Унгерн. Демон монгольских степей

Глава шестая ПОД ЗНАМЁНАМИ АТАМАНА ГРИГОРИЯ СЕМЁНОВА

омандир Особого Маньчжурского отряда 27-летний атаман Семёнов действительно был рад прибытию есаула барона Унгерна. На таких боевых офицеров он мог положиться в самом трудном деле, не помышляя при этом о возможной измене. Да и к тому новоприбывший знал Забайкалье и Приамурье, знал местное казачество. И что, пожалуй, самое ценное для Семёнова на то время, знал «тонкости» общения с бурятами и монголами, жителями местных степей. Для буддистских лам Унгерн-Штернберг чужим человеком показаться никак не мог.

На следующий день, отоспавшись, Унгерн в полной офицерской форме прибыл к атаману в штаб. Честь есаулу у входа отдал сдвоенный караул: аргунский казак-бурят и монгол из племени харачинов. Семёнов принял барона дружелюбно:

— Отоспался с дороги, Роман Фёдорович?

— Отоспался. Даже успел собственноручно пришить на прежнее место офицерские погоны.

— Видишь сам, что теперь на казачьего офицера похож. А то вчера появился как путешественник по степям Халхи. Вернее, как партизан с монгольско-китайской войны. Готов принять у меня должность?

— Готов, Григорий Михайлович.

— Особый Маньчжурский отряд у меня пока небольшой. Шестьсот конных монголов и бурят, около двух сотен русских казаков и офицеров. Есть добровольцы из японцев. Казаки почти все забайкальские, большей частью с берегов Аргуни. Но это только то, что у меня находится на этой станции. А в действительности войск у меня намного больше. Пушки есть, пулемёты.

— А кто тебе помогает оружием, боеприпасами? Не читинские же большевики.

— Конечно, нет. Война живёт войною: добычей, трофеями. Это раз. Японцы, как союзники России по Антанте, взялись помогать. Это два.

— Что за должность мне предлагается?

— Комендантом железнодорожной станции Хайлар. Это, как помнишь, в тылу у станции Маньчжурия. Но главной должностью тебе там будет другая, более ответственная.

— Какая же?

— Ты монгольский язык не забыл, сидя в Ревеле и Карпатах?

— Нет, не забыл. И на днях в Верхнеудинске с бурятами общался на их родном языке. Друг друга понимали с полуслова.

— Вот это просто здорово, Роман Фёдорович. Второй твоей заботой в Хайларе будет должность военного советника при монгольском князе Фуршенге.

— Понял боевую задачу. А этот Фуршенга кем правит в степи?

— Ты часового монгола у моих дверей видел? Узнал по шапке, кто он такой?

— Ещё бы: вылитый харачин. Из самых диких воинственных племён Халхи.

— Вот князь Фуршенга и правит по своей родословной племенем харачинов, степных разбойников.

— Большие силы у этого князя?

— В Хайларе расквартирована его бригада. Около восьмисот всадников. Фуршенга и мне дал своих конников, но только сотню. Остальных харачинов держит при себе. Хитрит князь, что-то стал меня остерегаться.

— Зачем за князем нужен пригляд военного советника?

— Если бы только пригляд. Этому степняку нужна железная рука такого человека, как ты, Роман Фёдорович.

— О князе Фуршенге я был наслышан ещё в Кобдо. Он, кажется, долго воевал с китайцами?

— Точно так. Харачины сегодня самый воинственный и необузданный народ во Внутренней Монголии. Китайский губернатор Цицикара их сильно побаивается. В прошлом году князь Фуршенга совершил набег на восточные аймаки Халхи.

— Удачно? Ведь в Монголии, как мне известно, держится власть ургинского правительства.

— Харачины пограбили стада своих сородичей. Но с ургинскими войсками им пришлось выдержать сильный бой. Пришлось бросать многое из взятого добра: у ургинцев оказались пулемёты.

— Но харачины Фуршенги ушли от погони?

— Ещё бы не уйти таким разбойникам. Год назад Фуршенга опять пошёл войной на китайцев. Только теперь у него в войске были японские артиллеристы.

— Значит, правителю харачинского племени платят японцы?

— Здесь, в степной Азии, платить наёмникам могут только они. А теперь харачины с их князем, по совету всё тех же японцев, пошли на службу ко мне, атаману Семёнову.

— Хитра же, эта Страна восходящего солнца. Её надо опасаться.

— Ты ошибаешься, барон. С японцами наша державная Россия должна крепко дружить. Ради её же Завтрашнего дня...

В Хайлар есаул Унгерн прибыл в тот же день. Князь Фуршенга, заранее предупреждённый о приезде высокого гостя, уже ждал в своей юрте из белого войлока, доставленной на окраине железнодорожной станции на высоком холме. Барон про себя отметил: «Любит князь с высоты любоваться степью. И боится за свою драгоценную жизнь. Иначе зачем столько воинов держать в личной охране».

Действительно, у подножия холма раскинула свой бивуак целая конная сотня харачинов. На холме округу бдительно сторожили два пулемётных расчёта. Унгерн сразу заметил, что пулемёты были японские, новенькие. По патронташам определённо виделось, что монгольские всадники затруднений с патронами не испытывали. Даже имели некоторый запас: небольшой штабель патронных ящиков с чёрными иероглифами на крышках лежал у юрты князя и охранялся специальным часовым.

