Унгерн. Демон монгольских степей

Глава седьмая ДИКТАТОР С ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОЙ СТАНЦИИ ДАУРИЯ

казавшись на станции Даурия полновластным хозяином, барон Унгерн фон Штернберг вошёл в историю Гражданской войны в России знаковой фигурой. И прежде всего как командир печально известной в Забайкалье и славно известной в соседней Монголии Азиатской конной дивизии, появившейся на свет благодаря трудам семёновского коменданта маленькой железнодорожной станции. Особенностью являлось то, что она стояла на стыке трёх государств того времени — Дальне-Восточной республики (ДВР Халхи (Внешней Монголии) и Китая (то есть Маньчжурии).

Барон Унгерн фон Штернберг властвовал на станции Даурия два года. И за всё это время никто не покушался отобрать у него здесь всю полноту власти над людьми и железной дорогой.

В Большой советской энциклопедии (БСЭ), том 23, издания 1976 года, написано следующее:

«Семёновщина, контрреволюционный режим военной диктатуры, установленный в Забайкалье в 1918—1920 годах атаманом Г. М. Семёновым при поддержке японских империалистов. Социальную основу Семёновщины составляли верхушка забайкальского казачества и кулацкие слои крестьянства (в том числе бурят и монголов). После свержения Советской власти в Сибири в результате мятежа Чехословацкого корпуса Семёнов в августе 1918 года вступил на территорию Забайкалья из Маньчжурии, а в январе 1919 года создал в Чите Забайкальское контрреволюционное правительство, путём насильственной мобилизации сформировал армию и установил военную диктатуру. Были восстановлены дореволюционные порядки, национализированные предприятия возвращены владельцам, введено военное управление на железных дорогах и предприятиях и так далее. Семёновщина характеризовалась массовым террором и расстрелами населения (только в районе станции Андриановки летом 1919 года было расстреляно 1600 человек). Было создано 11 стационарных застенков смерти, где подручные Семёнова (бароны Р. Ф. Унгерн фон Штернберг и А. И. Тирбах, Б. П. Резухин, Я. Г. Лапшаков, П. П. Левицкий и другие) применяли самые изощрённые пытки. Жертвами Семёновщины стали тысячи коммунистов и беспартийных. Несмотря на кровавые репрессии, трудящиеся Забайкалья под руководством коммунистов и выдвинутых ими руководителей — П. Н. Журавлёва, М. М. Якимова, Ф. А. Погодаева, Я. Н. Коротаева и других — развернули массовое партизанское движение против Семёновщины.

Вначале Семёнов под влиянием японских интервентов фактически не подчинялся адмиралу А. В. Колчаку, но затем под давлением американских, английских и французских представителей состоялось их примирение. После разгрома войск Колчака и образования Дальне-Восточной республики (ДВР) в апреле 1920 года Семёновщина удерживалась благодаря поддержке японских войск. После их ухода из Забайкалья (август 1920 года) Семёнов для укрепления режима пытался прибегнуть к помощи «демократии» (созыв в июле «Краевого собрания» и в сентябре «Временного восточно-забайкальского народного собрания где большинство принадлежало меньшевикам, веерам и «народным социалистам»). В результате успешных действий Народно-революционной армии Амурского фронта и партизан банды Семёнова были разгромлены и в ноябре 1920 года изгнаны из Забайкалья».

...Азиатская дивизия как таковая была воинскими формированиями со многими знаками вопроса. Во-первых, похоже, что сам её командир точно не знал её численности. Однажды атаман Семёнов сделал Унгерну телеграфный запрос:

— Уточняю численность армии. Сколько сабель у дивизии на сегодняшний день?

— Не знаю. Определить затруднительно.

— Как затруднительно? А данные дивизионного штаба?

— Повторяю. Азиатская дивизия вообще не поддаётся учёту...

Число полков в дивизии постоянно менялось. Первым стал полк, составленный из конников-харачинов князя Фуршенги. Они то наезжали в Даурию, то разъезжались по своим становищам к семьям или на время убывали в недалёкий Хайлар. Второй конный полк барон Унгерн стал формировать уже из казаков-забайкальцев — русских и бурят. Это были в основном жители ближайших степных станиц и посёлков по Аргуни.

Ближайшими помощниками Унгерна на первое время стали два офицера: Шадрин, заместитель командира дивизии, и Баев, он заведовал дивизионной военной школой для подготовки младших офицеров из бурят и монголов, в том числе и из числа харачинов Фуршенги. Они оба, как и их начальник, свободно владели монгольским языком.

Однако ради справедливости следует заметить, что Инородческую дивизию барон Унгерн фон Штернберг создавал на первых порах не один. В помощь ему атаман Семёнов выделил высоких чинов бывшей царской армии. Это были генерал-майор Мунгелов, полковники Широких, Александрович, Жуковский, ряд других лиц, известных в семёновском окружении. Но долго «удержаться» в Даурии они не смогли. С командиром формируемого азиатского воинства они не срабатывались: он не принимал их «регулярство» и «канцеляризм», а они не принимали и страшились его деспотизма. Уже тогда атаману Семёнову пошли первые жалобы на даурского коменданта:

— Разве можно казачьего хорунжего назначать старшим по должности над армейским полковником-фронтовиком...

— Штаб дивизии постоянно меняется. Документации, учёта не ведётся никакого. Господин барон штабного дела совсем не знает...

— Где это видано и в какой армии, чтобы заставлять нестроевых чинов тыловых команд носить погоны поперёк плеча. Его убедили отменить такое реформаторство...

— Дня не проходит без диких наказаний. Кого порют берёзовыми палками комендантские китайцы? Своих же, белых добровольцев...

— Гарнизонных жён отправляет в монастыри. За распутство их нещадно порют на глазах мужей...

— Ни одного железнодорожного эшелона не пропускает через Даурию без мер конфискации. Протесты по телеграфу даже не читает...

— Замашки у барона прямо диктаторские. Но должен же он кому-то подчиняться на войне. Или самому себе, и только?..

Барон явно не доверял, по крайней мере первое время, «туземным» командирам. Именно поэтому он ввёл в «азиатских» частях дивизии двойное командование: русские офицеры дублировали власть офицеров из числа монголов и бурят. В штабе и в артиллерии служили преимущественно русские, имевшие специальную военно-профессиональную подготовку в объёме военного училища или школы прапорщиков, прошедшие курс обучения в запасных батареях.

Атаман Семёнов, занятый читинскими делами, «упустил из своего поля зрения» коменданта станции Даурия, одновременно являвшегося командиром Азиатской дивизии. Унгерн власть атамана лично признавал, но никому из членов его Забайкальского временного правительства или штаба не подчинялся. И не думал подчиняться. Когда однажды из Читы в Даурию прибыла комиссия для проверки фактов незаконных реквизиций и потребовала каких-то бухгалтерских отчётов, барон учтиво предостерёг семёновских проверяющих:

— Господа чиновники. Вы явно рискуете наткнуться на штыки Дикой дивизии!

— У нас есть предписание начальника штаба атамана Семёнова о проведении проверки известных нам фактов. Мы уполномочены...

— Мне ваши полномочия до одного места. В Даурии распоряжаюсь всем только я. По распоряжению самого атамана Семёнова...

Более резким тоном он « отослал» обратно в Читу комиссию, которой правительство поручило расследовать на железнодорожной станции Даурия факты взимания дани с проходивших мимо поездов, как пассажирских, так и грузовых. Жалоба харбинского правления Китайской Восточной железной дороги (КВЖД) осталась без ответа.

Азиатская дивизия росла численно, и её надо было кормить, одевать и обувать. А тысячи лошадей в зимнее время обеспечивать фуражом: зерном и сеном, поскольку кони за тёплое время «объедали» пастбища даже вдали от станции. Унгерн решил проблему жизнеобеспечения воинов Азиатской дивизии и их лошадей следующим образом. Он вызвал к себе главного интенданта генерала Казачихина и строго напомнил ему:

— Господин генерал. Вам известна сумма, которая поступает из Читы на содержание конников моей дивизии?

— Известна, Роман Фёдорович. Она ничтожна. На казачью сотню хватит, но только на провиант и сено.

— Тогда какой выход видит дивизионный интендант?

— Только один. Другого просто нет и не предвидится. На Читу надежд вообще нет.

— Железная дорога из Харбина?

— Точно так. Азиатская дивизия может прокормиться только железной дорогой. У даурских крестьян последний провиант уже давно изъят. А проводить реквизиции у семей наших казаков, сами понимаете, нельзя.

— Значит, источником жизни для нас могут быть только реквизиции на железной дороге? Доходами с неё мы можем платить дивизионные долги перед поставщиками.

— Да, господин барон. Но для нас желательно, чтобы реквизиции производились не здесь, а на китайской территории, на станции Маньчжурия.

— Хорошо. Там установим пост военного и таможенного контроля. А кому вы будете сбывать реквизированные товары?

— Как кому! Да у меня в интендантстве с утра до вечера крутится не один десяток разных дельцов, большей частью китайцев. Чуть занизь им цену на реквизированное добро, на копейку серебром — оторвут с руками.

— А сами чем будете торговать, господин генерал-интендант?

— Реквизированным товаром из партий покрупнее. Буду возить в Харбин и там продавать местным купцам.

— Смотрите у меня. Заворуетесь в казённом деле, да ещё на войне — расстреляю...

Казачихин оказался оборотистым интендантом. Продавая в Харбине различные реквизированные товары, большей частью промышленные (в годы Гражданской войны торговый оборот осуществлялся в основном по железным дорогам), генерал слал в Даурию не только деньги для закупки провианта на месте. Но и муку, рис, ячмень, овёс, сало, табак, папиросы, соль, чай, партии обуви, латунь для патронных гильз. Благо атаман Семёнов, объявив железную дорогу в Забайкалье на военном положении, предоставил коменданту станции Даурия возможность иметь собственные паровозы и вагоны.

Достоверно известно, что лично сам барон Унгерн был бескорыстен в этих делах. Чего нельзя было сказать о его ближайших помощниках. Тот же генерал Казачихин, когда первые белоэмигранты в Маньчжурии жили крайне трудно, купил в городе Харбине, где находилось правление КВЖД, большой дом.

Даурия, собственно, состояла из двух частей. Первой была сама станция с пристанционным посёлком, где жили преимущественно железнодорожники. Второй частью являлся военный гарнизон, который начинал строиться тогда, когда хорунжий фон Унгерн служил в 1-м Аргунском полку. Тогда начали возводить первые казармы из красного кирпича.

Даурский военный город был рассчитан на расквартирование более десяти тысяч человек войск Иркутского военного округа. До 1914 года здесь располагались бригада 4-й Сибирской стрелковой дивизии (15-й и 16-й Сибирские стрелковые полки) с артиллерийским дивизионом (три пешие батареи), 1-й Аргунский и 1-й Читинский полки Забайкальского казачьего войска, 1-я казачья батарея забайкальцев, другие воинские части. То есть военный город был немаленький, изначально рассчитанный на большой приграничный гарнизон. В столичном военном ведомстве на этот счёт говорили:

— В случае обострения ситуации в Маньчжурии станция Даурия должна стать базой для последующих военных операций...

Казармы строились преимущественно двухэтажные, кладка стен достигала полуметровой толщины. Фундаменты из-за песчаной почвы закладывались глубоко. Коридоры имели сводчатый потолок. В даурском военном городке выстроили конюшни на несколько тысяч лошадей, орудийные парки, стрелковый тир и манеж для выездки. Пожалуй, единственное, что здесь не успели достроить до конца, так это православную церковь. Унгерн, появившись в Даурии, сразу задал вопрос своим помощникам:

— Почему в гарнизонном храме не проводятся богослужения для русских казаков и офицеров? Ведь церковь почти достроена.

— Потому что она, господин барон, не освящена.

— А кто её может освятить?

— Пока идёт война, наверное, никто. Приезд сейчас в Даурию кого-нибудь из иерархов церкви просто невозможен.

— Значит, здание пустует. А в чём сейчас нуждается формируемая Азиатская конная дивизия?

— У артиллерии нет надёжного помещения для размещения боеприпасов.

— Тогда устройте склад артиллерийского боезапаса в неосвященном храме. Смотрите, какая крепость кирпичной кладки. Ведь службу всё равно нельзя править.

— Господин барон, здесь есть одно но.

— Какое?

— Вы же сами говорили перед казаками, что веруете в Бога и Евангелие.

— Ну и что из того. Храм не освящён, значит, Божью силу он никак не держит. Потому исполняйте мой приказ...

Недостроенная церковь волей судьбы оказалась единственным зданием Даурского гарнизонного городка, взорванным в ходе Гражданской войны. В октябре 1920 года, когда белые отступали, они не смогли вывезти все снаряды, хранившиеся в храме. Тогда был отдан приказ взорвать эти запасы, иначе артиллерийский склад доставался красным в качестве трофея. Очевидцы рассказывали, что эхо мощного взрыва разнеслось по берегам Аргуни более чем на двести вёрст.

В Даурии барон Унгерн оставил после себя архитектурное творение. Он приказал втащить на вершину сопки, которая господствовала над станцией и её окрестностями, железнодорожный вагон. Сделать это удалось с неимоверным трудом, и немало «тружеников», возмущавшихся такой «работой», было перепорото нагайкой лично бароном. Всё же купейный вагон втащили «с горем пополам» на сопку. В нём была устроена гарнизонная караулка.

Никакой штабной документации и Азиатской конной дивизии не велось. Вести её даже не приказывалось. Командир дивизии объяснял это так:

— Бумага только тормозит живое военное дело...

— Вам нужна бумага? Хорошо. После писарь выпишет хоть десять...

— Долго сидеть на службе в штабе нельзя. Надоест писать и забудешь, как стрелять...

Поэтому в дивизионном штабе писаря не задерживались. Их барон менял как в калейдоскопе, стремясь избавиться от бумажной рутины, ругаясь по этому поводу то со штабными чинами атамана Семёнова, то с министрами Забайкальского краевого временного Правительства, пока оно находилось в Чите. Дивизионный штаб как таковой отсутствовал «начисто». Хотя какие-то чины в нём числились.

Из Даурии барон Унгерн порой вмешивался в правительственные дела, вершившиеся в краевой столице. Этому способствовало положение новоиспечённого генерал-майора семёновских войск: атаман чувствовал себя совершенно независимым от Верховного правителя России адмирала Колчака и раздавал офицерские и генеральские чины на своё усмотрение, не спрашивая «а то разрешена у Омска. То, как Семёнов относился к колчаковским министрам, передалось и командиру Азиатской конной дивизии. Он порой говорил читинским министрам и такое:

— Мне стало известно, что вы собираетесь печатать краевые бумажные деньги?

— Да, такое решение уже принято, господин Унгерн.

— А зачем нам собственные ассигнации?

— Как зачем. Посмотрите, что в ходу сейчас. Николаевские ассигнации, керенки в миллионах, какие-то Советские рубли. И ещё китайские деньги.

