Унгерн. Демон монгольских степей

Глава восьмая ВОЙНА В МОНГОЛИИ ПРОТИВ БЫВШЕЙ ИМПЕРИИ ЦИНЬ

ойско барона Унгерна называли то белой армией, то Азиатской конной дивизией, то отдельным семёновским партизанским отрядом, то просто шайкой степных разбойников без роду и племени. Какие же силы реально имел этот белый генерал, облачённый в монгольский шёлковый халат, с золототкаными погонами царских времён на плечах, с орденом великомученика и Победоносца Святого Георгия на груди и древним буддистским манускриптом в кармане видавшего виды жёлтого халата?

Правда, халат он носил сперва из красно-вишнёвого шёлка. Это был традиционный халат простых монголов. Жёлтого цвета одеяние степных жителей Унгерн будет носить только тогда, когда монгольские князья поднесут ему титул «вана». Однако погоны останутся прежние: золотые, с шифровкой «А.С.» — «Атаман Семёнов». В такой униформе генерал с круглой монгольской шапочкой на голове был виден своему войску издалека. Роман Фёдорович наставлял полковых командиров:

— Азиаты — ваши бойцы — должны не только знать и помнить своих офицеров, но ещё и видеть их издалека. Тогда и порядка будет больше в полках. Даже в обозе...

На начало похода на Ургу Азиатская конная дивизия состояла из трёх конных полков — Монголо-Бурятского» Татарского и имени «атамана Анненкова». Каждый полк имел тотемный знак, нарисованный бароном Унгерном собственноручно. Название каждого полка ни о чём не говорило: они формировались смешанно: буряты и русские казаки, монголы из самых различных племён (преимущественно Внутренней Монголии и восточной Халхи), китайцы-хунхузы и всевозможные авантюристы, которых Гражданская война «вытолкала» в Забайкалье. Можно сказать так: кто только не воевал под знамёнами белого барона.

Каждый из трёх названных полков состоял из 150-200 сабель. По численности людей все вместе унгерновские полки тогда равнялись немногим больше половины одного полка старой русской армии образца 1914 года: лейб-гвардии, драгунского, уланского, гусарского или шестисотенного казачьего. Впрочем, и кавалерийские полки Красной Армии к концу Гражданской войны были примерно такой же численности. Война истощила людские ресурсы России, хотя об этом долгое время отечественные исследователи предпочитали молчать.

Помимо отдельных полков в состав Азиатской дивизии входили Даурский конный отряд с пулемётной командой (самая надёжная часть Унгерна) и две конно-артиллерийские батареи неполного состава. Артиллерийские батареи были укомплектованы почти исключительно русскими офицерами, казаками и солдатами.

Длительное пребывание диктатором на станции Маньчжурия позволило семёновскому генералу «технически» обустроить свою конную дивизию. У него появилось несколько грузовых и легковых автомобилей, изъятых из колчаковских грузов от Антанты. Из автомашин составили небольшую, маневренную транспортную роту.

Имелась в Азиатской конной и своя авиация — целых пять «разномастных» аэропланов с опытными лётчиками. Благо полевым аэродромом могла стать любая ровная площадка в бескрайних степях. Проблема была только с горючим, бочки с ним возили на верблюдах. Поэтому белые воздухоплаватели летали крайне редко и в боевых действиях, по сути дела, не участвовали.

Обоз дивизия имела для степных условий хорошо устроенный. Над обозом начальствовал исполнительный человек — В.К. Рерих. Российской истории эта фамилия говорила о многом. Унгерновец был братом знаменитого русского художника Николая Рериха, большую часть своего творчества посвятившего живописанию Тибета и Гималаев. Он тоже, как и Унгерн, верил в существование таинственных стран Агарти и Шамбала и до конца своей жизни искал встречи с ними, поселившись в предгорьях индийских Гималаев. Но увидеть их смог только на своих удивительных живописных полотнах...

По меркам Гражданской войны белый барон имел крайне малые войска, но для условий Забайкалья это были серьёзные силы. Поэтому правительство Дальне-Восточной республики и командование её Народно-революционной армии всерьёз встревожилось появлением в районе города Акши более чем тысячной белой группировки. На акшинское направление стали стягиваться красноармейские полки и эскадроны, батареи и партизаны, отряды революционных матросов и мадьяр-интернационалистов.