Вышедший из юрты для встречи гостя князь Фуршенга заметил заинтересованный взгляд казачьего офицера в сторону склада боезапаса. Сказал на трудно понимаемом русском языке:

— Приходится охранять. Иначе мои солдаты патроны растащат по своим вьюкам. Глаз да глаз за ними нужен, за моими бесстрашными воинами. Того и гляди, что не уследишь.

— Рад вас приветствовать, уважаемый князь, от имени атамана Семёнова. Я говорю по-монгольски и переводчик нам для бесед не нужен.

— Тогда мы можем обо всём договариваться без лишних ушей и глаз. Прошу в мою юрту, господин есаул. Кем вы у меня будете?

— Военным советником, князь. И начальником станции Хайлар, где сейчас отдыхает ваша харачинская конница...

Войско атамана Семёнова с первых дней поразило даже Унгерна, человека склонного к партизанщине. Каждому волонтёру из россиян, вступавшему в Особый Маньчжурский отряд, Семёнов лично задавал только Три обязательных вопроса:

— В Бога веруешь?

— Верую» господин атаман.

— Большевиков не признаешь?

— Не признаю. Они с Советами враги мне.

— Драться с ними будешь?

— Буду. Сам знаешь» господин атаман» для чего я к тебе пришёл...

Но это касалось только русских казаков» офицеров» ограбленных богатых мужиков и иных добровольцев. Что же касается монголов из самых разных племён Халхи и Внутренней Монголии» и тем более разбойников-хунхузов» то разговор с ними был иной. Говорил с ними атаман иначе:

— Воевать за меня будешь?

— Буду. Если хорошо платить» господин» будешь.

— Серебра у меня будешь получать немного.

— А как же тогда жить мне у тебя, господин?

— Война кормится войною. Вся взятая тобой военная добыча — твоя собственность.

— Тогда очень хорошо» господин. Прими меня к себе воином. Верно тебе служить буду.

— Принимаю. Только помни, за измену тебе полагается только злая смерть. Провинишься, мои палачи-китайцы отобьют тебе пятки бамбуковыми палками.

— Измены не будет, господин. Разве воин может изменить щедрому вождю...

В Хайларе военный советник племенного вождя харачинов в считанные дни разобрался, кто есть кто на этом кусочке территории Великой Азии. При князе находилось в советниках несколько вежливых, но внимательных ко всему происходящему японских офицеров. Фуршенга на второй же день пребывания есаула Унгерна-Штернберга познакомил их с бароном. Он, к слову сказать, отнёсся к японцам не с меньшей заинтересованностью, чем те к личности семёновского посланца.

Не стоило большого труда догадаться, что главной фигурой среди приставленных к харачинскому князю японских офицеров, которые все как один служили в Маньчжурии достаточно долго, является капитан Нагаоми. Он был профессиональным разведчиком и занимал немалый пост» хотя официально считался военным советником при одном из монгольских князей. Это была фигура, в самом скором времени ставшая хорошо известной советской внешней разведке и чекистам Дальнего Востока. В их документах Нагаоми именовался как капитан Окатано.

Служившие в Хайларе военными советниками японские офицеры службы Генерального штаба сразу по достоинству оценили фигуру барона Унгерна. Их привлекли не доверие к нему самого атамана Семёнова, не боевое прошлое казачьего офицера, не его властный характер и умение управлять людьми, в том числе князем Фуршенгой и его необузданным в степях войском харачинов, которые для местных китайцев отождествлялось с разбойниками.

Японских разведчиков заинтересовало то, что Унгерн фон Штернберг хорошо знал Восток, Халху и... буддизм. При этом русский военный советник демонстрировал на словах и на деле полное отсутствие прозападных симпатий. А ведь он принадлежал к аристократической касте Германии, с которой Токио почти всегда в истории стремилось строить доброжелательные и взаимовыгодные отношения. Начало такого сотрудничества было заложено ещё перед Русско-японской войной 1904-1905 годов.

Капитан Нагаоми, хорошо владевший русским языком, в самые ближайшие дни нашёл повод для доверительной беседы с семёновским офицером. Собственно говоря, к ней стремились взаимно. Собеседники прекрасно понимали друг друга и поэтому «восточной дипломатией» с первой же встречи не занимались, считая «то дело совершенно излишним:

— Господин барон, вы известны как человек, стремящийся глубоко познать буддистское учение. Чем вас, с аристократической родословной европейца, заинтересовало учение монгольских лам?

— Господин капитан, я считаю, что буддизм — это религия будущего мира.

— Вы назвали учение о Будде религией будущего? Я вас правильно понял?

— Да, правильно. Могу добавить, что русский вы знаете отменно.

— Я его изучал сперва в Токийском университете, а затем во Владивостоке, где работал учеником парикмахера-японца.

— Понятно. Это было, разумеется, перед Русско-японской войной 1904 года.

— Да. В самом начале мне пришлось сменить профессию, и профессиональным парикмахером я так и не стал.

— Но зато стали офицером императорской армии. И, судя по наградам, заслуженным.

— Награды, господин барон, даются не только за Порт-Артур, но и за умение правильно понимать политическую ситуацию. У меня к вам доверительный вопрос.

— Пожалуйста. Я готов на него ответить.

— Как вы относитесь к Японии вообще. И особенно здесь.