— Я вам советую делать краевые деньги не из бумаги. Она трётся и рвётся. Легко подделывается фальшивомонетчиками. Их сейчас много по всей России.

— А из чего вы тогда рекомендуете делать деньги правительству?

— Из металла, вольфрама.

— А где нам взять этот вольфрам?

— На местных забайкальских рудниках.

— Но для того, чтобы чеканить деньги из металла, нужна специальная машина.

— Я вам выпишу такую машину для чеканки монет из Японии. А правительство её оплатит.

— Но тогда нужно на заседании правительства утвердить рисунок новых краевых денег в виде монет.

— Не надо ничего утверждать. Я вам лично нарисую деньги. И попрошу атамана Семёнова утвердить мои эскизы. После этого правительство может печатать наши деньги...

Однако «приложить» свою руку к казначейству барону не удалось, и современные нумизматы оказались «обделёнными». «Семёновой», тем более монет из вольфрама с рисунками барона Унгерна-Штернберга, в их коллекциях нет.

За время пребывания в Даурии Роман Фёдорович Унгерн фон Штернберг резко изменился как личность. Старые знакомые ему удивлялись немало. Во-первых, он стал абсолютным трезвенником. Этим даурский комендант отличался от атамана Семёнова, большого любителя шумных и обильных застолий. Во-вторых, в нём всё чаще и чаще стал проявляться инстинкт по-азиатски жестокого человека. Когда заходила речь о воинской дисциплине, то барон говорил всем давно известные слова:

— Я сторонник палочной дисциплины. Как прусский король Фридрих Великий и как всероссийский государь-самодержец Николай Первый...

За любые провинности, если они не карались смертью, унгерновцы наказывались палками. Роль палачей исполняли китайцы-хунхузы из экзекуционной команды. Свои берёзовые палки они называли «бамбуками». Барон Унгерн в таких случаях спрашивал подчинённых:

— Вы знаете, за что судили эстляндского помещика в семнадцатом веке?

— Никак нет, ваше благородие.

— Помещика в Эстляндии, откуда идёт мой баронский род, судили за то, что он давал своему крепостному мужику больше тридцати палок. В дивизии провинившиеся получают не больше двухсот. Заметьте это.

— Почему не более двухсот, ваше благородие, смею спросить?

— Потому что двести ударов бамбуком есть порог смерти, уважаемые. Такого наказуемого расстреливать не надо. Мои китайцы своё дело знают...

Действительно, смертные приговоры в Даурии, не считая последних дней, выносились редко. Даже дезертиры обычно отделывались в унгерновских приказах обыкновенной поркой. Но какой!

В Даурии, отрезанной от всего мира, личный состав Азиатской конной дивизии стал «заложником» у барона Унгерна. Именно он был здесь законодателем и мерилом «добра и зла». Многие, знавшие его лично в Гражданской войне, писали, что в Даурии жил «маньяк», который «из-за жестокости войны с большевиками» стихийно шёл на крайние меры в наказаниях людей.

Семёновский генерал превзошёл в порках и короля Фридриха Великого, и императора Николая I. Те никогда не пороли своих офицеров, а вот барон порол. И мог своим приказом разжаловать в рядовые(!).

Унгерн мог наказать подчинённого и так. Однажды он приказал утопить офицера за то, что при переправе через реку были подмочены запасы муки, за которые тот отвечал. Или заставил интенданта на глазах у всех съесть всю пробу недоброкачественного сена. При этом барон говорил о своей справедливости.

Семёновские контрразведчики, в том числе и на станции Даурия, применяли так называемые «китайские казни». Одна из них заключалась в следующем. Арестованного привязывали к столу. На его голый живот выпускали живую крысу, которая накрывалась печным чугуном. По днищу чугунка палкой лупили до тех пор, пока обезумевшая от грохота крыса не вгрызалась человеку во внутренности. Это была пытка (или казнь) из профессионального арсенала китайских палачей.

Даурская тюрьма пользовалась в годы Гражданской войны в Забайкалье особо дурной славой. В неё не так часто свозили пленных красных партизан, как «своих» провинившихся в чём-то и вообще всех подозрительных. Тюрьма у Унгерна носила название гауптвахты. Её начальником являлся бывший австрийский военнопленный полковник Лауренц, которого в дивизии прозвали «Дауренцом». Во время репатриации военнопленных германцев и австрийцев он как-то «затерялся» в Сибири и дальше Даурии проехать не смог. Когда его спрашивали об этом, полковник Австро-Венгерской армии говорил:

— Почему я здесь остался, спрашиваете. Я потомственный военный. Разве мне, прибывшему из плена, дадут в отечестве такую должность и такое положение в армии?..

На гауптвахте Унгерн был частым гостем. Но приезжал он в гарнизонную «тюрьму» только для того, чтобы провести там короткий суд над заключёнными. А там содержались по его приказам под стражей и случайные лица, виновные в спекуляции, пьянстве, проституции. Однако и им мягких телесных наказаний выносилось не часто.

Атаман Семёнов, сидя в Чите и воюя оттуда с красными, мало занимался делами формируемой на железнодорожной станции Даурия Азиатской конной дивизии. А проверяющих из Читы барон Унгерн к себе в гарнизон не пускал. Всё же Семёнов строил немалые планы относительно усиления своей армии именно этой дивизией. Поэтому он делал своему однополчанину «знатные» подарки: то генеральский чин в октябре 1918 года, то породистую белую кобылу. Унгерн назвал её Машкой, в честь любовницы атамана, заправлявшей в его штабе многими делами. Эта белая кобыла верно служила своему хозяину до последних дней — до дня членения его партизанами Щетинкина.

Унгерн сумел установить в Азиатской конной дивизии атмосферу такого «трудно описуемого» страха перед своей личностью, что этому поражались даже офицеры-семёновцы. Барон откровенно презирал многих своих соратников, из числа не бурятов и монголов. С последними он всегда находился на дружественной ноге, покоряя их воображение своим откровенным тяготением к буддизму.

Иностранных корреспондентов, которых в годы Гражданской войны было немало в белом стане, фигура Унгерна поражала прежде всего своей эксцентричностью. Журналисты не раз бывали у него в гостях с целью написания газетного репортажа. Так, корреспондент одной из американских газет, посетивший Даурию, эстляндец по происхождению, Александр Грайнер писал следующее:

«Передо мной предстала странная картина. Прямо на письменном столе сидел человек с длинными рыжеватыми усами и маленькой острой бородкой, с шёлковой монгольской шапочкой на голове и в национальном монгольском платье. На плечах у него были золотые эполеты русского генерала с буквами А.С., что означало «Атаман Семёнов». Оригинальная внешность барона озадачила меня, что не ускользнуло от его внимания. Он повернулся ко мне и сказал, смеясь:

— Мой костюм показался вам необычным? В этом нет ничего удивительного. Большая часть моих всадников — буряты и монголы, им нравится, что я ношу их одежду. Я сам очень высоко ценю монгольский народ, и на протяжении нескольких лет имел возможность убедиться в честности и преданности этих людей...»

У американского журналиста Грайнера с генерал-майором фон Унгерном-Штернбергом была длительная беседа. Барон был предельно откровенен со своим земляком. Впоследствии тот вспоминал о диктаторе с железнодорожной станции Даурия так:

«Барон показал большие познания в области монгольских нравов и обычаев, их религии. Признаться, Меня удивило, что он, оказывается, религиозен, ведь я разговаривал с ним как с человеком, который не боится ни Бога, ни дьявола...»

Грайнер задал немало вопросов, которым суждено было стать «гвоздями» газетного материала с безвестной приграничной российской железнодорожной станции:

— Господин барон. Омская пресса вас часто обвиняет в излишней жестокости. Правда ли это?

— Я не знаю пощады, и пусть ваши газеты пишут обо всём что угодно. Я плюю на это!

— Но ведь есть же и на войне сострадание к человеку, пусть даже врагу.

— В Гражданской войне, которая сейчас идёт в России, врагу уготована только одна участь — истребление. Спросите о том, господин Грайнер, любого красного. Кто расстреливал в подвале ипатьевского дома детей последнего всероссийского государя-императора?

— Об этом газеты мира писали много. Ленину и Свердлову история такое не простит. Но всё же вы, господин барон, должны быть снисходительны к арестованным по вашему приказу людям.

— Я твердо знаю, какие могут быть последствия при обращении к снисходительности и добродушию в отношении диких орд русских безбожников.

— Что мне тогда писать в своих корреспонденциях?

— Пишите то, что видите, а не то, что слышали в Харбине. И обязательно скажите, что ваш покорный слуга свято верит в жёлтую религию. Я буддист по духу...

О Даурии в 1919 и 1920 годах по всему Забайкалью ходили «жуткие истории». Сейчас трудно осмыслить, где могла быть горькая правда, где трудно воспринимаемый человеческой психикой «дикий» вымысел. Местные жители и железнодорожники рассказывали, что тела расстрелянных в Даурии по приказу барона не предают земле, а бросают в окрестном лесу на съедение волкам. Один из служивших на станции в унгерновской дивизии полковник Ольгерд Олич писал в своих воспоминаниях:

«С наступлением темноты кругом на сопках только и слышен был жуткий вой волков и одичавших псов. Волки были настолько наглы, что в дни, когда не было расстрелов, а значит, и пищи для них, они забегали в черту казарм...»

Исследователей событий Гражданской войны на российском Востоке поражает одно: многие люди из белого стана, лично знавшие Унгерна фон Штернберга, видели в командире Азиатской конной дивизии личность демоническую. Поражало и то, что белоэмигранты, осевшие в Маньчжурии, личность белого барона стремились не просто облагородить, а романтизировать.

Литераторы белой эмиграции в Маньчжурии об атамане Семёнове романы не писали и баллад не складывало. А вот о бароне Унгерне-Штернберге писалось довольно много. Так, харбинский поэт русского зарубежья Арсений Несмелов создал «Балладу о Даурском бароне», в основу которой была положена история с унгерновским филином.

В известной книге писателя Леонида Юзефовича рассказывается и о такой стороне жизни семёновского генерала в Даурии: «...Унгерн любил абсолютно один, без спутников и без конвоя, «для отдыха» вечерами ездить верхом по окружавшим городок сопкам, где всюду валялись черепа, скелеты и гниющие части обглоданных волками тел». Причём у этих его одиноких прогулок было подобие цели: где-то здесь, в лесу, обитал филин, чьё «всегдашнее местопребывание» барон хорошо знал и обязательно проезжал возле. Однажды вечером, то ли не услышав привычного уханья, то ли ещё по какой-то причине, Унгерн решил, что его любимец болен. Встревожившись, он прискакал в посёлок, вызвал дивизионного ветеринара и велел ему немедленно отправиться в сопки, «найти филина и лечить его».

Такое облагораживание не самого «образцового» героя Гражданской войны, создание вокруг него романтического нимба, конечно же, имеет свои корни. Они лежат в поступках генерала Унгерна в войне на Востоке России и в том, как завершился его жизненный путь.

Гражданская война к концу 1920 года закончилась почти во всей России, не считая окраин. Ещё сидели в Приморье белогвардейцы и японцы, остатки деникинских и иных белых войск ещё дрались с красными, ещё вспыхивали крестьянские восстания против Советов в Сибири, Тамбовской губернии, громыхал Кронштадтский мятеж балтийских моряков. Но главные силы старой власти были уже окончательно разгромлены и сотни тысяч людей изгонялись в эмиграцию из своего отечества. Уже не было белых армий, если не считать врангелевской, которая оказалась в изгнании, но сохраняла свою организованность.

И вдруг на юге Сибири, в Забайкалье, в монгольских степях и пустынях появилась мало кому известная белая сила: в поход на Советскую Россию двинулась какая-то азиатская армия. Перейдя советско-монгольскую границу, армия эстляндского барона повела наступательные действия, стремясь отсечь от РСФСР территории, лежащие к востоку от озера Байкал. Бросить безумный вызов большевикам — на такое мог решиться только «демон» и «романтик».

...Одной из «внешних» причин поражения Белого движения на российском Востоке стало столкновение двух сил: колчаковщины и семёновщины. Первая сила ориентировалась на союзников по Антанте. Вторая — на Страну восходящего солнца. Первая являла собой тенденцию вековой традиций российской государственности. Вторая — не менее древнюю стихию атаманщины и самозванства.

Атамана Семёнова обуревала страсть установления личной власти не только в Забайкальском крае, но и на землях Амурского и Уссурийского казачьих войск. То есть он претендовал на Приамурье и Приморье. Власть он брал своими руками и не был намерен кому-либо уступить хоть часть завоёванного.

Адмирал же Колчак выступал за «единую и неделимую Россию». Есть классический пример его поведения как Верховного правителя. Когда руководитель «белой» Финляндии, регент этой страны генерал-лейтенант царской армии барон Карл Густав Эмиль фон Маннергейм предложил Колчаку и Деникину начать силами финской армии поход на красный Петроград, те отказались сотрудничать с ним. Всё дело было в том, что Маннергейм просил в обмен признания государственной независимости Финляндии. Белые вожди не желали, чтобы великая мировая держава раздиралась на части по национальному признаку.

По той же причине Александр Васильевич Колчак не желал видеть на окончании земли сибирской некую атаманскую автономию, имевшую собственное правительство, армию и самозваного правителя, который творил на своё усмотрение суд и собирался печатать денежные знаки из неизвестного металла — вольфрама.

В самые трудные дни колчаковской армии Семёнов, походный атаман всех трёх восточных казачьих войск, не отправил на восток ни одного солдата. Он сохранял полную независимость от Омского правительства, подчиняясь только «пожеланиям» японских советников. Но в том же Забайкалье Семёнов полнотой власти не обладал: на станции Даурия сидел барон Унгерн, имевший под рукой Азиатскую конную дивизию «неизвестной численности». Он тоже ничьей власти над собой не признавал.

Эти два человека до поры до времени шли одной «антибольшевистской» дорогой. Но уже в начале 1919 года в белом дальневосточном стане о них говорили и такое:

— Барон с атаманом по одной дороге не пойдут, дороги у них разные...

— Япония и Халха — разные друзья у атамана и барона...

— Путь барона с его буддизмом прямой, а у атамана — совсем иной...

Семёнова и Унгерна роднила мечта о создании какого-то мифического азиатского государства, в котором они бы стали самодержцами. Ещё на станции Маньчжурия атаман высказал одному из своих единомышленников, Гордееву, свою сокровенную мечту:

— Надо, мой друг, создавать здесь в интересах России новое государство.

— Где здесь, Григорий Михайлович?

— Между Россией и Китаем. Там, где будет действовать мой Отдельный Маньчжурский отряд.

— А из каких земель ты будешь создавать новое государство?

— Из пограничья китайской Монголии, самой Халхи, Барги и степного Забайкалья. Вот из чего.

— А зачем создавать такое государство из степей?

— Цель у меня, Гордеев, высокая. Новое государство станет преградой против Китая, если тот когда-нибудь вздумает напасть на Россию.

— А разве он посмеет?