Приказ из Верхнеудинска, дублировавший в таких случаях телеграфный приказ из Москвы, гласил:

«Белобандитов генерала-семёновца барона Унгерна ликвидировать в кратчайшие сроки. Об исполнении доложить немедленно. С революционным приветом председатель реввоенсовета республики товарищ Троцкий».

Унгерн не сразу решился перейти монгольскую границу. На первых порах он нанёс несколько поражений отдельным небольшим отрядам красных. Те отступали в полной уверенности» что если не сегодня вечером, то завтра утром им придёт такая помощь, что «белякам» некуда будет бежать. Но те занимали селение за велением: Парсун, Мангут, Кыра... Азиатская конная дивизия двигалась в общем направлении на Троицкосавск, хотя барон никаких стрел на штабной карте не чертил. Да и приказов письменных не издавал.

Сразу же возникли трудности с провиантом, вернее — с хлебом. У немногочисленного местного населения его «реквизировали» мало. Мука становилась, как говорится, на вес золота: люди не могли питаться только одним мясом. У села Кыра случилась непоправимая беда. Весть о ней привёз Унгерну его адъютант Бурдуковский:

— Беда, господин барон. Большое несчастье.

— Что случилось» Бурдуковский? Красные подходят?

— Нет, хуже. Обозники, перевозившие муку через вон ту речку, подмочили весь дивизионный запас. Теперь хоть выброси...

Барон, как свидетельствовали очевидцы той сцены, «совсем озверел». Он стал избивать ташуром — бамбуковой рукояткой плётки вестового, в страшной ярости крича:

— Негодяи! Лишить всю дивизию запаса муки! Оставить людей без хлеба!..

Успокоившись через минуту-другую, барон Унгерн угрюмо приказал начальнику дивизионного штаба:

— Передай сейчас же приказ Сипайло. Пусть китайцы выпорют палками офицера, отвечавшего за муку. А потом пусть его утопят в речке на том же самом месте.

Приказ был выполнен в точности. В те дни унгерновцы боев не вели, но это была не последняя смерть. «Человек-зверь» Сипайло приказал своим экзекуторам расстрелять в селении Алтен местного священника. Начальнику унгерновской разведки и будущему коменданту монгольской столицы Урги показалось, что батюшка как-то неодобрительно смотрит на «азиатов», которые занимались реквизицией всего им нужного в его простом деревенском доме. Такого главный баронский палач стерпеть не смог:

— Взять попа. Расстрелять у амбара одним патроном. Не получится — выпорю самолично...

Сипайло, его напарник и «соперник» в исполнении наказаний баронский адъютант Бурдуковский, другие экзекуторы рангом поменьше являлись исполнителями прежде всего волн Унгерна-Штернберга. Хотя они и «самовольничали» в своём желании властвовать над жизнями не только мирных поселян, но и «азиатов». Ещё в Даурии её комендант так наставлял своих официальных палачей:

— Неумолимость есть одна из сильных сторон борцов с большевиками. Они тоже не страдают отсутствием неумолимости. Только попробуй попади к ним в плен...

— Я знаю, что некоторые из моих единомышленников не любят меня за строгость и даже, быть может, жестокость, не понимая того, что мы боремся не с политической организацией, а с сектой разрушителей всей современной культуры...

— Разве итальянцы не казнят членов «Черной руки»? Разве американцы не убивают электричеством анархистов-бомбометателей? А Италия и Америка называют себя цивилизованными странами, не в пример нашей России-матушке...

— По всему миру идёт война против красной заразы. Почему же мне не может быть позволено освободить мир от тех, кто убивает душу народа? Не важно какого: русского, китайского или монгольского...

— Против большевиков я знаю только одно средство — смерть и ещё раз смерть!..

По степной дороге Троицкосавск — Хайлар унгерновские конники захватили богатую и совершенно неожиданную для себя добычу. Это была, как потом писали белые мемуаристы, «чёрная телега», на которой везли груз золота. Тогда решили, что это золото китайцы везли в подарок монгольским князьям, чтобы заручиться их поддержкой.

Несколько позднее появилась другая версия о происхождении и предназначении «чёрной телеги». Якобы, это была часть золотого запаса адмирала Колчака, который отсылался в Маньчжурию, в один из банков, в городах Харбине или Мукдене. Когда генералу Унгерну доложили о золотом грузе, он приказал:

— Всё золото на ночь в мою палатку.