— Господин Нагаоми. Порт-Артур давно ушёл в историю. А мы с вами живём сегодняшним днём. Япония была и осталась союзницей старой России по Антанте. А я за царскую Россию готов сегодня сложить голову. Это раз. И я полностью разделяю взгляды атамана Семёнова, моего однополчанина, на будущее русско-японских отношений. Это два.

— С атаманом Семёновым у командования императорской армии в Маньчжурии полное взаимопонимание. Мы ему хорошо помогаем. Сегодня нас интересуете вы, господин барон.

— А чем, собственно, я вам интересен? Раскройте служебный секрет, господин капитан.

— Не скрою, мы увидели в вас сильную личность. Личность будущего военного вождя в этих степях.

— Весьма благодарен за такую высокую оценку. Но здесь есть одно но.

— Какое, господин Унгерн?

— Для того чтобы стать сильной личностью в монгольских степях, мало иметь под рукой несколько сотен свирепых харачинов.

— Я вас понял, господин барон. Мы окажем вам посильную помощь. Но опять же при одном условии. При благосклонном отношении к Японии в местных делах. Я надеюсь, что мы хорошо поняли друг друга...

Есаул Роман Унгерн действительно оказался в окружении князя Фуршенги сильным человеком. Он создал свой собственный штаб, в котором сосредоточил все бразды правления харачинской конной бригадой семёновского войска. Все важнейшие дела теперь решались только им лично при согласовании с японскими инструкторами. Те окончательно перешли на положение «чистых» военных советников. Впрочем, такая ситуация их вполне устраивала; за возможные чужие провалы теперь отвечать не приходилось, а только информировать своё начальство.

Князь Фуршенга довольно скоро понял, что его царствование над родным племенем носит чисто символический характер. Всеми племенными делами войны и грабительских набегов на соседей занимался присланный к нему атаманом Семёновым русский офицер. Однако Фуршенгу совершенно успокаивало при такой раскладке одно обстоятельство: есаул Унгерн никак не мог стать вождём племени харачинов. Он не был монголом по происхождению, хотя знал степные обычаи, язык и преклонялся перед Буддой, вызывая немалое удивление местных учёных лам. За чашкой кумыса Фуршенга поговаривал:

— Хорош этот офицер. Про Будду знает, про Халху. Жаль, однако, что не быть ему харачином. Не родился он среди нас...

Наиболее близким воинам, прежде всего из числа харачинских офицеров, князь Фуршенга говорил доверительно:

— Степь чужих не любит. И китайские губернаторы не очень ласково смотрят на русских военных людей на своей стороне...

Участие в Гражданской войне в Забайкалье началось для барона Унгерна-Штернберга с довольно необычного боевого задания атамана Семёнова. Сидя на Китайской территории на пограничной станции Маньчжурия, он через своих разведчиков и добровольных осведомителей был прекрасно знаком с тем, что творилось по ту сторону государственной границы в Забайкальском крае и особенно в казачьих районах.

Советская власть, видя в многочисленном и сплочённом традициями забайкальском казачестве своего потенциального врага, стало применять к нему пока первые репрессивные меры. Хотя, в условиях военного времени, они выглядели вынужденными. На одном из заседаний местных советских властей в Чите выступил командующий Забайкальским фронтом бывший прапорщик Сергей Георгиевич Лазо, по партийной принадлежности социалист-революционер-интернационалист. Или попросту — эсер-интернационалист.

В годы войны он, человек с университетским образованием, поступил в московское Александровское военное училище, которое закончил в 1916 году. Повоевать ему на фронте не довелось, но вот возмутить против Временного правительства тыловой гарнизон сибирского города Красноярска удалось. В последующие два года он сменил не одну руководящую должность в Советах, став в итоге командующим фронтов против семёновских войск в Забайкалье.

К сложившейся ситуации один из лидеров интернационалистов социалистического толка подходил так:

— Предлагаю читинскому совету более твердо проводить политику реквизиций по отношению к забайкальскому не трудовому казачеству.

— Но мы и так увеличили налоговое обложение станиц и посёлков местных казаков.

— Хочу доложить вам следующее. Городской пролетариат края голодает. Бойцы Красной Армии сражаются с белыми гадами на урезанном продовольственном пайке. А это чревато возмущениями красноармейцев против Советской власти.

— Какие могут быть возмущения в красных полках? Там все добровольцы, все давали присягу на верность нашей власти.

— Всё правильно. Но призванные в ряды Красной Армии Забайкалья местные крестьяне из партизанских отрядов начинают расходиться по домам. Главная причина, на мой взгляд, ведение войны на голодном Шайке.

— Тогда что вы предлагаете, товарищ Лазо, для улучшения продовольствования красноармейцев?

— Надо провести новые реквизиции у казачьих богатеев. Отобрать у них часть стад под угрозой расстрела. Экспроприации скота проводить именем социалистической революционности.

— Но такие чрезвычайные меры только пополнят банды атамана Семёнова.

— Ну и пусть. Белых гадов у себя в тылу мы должны знать в лицо. Пролетарская часть казачества будет на нашей стороне...

Новые реквизиции, которые на сей раз коснулись обильных стад степных казачьих станиц и посёлков, И без того накалили ситуацию в Забайкалье. Не воспользоваться ею, как говорил атаман Семёнов, было бы прямым преступлением перед Белым Делом. Он срочно вызвал к себе на станцию Маньчжурия, в отрядный штаб барона Унгерна:

— Барон. Красные отобрали у степных казаков большую часть их овечьих отар. Но семьи малоимущих в сельских большевиков специально не тронули. В моём Отдельном Маньчжурском отряде от таких вестей возникло возмущение.