— Ещё как посмеет. Нападёт, когда матушка-Россия будет слабая. А мы через степи и не пустим китайцев.

— Хорошо задумано, атаман. Но кто-то же должен будет тебе помогать в таком деле?

— Конечно, должен. Япония. Только она одна понимает мои замыслы.

— И что, Григорий Михайлович, поможет?

— Обязательно поможет. В Токио сами опасаются Китайской империи, потому и хотят отобрать у неё Маньчжурию.

— А ты слышал, что и твой барон помышляет о степной империи в Азии?

— Слышал. Только Унгерн ищет свою силу в монгольском буддизме, а я её вижу в японской армии. И нахожу сегодня. Японский советник из разведки — это не учёный лама из бурятского дацана. Согласен, Гордеев?

— Конечно, согласен. От ламства вагона с патронами ждать не приходится...

Семёнов здесь и заблуждался, и не договаривал. Разумеется, он не знал и не мог знать знаменитые слона британского политика и премьера Уильяма Черчилля:

— У политики нет друзей, есть только интересы...

Москва и Токио мыслили в начале 20-х годов на Дальнем Востоке и в Забайкалье «синхронно». Ленинский Совнарком, опасаясь войны с Японией, создал «буферное» государство под названием Дальне-Восточной республики (ДВР) со столицей в городе Верхнеудинске. Учредительный съезд трудящихся и партизан Прибайкалья в конце марта — начале апреля 1920 горд, проходивший сперва в селении Бичура, а затем в городе Верхнеудинске, провозгласил образование ДВР. Было избрано Временное правительство во главе с большевиком А.М. Краснощёковым. Военное министерство возглавил Н. М. Матвеев.

Подобное государство, но «семёновское», японцы хотели создать на границах «их» Маньчжурии с советским Забайкальем. Оно тоже исполняло бы функции «буферного» и было бы послушным к указаниям, исходившим с Японских островов.

О том, насколько серьёзным виделась угроза нового военного столкновения Советской России с Японией, свидетельствует председатель Совета Народных Комиссаров(СНК) В. И. Ульянов (Ленин). В своём докладе на VIII Всероссийском съезде Советов 21 декабря 1920 года он говорил:

«...Дальний Восток, Камчатка и кусок Сибири фактически сейчас находятся в обладании Японии, поскольку её военные силы там распоряжаются, поскольку, как вы знаете, обстоятельства принудили к созданию буферного государства — в виде Дальне-Восточной республики, поскольку мы прекрасно знаем, какие неимоверные бедствия терпят сибирские крестьяне от японского империализма, какое неслыханное количество зверств проделали японцы в Сибири…

Но, тем не менее, вести войну с Японией мы не можем и должны всё сделать для того, чтобы попытаться не только отдалить войну с Японией, но, если можно, обойтись без неё, потому что она нам по понятным условиям сейчас непосильна. И в то же время, отнимая у нас связь со всемирной торговлей через Тихий океан, Япония наносит нам колоссальный ущерб...

Бороться с Японией мы в настоящий момент не в состоянии...»

Об этом, естественно, белое командование в Забайкалье и на Дальнем Востоке догадывалось. По поведению Красной Армии, которая прекратила преследование отступавших остатков колчаковской армии на западном берегу Байкала, можно было понять, что приказа атаковать передовые японские посты не будет.

А значит, пока не будет и красного похода дальше Байкальского моря на восток...

Атаман Семёнов с самого начала своего появления, как комиссара Временного правительства в Забайкалье, заявил о себе как о «сильной» личности. Японское военное командование решило сделать на него ставку. Семёнов в своих мемуарах «О себе. Воспоминания, мысли и выводы» пишет о том, как он начал контактировать с японцами:

«…Я старался уклониться от более или менее определённого ответа на требование китайцев оставить Маньчжурию и перенести свою базу на российскую территорию до тех пор, пока в Маньчжурию не приехал майор Куроки, прикомандированный японским правительством ко мне в качестве советника, с которым я быстро достиг взаимного понимания и которому удалось уладить вопрос о сохранении моей базы в Маньчжурии с китайскими властями».

Японское командование создало в Забайкальском крае сильную группировку своих войск, основу которой составила 5-я пехотная дивизия. В журнале боевых действий 1-й Иркутской стрелковой дивизии Народно-освободительной армии ДВР численность сил японцев в Забайкалье, по разведывательным данным на март 1920 года, составляла:

«...О боевом составе японских войск точных сведений нет, т.к. японцы о своих частях сведений никому не дают...

Всего в 50-й японской дивизии в день их прихода в Забайкалье всех родов оружия определялось в 3500 человек. В период зимнего времени потери в боях и обмороженные определяются до 700 человек. В настоящее время японских войск в Забайкалье 2700 — 3 тыс. человек.

По сведениям штаба главнокомандующего, японских войск в Сретенске от 250 до 300 человек. Из Нерчинского Завода японские войска ушли. В г. Нерчинске — Приисковая — от 200 до 300 человек. Борзя — Оловянная — 500—600 человек, а также мелкие команды на станциях Забайкальской железной дороги.

Японских войск в Чите 1-й и 2-й на Песчанке и Антипихе не более 2 тыс. — 2 200 человек.

По сведениям чехословацкого консула, находится от Борзи на запад — Карымское — Андриановна 12 тыс. японских войск...»

Присутствие японской войсковой группировки в Забайкалье давало достаточно «мирную» жизнь атаману Семёнову. Но эту жизнь ему немало портили красные партизаны, которых не смущало присутствие японцев на забайкальской земле.

Станция Даурия с её военным гарнизоном в лице Азиатской конной дивизии находилась вдали от зон партизанских действий. Поэтому барон Унгерн-Штернберг мог в спокойной обстановке продолжать формирование дивизии, которая в боевых действиях не участвовала. Все её людские потери выражались в расстрелянных и запоротых насмерть по приказам потомка эстляндских рыцарей, дисциплинарная практика строилась на «бамбуке», то есть на берёзовой палке, которой виртуозно владели дивизионные палачи-китайцы.

Когда атамана Семёнова и его военачальника барона Унгерна фон Штернберга спрашивали об их источниках оружия, боевых припасов и амуниции, прочего военного оснащения, то оба отвечали без тени смущения:

— Мы конфисковывали на благо борьбы здесь с большевиками часть содержимого эшелонов, которые шли по КВЖД к адмиралу Колчаку из Владивостока.

— Иными словами, вы грабили эшелоны союзников с военными грузами для колчаковской армии?

— Зачем грабили? Мы просто брали свою долю из помощи Антанты.

— А что было для вас основанием конфискации таких грузов?

— Только собственное решение. И желание до конца сражаться с большевиками.

— Но говорят, что, например, союзники в лице американцев были против потрошения грузовых эшелонов.

— Нам не приходилось брать такие протесты во внимание.

— Но ведь американцы сажали в эшелоны своих офицеров для обеспечения сохранности грузов для адмирала Колчака?

— Когда такой офицер выскакивал на станции Маньчжурия или Даурия из вагона, то наши казаки, проводившие конфискацию, не обращали внимания на высказываемые протесты.

— Почему?

— Во-первых, они не знали английского. А во-вторых, они занимались нужным делом.

— А как на это смотрит адмирал Колчак? Ведь он Верховный правитель России.

— У нас с Омском очень плохая телеграфная связь. Многие телеграммы адмирала до нас не доходят...

Ради справедливости, надо сказать, что не только атаман Семёнов и барон Унгерн безвозмездно пользовались военными поставками для армии адмирала Колчака. Много грузов перехватывалось на линии Транссибирской железной дороги и красными партизанами. Они охотились за ними систематически и достаточно успешно.

Страна восходящего солнца оказалась в числе наиболее щедрых «дарителей» Верховному главнокомандующему вооружёнными (сухопутными и морскими) силами Белого движения в России. По решению Токио было передано 30 полевых орудий, 100 пулемётов, 70 тысяч винтовок, 43 миллиона пулемётных и винтовочных патронов, обмундирования на 30 тысяч солдат. Следует признать, что передавалось не самое новое вооружение; Новое предназначалось для императорской армии. Всего за время Гражданской войны в России на содержание Различных белогвардейских формирований японское правительство израсходовало 160 миллионов иен.

Однако бесспорным лидером в оказании военной помощи Белому движению в Сибири и на Дальнем Востоке оказались Соединённые Штаты как самая богатая мировая держава. В первой половине 1919 года США послали адмиралу Колчаку 250 тысяч винтовок, несколько тысяч пулемётов и сотен орудий. В августе того же года последовало новое «вливание» — свыше 1800 пулемётов, более 92 миллионов патронов к ним, 665 автоматических ружей, 15 тысяч револьверов и два миллиона патронов к ним.

Не осталась в стороне от «белых забот» и Великобритания, на всём протяжении истории ревниво относившаяся к любому усилению России.

И атаман Семёнов, и барон Унгерн отлично знали, что такая обильная военная помощь бескорыстной не была. Однажды один из японских журналистов, побывавший в Даурии, спросил:

— Господин барон. Ваши солдаты прекрасно вооружены и оснащены. У них много патронов. Кто вам всё это даёт?

— Ваше отечество, господин журналист. Но больше всего американцы стараются.

— Это гуманитарная помощь?

— Не совсем так.

— А как это можно понимать, господин барон?

— Только так: помощь антибольшевистским силам на Востоке хорошо оплачивается.

— Чем оплачивается?

— Золотом.

— Платите лично вы или атаман Семёнов в Чите?

— За нас золотом расплачивается адмирал Колчак. Мне об этом известно достоверно...

— Но ведь и атаман Семёнов, как пишут большевики в своих газетах, владеет золотым запасом?

— Мне об этом судить трудно, господин журналист.

— А вы-то, господин барон, имеете в кассе вашей Азиатской конной дивизии золотой запас? Если, конечно, это не военная тайна.

— Если бы у меня такой золотой запас был, ты вы бы увидели в Даурии харачин, баргудов и китайских хунхузов значительно больше, чем увидели сегодня...

Широкая военная помощь Белому движению в лице Верховного правителя России адмирала Колчака делалась державами Антанты и Японией далеко не бескорыстно. Как бы о том ни писалось впоследствии. Газета «Иркутского военно-политического совета» за 10 февраля 1920 года сообщала о золотом запасе России, который был захвачен чехословаками в городе Казани и впоследствии передан колчаковскому Всероссийскому правительству, которое в истории чаще называется Омским правительством:

«Находящийся в настоящее время в Иркутске золотой запас, охраняемый чехами, по своему происхождению должен быть возвращён тем, у кого он взят, т.е. Советской власти.

В состав золотого запаса входит русская золотая монета, иностранные слитки, полосы и кружки. Здесь и золото Казанского, Московского и др. отделений Государственного банка.

Из Самары он был эвакуирован в Омск. Стоимость его определялась в 645 410 096 (руб.).

Сверх того, золотые предметы Главной палаты мер и весов, золотые и платиновые самородки, а также золотистое серебро и серебристое золото и др. в 514 ящиках Монетного двора. Правильная оценка их не могла быть произведена, и означенные ценности числились на балансе в произвольной сумме 6 122 021 руб. 57 коп.

Из означенного золота производилась переотправила исключительно во Владивостокское отделение Государственного банка. Туда в марте, августе и сентябре 1919 г. было отправлено золота на сумму 192 899 651 руб. 50 коп., не считая вышеозначенных 514 ящиков, которые также высланы во Владивосток. Сверх того, в октябре месяце 1919 г. было направлено во Владивосток, но задержано в Чите золота в слитках на 10 557 744 руб. 06 коп. и в монете российской — на 33 млн. руб., всего — 43 557 744 руб. 06 коп. В Читу же, куда эвакуировалось Омское отделение, отправлены слитки золотосплавочных лабораторий на 486 598 руб.

В эшелоне, прибывшем уже в настоящее время на ст. Иркутск, должно находиться российской монеты на 397 460 743 руб. 78 коп.».

Из этой газетной статьи можно судить о том золотом «дожде», который благодаря мятежу чехословацких легионеров пролился на атамана Семёнова, доселе неизвестной частью «окропив» его армию. Хотя барон Унгерн не раз говорил и посещавшим его штаб-квартиру иностранным журналистам, и своим сподвижникам с предельным откровением:

— За помощью к атаману Семёнову лучше не обращаться. Присылает чаще всего советы. И не больше...

— Для борьбы с большевиками нужны не советы атамана, а атаманское золото...

— Если у армии атамана Семёнова чего-то не хватает, то это надо купить. Золото всегда в цене...

«Золотой эшелон» остановился и не пошёл дальше на восток на станции Иркутск. Чехословаки взяли золотой запас РСФСР под «свою защиту» по приказу французского генерала М. Жаннена, полномочного представителя Антанты при омском Всероссийском правительстве.

Вокруг «золотого эшелона» шла борьба сразу нескольких стран Антанты. Генерал Жаннен приказал командованию белочехов передать весь охраняемый груз во Владивостоке в руки Японии. А чехословацкий министр иностранных дел Э. Бенеш приказал тому же командованию доставить российское золото в Прагу.

В итоге действий иркутского Политического совета, в котором заправляли левые эсеры, «золотой эшелон» вместе с Верховным правителем России достался ему. Адмирала Колчака чехословацкие легионеры на станции Иннокентьевская отдали на расстрел. Благодаря этой сделке 7 февраля на сибирской железнодорожной станции Куйтун между представителями правительства РСФСР и командованием Чехословацкой армии было подписано перемирие, которое легионеры встретили с нескрываемым восторгом. Гражданская война в России для них заканчивалась, и они возвращались домой.

2 сентября 1920 года последний транспорт с чехословацкими солдатами и офицерами покинул порт Владивосток и взял курс на далёкую Европу. Незадолго перед этим два чехословацких полка взбунтовались против дальнейшего участия в Гражданской войне в России. Они были разоружены под угрозой применения силы и отправлены «под арест» на остров Русский под Владивостоком. На родину они отправились в числе последних, что было равносильно коллективному наказанию.

За время своего пребывания в колчаковской столице городе Омске золотой запас РСФСР заметно «похудел». Адмирал Колчак истратил на закупку оружия и военного снаряжения в США, Японии, Великобритании и Франции, на содержание своей белой армии и государственного аппарата из золотого запаса по приблизительным подсчётам 11,5 тысячи пудов золота, или около 242 миллионов золотых рублей.

Больше всего досталось Великобритании — 2833 и Японии — 2672 пуда. Соединённым Штатам было передано — 2118 и Франции — 1225 пудов золота. Верховный правитель России расплачивался русским золотом за «неликвиды» держав Антанты, которые остались на её военных складах после победного завершения Первой мировой войны. И теперь в виде военной помощи Белому движению эти «неликвиды», будучи оплаченными «презренным металлом», бросались в пламя Гражданской войны.

Однако омскому правителю не только золотом приходилось расплачиваться с «дарителями» из союзной Антанты. Так, только за три месяца 1919 года с Дальнего Востока интервентами было вывезено три миллиона шкурок ценной пушнины. В том же году «уплыло» с дальневосточных берегов 14 миллионов пудов тихоокеанской сельди иваси, не считая огромного количества древесины — знаменитой кедровой сосны и много другого, что хранилось на портовых складах владивостокских и других приморских городов.