Приказание было исполнено без промедления. Груз «презренного металла» в походную палатку барона, а телега с упряжкой — в распоряжение начальника дивизионного обоза Рериха. Утром следующего дня начальник штаба подполковник Владимир Акцинов осмелился спросить барона:

— Что будем делать с китайским золотом, Роман Фёдорович? Может, поделать его на жалованье солдатам? Ведь они его давно не получали.

— Золота больше нет, Акцинов.

— А куда ж оно за ночь делось, осмелюсь спросить?

— Я приказал своим монголам спрятать его подальше от людских глаз. Они и схоронили его вьюками в тайнике.

— Не опасно ли? Ведь сбегут ют нас и воспользуются золотишком.

— Не сбегут. Монголы мне верные. А из наших только я знаю место тайника. Так надёжнее будет. Придёт время, и это китайское золото сослужит нашему делу и России хорошую службу.

— Дай Бог, чтобы земля его сохранила...

Так родилась легенда об унгерновском золотом кладе на юге Забайкальского края. Золото породило много самых фантастических слухов. Тайник усиленно искали в 20-х годах, ищут и по сей день. Ищут по той причине, что «чёрная телега» была на самом деле. Вопрос только в том, где искать этот таинственный клад. Роман Фёдорович хоть и увлекался в детстве чтением книги «Остров сокровищ», однако карты с крестиком на месте зарытия сокровища не составлял. По всей видимости, надеялся на память своих телохранителей-монголов...

С каждым днём у Акши противника становилось всё больше и больше. У красных имелся полный перевес в артиллерии и пулемётах, снарядах и патронах. Это превосходство в силах особенно обозначилось тогда, когда к месту боев подоспел испытанный в жарких делах с колчаковцами и прочими «белобандитами» Таёжный партизанский полк бывшего идейного анархиста Нестора Каландарашвили.

Именно партизаны Каландарашвили нанесли унгерновцам самый чувствительный удар. Теперь Азиатская конная дивизия теснилась красными со всех сторон. Смертельная петля окружения грозила вот-вот затянуться на узел. Прорваться к железнодорожной линии и дальше к Даурии, где атаман Семёнов сосредоточил свои главные силы, барон уже не мог. Да и стоило ли пробиваться туда? Оставалось только одно: собрать все силы в кулак и, не считаясь с потерями, уходить через границу в степи Халхи. Барон объявил командирам:

— Прорываться будем с ходу. Одной колонной на юг. Не считаться с потерями. Если надо — кидаться в шашки.

— Может быть, обманем ещё раз красных? Сделаем манёвр?

— Маневрировать поздно. Раненых у нас столько, что скоро с их пехотой начнём играть в догонялки. А у нас патроны кончаются...

О жестокости боя на прорыв говорит хотя бы такой факт. Вырвалось из кольца всего около восьми сотен конников. Дивизия лишилась почти всего обоза с запасами провианта, фуража (овса и ячменя) и боеприпасов. Батарейцы потеряли четыре пушки, ставшие вмесите с зарядными ящиками боевыми трофеями красных войск.

Казакам-артиллеристам спасти удалось только три орудия с минимумом снарядов к ним. Это были горные пушки образца 1877 года, переданные унгерновцам в своё время по приказу атамана Семёнова из читинского артиллерийского склада. Так артиллерийский залп Азиатской конной дивизии уменьшился более чем вдвое. Теперь ни о какой контрбатарейной борьбе с красными и думать не приходилось.

Когда об утрате доложили Унгерну, то он, на удивление всем, не вспылил. Хотя желваки и ходили у него на лице от бессильной ярости. Тронув коня, он только оказал командирам батарей капитанам Дмитриеву и Попову:

— Новые пушки получите в Халхе. Их нам подарят китайцы...

Советские газеты, как по чьей-то команде свыше, дружно дали первополосные материалы о тех событиях. Писалось, что белый барон разбит наголову, только одних пленных взято 700 человек и даже больше. Но если брать эту цифру за искомую, то получалось, что Азиатская конная дивизия была почти полностью уничтожена. Это дало повод репортёрам не объяснять читателям то, куда же девался сам белый генерал. И вообще, что осталось от этого белого войска в наличии.