— Кто возмутился, Григорий Михайлович?

— Казаки из русских и бурят.

— Почему именно они?

— Все они выходцы из приграничных степей. От большевистских реквизиций пострадали именно их семьи. Вот почему на станции в казачьих бараках стоит гул.

— Тогда надо двинуться на Забайкалье и отбить Овечьи отары у красных.

— Пока рано мне идти прямым походом на Читу и Верхнеудинск. Хотя, сам знаешь, бои веду по всему краю. Есть другой способ навредить большевикам. И здесь мне нужен именно ты со своими харачинами, а не кто-нибудь другой.

— Я готов к войне. Харачинская бригада давно томится по настоящему делу.

— Вот это прекрасно. Надо совершить набег на приаргунские станицы. Именно они поддерживают сегодня красных.

— Понятно. А суть задачи?

— Людей пока не рубить. Они же нашего корня, казачьего. Ещё опомнятся от большевистской власти, пока не поздно. Надо, чтобы твои харачины угнали на эту сторону стада приаргунских станиц. Овечьи отары.

— А что с ними делать будем здесь?

— Вот в этом-то и вся моя задумка против читинского Совета. Скот казаков-большевиков раздадим семьям тех казаков, которые пострадали от реквизиций красных. Так то, барон.

— Ты настоящий стратег, Григорий Михайлович.

— Если и стратег, то в первую очередь степной. Не случайно я потомок самого Чингисхана. А ты, Роман Фёдорович, в это, по глазам вижу, не веришь...

С задачей харачины барона Унгерна справились успешно. Угон чужих стад для них был делом знакомым. Ночью полтысячи всадников переправились через Аргунь, и утром окрестные казачьи станицы лишились стад в восемнадцать тысяч голов. Правда, не обошлось без кровавых стычек с вооружёнными берданками пастухами.

Однако уже в день степного набега выяснилось, что овец харачины угнали не у тех, у кого следовало. По ошибке степные разбойники лишили стад семьи тех казаков, которые сражались на стороне атамана Семёнова, а не те семьи, чья мужская половина служила у красных.

Но это было ещё полбеды. Часть стад Унгерн вернул через верных людей владельцам. Но оказалось, что породистые забайкальские овцы были уже испорчены. Харачины в спешке перемешали стада и гнали овец вместе с баранами. А те оплодотворили их на несколько месяцев раньше, чем это было положено испокон веков по скотоводческому календарю, который степными хозяевами исполнялся строжайше.

Другую часть угнанных овечьих отар харачины успели продать кому попало. Немало баранов воины князя Фуршенги «пустили» сами себе на пропитание.

Атаману Семёнову было от чего хвататься за голову. Пострадавшие от реквизиций казаки, стоявшие за белых, из его рук мало что получили. Дело приняло скандальный оборот, тем более что читинские газеты вовсю писали, что белогвардейцы-семёновцы руками монголов ограбили свои же семьи.

Больше всего от семей ограбленных аргунцев досталось члену войскового правления Гордееву, находившемуся в семёновском стане. Он обратился за разъяснениями к начальнику снабжения Отдельного Маньчжурского отряда:

— Объясните мне, как члену правления Забайкальского войска, почему служащие нам монголы-харачины угнали отары наших же казаков.

— Этого вопроса перед Григорием Михайловичем не поднимайте.

— Почему не поднимать?

— Потому что набег на станицы по Аргуни сделал с харачинами барон Унгерн.

— Ну и что из этого? Разве он не подчиняется атаману Семёнову?

— Подчиняется. Но если я, как начальник снабжения Отдельного Маньчжурского отряда, об этом заявлю, мой чуб затрещит под атаманской рукой.

— Но это же обида семьям наших казаков!

— А что делать? Война кормится войною. С бароном лучше сегодня не связываться.

— Это почему же?

— Потому, что ныне за нашим бароном горой стоят японцы. А с ними сегодня не считаться — себе беду делать...

Японские советники, проводившие время в хайларской ставке князя Фуршенги, действительно начали явно для других семёновских военачальников опекать Унгерна-Штернберга. Барон пришёлся им и по «вкусу», и по духу. Больше всего старался расположить к Японии белоказачьего есаула капитан Нагаоми. В его подробных донесениях в штаб-квартиру японских войск в Токио мелькали такие строки:

«Барон Утери высказался, что военный министр императорского правительства Кадзусига Угаки должен стать кумиром японской офицерской молодёжи…»

«Барон Унгерн заявил, что только Япония способна противостоять европейскому и американскому деспотическому капитализму на Востоке...»

«Военачальник атамана Семёнова считает нас, японцев, той силой, которая способна противостоять катящейся на Восток волне русского большевизма...»

«Унгерн разделяет наше мнение относительно восстановления в Китае монархии. Он сторонник свергнутой династии Цинь...»

« Унгерн — один из первых русских буддистов по духу, Считает, что возрождённая маньчжурская династия имеет единственную точку физической опоры — в Монголии, а точку духовной опоры Циней видит в буддизме...»

События Гражданской войны в Забайкалье в 1918 году развивались стремительно.