Пока колчаковская армия вела тяжёлые бои на Волге затем на Урале и, наконец, на берегах реки Тобол, атаман Семёнов и его сподвижник-однополчанин (пока подчинявшийся атаманской власти) всё больше увлекались тенью самого великого завоевателя в мировой истории Чингисхана, оставившего поите себя много поколений воинственных потомков. И Семёнов, и Унгерн имели самые обширные связи среди монгольских князей и лам. Им было достоверно известно, что в юртах, разбросанных по бескрайней степи, много сторонников идеи государственности Монголии, независимой от китайцев.

Идея «Великой Монголии» витала в разгорячённых умах атамана и барона уже не первый год. Если Унгерн фон Штернберг на первых порах рассчитывал на пост верховного главнокомандующего при правителе Монгольской степной державы, то Григорий Михайлович Семёнов метил выше. Ведь он не раз и не два говорил Своему дивизионному генералу:

— Барон. Ты не забывай, что моя бабка по отцу Принадлежала к роду князей-чингисидов...

В марте 1919 года наиболее влиятельные монгольские князья из степей Халхи встретились с атаманом. Тот не стал делать большого секрета из встречи во время очередного приезда генерал-майора фон Унгерна в Читу. Семёнов по-прежнему доверял своему фронтовому однополчанину:

— Ты, конечно, знаешь, что монгольские князья побывали у меня в гостях всем гуртом?

— А кто об этом сейчас не знает, Григорий Михайлович?

— Они просили меня слёзно стать императором Великой Монголии.

— Что князья обещали взамен согласию?

— Встать всем народом под мои знамёна и вихрем промчаться по соседним землям.

— О! Это делает честь воинственному духу князей Халхи.

— Да. Но они совсем никудышные дипломаты.

— Почему? Забыли про японцев?

— Конечно. Если атаман станет монгольским императором, то ему и на троне придётся считаться со своими японскими советниками.

— Значит, можно стать коронованным паяцем, нити от которого будут в руках майора Куроки?

— Не надо столь грубо, барон...

Атаман Семёнов, однако, сильно преувеличивал свой личный авторитет среди жителей монгольских степей. Барон Унгерн смог в этом убедиться. Весной 1919 года Семёнов собрал на станции Даурия съезд монгольских князей. И действительно, на железнодорожную станции в сопровождении отрядов своих телохранителей съехались степные аристократы из Бурятии, Барги и Внутренней Монголии. Но среди них не оказалось ни одного князя из Халхи. На съезде, проходившем в режиме строгой секретности, обсуждался вопрос о создании «Великой Монголии».

Хотя такой форум, в котором участвовали шесть бурят, четыре делегата от Внутренней Монголии и четыре представителя Барги, состоялся, Семёнов не смог достичь своей главной цели. Всемонгольского съезда у него не получилось. Об этом прямо сказал его единомышленник барон Унгерн:

— Съезда-то всех монгольских князей у нас, атаман, не получилось.

— Зато есть правительство с Нэйсэ-гэгеном. Об этом читинские и харбинские газеты уже сообщили всему миру.

— Ну и что из этого? Из Халхи ни одного делегата к нам не приехало.

— А что мне было делать? Время торопит. Никто ждать не хочет. Ни Москва, ни Япония.

— Надо было притащить парочку халхинских ханов. Сказал бы мне, я бы поручил дело приглашения своим харачинам.

— Им только скажи. Вместе с князем пригонят всех его баранов на званые обеды. Разбирайся потом.

— Что там несколько стад баранов. Важно было, чтобы хан из Халхи проголосовал за Великую Монголию. А стад у него не убудет...

Омское правительство узнало о даурском съезде не из газет. Доверенные лица информировали и омского правителя адмирала Колчака, и высшее японское командование в Маньчжурии о княжеском хурале на железнодорожной станции Даурия:

«Степные князья поднесли атаману Семёнову высший монгольский княжеский титул цин-вана. То есть титул князя первой степени. По-русски — светлейшего князя...»

«Монгольские князья подарили казачьему генералу белого иноходца чистых степных кровей...»

«Они подарили Семёнову то, что в степи ценнее золотого самородка — шкуру белой выдры. Она родится, по монгольским преданиям, раз в сто лет. Он сшил из неё папаху...»

«Монгольские подарки такого рода делаются только исключительно самым знатнейшим лицам. Атаман Семёнов, по всей видимости, готовится занять какой-то высокий пост в Монголии...»

Японские советники, которые не были допущены к присутствию на княжеском съезде в качестве «иностранных наблюдателей», осаждали генерал-майора семёновской армии фон Унгерна-Штернберга. Думается, что он в какой-то мере удовлетворил профессиональное любопытство разведчиков императорского Генерального штаба:

— Скажите, господин барон, почему была подарена именно шкура белой выдры, которая родится раз в сто лет?

— Как почему? Атаман ещё с Первой мировой войны носит шапку из степной выдры.

— Ну и что?

— А то, что монголам это страшно нравится. Теперь из белой выдры атаману сошьют новую шапку.

— А вы, господин барон, уверены, что это точно выдра, а не белый бобёр? Ведь он попадается охотникам гораздо чаще.

— А почему вы считаете, господа советники, что подарок не выдра, а бобёр?

— Ну, как же, барон. Ведь вас считают непревзойдённым знатоком буддистского Востока.

— При чём здесь буддизм?

— А при том, что по монгольским верованиям белый бобёр есть ценнейший талисман для охраны в ратных подвигах.

— Премного благодарен, господа, за такие сведения. Непременно и у меня будет где-нибудь висеть хвост белого бобра...

Княжеский съезд настроил против атамана Семёнова власти тогдашнего Китая. В Пекине и не помышляли отдавать в состав Великой Монголии хотя бы часть своих степных владений. Тогда Семёнов на своём личном бронепоезде «Атаман» прибыл во Владивосток. Представители союзного командования Антанты вежливо «напомнили» новоявленному цин-вану, что в Токио монгольскую делегацию просто не пустят:

— Почему, скажите, не пустят на острова моего Нэйсэ-гэгена? Он же уже заявлял корреспондентам о дружбе с Японией.

— Потому что он никого не представляет, кроме своей личности. Это же обыкновенная марионетка на день-другой. Да ещё к тому же сомнительного аристократического происхождения.

— Однако он глава монгольского кабинета. Есть министры, есть государственная печать. Шьётся государственный флаг.

— Пусть шьётся. Под этим флагом нет ни народа, ни армии, ни столицы. Только личное ваше пожелание, господин атаман...

Семёнов проявил известное благоразумие. Он не стал настаивать на «существовании» Великой Монголии и отбыл из Владивостока обратно в Читу. Там его ждал ворох телеграмм от адмирала Колчака: тяжёлые бои с Красной Армией шли на берегах Волги, в низовьях да Камы и на Южном Урале. А в тылу бушевало пламя крестьянских восстаний. Верховный правитель просил у своего «самостийного генерала» хотя бы тысячу солдат Минусинского фронта против партизанской армии Кравченко. Семёнов приказал по телеграфу ответить Омску:

— У меня есть большие дела, чем воевать с большевиками за пределами Забайкальского края.

Из Омска пришло подтверждение приказа Верховного правителя России. «Разгневанный» атаман приказал повторить свой ответ и добавить к вышесказанному:

— Всю ответственность на вооружённую и политическую борьбу с большевиками в Забайкалье я возлагаю на себя. Здесь мне советчиков не надо...

Ни атаман Семёнов, ни барон Унгерн тогда ещё не знали, что японцы стали делать в Маньчжурии ставку на восходящую сильную личность — маньчжурского генерал-инспектора Чжан Цзолиня. Он имел собственную, хорошо вооружённую армию, которая готовилась к вступлению в области Внутренней Монголии. Не знали «мечтатели» о Великой Монголии, что китайские генералы всерьёз занялись планированием захвата Халхи.

Впрочем, и тот, и другой могли бы об этом узнать своевременно. Но их японские советники, прежде всего разведчик Курок и, сочли излишним обогащать такой информацией двух белоказачьих генералов. Тем более, что старший из них создал откровенно мифическое Даурское правительство под председательством монгольского князя Нэйсэ-гэгена Мэндэбаяра. Хотя его формирование и проходило при заинтересованном присутствии японского капитана Судзуки.

Японские советники спросили у барона Унгерна, как он относится к семёновскому Даурскому правительству. Тот ответил без видимых размышлений:

— Отношение к нему у меня резко отрицательное.

— Почему так?

— Потому что там собрались пустые люди. И военной силы за ними нет.

— А если князь Нэйсэ-гэген всё же создаст степную армию? Что тогда будет?

— Ничего не будет. Собственные отряды иметь не позволят ему ни мой атаман, ни вы, ни я...

По мере того как Восточный фронт неумолимо приближался к берегам Байкала, события в семёновском стане стремительно развивались. И были они, как тогда казалось многим, непредсказуемыми. Всё началось с мятежа... в унгерновской Азиатской конной дивизии.

Барон с начала 1919 года стал деятельно искать себе союзников « по духу» среди степной знати. Однако он не раз убеждался в том, что знать не имеет, как выражались японские военные советники, «своего лица». Монгольские князья заискивали и перед атаманом, и перед Пекином. Причина была предельно проста: они одинаково боялись и того, и другого. Унгерн, как человек проницательный, всё это видел. Единственный из князей, которому он мог довериться, был харачинский племенной вождь Фуршенга. Но именно он поднял против генерала вооружённый мятеж.

Дело обстояло так. Барон в августе 1919 года нанёс «визит вежливости» в столицу КВЖД город Харбин. За себя в дивизии он оставил полковника Шадрина. Во время отсутствия Унгерна станцию Даурию посетила китайская дипломатическая миссия, в состав которой входили верные пекинской власти монголы из числа степной аристократии. Будь на месте барон, он вряд ли допустил бы таких дипломатов к себе в военный городок, тем более в казармы Харачинского полка. Так он не раз делал с омскими и читинскими ревизорами и всевозможными правительственными комиссиями.

Китайские дипломаты, со знанием монгольского языка, с поставленной перед ними в Пекине задачей справились блестяще. Они провели официальные переговоры с Даурским правительством Нэйсэ-гзгена. И совершенно секретные с князем Фуршенгой, который теперь именовался не иначе как «монгольский генерал». Первые переговоры носили чисто формальный характер, поскольку Даурское правительство мало кого представляло. Секретные же переговоры дали желаемый результат.

Через несколько дней после убытия пекинских дипломатов из Даурии в Азиатской конной дивизии вспыхнул мятеж. Причём он был поднят самой её надёжной частью, по глубокому убеждению Унгерна, — харачинами. Когда барону доложили о случившемся, то он разразился гневными словами:

— Мои харачины! Этого не может быть!.. Существует несколько версий харачинского путча в Даурском гарнизоне. Так, унгерновский интендант генерал Казачихин утверждал: харачины взялись за Оружие по той причине, что давно не получали обещанного жалованья, поскольку были не просто конными солдатами, а конными наёмниками.

По другой версии харачинский мятеж был спровоцирован семёновской контрразведкой. Она опасалась, что отказ харачинов совершить давно обещанный ими поход на Ургу может стать причиной перехода на сторону китайцев. Или ухода из Азиатской дивизии из-под опеки барона Унгерна-Штернберга и возвращения К вольной степной жизни. Было известно, что харачины сильно тяготились службой. Атаман не раз напоминал даурскому коменданту:

— Смотри, барон, за своими харачинами.

— А что смотреть? Они одного моего взгляда боятся.

— Это хорошо. Только самый лучший харачин регулярную службу способен нести хуже последнего казака. Приглядывай за ними...

И» наконец, третья версия была такова. Пекинские дипломаты, действуя по древним традициям, просто подкупили князя Фуршенга серебром. Почему именно серебро? А потому, что в Китае с древности ходила только серебряная монета. Предпочтение золотой никогда не высказывалось и не делалось. За деньги племенной вождь харачинов согласился перебить в Даурии всех русских офицеров и разоружить два «инородческих» полка Азиатской дивизии. Инородцами были забайкальские казаки-буряты.

Эта версия была вызвана к жизни донесением полковника Зубковского, который являлся омским представителем в Чите. Скорее всего, так оно и было, поскольку нашлись среди харачинов люди, которые сообщили помощникам Унгерна о заговоре. Тогда и было решено рано утром 3 сентября арестовать князя Фуршенгу и таким образом обезглавить мятежников. Приказ полковника Шадрина гласил:

— Если сегодня не обезоружим фуршенговских харачинов, а самого князя не посадим на гарнизонную гауптвахту, то завтра барон спустит с нас со всех шкуру...

Фуршенга проживал в отдельном гарнизонном доме с мощными кирпичными стенами. При нём всегда был безотлучно его конвой — телохранители. Когда к нему явились несколько русских офицеров, предложившие сдать оружие, следовать за ними в штаб дивизии, Фуршенга сразу сообразил, в чём дело. Выполнить требование нежданных визитёров он отказался и запёрся в своей даурской резиденции:

— Я харачинский князь! Полковник Шадрин мной не командует. Он не барон, который в меня верит.

— Полковник Шадрин приказывает от имени генерала Унгерна.

— Мне он не начальник. Я князь Фуршенга. У меня своих офицеров много. Уходите или я прикажу своим воинам вас самих арестовать до приезда барона...

После этого в Даурии начался бой между «своими», который Гражданская война на этой приграничной железнодорожной станции за свою историю не знала. Князь Фуршенга сумел дать знать харачинам в казармы о случившемся и сел в глухую осаду, решив защищаться до последнего. Человеком, предводитель степных разбойников был, вне всякого сомнения, храбрым. Продержавшись до темноты, княжеские конвойцы могли ночью пойти на прорыв.

Дом был окружён поднятыми по тревоге конниками-бурятами. Когда они пошли на первый приступ, княжеские телохранители, стреляя из окон и не жалея патронов, отбили его. Тогда полковник Шадрин, стремясь избежать неоправданных потерь, приказал придвинуть к месту событий стоявший на станции бронепоезд «Грозный» и расстрелять княжескую резиденцию-крепость из орудий:

— Целить в окна, дверь. Дом развалить до основания. Бурятам отойти на безопасное удаление, чтобы осколками не накрыло...

Толстые кирпичные стены, неодолимая преграда для винтовочных пуль, оказались беззащитны для артиллерийских 75-миллиметровых снарядов. И после нескольких метких залпов пушек бронепоезда дом князя был разрушен. Но Фушенга и его телохранители с первым орудийным выстрелом укрылись в подвале. Когда буряты пошли на приступ развалин, их вновь встретили пальбой из винтовок.

