в Георгиевских кавалерах состоишь. Будешь в моём атаманстве в начальниках ходить. Я тебя сколько фронтовых лет знаю и всегда ценить буду.

— Другого я от однополчанина и не ожидал, когда к тебе из Ревеля пробивался. Так что мы опять на новой войне.

— На новой, Роман Фёдорович. Гражданской она сегодня в России называется. Ох и кровушки прольётся казачьей...