Атаману Семёнову удалось собрать под знамёна Отдельного Маньчжурского отряда с тысячу человек, не считая харачинов князя Фуршенги. Это были люди отчаянные, которым по многим причинам терять в жизни было нечего: офицеры, местные жители и заброшенные судьбой в эти края казаки-забайкальцы, буряты, монголы из воинственных племён баргутов и харачинов, китайские разбойники-хунхузы, отставные нижние чины японской армии, поселённые в Маньчжурии. Атаман с таким войском мог совершать угрожающие рейды по Забайкалью. Но тягаться с регулярной Красной Армией — такое дело было Семёнову пока не под силу.

Всё же основу семёновской «армии» составляли войска иррегулярные. Главную боевую силу Отдельного Маньчжурского отряда составляли на тот период... японцы. Об этом сам Семёнов писал со всей откровенностью:

«...При штабе находился батальон японских добровольцев, в количестве до 600 человек, который представлял собой подвижный резерв и бросался обычно на упакованный участок фронта, заменяя пехоту из добровольцев-китайцев, доблесть которых после трёхмесячных непрерывных боев оставляла желать много лучшего.

Японский батальон был создан по инициативе капитана Куроки, который командировал сотрудников своей миссии, гг. Анжио и Эйтаро, в Южную Маньчжурию для привлечения добровольцев из числа резервистов. Они успешно справились с поставленной им задачей, завербовав на службу в отряд несколько сот только что окончивших службу солдат.

Батальоном командовал доблестный офицер капитан Окумура. Японский батальон в короткое время заслужил репутацию самой крепкой и самой устойчивой части в отряде, и люди, составлявшие его, приучили нас, русских офицеров, солдат и казаков, смотреть на японцев, как на верных и искренних друзей национальной России, которые верность своим обязательствам ставят выше всего на свете, выше даже собственной жизни. Таким образом, в степях сурового Забайкалья зародились дружба и братство русских и японских солдат, которые были закреплены тяжёлыми потерями, нанесёнными отрядом в этот период непрерывных боев с превосходящими силами противника...»

Известно, что атаман Семёнов испытывал к Стране восходящего солнца не просто личные симпатии. Он не фаз во всеуслышанье заявлял следующее:

— У России в будущем есть только один исторический союзник. Верный и надёжный. Это — Япония...

— Японцы не любят Европейскую Россию. А вот с азиатской Россией они будут дружить...

— Революция своим брожением затронула, не только русскую армию, но и германскую с французской. В японской армии ей места не нашлось. Вот кого нам надо брать в союзники...

Подняв знамя Белого Дела на станции Березовка, где до Первой мировой войны дислоцировался крупный гарнизон из сибирских стрелковых полков с дивизионной артиллерией, атаман Семёнов попытался завладеть Верхнеудинском. Город являлся неофициальной столицей забайкальской Бурятии. Однако эта попытка успеха не имела, равно как и попытка поднять на вооружённую борьбу против Советской власти бурятов и всё забайкальское казачество, — «крепкое крестьянство».

После жарких боев белый атаман отвёл свои войска на китайскую территорию, продолжая оттуда угрожать Забайкальскому краю. Однако приграничную станцию Даурия на российской территории семёновцы всё же удержали. Впрочем, в той ситуации Гражданской войны в Забайкалье красногвардейцы ещё не имели сил для «покушения» на Даурию.

Оказавшись за границей «не по своей воле» и «не по приглашению китайского правительства», атаман Семёнов решил прежде всего обезопасить себя с ближнего тыла. А там находился всё тот же город Хайлар, в который китайцы ввели небольшой гарнизон. Потом они его усилили, и теперь он достигал почти тысячу человек. Но Семёнова больше в тылу беспокоило не это обстоятельство, а совсем иное. Об этом он и сказал на совещании с Унгерном:

— Роман Фёдорович. Ты хорошо помнишь нашу операцию на станции Маньчжурия в начале января 18-го?

— Ещё бы. Тогда наши конники не оставили никаких шансов китайскому гарнизону. Ему пришлось сдаться казакам и сложить оружие.

— А помнишь, каким было соотношение сил в той операции?

— На семерых наших казаков приходилось полторы тысячи китайских солдат. Но мы атаковали гарнизон станции внезапно, в конном строю.

— Так вот что, барон. Такую операцию я приказываю повторить в самые ближайшие дни.

— Где именно?

— В городе Хайларе.

— Но там китайский гарнизон бездействует. Ни одной акции против нас за всё время.

— Бездействует, говоришь? Опасность в том, что хайларский гарнизон подвергся до конца южнокитайской революционной пропаганде. Не сегодня завтра появившиеся там китайские большевики станут союзниками Советов. Вот тогда и попадём мы, господин барон, в два огня.

— Тогда надо действовать немедленно.

— Действуй. Только постарайся без крови. Об этом доносят японские советники. Они не хотят из-за Хайлаpa ссориться с пекинским правительством.

— Постараюсь. А в операции, как Бог на душу положит.

— Обмани китайцев опять, Роман Фёдорович. Разоружи их без крови и отпусти на все четыре стороны света. Трофеи оставь для своих азиатов...