Тогда бронепоезд «Грозный» стал методично обстреливать то, что осталось от кирпичного дома князя. Однако разрушить снарядами бетонированные подвалы оказалось делом сложным и длительным. Тем временем бурятский полк начал разоружение второго полка Азиатской дивизии — харачинского. Казармы монголов были окружены со всех сторон, и они, морально подавленные пушечным грохотом и видом разрушенной до основания резиденции своего вождя, стали сдавать оружие. Да и к тому же они понимали, что всякое сопротивление бесполезно и будет караться только смертью.

«Грозный» обстреливал из своих 75-миллиметровых орудий развалины до трёх часов пополудни. Когда из подвала перестали звучать винтовочные выстрелы, пушечный огонь прекратили. Князь Фушенга и все его телохранители были убиты.

После этого полковник Шадрин приказал изолировать командный состав харачинского полка. Четырнадцать офицеров-монголов, известных своей близостью к князю, посадили в бронепоезд и отправили в Читу на атаманский суд. Но в пути за арестованными должного надзора не было. На полпути харачины напали на конвой, завладели его оружием и двумя головными вагонами бронепоезда. Не сумев захватить весь бронепоезд, они заставили машиниста паровоза ехать обратно, в сторону Даурии. Монгольские офицеры надеялись прорваться на полном ходу через станцию на ту сторону границы, в Китай, в родные кочевья.

Однако в Даурии уже знали о случившемся и перед мчавшимся бронепоездом заранее перевели стрелки. Состав оказался в станционном тупике. Харачинские офицеры отчаянно отстреливались, но атакующим бурятам удалось захватить паровоз. Два передних вагона были отцеплены, после чего их подвели под прямой пушечный выстрел дивизионных батарей. Несколько орудийных выстрелов прямой наводкой превратили два вагона бронепоезда в груду искорёженного металла.

Срочно вызванный из Харбина генерал-майор фон Унгерн к своему ужасу понял, что от его Азиатской конной дивизии осталось немногим более половины людей. Харачины всё ещё находились в Даурии под «домашним арестом», будучи разоружены и лишены большинства своих офицеров, уже не говоря о «монгольском князе» Фуршенге. Унгерн был в тот же день вызван в Читу к атаману Семёнову:

— Ты расскажи, Роман Фёдорович, как у тебя под боком созрел мятеж против моей атаманской власти?

— Мятежа, Григорий Михайлович, думается, харачины не устраивали.

— А майор Куроки говорит обратное. Уж он-то положение в Даурии знает получше меня самого.

— Нашим японским советникам надо больше приглядывать за китайскими властями.

— Значит, князя Фуршенгу подкупили пекинские дипломаты, что вели переговоры с премьер-министром Нэйсэ-гэгеном?

— Значит, так. Именно они. Мне Шадрин доложил именно в таком духе о мятеже. Китайцы хотят отнять у нас монголов.

— Что будем делать с арестованными харачинами? Ведь не рубить же им всем головы.

— С харачинским полком надо поступить так. Отправить под хорошим надзором из казаков в Верхнеудинск воевать с большевиками. Подальше от кочевий. Там они окончательно одумаются, почувствовав вкус военной добычи.

— Разумное предложение. А что теперь делать с даурским правительством?

— Оно мне на станции совершенно не нужно. Тем более теперь. Я отправлю Нэйсэ-гэгена с харачинами к Верхнеудинску. Эти министры — пустые люди. От них всех толку меньше, чем от одного солдата.

— Согласен. Пусть тоже повоюет со своими министрами против красных партизан.

— Пусть. А я начну пополнять Азиатскую дивизию. Харачинов в ней было едва ли не половина состава.

— Пополняй. Денег из казны я тебе, сколько можно, пришлю на днях. Серебром, китайскими ассигнациями. Но на многое не рассчитывай. Мне армию содержать надо...

— Армия, как мне кажется, должна содержать сама себя. Войной кормиться, а не атаманской казной...

Харачинский полк действительно был направлен для борьбы с партизанами. К концу 1919 года партизанское движение охватило большую часть Забайкальского края. Во главе одного такого повстанческого отряда даже стоял родной дядя атамана Семёнова, известный под прозвищем «дядя Сеня». Японцы теперь в боях почти не участвовали, и потому семёновцы могли удерживать за собой лишь узкую полосу вдоль железнодорожной линии Верхнеудинск — Чита — Маньчжурия. К тому времени колчаковские армии генерала Сахарова и Ханжина потерпели на реке Тобол поражение.

Атаман Семёнов почти не использовал Азиатскую конную дивизию для действий против красных партизан. Не держала она и ни одного участка линии фронта. Он берег её для другой цели — своего утверждения в Халхе.

Но с партизанами бороться надо было решительно и незамедлительно. Семёнов создаёт в Верхнеудинске новую дивизию во главе с генералом Левицким. В состав этой дивизии и вошёл мятежный харачинский полк. Однако больших боев с красными дивизия не вела: атаман приказал ей готовиться к походу на Ургу. Такая же задача была поставлена и барону Унгерну. По замыслу Семёнова, столица Халхи должна была браться комбинированным ударом с севера и востока.

К тому времени ситуация в Урге изменилась. Живой будда, он же Богдо-гэген, не принял семёновского посланца генерала Левицкого, который должен был склонить монгольского правителя на сторону белого атамана. Последний не знал, что в Урге делами теперь заправлял министр иностранных дел Халхи «отъявленный» китаефил Цэрен-Доржи. Да и к тому же князья Халхи были настроены против харачинов, не раз грабивших их становища.

Унгерн мог только догадываться об истинных планах атамана Семёнова относительно похода двух конных дивизий на Ургу. Он, как и генерал Левицкий, ждал приказа из Читы начать вторжение в монгольские степи, но так и не дождался его. Семёнов в своих монгольских планах оказался на перепутье, долгие размышления не дали ему решения проблемы: идти на Ургу или не идти? С японцами на сей счёт он благоразумно советоваться не стал, решив:

— Не пустят они меня на Ургу. Я им там сейчас не нужен. А нужен здесь, в Забайкалье. А разве я один удержу его от большевиков...

Вскоре в Даурию прибыл посланец одного из князей восточной Халхи, с которым барон Унгерн поддерживал дружественные отношения, одаривая то винтовками, то патронами. Он привёз «дурные» вести из Урги:

— Мой князь просит передать генералу, что Урга два дня назад захвачена китайскими войсками.

— Много китайцев?

— Несколько тысяч. Но подходят всё новые и новые войска. Все с ружьями. Есть пулемёты и пушки. Конницы у китайцев совсем мало, и та плохая.

— Кто ими командует?

— Генерал Сюй Шичен.

— Знаю такого. Известный генерал. А что сталось с Богдо-гэгеном?

— Китайцы потребовали от него отречения от престола и держат под стражей в его дворце.

— Как считает твой князь: подпишет Богдо-гэген Отречение или нет?

— Князь считает, что да. Китайцы сильно настаивают. Он так и просил сказать господину генералу в Даурии.

— Почему он так считает?

— Потому что китайцы уже объявили Халху своей новой провинцией. Халхи сегодня больше нет. Она часть Китая.

— Ясно. А как монголы относятся к отречению своего Живого Будды.

— Монголы верны Богдэ-гэгену и почитают его так же, как и прежде.

Унгерн понял, что честолюбивый атаман Семёнов, мечтавший стать во главе панмонгольского движения, не просто опоздал с походом на Ургу. Он проиграл войну за неё с китайцами, не проведя до сих пор ни одного боя. Одно дело было не пустить китайцев в Халху, другое — выбивать их теперь оттуда открытой силой.

Возможно, Семёнов решил исправить свою тактическую ошибку, но без помощи барона. Генерал Левицкий предположительно всё же дождался приказа из Читы, Его дивизия двинулась от Верхнеудинска на юг современной Бурятии, к северным границам Халхи, Там и случилось непредвиденное происшествие: мятежный харачинский полк взбунтовался ещё раз.

Генерал Левицкий расположил свою дивизию на отдых в восьмидесяти вёрстах от Гусиноозёрского монастыря-дацана. Ночью харачины, заранее сговорившись, внезапно напали на ту часть походного лагеря, где спали русские и бурятские казаки и офицеры. Им удалось вырезать около ста человек, пока они не получили должный отпор. Генерал Левицкий в суматохе бежал из походного стана. Торжествующие харачины, сев на коней, погнали их в пределы Халхи.

Вместе с ними был и глава марионеточного Даурского правительства Нэйсэ-гэген, который теперь представлял исключительно только самого себя. Он даже не имел своей столицы: объявленный ею город Хайлар находился в руках китайцев, потому и пришлось министрам жить на станции Даурия в «гостях» у барона Унгерна.

Так степные разбойники отомстили семёновцам за смерть своего племенного вождя Фуршенгн и тех монголов, которые погибли во время мятежа на станции Даурия. Однако мятежных харачннских воинов в Халхе ждала печальная судьба.

Бежавший харачинский конный полк в полном составе прибыл в Ургу. Там китайский командующий генерал Сюй Шичен милостиво разрешил бывшим унгерновцам поселиться подальше от столицы, в Кяхтинском Маймачене, где находился достаточно крепкий гарнизон китайцев. Харачинам выделили фанзы для постоя и в достатке снабдили продовольствием. Разумеется, за счёт местного монгольского населения. После такого приёма беглецы совсем перестали заботиться о собственной безопасности. И зря, ведь шла война.

Всего через несколько дней премьер-министра Нэйсэ-гэгена, его ближайших советников, харачинских лам и офицеров китайцы пригласили на званый обед. Во время его все тринадцать гостей в погонах с вензелем «А.С.» были предательски убиты. Таким образом харачины оказались «наказанными» за ночное вероломство на стоянке у Гусиноозёрского дацана. И за прошлые степные разбои как в Халхе, так и во Внутренней Монголии.

Получив случайно такую удручающую весть, харачинский полк частью обратился в бегство в родные места. Другая часть не решилась так поступить, боясь мести атамана Семёнова. Китайцы разоружили остатки бывшего полка Азиатской конной дивизии, отобрали всех лошадей, отправив харачинов пешим ходом под надёжной охраной на казённые работы в Ургу за самое скромное пропитание, немногим более сытное, чем давалось заключённым в ургинских тюрьмах.

Когда обо всём этом стало известно на станции Даурия, барон Унгерн-Штернберг с сожалением сказал:

— Этот генерал Сюй Шичен милостиво поступил с мятежниками, не как со своими бунтарями-китайцами. У меня их ждало бы справедливое наказание бамбуком.

— Господин генерал, но ведь это же степняки. Сели на коней и разбежались по кочевьям.

— Ничего. Придёт время, всех их повылавливаю в Халхе. Харачинам, изменившим мне, не поможет скрыться даже пустыня с её песками. И китайские тюрьмы, в которых они сейчас сидят...

Идея создания Великой Монголии продолжала витать в головах атамана и командира его Азиатской конной дивизии, которая после харачинского мятежа Спудом восстанавливала свою прежнюю численность. Семёнов продолжал уповать на помощь японцев, прибиравших к своим рукам Маньчжурию. Но там появилась «сильная китайская личность» в лице будущего самовластного маршала Чжан Цзолина, который смотрел на проблемы Внутренней и Внешней Монголии с имперских позиций.

Всё это барон Унгерн-Штернберг знал достаточно ясно, поскольку часто бывал в служебных поездках то в Чите, то в Харбине. В своих «азиатских» расчётах он оказался неплохим шахматистом и, желая переиграть своего начальника-атамана, сделал верный ход по пути к Урге, к своему мимолётному в истории XX столетия владычеству в Халхе.

Атаман Семёнов, сидя в своей резиденции, лучшей читинской гостинице, был немало удивлён докладом прибывшего к нему из Харбина полковника Вериго, которого Унгерн считал верным человеком:

— Господин атаман. Вся русская половина харбинского общества сейчас живёт одной новостью.

— Что за новость? Глава администрации КВЖД генерал Хорват получил новое назначение?

— Никак нет. Генерал Хорват продолжает занимать свой старый кабинет и читает газетные сообщения о новых поражениях адмирала Колчака.

— Тогда чем так увлечён Харбин?

— Барон Унгерн женится.

— Что! Барон женится. Но ведь он же закоренелый женоненавистник. Столько женщин приказал перепороть в Даурии.

— Хуже того. Он живёт мыслями своего немецкого земляка философа Ницше, который женщин внёс в ряд презираемых тварей.

— И каких тварей не любил этот Ницше? Мне барон о нём когда-то рассказывал, помнится.

— Мне о том Унгерн говорил после очередной публичной порки жён своих солдат и офицеров за разврат. Ницше считал презираемыми тварями лавочников, христиан, женщин, англичан и прочих демократов.

— Наверное, это немец Ницше был глуп и стар, А что же мой друг барон? Кто его харбинская избранница? Что-то мне контрразведчики ничего такого из Маньчжурии не сообщали.

— Он женится на китайской принцессе.

— На принцессе?! Настоящей?

— На самой что ни на есть настоящей, господин атаман. Маньчжурской династии. Императорских голубых кровей.

— Расскажи-ка мне о ней всё, что ты знаешь. Принцессы ведь на дороге не валяются.

— Точно так, не валяются. Только она не чисто китайская принцесса, а маньчжурская. Дочь сановника династической крови. Так мне сказал генерал Хорват.

Кто же её отец?

— Точных сведений нет. Но он принадлежит к одной из ветвей маньчжурского императорского дома. Когда империя Цинь приказала долго жить, ему пришлось бежать с семьёй из Пекина в Маньчжурию.

— Богат?

— Совсем нет. Беден, как амбарная мышь.

— Тогда чем кормится в Харбине этот сановник династической крови, как ты его назвал?

— Сейчас он кормится при дворе могущественного китайского генерала Чжан Цзолиия.

— Это уже что-то. Чжан Цзолинь сегодня сильная личность в Китае. И как зовут невесту Унгерна?

— Кто её знает, как она зовётся по-китайски. По-русски её называют Еленой Павловной.

— Удивительную новость принёс ты, Вериго. Женоненавистник Унгерн-жених маньчжурской принцессы. Ничего себе. Не сразу и поверишь...

Однако, поразмыслив, атаман Семёнов понял, какой хитрый шаг сделал буддист, вышедший из далёкой Эстляндии. Потомок рыцарей-крестоносцев, бредивший идеей Великой Монголии как азиатского барьера против большевиков, решил поднять свой престиж среди сынов степей.

Семёнова с его стародавними претензиями на потомка «потрясателя Вселенной» не могло не встревожить следующее обстоятельство, вытекающее из женитьбы барона. Среди степных князей и простых пастухов Халхи маньчжурская императорская династия Цинь пользовалась каким-то трудно понимаемым почитанием. Монголы не были противниками Китайской империи, а возникновение вместо неё Китайской республики восприняли без видимого преклонения перед Пекином, который открыто «зарился» на их кочевья и доходы. И Семёнов, и Унгерн чувствовали, как легко им будет поднять монголов на войну за восстановление династии Циней:

— Мы восстановим Поднебесную империю. Дай только срок и Божью помощь...