Однако Азиатская конная дивизия продолжала существовать как реальная военная сила. Она попала в кольцо и вырвалась из него. При этом понесла тяжёлые потери в людях, лошадях и дивизионном имуществе. Но всё же в первых числах октября 1920 года конное войско барона Унгерна оторвалось от преследователей и пропало в просторах монгольских степей. Последний раз красные видели «хвост» близ пограничной станицы Кыринской. Отрезать арьергард белых не удалось.

Унгерновская дивизия ушла в Халху. Для чего? Тогда ещё не все понимали одну простую истину: барон Унгерн фон Штернберг шёл в Монголию, чтобы воевать там.

Так началась монгольская эпопея семёновского генерала. Красные войска силой «проложили» ему путь в степи для освобождения Халхи от китайских завоевателей. Обратная дорога в Забайкалье для унгерновцев в те последние дни уходящего 20-го года была надёжно заблокирована превосходящими силами. Уже на той стороне границы барон сказал своему заместителю полковнику Шадрину:

— Путь в Россию нам, полковник, заказан. Анархист Каландарашвили и большевики постарались.

— Пускай стараются сегодня, господин барон. А завтра мы вернёмся в Забайкалье.

— И завтра нам путь в Забайкалье заказан.

— Тогда куда идёт так спешно наша дивизия, позвольте спросить, Роман Фёдорович?

— Я начинаю поход на Ургу. И объявляю войну в монгольских степях бывшей китайской империи Цинь.

— С одной дивизией?

— С одной-единственной. И с теми воинами монгольского народа, которые завтра встанут под мои знамёна. Верь мне, Шадрин, мы выбьем китайцев из Урги и остальной Халхи.

— Дай Бог, Роман Фёдорович.

— Бог даст победу. Нам с тобой в этой бренной жизни только и осталось, что жить степной войной.

— И войной с большевиками, смею сказать...

Унгерн, с этим соглашаются многие исследователи, знал ситуацию в Халхе, сложившуюся после того, как китайское войско заняло столичную Ургу и фактически лишило власти Богдо-гэгена. Оказалось, что должниками за много лет китайской администрации оказались не только араты — простые монголы-пастухи, но и степные князья, владельцы несчитанных стад. Последние брали денежные кредиты под непонятные для них проценты в ургинском отделении Дайцинского банка. И тоже оказались в неоплатных должниках у китайских банкиров.

Чтобы понять размеры требуемого долга, можно привести только один пример. С населения Кобдского округа китайцы требовали ни много ни мало 55 тысяч верблюдов, 75 тысяч лошадей, 400 тысяч голов крупного рогатого скота и 500 тысяч баранов. Но такого количества парнокопытной живности жители округа никогда не имели и не могли иметь. А отдать все стада было равносильно голодной смерти. Это понимали в каждой пастушечьей юрте.

На монгольское население тяжёлым бременем легло в обеспечение провиантом китайских войск, разместившихся в Халхе. Араты сами бедствовали, и потому доставки продовольствия в гарнизоны китайцев часто срывались. Это стало причиной повального мародёрствуй грабежей местного населения.

В довершение ко всему китайские солдаты своё мизерное жалованье получали нерегулярно, что тоже толкало их к грабежу. Дело доходило до того, что в сентябре 1920 года ургинский гарнизон хотел взбунтоваться из-за того, что ему уже несколько месяцев не выплачивали положенного жалованья. Городу реально грозил Повальный грабёж. Китайские купцы и русская колония «сбросились» и собрали для пропитания гарнизонным солдатам 800 баранов и деньги в размере 16 тысяч золотом. Поэтому солдатский бунт не состоялся, и ургинцы смогли избежать погрома и разорения.

Люди, посещавшие в то время столицу Халхи, давали китайским солдатам самую нелестную характеристику. Таких свидетельств немало. Так, Д. П. Паршин писал о них:

«Китайская солдатня являлась людскими подонками, отбросами, способными на всякое насилие, для которой честь, совесть, жалость были только пустые звуки, и от этой солдатни, если она почувствует в себе силу, или при каком-либо эксцессе, нельзя было ждать чего-либо путного, хорошего, ибо громадное большинство солдат вербуется из людей или бездомных, или лентяев, или тех, которые у себя дома уже не находили ни дела, ни места и стояли на плохой дороге, зачислясь в разряд отпетых людей, обречённых на хунхузничество».