Хайларская операция «по укреплению антибольшевистских сил в Забайкалье» состоялась в январе 1919 года. Семёнов в мемуарах под красноречивым названием «О себе» так описывает действия отряда:

«Было установлено, что в день предположенного Разоружения комитет гарнизона должен был иметь заседание около 11 час. вечера. Это время мы и решили использовать для разоружения казарм. Численность гарнизона достигала 800 штыков, мы имели 250 конных баргуд (одного из монгольских племён. — А.Ш.) и одну сотню штабс-ротмистра Межака...

Разоружение было произведено бароном Унгерном в течение не более двух часов времени настолько безболезненно„ что гарнизонный комитет, заседавший зато время, доже не подозревал о случившемся...»

Атаман Семёнов в свою бытность ещё командиром Особого Маньчжурского отряда придумал собственную наградную систему. При этом он во многом дублировал награды Российской империи, благо было где «делать» собственные ордена и прочие знаки отличия. Золото и серебро имелись в достатке, причём своё, забайкальское. Поэтому Семёнов по своей воле сделал барона фон Унгерна-Штернберга дважды Георгиевским кавалером. Приказ о награждении гласил:

«Приказ

По Отдельной Инородческой Канной Дивизии

3 марта 1919 г. Военный городок Даурия

М 45

Параграф 6

Генерал-майор Унгерн-Штернберг (Роман) по постановлению Георгиевской Думы на основании cm. 8 и 33 Статута награждён орденом Св. Великомученика Георгия 4-й cm. Особого Маньчжурского Отряда за то, что, командуя отрядом в январе 1919 г., разоружил Хайларский гарнизон в составе батальона.

Справка: Приказ Отдельной Восточно-Сибирской Армии № 61 параграф 3.

Подлинный подписал; Начальник дивизии подполковник Усачёв.

С подлинным верно: Старший адъютант подъесаул...»

Так Роман Фёдорович Унгерн фон Штернберг оказался вторично награждён военным орденом Святого Георгия 4-й степени. Историкам по сей день приходится гадать, с каким белоэмалевым Георгием он принял смерть. С тем, который получил на фронте в Первой мировой войне? Или с тем, который получил из рук атамана Семёнова за проведение бескровной операции по разоружению китайского гарнизона в Хайларе?

Заметим только одно. Реакция японских советников атамана на ту операцию была вполне доброжелательной. И пекинское правительство на железнодорожную станцию гневной ноты телеграфной строкой не прислало...

К тому времени Гражданская война полыхала по всей Сибири и на Дальнем Востоке. Настоящей «миной под Советскую власть» на Востоке России стало выступление добровольческого Чехословацкого корпуса, который в считанные дни захватил крупные города и узловые станции по Транссибирской железнодорожной магистрали от волжских берегов до портового Владивостока.

Корпус, как составная часть русской армии, был сформирован по инициативе Союза чехословацких обществ в России осенью 1917 года из военнопленных чехов и словаков австро-венгерской армии. Формирование шло на добровольческой основе. До марта 1918 года Корпус дислоцировался в тылу разваливающегося Юго-Восточного фронта. Он состоял из 30 тысяч военнослужащих (две пехотные дивизии и запасная бригада). Командовал Чехословацким корпусом русский генерал-лейтенант Шокоров, начальником штаба являлся генерал-лейтенант Дитерихс.

После сепаратных переговоров в Брест-Литовске высшее командование Антанты объявило Чехословацкий корпус в Советской России автономной частью французской армии. Совнарком за подписью Ульянова (Ленина) заявил о готовности эвакуировать личный состав иностранного корпуса распущенной русской армии через Владивосток, стремясь удалить «контрреволюционно настроенных» чехов и словаков от Петрограда и Москвы:

— На Мурманск и Архангельск эшелоны с чехословаками не отправлять. Ведь в таком случае они пойдут железной дорогой по столицам. А там заговоры буржуазии, контрреволюции...

Совет Народных Комиссаров и Реввоенсовет товарища Троцкого чувствовали, что каждый лишний день пребывания добровольческого корпуса из военнопленных-славян грозит мятежом. Если он «пыхнёт», то сдетонирует контрреволюционное подполье во многих местах. Такое действительно случилось. Но помимо води чехословаков, уже мечтавших вернуться в родные Моравию, Карпаты, Прагу, Пльзень...

К концу мая 1919 года 63 воинских эшелона с чехословаками, численность которых уже превышала 40 тысяч человек, растянулись по железнодорожной линии от станции Ртищево под Пензой до Владивостока. То есть на расстоянии около семи тысяч километров.

Обстановка на Транссибе накалялась с каждым днём. С одной стороны, Советское правительство стремилось использовать Чехословацкий корпус как прегради для немецких и австрийских войск, начавших почти беспрепятственное продвижение на восток по территории бывшей Российской империи до Нарвы и Дона. Но не только против них, но и войск Украинской народной республики. С другой стороны, местные Советы, по указаниям из Москвы, старались разоружить легионеров-чехословаков и потому всячески задерживали продвижение их эшелонов к Владивостоку.

20 мая в городе Челябинске совещание делегатов Чехословацкого корпуса приняло решение; оружия Советам не сдавать и продолжать движение эшелонов к Владивостоку. Были избраны руководящие корпусные органы: Временный исполнительный комитет Чехословацкой армии во главе с Павлу, военная коллегия и военный совет из трёх человек — подполковника Войцеховского, капитанов Гайды и Чечека.