Но в таком случае «пальма первенства» на роль военного вождя Богдо-гэгена выпадала барону, поскольку он открыто породнился с маньчжурским императорским двором. Поэтому новость, привезённая из столицы КВЖД полковником Вериго, мало радовала белоказачьего атамана.

Неожиданная женитьба командира Азиатской конной дивизии вызвала немало пересудов и в семёновской Чите, и в самом городе Харбине с его многочисленным русским населением:

— Каков барон! Говорил, что мечтает о создании ордена военных буддистов, которые обязаны будут давать обет безбрачия. А сам нашёл для себя принцессу...

— Барон на приёмах всегда так по-рыцарски галантен с женщинами. А сам открыто относится к слабому полу с неприязнью. Да ещё с какой...

— Как они будут жить? Она не говорит по-русски и не знает английского. Унгерн же по-китайски едва лопочет...

— Было сказано бароном, что невесту он крестить не собирается...

— А венчались в лютеранской церкви. Не в православной...

— Говорят, что маньчжурская принцесса Елена Павловна принесла барону огромное приданое. И что он на китайское серебро нанимает себе новых харачинов и баргуд...

— Приданого Унгерн не получил. Маньчжурка бедна, так что барону пришлось открыть на её имя счёт в одном из харбинских банков...

— Говорят, что жена последовала за мужем в Даурию. И теперь стала первой леди местного гарнизона...

— Барон хотел видеть жену у себя в Даурии всего неделю. После этого отправил её обратно к отцу в Харбин под конвоем...

— Спал ли он хоть одну ночь с этой принцессой?..

— История умалчивает. Скорее всего, нет. Но при бароне об этом лучше не говорить...

Став мужем маньчжурской принцессы из династии Цинь, генерал-майор фон Штернберг всё же получил немалые дивиденды на самое ближайшее будущее. Не серебряной китайской монетой, разумеется. Когда слух о необычном бракосочетании в Харбине пришёл в степи Внутренней Монголии, то местные князья преподнесли семёновскому генерала титул вана, то есть князя второй степени. Атаман Семёнов был рангом выше, нося титул цин-вана, монгольского князя первой ступени. Однако с маньчжурской императорской династией он не породнился.

Всё же потомку эстляндских рыцарей-крестоносцев были свойственны отдельные благородные поступки, почти рыцарские, отдававшие романтикой. Перед тем как Азиатская конная дивизия должна была оставить Даурию, барон вызвал к себе адъютанта поляка Гижицкого, человека приближённого и доверенного:

— Гижицкий. Сегодня приказываю тебе убыть в Харбин и вернуться через сутки. В Харбине задержишься на час-два, не более. Ты мне нужен здесь.

— Позвольте, господин барон, узнать цель моей поездки в Харбин.

— Отвезёшь моей жене, Елене Павловне, вот это письмецо.

— Однако конверт, господин барон, не запечатан.

— В нём нет ничего секретного. Я просто официально извещаю принцессу о разводе с ней.

— Но тогда может возникнуть бракоразводное дело.

— Его не будет. По китайским обычаям брак считается расторгнутым, когда муж об этом письменно извещает жену. Что я и делаю сегодня.

— Как же так, господин барон? Ваша женитьба вызвала столько восторгов в харбинском обществе...

— Пустое это. Нам скоро с тобой воевать с китайцами, и я не хочу оставить Елену Павловну вдовой. Это будет с моей стороны некорректно.

— Значит, вы решили расстаться с прошлой жизнью, Роман Фёдорович?

— Ты угадал, Гижицкий. У меня теперь есть только будущее. Как говорилось в средние века, оно на конце моего рыцарского копья...

Как выглядел внешне барон Роман Фёдорович Унгерн фон Штернберг в то время? В книге воспоминаний известного сибирского краеведа и публициста Д. П. Першина «Барон Унгерн, Урга и Алтан-Булак. Записки очевидца о смутном времени во Внешней (Халхаской) Монголии в первой трети XX века» есть такое описание внешности семёновского генерал-лейтенанта:

«На коротком туловище с длинными «кавалерийскими» ногами в сапогах-бурках сидела на довольно длинной шее небольшая голова блондина-тевтона...

Светлые блондинистые волосы слегка курчавились и, видимо, требовали стрижки. Из-под высокого лба и светлых бровей смотрели водянистые, голубовато-серые глаза с ничего не говорящим выражением, каким-то безразличием. Под довольно правильным прямым носом торчали давно не холенные, приличной длины усы, слегка прикрывавшие сжатые губы.

Всё его лицо было достаточно ординарно в сильным выражением тевтонизма и остзейского типа, но отнюдь не прусского, и если бы он был одет в хороший модный костюм, хорошо выбрит и тщательно причёсан, то вся его породистая стройная фигура с врождёнными манерами была бы вполне уместна в фешенебельной гостиной среди изящного общества».

...Военный крах Белого движения на Востоке предопределился поражениями колчаковских армий. Теперь белые с боями отступали вдоль Транссиба, имея впереди себя недавних союзников в лице чехословаков. Те лишили белых большей части паровозов и вагонов и, лишь изредка перестреливаясь с сибирскими партизанами, катили с комфортом к Владивостоку.

Под Красноярском колчаковцы потеряли около 60 тысяч человек убитыми, ранеными и пленными, все армейские обозы и всю артиллерию. Во главе организованно отступавшей 2-й Сибирской армии стал один из подлинных героев Белого Дела генерал Владимир Оскарович Канн ель. Днём командующего армией, у которого ноги были обморожены до колен, сажали на коня, ночью верные бойцы несли генерала на руках.

Каппель умер на разъезде Утай близ железнодорожной станции Канск, когда отступавшие через заснеженною сибирскую тайгу белогвардейцы вновь вышли к Транссибу. Тело генерала положили в гроб, и каппелевцы повезли его с собой. Прорвавшись с боем мимо Иркутска, белые по льду перешли Байкал. Так каппелевцы оказались в семёновском Забайкалье, охваченном партизанской войной.

Прибытие в Забайкальский край 30 тысяч закалённых в боях последних колчаковских войск атаман Семёнов и его военачальники встретили с восторгом. Среди каппелевцев были известные своими делами полки ижевских и воткинских рабочих, одетых в гимнастёрки из мешковины. Ижевцы и воткинцы были в своей массе фронтовиками Первой мировой войны. О их стойкости ходили легенды, и потому красные, заполучив таких пленных, расстреливали их на месте.

Весной 1920 года в Забайкалье была создана белая Дальне-Восточная Русская армия. Она состояла из двух корпусов. Один составили атаманские войска, два других — каппелевцы. Должность главнокомандующего возложил на себя, разумеется, Семёнов. Командующим армии стал генерал Войцеховский. После его отъезда за границу этот пост принял генерал Лохвицкий, а затем — Вержбицкий.

В число атаманских войск входила и Азиатская Конная дивизия, «сидевшая» гарнизоном на пограничной железнодорожной станции. В начале февраля она состояла из 1-го и 2-го конных татарских полков (большая часть конников — татары и башкиры, в основном из казаков), 1-го и 2-го конных бурятских полков, монголо-бурятского конного полка, монгольского конного дивизиона, Азиатского артиллерийского дивизиона. Полки часто перекраивались и переименовывались, по воле генерал-лейтенанта фон Унгерна дивизия всё время находилась в стадии «формирования».

На 10 апреля 1920 года её численность была следующей: 105 офицеров, 1233 конника, 365 пехотинцев при 8 орудиях и 13 пулемётах, не считая дивизионных тылов и обозов. Дивизия было силой (по штатам военного времени старой русской армии) немногим более одного кавалерийского полка и неполных двух рот пехоты при одной конной артиллерийской батарее. Но по меркам Гражданской войны на Дальнем Востоке и в Забайкальском крае унгерновское войско выглядело достаточно внушительно.

По своему составу Азиатская конная дивизия была многонациональной (или интернациональной). В её рядах служили русские казаки Забайкалья, Оренбурга, Амура, буряты, монголы (в том числе харачины и баргуды), татары, башкиры, китайцы, японцы, тибетцы, казахи и многие другие. По словам самого Унгерна, под его знамёнами воевали 16 национальностей.

Дивизия формировалась на чисто добровольных началах, а не по мобилизации, принудительной и насильственной. Условия найма в неё добровольцев любого языка и звания, к примеру, были для лиц служилого казачьего сословия Российского государства следующими:

«1. Молодые казаки, нигде ранее не обучавшиеся, при поступлении на службу в дивизию обязаны прослужить 4 месяца. Приводят с собой коня с седлом, а также обязаны иметь шубу, ичиги (кожаная обувь бурят и монголов. — A.Ш.), бельё, папаху. Единовременное пособие в сумме 50 рублей производится через станичных атаманов, последние выплачивают новобранцу 75 руб. за обмундирование и 50 руб. семье. Месячное жалованье — 7 руб. 50 коп.

2. Строевые казаки старых сроков принимаются на тех же условиях. Срок службы — 3 месяца.

3. Казаки, окончившие учебную команду, урядники получают месячное жалованье 10 руб.

4. Добровольцы, получившие Георгиевские кресты в японскую и германскую войны, получают за каждый крест 5 руб. в месяц.

5. За каждое увечье и тяжёлое ранение, влекущее за собой неспособность к труду, добровольцы получают 1000 руб. единовременного пособия. В случае смерти добровольца семья получает единовременное пособие в сумме 1000 руб. Единовременные пособия производятся станичными атаманами...»

Из этих условий принятия на службу казаков выходило, что почти всё финансовое бремя несли станичные атаманы, а не командир Азиатской конной дивизии. Это тем более любопытная деталь, поскольку многие станицы и посёлки забайкальского казачества находились в «красной зоне».

Забегая вперёд, можно сказать, что когда унгерновская дивизия пошла в поход в Халху, условия добровольного наёмничества (на бумаге, разумеется) заметно изменились. Теперь доброволец давал подписку, что он будет сражаться в Монголии и за её пределами, где будет приказано. Подъёмные при поступлении на службу должны были выдаваться в размере 60 рублей золотом. Всаднику полагалось месячное жалованье 15 рублей в месяц, офицеру, в зависимости от его звания и занимаемой должности — от 25 до 30 золотых рублей в месяц.

Однако проза жизни оказалась иной. Дивизионная казна обычно пустовала, и добровольцу-казаку не приходилось рассчитывать на обещанное жалованье золотом. Он и «за границей» продолжал получать в месяц всё те же 7 рублей 50 копеек. Получал он эти деньги, Разумеется, не своевременно. Так что ему во многих случаях следовало рассчитывать только на участие в реквизициях, или, говоря проще, в грабеже «взятых» населённых пунктов. Что постоянно и делалось.

Азиатской конной дивизии приходилось участвовать в операциях против забайкальских партизан. В ходе таких действий «партизанские» селения подвергались полному опустошению. Однако такое не смущало атамана Семёнова. Он считал унгерновскую дивизию одной из самых боеспособных в созданной им армии. На одном из банкетов в Даурии атаман заявил:

— Земля держится на трёх китах, а народная власть в Сибири — на Забайкальских казаках, на Первой маньчжурской дивизии и Азиатской конной дивизии барона Унгерна-Штернберга.

Под народной властью в Сибири белоказачий атаман, разумеется, понимал только власть свою самоличную. И никакую другую...

Пока каппелевцы держали фронт в Забайкалье, а большая часть атаманского корпуса бездействовала, отсиживаясь в Чите и на железнодорожных станциях, в семёновском стане началась очередная смута. Генерал Лохвицкий, командующий Дальне-Восточной Русской армией, решил навести законный порядок в своих тылах. И атаману Семёнову пришлось с ним согласиться, поскольку читинское правительство было засыпано сотнями и сотнями жалоб. И особенно на барона Унгерна-Штернберга.

На стол командующего белой армией лёг пространный материал под названием «Доклад об убийствах, расстрелах и других преступлениях, чинимых в Даурии генералом Унгерном и его подчинёнными». Среди них была, например, «Жалоба госпожи Теребейниной об убийстве её мужа, поручика Теребейнина, по приказу Унгерна».

Но это было ещё не самое главное. Каппелевцев глубоко возмутило то, что диктатор со станции Даурия бросил откровенно зловещую тень на благородство Белой Идеи, за которую десятки тысяч людей погибали на фронтах Гражданской войны в России. Возмущало и то, что эстляндский барон до сего дня сумел избежать военно-полевого суда и бесспорной, по мнению каппелевцев, смертной казни за совершенные зверства по отношению зачастую к своим же соратникам.

На стол генерала Лохвицкого легла не одна докладная записка о кровавых зверствах, совершенных и совершаемых на пограничной железнодорожной станции. Понимал это или не понимал атаман Семёнов, но Даурия становилась зловещим символом далеко за пределами Забайкалья. Один из каппелевских офицеров прямо писал генералу Лохвицкому:

«Знаменитый Утери, сумасшедший барон, давно был бы повешен, если бы не японцы...»

Лохвицкий твёрдой рукой провёл инспекцию забайкальских тюрем. Посланный им генерал Молчанов освободил в печально известной нерчинской тюрьме почти всех заключённых, а в страшной даурской гауптвахте вообще всех. Впервые за долгие месяцы даурские застенки «поразило» запустением, как эпидемией чумы. Начальнику унгерновского узилища австрийскому полковнику Лауренцу, по прозвищу Дауренц, пришлось спешно бежать... в Европу, в родную Австрию. Куда он, впрочем, звал и своего покровителя барона Унгерна:

— Немецкому барону не стоит обитать в этой степи. Он должен жить в цивилизованном мире. Я приглашаю вас, господин генерал, в Австрию, в свой родительский дом.

— Весьма благодарен за приглашение, полковник Лауренц. Но принять его не могу.

— Почему, господин барон? Ведь моя Австрия та же Германия. А Вена — лучше Парижа: опера, кафе, аристократическое общество.

— В Австрии нет самого главного для меня.

— Чего же?

— Там нет войны, степей и духов Востока...

Командир Азиатской конной дивизии генерал-майор фон Унгерн крепко «обиделся» на самоуправство Каппелевского генерала Молчанова. В Даурии у двух белых генералов в присутствии свидетелей состоялся не самый дружеский разговор:

— Почему вы приказали выпустить из даурской гауптвахты всех заключённых? Да ещё именем командующего армией приказываете её совсем закрыть?

— Потому что генерал Лохвицкий, между прочим наш с вами командующий, возмущён тюремным беззаконием на территории вашей дивизии.

— Беззакония в зоне ответственности моей дивизии нет, не было и не будет, господин Молчанов.

— А списки незаконно расстрелянных без суда? А жалобы офицерских жён? А надписи на стенах камер вашей гауптвахты?

— С большевиками и им сочувствующими у меня всегда короткий разговор. И атаман Семёнов об этом прекрасно осведомлен. Остальных я воспитываю поркой. Но заметьте, берёзовая палка гуманнее казачьей нагайки.

— Тогда откуда у вас в камерах такие заключённые, как паровозные бригады в полном составе» пастухи с китайской территории, харбинские купцы и прочие невоенные люди? Это же не красные партизаны из тайги.

— Эти люди не подчинялись моим требованиям. И потому я приказывал брать их под арест. Для их же личного блага. В противном случае их могли лишить жизни мои конники.

— Но ни один из них не был отдан вами под суд.

— Зачем эти бумажные проволочки? Сейчас идёт война с большевиками и весь закон должен заключаться в словах командного состава.

— Я вам повторяю» господин барон. Всё, что творилось вами на станции Даурия, есть беззаконие в условиях военного времени. И генерал Лохвицкий приказал мне лично это зло пресечь.

— И что тогда ждёт меня, как командира Азиатской конной дивизии?

— Не скрою, барон: наши судебные чиновники готовят на вас уголовное дело.

— Что тогда мне делать? Бросить дивизию? Уехать на родину, в Австрию?

— Не советую. На КВЖД, в городе Харбине генерал Хорват печётся о соблюдении законности. Как российской, так и китайской. Он вам не позволит бежать через Маньчжурию...

Действительно, читинские судебные чиновники собрали целое дело по обвинению генерал-майора Унгерна в правонарушениях, прежде всего тяжёлых, связанных с «лишением жизни». Однако атаман Семёнов не дал делу хода. Да и не мог дать в той ситуации. Документы, подготовленные для начала судебного процесса, «легли под сукно».

Тогда возмущённый происходящим командующий Дальне-Восточной Русской армией генерал Лохвицкий решил напрямую подчинить себе Азиатскую конную дивизию, желая отправить её с тыловой железнодорожной станции на фронт против красных партизан. От такого подчинения барон Унгерн отказался наотрез. По такому поводу у него состоялась беседа по телеграфу с Читой, с атаманом Семёновым:

— Докладываю. Лохвицкий требует прямого подчинения дивизии лично ему, как командарму.

— Такое пожелание он высказал и мне, как главнокомандующему.

— Что вы ответили Лохвицкому?

— Я ему отказал. Азиатская конная дивизия будет и дальше подчиняться только лично мне, как атаману.

— Какие распоряжения будут мне?

— Завтра снимаете дивизию с квартир и в полном составе следуете к Акше. Линию монгольской границы не пересекать.

— Мои дальнейшие действия?

— Все последующие распоряжения получите в Акше лично от меня. Никаких приказов Лохвицкого впредь не исполнять.

— Вас понял. Приступаю к выполнению задачи...

Генерал Лохвицкий, человек настойчивый, решил ещё раз убедить барона Унгерна подчиниться его требованиям. В Даурию из штаба командующего белой армией был послан капитан Никитин, уже не раз бывавший здесь в служебных командировках. Когда в августовский день он сошёл с поезда, то поразился увиденным: на станции не было ни одного военного патруля, а кабинет коменданта станции был закрыт на висячий замок.

Капитан-каппелевец поспешил в даурский военный городок. Его казармы, конюшни и коновязи были пусты, двери распахнуты настежь. У штабного дома стояло несколько осёдланных коней. От всей Азиатской дивизии были в Даурии только генерал-майор Унгерн, его адъютант и нескольких бурят-конвойцев. Представившись командиру дивизии, капитан Никитин спросил:

— Позвольте спросить, господин барон. Где ваши полки? Почему казармы так спешно оставлены?

Ничего не говоря, генерал Унгерн взял посланца командующего за рукав выцветшей и во многих местах заштопанной защитной офицерской гимнастёрки и подвёл к открытому окну:

— Вы видите, капитан, вон ту сопку, что едва просматривается нами из окна?

— Вижу, господин барон.

— Это направление, куда ушла Азиатская конная дивизия.

— Если не ошибаюсь, по карте там Акша?

— Угадали, там действительно Акша. Сейчас я выезжаю туда из Даурии с моими последними бурятскими солдатами.

— Что мне передать в таком случае командующему, господин барон?

— Будьте любезны передать генералу Лохвицкому, что если он вздумает догонять мою дивизию, то пусть скачет из Читы к Акше. Но застанет ли он меня там — сказать вам сегодня, капитан, я просто затрудняюсь...

Капитан Никитин оказался в полной растерянности. Он, фронтовой офицер, каппелевец, понял одно: генерал фон Унгерн оголяет тылы белогвардейцев на линии железнодорожной магистрали. И уходит из Даурии без приказа. Никитин спросил:

— Господин барон. А кто же будет защищать Даурию? Какой гарнизон?

— Я пока оставляю здесь китайскую сотню подпоручика Гущина. И японскую сотню числом в 70 человек. Здесь пока ещё находится часть дивизионного обоза: 189 подвод с возчиками.

— Хорошо, я доложу об этом генералу Лохвицкому. А кого оставляете в Даурии за себя, смею спросить?

— Известного вам полковника Сипайло. При нём будет находиться комендантская команда.

— Но это же человек-зверь. Разве можно на него положиться?

— Почему бы нет? Вполне можно. А что говорят о нём в штабе генерала Лохвицкого?

— Говорят, что в этом вашем человеке совмещаются садизм и ложь, зверство и клевета, человеконенавистничество и лесть, подлость и хитрость, кровожадность и трусость...

— Можете не продолжать, капитан. Вы храбрый офицер, из фронтовых. По орденскому Георгию вижу. За такие слова другой был бы уже арестован и наказан.

— Вы считаете, господин барон, что такая характеристика не для Сипайло?

— Для меня полковник Леонид Сипайло — образцовый начальник дивизионной контрразведки. Не вам обсуждать моих помощников.

— Понял. Что прикажете ещё доложить моему начальству?

— Когда моя дивизия займёт Акшу, китайская и японская сотни с обозом уйдут из Даурии. Такой приказ Сипайло уже отдан мною лично.

— А что будет с Даурией? Со станцией, военным городком?

— Генерал Лохвицкий и атаман Семёнов могут взять её под свою охрану. Военный городок передаётся в полной сохранности, но без запасов провианта и фуража. Мне здесь делать больше нечего. Мой адъютант есаул Макеев проводит вас до станции. Передайте генералу Лохвицкому всё, что вы здесь видели и слышали.

— Будет передано.

— И скажите ещё Лохвицкому, что не ему командовать мной в восточных делах...

К концу августа унгерновская конная дивизия в полном боевом составе сосредоточилась в ближайших окрестностях Акши. Это был небольшой степной город на южной окраине забайкальских степей. От монгольской границы — всего пятьдесят вёрст, от Даурии — триста вёрст. Там барон окончательно понял, что атаман Семёнов решил приступить к реализации химерного плана создания Великой Монголии.

К этому Семёнова подталкивала неблагоприятная для него ситуация, которая складывалась в Китае. Могущество генеральского клуба «Аньфу» в середине 1920 года катилось к закату. Он вступил в борьбу с чжилийским генералитетом, который претендовал, и не без оснований, на первые роли в Китайской республике. Аньфуисты были склонны побороться с чжилийцами, но на сторону последних стал могущественный, обладавший немалой собственной силой Чжан Цзолинь, генерал-инспектор Маньчжурии. Фактически же он был полновластным хозяином большей части её территории.

Чжан Цзолинь мечтал о создании собственного государства. По его замыслам в него должны были войти собственно Маньчжурия и обе Монголии — Внутренняя и Халха. Однако Чжан Цзолинь, чтобы не подвергать себя лично большой опасности, не стремился формально стать главой новой страны на Дальнем Востоке. Он готов был реанимировать императорскую династию Цинь, сделав наследника Пу И номинальным правителем. Сам же при этом он фактически оставался хозяином положения. И подписанные императором указы исполнялись бы только после личного распоряжения Чжан Цзолиня.

В Токио пришлось выбирать между клубом «Аньфу» и Чжан Цзолинем, который всё больше склонялся к сотрудничеству со Страной восходящего солнца. Японцы приняли его сторону, реально надеясь (как показали последующие события) утвердиться на этом огромном обломке Поднебесной империи маньчжурской династии Цинь.

Атаман Семёнов, внимательно следивший из Читы за событиями по ту сторону пограничного кордона, прокомментировал происходящие в Маньчжурии события так:

— Японцы забывают сказку про свирепого маньчжурского тигра, который не потерпел над собой хозяина-человека. Он сожрал его после того, как отъелся и отоспался...

Иносказательно высказался по такому поводу и барон Унгерн фон Штернберг, который тоже следил самым » заинтересованным образом за маньчжурскими делами:

— Похоже, что японцы уготовили мне с атаманом Печальную участь изгнанников в монгольские степи. Но двоим в Халхе будет тесновато...

Семёнов уходить из Забайкалья в Маньчжурию, как это было два года тому назад, не собирался. Его «звали» просторы Халхи, ведь не зря же он так пёкся о получении титула цин-вана. Но атаман как-то совсем забыл, что этот титул ему присвоили не халхинские князья, а племенные вожди Внутренней Монголии, давно бывшей лишь частью одной из китайских провинций.

Унгерн, отсылая обратно в Читу капитана Никитина, не сказал ему, что намерен задержаться в опустевшей Даурии на несколько недель. Причиной тому был станционный телеграфный аппарат, который стал единственным источником получения достоверной информации о ходе Гражданской войны в Забайкалье и «внешнеполитических» событиях в маньчжурских городах Мукдене и Харбине.

За эти несколько недель в сосредоточенной в Акте и её степных окрестностях Азиатской конной дивизии «расцвело» дезертирство. Бежали по домам не только буряты и монголы, но даже русские казаки. Когда барон Унгерн наконец-то прискакал в Акшу, то после выслушанного доклада полковника Шадрина о состоянии дивизии на сегодняшний день «впал в бешенство»:

— Что такое! Две сотни всадников-инородцев и казаков разбежались с войны по домам? Почему силой не оста но вил и дезертиров? Почему ни одного не расстреляли перед строем?

— Позвольте объяснить, господин барон. Дезертиры уходили по ночам, с оружием. Окажи они сопротивление, мы могли потерять немало верных всадников.

— Не могу вас похвалить за такое решение, полковник Шадрин. Где больше всего набирается дезертиров?

— В сотне, которой командует штабс-капитан Рухлядев. Почти четыре десятка бурятских солдат.

— Сколько в этой сотне русских офицеров?

— Двое. Сотенный командир штабс-капитан Рухлядев и казачий хорунжий Ефимов. В дивизии с весны прошлого года.

— Тогда вот мой приказ: сегодня же обоих расстрелять перед строем. Оба они оказались плохими офицерами. И им не место среди нас.

— Но смею заметить, господин барон, что их казнь может повлиять на самочувствие многих дивизионных начальников.

— У Фридриха Великого и Николая Первого офицеры палочной дисциплины не боялись.

— Опять же, смею заметить, господин барон, в прусской армии палками наказывали только нижних чинов.

— Правильно. Поэтому я и приказываю офицеров за нерадение к службе расстреливать, а не применять к ним меры физические. Вы что, разницы не понимаете...

Сотенные офицеры были расстреляны в тот же день перед строем. Их обвинили в том, что именно они подбивали своих подчинённых — солдат-бурят к побегу по домам. Приговорённые к смертной казни, воевавшие с 14-го года, держались мужественно, зная, что их участь решена окончательно и бесповоротно.

Один из офицеров, штабс-капитан Рухлядев сумел передать через своих полковых друзей прощальный подарок любимой жене — обручальное золотое кольцо. Оно было завёрнуто в клочок бумаги, на котором офицер написал чернильным карандашом всего четыре слова:

«Погибаю ни за что».

...В Акше Унгерн так и не получил никаких приказаний от атамана Семёнова. Тот, сидя в Чите, словно забыл на целый месяц о существовании Азиатской конной дивизии. А та во главе с белым бароном оказалась «окружении. На брошенной станции Даурия обосновались каппелевцы, уже давно обещавшие повесить фон Унгерна за всё, им здесь содеянное. К тому же к Даурии приближался с севера крупный партизанский отряд неустрашимого Лебедева. И он тоже пощады белому барону давать не собирался, помня о разорённых «азиатами» забайкальских поселениях.

Но это было ещё не всё. В Маньчжурии китайские власти, словно по чьей-то подсказке, затеяли шумную «возню» вокруг реквизиций, проводимых Унгерном и Семёновым на железной дороге. Естественно, что большая часть такой военной «добычи» попадала к бесконтрольному даурскому коменданту.

Унгерн начал метаться по югу Забайкалья. Азиатская конная дивизия дошла до озера Долон-Нор и повернула обратно, к Акше. В эти дни в Забайкалье произошли важные события, о которых барон Унгерн-Штернберг узнал с большим запозданием. Атаман Семёнов подписал с «буферной» Дальне-Восточной республикой мирное соглашение. Он передал гражданскую власть в Забайкалье Народному Собранию и перенёс свою штаб-квартиру из Читы в Даурию. Переговоры семёновцев с делегацией ДВР проходили на железнодорожных станциях Гонгота и Хабибулак.

Когда семёновский гонец принёс новость в трудно отысканную степную ставку барона, Унгерн-Штернберг не сдержал своих чувств:

— Наконец-то! Теперь у атамана есть всё, чтобы заняться подготовкой военной экспедиции в Халху...

Однако ожидание барона не сбылось. Атаман Семёнов продолжал «не помнить» о столь бережно опекаемой им Азиатской конной дивизии. Никаких приказов за много недель! Унгерн понимал всю опасность сложившейся ситуации: полное бездействие, если не считать конных переходов, расхолаживает бойцов дивизии. Если опять вспыхнет эпидемия дезертирства, То дело будет похуже мятежа харачинского полка в Даурии. Там был броненосец «Грозный» с его пушками, а здесь кругом степи да глухие леса вокруг многочисленных одёр. Разбежаться могла не только конная сотня, но и большая часть дивизии.

Наконец, окопавшийся в Даурии атаман Семёнов прислал к Унгерну своего вестника. Но без приказа как действовать дальше. Только для того, чтобы проинформировать дивизионного командира о китайских делах.

— Господин барон. Григорий Михайлович решил посвятить вас в последние китайские новости?

— Что там, в Китае? Опять война между генералами?

— Да, они дерутся между собой. Чжилинскнй генерал У Пейфу разгромил аньфуистов.

— Но у тех же целая армия? Сегодня поражение, а завтра они разобьют этого У Пейфу.

— Уже не разобьют. Маньчжурский генерал-инспектор Чжан Цзолинь нанёс аньфуистам неожиданный удар в спину, и те о себе больше не заявляют.

— Теперь мне ситуация в землях севернее Пекина ясна. А что там, в Даурии, Григорий Михайлович?

— Атаман женился.

— На ком? На этой Машке, которая деньгами из его кармана расплачивалась в Чите за карточные долги понравившихся ей офицеров?

— Нет, атаманской женой стала некая Терсицкая. Красавица, оренбургская казачка. Ей всего семнадцать лет. Отступала со своим двоюродным братом вместе с каппелевцами через всю Сибирь. Последнее время служила в походной канцелярии атамана.

— Значит, этот брак политического расчёта не имеет? Что по такому поводу говорят ваши штабные офицеры?