Первое вооружённое столкновение чехословаков с красноармейцами произошло в сибирском городе Мариинске 25 мая. Мятежа корпуса против Советской власти в России можно было ещё избежать. Но в тот день чехословацкое командование перехватило категоричный приказ председателя Реввоенсовета Льва Троцкого, в котором он требовал расстреливать на месте всякого вооружённого чехословака и заключать в лагеря военнопленных весь личный состав данного корпусного эшелона.

Приказ Троцкого вызвал единодушие в действиях чехословаков, служивших теперь Антанте. Их мнение, не считая часть коммунистов-интернационалистов, услышала но телеграфу большая часть России:

— Оружия Советам не сдавать. Оно дано нам не ими. На родину пробиваться силой, если Троцкий вздумает нас разоружать и снова загонять в бараки для военнопленных.

Чехословацкий корпус, являвшийся в России частью французской армии, поднял мятеж против новой власти. Он действовал четырьмя оперативными группами: Поволжской во главе с Чечеком, Челябинской подполковника Войцеховского, Сибирской Гайды и Владивостокской, которой командовал генерал-лейтенант Дитерихс. Чехословаки силой своего оружия поддержали антибольшевистские правительства: в городе Самаре — Комуч, в городе Екатеринбурге — Временное областное правительство Урала и в городе Омске — Временное Сибирское правительство.

Ведя наступательные операции против сил Красной Армии, чехословаки захватили всю линию Транссибирской железнодорожной магистрали, многие крупные города вне её полосы, в том числе Новониколаевск, Томск, Канск, Иркутск, Красноярск и другие. В городе Казани был захвачен золотой запас России, позднее переданный правительству адмирала Колчака (так называемый «золотой эшелон»).

Чехословацкий корпус принял участие в боях с Красной Армией на стороне колчаковских войск. Однако личный состав корпуса всё настойчивее требовал от своего командования отправки на родину. По приказу военного министра правительства Чехословакии Штефаника в середине января 1919 года корпус был снят с фронта и отведён в тыл армий Верховного правителя России адмирала Колчака.

1 февраля 1919 года Чехословацкий корпус был переименован в Чехословацкую армию в России. Теперь она уже не находилась под колчаковским командовавшем, а подчинялась только верховному командованию Антанты и правительству своей страны.

Весной 1919 года союзное командование поручило чехословацким легионерам охрану железной дороги от Новониколаевска до Иркутска, Омска и Томска. В конце этого же года началась эвакуация чехословацких частей, которая проходила в условиях отступления колчаковских войск. Бывшие союзники Верховного правителя России, стремясь обезопасить себя от ударов Красной Армии, заблокировали движение эшелонов белых, нанеся им тяжёлый удар «в спину»...

Такова была история участия Чехословацкого корпуса в Гражданской войне. Легионеры, чехи и словаки, волей судьбы оставили свой след и в Забайкалье. Именно они вместе с сибирскими добровольцами «мужицкого генерала» Анатолия Пепеляева взяли у краевых город Читу, которую атаман Семёнов собственными силами взять не мог. Позднее Семёнов скажет:

— Читу я рано или поздно взял бы сам. Мне тогда надо было навести порядок в аргунских станицах. Не до города было...

— С Читой так случилось, что пепеляевцы с легионерами французской армии оказались к городу ближе. Отличились, молодцы...

— Не мои же казаки сидели в железнодорожных эшелонах, а чехословаки с генералом Пепеляевым...

В сентябре 1918 года Семёнов перевёл свой штаб со станции Маньчжурия в Читу. Резиденцией он сделал лучшую городскую гостиницу «Селект» и сразу же приступил к созданию собственной армии, объявив в Забайкальском крае о всеобщей мобилизации против большевиков. Те тогда представляли из себя партизанские отряды, которые укрывались в сибирской тайге к северу от Читы.

Теперь атаман Григорий Семёнов мог вправе считать себя правителем Забайкалья и совершенно независимым от Верховного правителя России адмирала Колчака, на стороне которого была Антанта без Японии. А на стороне Семёнова — Япония без Антанты. В столице Страны восходящего солнца хорошо знали то, что любви к ней приехавший из Соединённых Штатов вице-адмирал, недавний командующий флотом Чёрного моря, не испытывал. К тому же он был в Порт-Артуре, где командовал эскадренным миноносцем и береговой артиллерийской батареей, и побывал в самурайском плену на островах.

Токио определённо делал ставку в дальневосточных и забайкальских делах на казачьего атамана и на его разношёрстную армию. Поэтому японцы почти ни в чём не отказывали Семёнову. Он получал в «кредит» (расплачиваться надо было после победы в Гражданской войне) даже радиостанции, или, как их называли в то время — искровые станции. Получил он помощь и в оборудовании и вооружении бронепоездов. В то время война шла больше «эшелонная», вдоль железнодорожных магистралей.

Своё вторжение атаман Семёнов начал с успешных боев против красных войск, которыми командовал Сергей Лазо. Силы Читинского Совета тоже, как и у белых, отличались разношёрстностью. Самый крупный красноармейский отряд под командованием Лазо состоял из рабочих железнодорожного депо Чита-1, выпущенных Советской властью из местных многочисленных тюрем заключённых (Забайкалье в старой России было традиционным местом отбывания каторги за всевозможные преступления перед законом) и прибывшего домой с Кавказского фронта 1-го Аргунского казачьего полка.