— Что говорят? Что наш Григорий Михайлович влюбился как казачонок в эту Терсицкую.

— И что, новобрачная вошла в роль читинской Машки? Или ещё нет?

— Вошла сразу. Но обратите внимание — в полном бескорыстии. Просит у мужа больших денег и ни одного рубля не кладёт в свой кошелёк.

— Удивительно. Для кого же она просит деньги? Ведь золотишка у нашего атамана не мерено. Шутка ли держать в Чите несколько вагонов из золотых эшелонов, что адмирал Колчак отправлял Антанте через Владивосток.

— Об этом в атаманском штабе предпочитают не говорить. Опасно, знаете ли. А Терсицкая просит деньги у мужа для атамана Дутова.

— Для генерал-лейтенанта Дутова? Что сейчас в Синьцзяне?

— Да, для него и тех оренбургских, сибирских и семиреченских казаков, что сейчас находятся в китайском Туркестане, в эмиграции.

— Его адмирал Колчак назначил походным атаманом всех казачьих войск России.

— Ну и что из этого. Атаман Семёнов его не признал, как и самого Колчака.

— И много Терсицкая запросила денег для дутовцев?

— Говорят, что сто тысяч рублей золотом. Огромная сумма.

— И что же атаман? Расщедрился. Ведь он денег не привык бросать на ветер, да ещё золотых.

— Так-то оно действительно так. Только золотых рублей в монетах для генерала Дутова и его казаков-эмигрантов всё же дал жене безропотно.

— Деньги уже отправлены?

— Отправлены с надёжной охраной в кашгарский Суйдун. Там сейчас штаб-квартира атамана Дутова...

Спустя полмесяца после свадьбы атаман Семёнов дал знать о себе: генерал-майор Унгерн приглашался для секретного разговора, но не в Даурию, а на станцию Оловянную. То есть подальше от глаз японских советников, которые теперь больше интересовались личностью Чжан Цзолиня, чем атамана Семёнова с его сумасбродными панмонгольскими идеями. И, естественно, Заботившихся теперь об интересах маньчжурского генерал-инспектора, который не раз публично заявлял о своём желании дружить с империей на Японских островах, уже державшей в Маньчжурии (пока преимущественно в её южной части) тысячи своих солдат и офицеров.

На встречу в Оловянной барон Унгерн-Штернберг привёз собственный план широкомасштабной наступательной операции из Акши в направлении столицы красной Дальне-Восточной республики — Верхнеудинска. Правда» соображения носили общий, схематичный характер. И были изложены не на бумаге, а только в доверительном разговоре. Атаман Семёнов сдержанно слушал предлагаемый план операции:

— Моя Азиатская конная дивизия, подкреплённая пехотой каппелевцев и артиллерией, пройдёт через перевалы Яблонового хребта в направлении Кяхты и Троицкосавска. А затем, разгромив здесь силы большевиков, устремится на штурм Верхнеудинска.

— Хорошо. Дивизия возьмёт Верхнеудинск. Что дальше?

— Дальше я продолжу наступление на запад. Дивизия пойдёт вдоль южного берега Байкала.

— План, скажу прямо, рискован.

— Почему, Григорий Михайлович.

— Под Иркутском вас будут поджидать полки и дивизии московской Красной Армии.

— Ну и что? Ведь если не сегодня, то завтра нам обязательно придётся драться с ней.

— Время это пока не подошло, Роман Фёдорович. Азиатской дивизии надо решать другую задачу.

— Какую?

— Дело в том, что японцев и известного тебе Чжан Цзолиня беспокоит мысль о скором вторжении большевиков в Халху.

— Вполне трезвая мысль.

— Вот отсюда и исходит задача Азиатской конной дивизии. Надо оттянуть силы красных подальше от монгольской границы. И при этом поступить по-военному хитро, чтобы не нарушить подписанные мною с Дальне-Восточной республикой на станции Гонгота соглашения.

— Значит, моим конникам придётся заняться большой политикой?

— А что делать, барон? Так просят наши с тобой японские советники. Просят от себя и за Чжан Цзолиня. С ними во взглядах мне расходиться не приходится. Не те времена, дорогой Роман Фёдорович.

— Но времена склонны к переменам, Григорий Михайлович.

— В обозримом будущем перемен для нас на Востоке не ожидается. Кстати, ты знаешь, как ныне в Халхе называют всяких китайцев?

— Нет, не знаю.

— Гаминами.

— Но это же в переводе означает «революционеры»?

— Точно так. Загадка здешних степей: монгольский пастух называет китайского солдата, ограбившего его, не иначе как революционер. Гамин...

Речь шла об отвлекающем рейде Азиатской конной дивизии в монгольском приграничье. При этом было неоспоримым фактом, что под знамёнами барона Унгерна сражались то ли пятьдесят, то ли семьдесят японских военнослужащих различного ранга — от рядовых до младших офицеров. То есть «японский след» в последующих действиях семёновского генерала присутствует со всей определённостью.

Когда в далёкой Халхе, затерявшейся где-то в азиатских степях и пустыне Гоби, начались удивительные события, европейская и американская пресса заинтересовалась личностью немецкого барона из старой России. И попыталась, естественно, разузнать, при чём здесь японские солдаты и офицеры, оказавшиеся среди бурятских и монгольских солдат и русских казаков Унгерна фон Штернберга, ставшего по воле атамана Семёнова уже генерал-лейтенантом.

На сей счёт были журналистами из держав Антанты запрошены официальные представители Токио в Чите и Владивостоке. Состоялась, среди прочих, известная беседа журналиста Роберта Эйхе с японским полковником Исомэ:

— Господин полковник. Что из себя представляет известная вам Азиатская конная дивизия барона Унгерна?

— Не надо называть её дивизией, господин Эйхе. Это шайка степных разбойников неизвестных национальностей и происхождения.

— Позвольте задать вам ещё один вопрос относительно войны в этой Монголии? Он очень интересует читателей моей газеты.

— Пожалуйста, господин Эйхе.

— В частях генерала Унгерна находятся японские военные. Несколько десятков солдат. Это факт, и его отрицать нельзя. Как они оказались в этой, говоря вашими словами, степной разбойной шайке?

— Подданные моего императора находятся: там только по собственной воле. Из-за этого они считаются досрочно уволенными из рядов императорской армии, которую я имею честь представлять перед вами.

— Понятно. Но в штабе генерала Унгерна есть много японских офицеров. Как вы, господин полковник, прокомментируете этот факт.

— В воинских уставах императорской армии эталоном поведения нижних чинов является наивысшая степень послушания старшему по званию. Это их кодекс чести.

— А какое отношение это имеет к тем уволенным из вашей армии рядовым и офицерам, которые теперь воюют за Унгерна?

— Прямое, господин Эйхе. Солдат должен следовать за своим офицером как тень за предметом и эхо за звуком.

— Теперь понятно, господин Исомэ. Скажите, а присутствие японских военнослужащих, пусть и бывших, не вредит самому барону?

— Ну, что вы! Даже наоборот. Присутствие доблестных японских солдат и офицеров-самураев только повышает авторитет русского генерала в глазах монгольских князей.

— А как ваше правительство относится к этой шайке, которая воюет то с большевиками, то с китайцами?

— Моё правительство шайки генерала Унгерна просто не замечает. Об этом можно прямо сказать на страницах вашей газеты...

Когда же подобные вопросы на станции Даурия иностранными журналистами задавались атаману Семёнову, главнокомандующему белой Дальне-Восточной Русской армии, тот отвечал так:

— Азиатской конной дивизии у меня больше нет.

— Как нет, господин атаман? Целой дивизии нет?!

— А так нет, и всё тебе. Она пропала. И где находится генерал Унгерн со своими азиатами — я лично не знаю.

— Тогда вы можете сказать, что затеял генерал Унгерн?

— Он, как мне доложила контрразведка, решил втянуть меня в большую войну.

— В большую войну? С кем именно?

— С известной вам Дальне-Восточной республикой. Её правительство красное, и оно поспешит разорвать со мной заключённые ранее мирные соглашения. Такое ожидается если не сегодня, то завтра.

— А вы, господин атаман, намерены искать пропавшую у вас конную дивизию?

— Где искать? В монгольских пустынях и степях? Где и телеграфа-то нет. Да это прямое сумасшествие, господа корреспонденты...

Досужливые иностранные журналисты пробовали осаждать с подобными вопросами и нового командующего Дальне-Восточной Русской армии генерала Вержбицкого. Но тот со всей вежливостью отказывался за неимением свободного времени от хотя бы минутного интервью. Однако каждый раз начальник армейского штаба, извинившись за своего командующего, охотно давал корреспондентам ознакомиться с приказом по армии, подписанным генералом Вержбицким:

«Начальник Партизанского отряда генерал-майор Унгерн, не соглашаясь с политикой последних дней атамана Семёнова, самовольно ушёл с отрядом к границам Монголии, в район юго-западнее города Акши. Почему генерал-майора Унгерна и его отряд исключить из состава вверенной мне армии».

Приказ за №463 от 29 сентября 1920 года был объявлен по всем войскам белой Дальне-Восточной армии. Сам Унгерн узнал о нём гораздо позднее. И высказал при своих штабистах только одно-единственное замечание:

— Нельзя Азиатскую конную дивизию называть партизанским отрядом.

— Но ведь был же на сей счёт приказ главнокомандующего всеми вооружёнными силами Российской восточной окраины?

— Был, ещё в марте этого года. Но атаман Семёнов, при всём моём уважении к нему, не понимает, что партизанскому отряду было не взять Ургу и Халху. А вот дивизия такую задачу решила.

— Тогда что нам ответить на этот приказ, Роман Фёдорович?

— А ничего. Мы не подчинялись генералу Вержбицкому ещё до этого глупого приказа. Теперь над нами нет и атамана Семёнова.

— А если он начнёт присылать нам свои распоряжения?

— Он этого не сделает.

— Почему вы так считаете?

— Потому что Семёнов не из глупых людей. И хорошо знает народную пословицу о том, что с возу упало, то пропало...

И всё тут. В списках белой армии Азиатская конная дивизия больше не числилась даже под названием отдельно действующего партизанского отряда. Она действительно 4пропала» для всех за пределами Халхи. Но только не для самой Халхи.

Так Роман Фёдорович Унгерн фон Штернберг самостоятельно вышел на столбовую дорогу войны, которая вписала имя потомка эстляндских рыцарей и баронов в историческую память прежде всего современной Монголии. Потом уж его стали вспоминать советские историки, но почти всегда, единодушно, за «кровавый почерк» в Забайкальском крае во время Гражданской войны. А о его военных и иных делах на земле Внешней Монголии — Халхе — Монгольской Народной Республики российские историки и исследователи стали говорить только начиная с середины 90-х годов прошлого Столетия.

Прямо скажем, у барона Унгерна в российской истории с самого начала была незавидная судьба. Нет, его не забыли. Но как вспоминали!

Что же хотел совершить белый генерал Унгерн фон Штернберг, потомок немецких рыцарей-крестоносцев, в Монголии, в почти неведомых миру степях и песках Центральной Азии? Это вопрос вопросов для многих современных исследователей жизни некоронованного императора пустыни. Один из таких историков — Н.И. Серебряников в своей книге «Великий отход» писал:

«В нём (Унгерне. — A.Ш.)... жила вера в сверхъестественное, потустороннее; он как бы принадлежал минувшим векам: был суеверен, всегда общался с ламами, ворожеями и гадателями, которые сопутствовали ему в его походах во время Гражданской войны...

Барон был своеобразным романтиком, жил во власти каких-то отвлечённых идей. Фантастической мечтой его было восстановление павших монархий мира: он хотел вернуть Ургинскому Богдо-гэгену его царственный трон в Монголии, восстановить династию Цинов в Китае, Романовых в России, Гогенцоллернов — в Германии. В этом смысле он безнадёжно плыл против течения. Выступи он на много лет позже — он, вероятно, имел бы больше шансов на осуществление свой политической программы.

Унгерн был злейшим врагом коммунистов и социалистов и считал, что Запад-Европа одержим безумием революции и нравственно находится в глубочайшем падении, растлеваясь сверху донизу. Слова «большевик» и «комиссар» в устах Унгерна звучали всегда гневно и сопровождались обычно словом «повесить». В первых двух словах для него заключалась причина всех бед и зол, с уничтожением которой должны наступить на земле всеобщий мир и всеобщее благоденствие.

Барон мечтал о рождении нового Аттилы, который соберёт азиатские полчища и вновь, подобно Божьему Бичу, вразумит и просветлит растленную Европу. Вероятно, барон и готовил себя к роли такого Аттилы...»

Хотел ли барон Унгерн восстановить в России монархию в виде низложенной Февральской революцией 1917 года династии Романовых? Бесспорно. Тому есть не только словесные, но и «материальные» доказательства в виде знамени Азиатской конной дивизии, изготовленного, вероятнее всего, по эскизу самого Унгерна фон Штернберга.

Похожее знамя, которое приписывается унгерновскому войску, ныне хранится в Обществе русских ветеранов Великой войны в американском городе Сан-Франциско. Оно изготовлено из жёлтого шёлка и обшито по краям белой и чёрной материей. Изображения нанесены чёрным и красным цветом. На лицевой стороне стяга под традиционным для русских знамён образом Спаса Нерукотворного идёт надпись славянскими буквами: «С нами Бог». На оборотной стороне — под российской императорской короной с двумя 12-лучевыми звёздами по бокам находится вензель «М: II». Под вензелем стоит дата: «1921».

Что означает вензель «М. II»? Смысл его понять несложно. Император Николай II, отказавшись от мысли передать всероссийский престол наследнику цесаревичу Алексею, передал его своему брату Михаилу. Но тот не принял такой «подарок судьбы». И в истории государства Российского не появился второй Михаил Романов, основатель собственной венценосной ветви династии.

Хотел ли Унгерн стать вторым Аттилой, который в Древнем Риме получил от христиан прозвище Божьего Бича? Вполне возможно, что да. Он верил, что ветер из Азии «очистит» Запад-Европу от скверны «левых» идей. Однако в своём исходе из Монголии в Россию потомок эстляндских баронов не дошёл даже до берегов Байкальского моря.

Но это будет несколько позже в том же 1920 году. А пока Азиатская конная дивизия шла походом на столицу Халхи Уpгу, в которой сидел китайский гарнизон, численно превосходивший унгерновское войско больше чем в двадцать раз! Разве можно было при таком соотношении сил верить в военную победу?

Оказывается, можно. Лучший пример тому генерал-лейтенант Роман Фёдорович Унгерн фон Штернберг. К тому времени барон давно уже стал мистиком и верил в «птицу удачи» как никто другой.

Унгерн верил в то, что спасение миру придёт из таинственных стран Агарти и Шамбала, «находящихся где-то в Тибете». Об этом ещё на заре XX столетия казачьему офицеру-хорунжему поведали в монастырях-дацанах учёные ламы. Доказательством тому были древние книги, которые они раскрывали перед таким непонятным для них в своём стремлении познать тайны буддизма русским военным человеком.