В Забайкальском крае впервые в истории казак стал рубиться с казаком. Гражданская война кровавой Чертой разделила сословие воинов-землепашцев на два Непримиримых стана. Так было в ранее «благополучном и законопослушном» Забайкальском казачьем войске, верой и правдой служившем Российскому отечеству на восточной границе, в Русско-японской и Первой мировой войне, в целом ряде военных конфликтов на Востоке.

О том, что из себя представлял белогвардейский Стан атамана Семёнова, в советское время было написало много. И все в чёрных тонах, лишь изредка в серых красках. А каков же был стан его противника? В книге Н. С. Сибярякова «Начало я конец Забайкальского казачьего войска» красногвардейский отряд Сергея Лазо во время боев за город Читу описывается и так:

«...Начальником штаба отряда Лазо была эсерка-максималистка Нина Лебедева. Она находилась в полном контакте с той частью отряда, которая была скомплектована из уголовников. Уголовникам Лебедева импонировала и внешностью, и поведением. Чёрная, глазастая, умеренно полные груди и бедра, плюшевый жакет, цветастая с кистями шаль, почти волочащаяся сзади по земле, огромный маузер на боку. Она не запрещает, а поощряет погромы с грабежом, за словом в карман не лезет. Рявкнет кто-нибудь: «Тарарам тебе в рот!» — услышит, откликнется: «Зачем же в рот, когда можно в...?» — поведёт глазом и, стуча каблучками офицерских сапог с кисточками, пойдёт дальше, поигрывая бёдрами. Хевра радостно гогочет, восторженно глядит ей вслед. Своя в доску!»

Надо сказать, что Гражданская война в Забайкалье продолжительных боев почти не знала. Протрав бой, уступившая сторона спешила «откатиться» то в сибирскую тайгу, то за степную реку, то на китайскую территорию. С тем, чтобы собраться с силами, выждать удобный момент и вновь ударить по врагу.

Всю Гражданскую войну здесь процветала «партизанщина». Как в стане белом, так и в красном.

Семёнов «строил свою политику» определённо. Чтобы увеличить численность создаваемой армии, он решил использовать все «антибольшевистские силы» Забайкальского края и его степных, южных окраин. Для этой цели он вызвал к себе из Хайлара есаула фон Унгерна. К тому времени семёновские войска взяли на сопредельной стороне китайской границы станцию Даурия, форсировали реку Онон и расширяли свои действия в сторону Читы. А к ней уже катили эшелоны с чехословацкими легионерами и пепеляевцами. Разговор двух есаулов в атаманском штабном пульмановском вагоне и определил весь ход дальнейшей судьбы «демона» монгольских степей барона Унгерна-Штернберга:

— Григорий Михайлович» хочу поздравить со взятием станции Оловянная.

— Благодарю» барон. Крепко врезали мы там бывшему тыловому прапорщику Лазо. Сразу утёк под Читу.

— Зачем так срочно вызывал из Хайлара?

— Надо было. Я решил назначить тебя комендантом станции Даурия с её большим военным городком. Там есть небольшой мой гарнизон. Но это не главная сбудет твоя забота.

— Значит, мне ставится иная задача, чем комендантство?

— Да, Роман Фёдорович. Я назначаю тебя командиром Туземного корпуса с последующим присвоением звания генерал-майора казачьих войск.

— Почему именно Туземного корпуса?

— Можно назвать его, если хочешь, Инородческим корпусом или Дикой дивизией. Как назывались не на бумаге первая и вторая Кавказские туземные конные Дивизии на мировой войне. А как ты сам хочешь назвать своё формирование?

— Азиатской конной дивизией.

— Хорошо, пусть будет твоё название. Так она будет значиться и в штабных документах моей забайкальской армии. Но формироваться она будет из бурятских и монгольских всадников.

— И, по моему мнению, именно буряты и монголы должны составить основу дивизии с азиатским именем. Буддисты по вероисповеданию.

— Но только основу. В дивизию можешь брать кого хочешь, лишь бы сражался против большевиков за старую Россию. Возьми за пример мой Отдельный Маньчжурский отряд, в нём только одной японской пехоты семьсот штыков.

— Когда можно приступить к формированию дивизии, Григорий Михайлович?

— Сегодня же. Бери свой конвой, приказ у моего начальника штаба — и в Даурию.

— Пределы моей власти на этой станции?

— Вся полнота власти. Подотчётность — только лично мне. Помни» Роман Фёдорович» что в Даурии и в её приграничной зоне большей власти» чем ты сам» нет.

— Благодарен за доверие. Азиатская дивизия будет сформирована в самое ближайшее время. Она оправдает своё имя и запомнится в истории...

Надо оговориться сразу. Барон Унгерн получал от атамана Семёнова диктаторские полномочия не только на железнодорожной станции в приграничной зоне» а во всей Даурской области.

Это был первый серьёзный шаг потомка эстляндских рыцарей к осуществлению «фантастической» мечты установить личную диктатору под любым именем» под любым лозунгом и знаменем в степях Центральной Азии. Пройдёт совсем немного времени» и Семёнов поймёт» какую непростительную ошибку допустил он» назначив командиром существовавшей ещё только на бумаге Азиатской дивизии своего боевого однополчанина по 1-му Нерчинскому полку казаков-забайкальцев. Атаману лично придётся вычёркивать сформированную конную дивизию из списков своей белой армии.