Как же оценивали современники начавшийся поход малой белой рати на освобождение столичного города Урги от китайцев? Как ни парадоксально, в тёмных красках даже со стороны недоброжелателей и явных врагов Советской России. Считалось, что армия, сформированная из люмпенов, не могла иметь хорошей боевой выучки. Что в действительности и было.

Журналист Альфред Хейдок писал: «За ним (Унгерном. — А.Ш.) шли авантюристы в душе, люди, потерявшие представление о границах государств, не желавшие знать пределов. Они шли, пожирая пространства Азии, впитывая в себя ветры Гоби, Памира и Такла-Макана, несущие великое беззаконие и дерзновенную отвагу древних завоевателей...»

Какая патетика в этих словах. Какой исторический мираж. Авантюристы из России, вставшие на тропу чингисхановских воинов-завоевателей.

Колчаковский офицер Борис Волков, волей военной судьбы лично знакомый с бароном Унгерном, оставил после себя мемуары. Они назывались «Из записной книжки белогвардейца». Писатель Леонид Юзефович приводит в своей книге из волковских воспоминаний ряд интересных выдержек. Вот одна из них:

«За ним (то есть генералом Унгерном-Штернбергом. — А.Ш.) идут или уголовные преступники типа Сипайло, Вурдуковского, Хоботова, которым ни при одной власти нельзя ждать пощады, или опустившиеся безвольные субъекты типа полковника Лихачёва, которых пугает, с одной стороны, кровавая расправа при неудачной попытке к бегству, с другой — сотни вёрст степи, сорокаградусный мороз с риском не встретить ни одной юрты, ибо кочевники забираются зимой в такие пади, куда и ворон костей не заносит...»

Истинным вдохновителем похода унгерновского войска в Халху многими считается не кто иной, как атаман Семёнов. Однако это только исторические и иные изыскания, не подтверждённые ни одной документальной строкой. Позднее Семёнов говорил:

— Разве можно было в конце 20-го года управлять этим сумасшедшим бароном?

— Кого он слушал, этот Унгерн? Только себя.

— Кому подчинялся барон? Только своему помутившемуся воображению несостоявшегося самодержца пустыни...

— А кто его понимал в той степной войне вокруг Урги? Его даже японцы не понимали. Не только я...

Другая часть исследователей считает, что дирижировали белым бароном именно японцы. И, разумеется, их разведка. Таково было мнение официальной советской историографии. Ещё бы — белый генерал и самураи-милитаристы, размахивающие мечами у дальневосточных границ РСФСР. Что ж, в этом кроется известная доля исторической правды. Но не вся.

В дивизионном штабе у барона «проживал» японский капитан Судзуки. Он исполнял одновременно две должности. Официально значился командиром отдельной «японской сотни» и военным советником по совместительству. Неофициально — представлял разведку императорской армии. Вернее — разведку Генерального штаба империи на островах.

Монголии капитан Судзуки долго «не продержался». Барон его просто выгнал из дивизии за неумелые назойливые советы по военным делам. Японскому разведчику пришлось спешно убыть из Халхи в Маньчжурию.

Там достаточно опытный специалист «плаща и кинжала» не потерялся. Его начальники поспешили представить капитана Судзуки самому маньчжурскому генерал-инспектору Чжан Цзолиню, некоронованному правителю всего северо-востока Китая. Тот был откровенен в разговоре с японским разведчиком, вернувшимся на днях из Внешней Монголии с самой конфиденциальной информацией:

— Капитан, я хотел бы услышать от вас правду.

— Господин генерал. Я знаю отношение моего командования к вам и потому готов искренне ответить на любой вопрос.

— Меня интересует личность и планы барона Унгерна, недавнего вашего хозяина.

— Смею заметить, он был только моим военным начальником. И не больше. А я — его военным советником.

— Пусть будет так. Вы должны знать, что и я готовлюсь к завоеванию Халхи. Может ли на этом пути мне помешать генерал Унгерн с его конницей?

— Скорее наоборот, господин Чжан Цзолинь.

— Интересное мнение. Разъясните мне вашу мысль поподробнее.

— Барон Унгерн облегчит вам завоевание Халхи.

— Каким образом?

— Город Ургу его дивизии не взять. Можете в том не сомневаться. Но он прикроет победный поход ваших войск на ту же Ургу с севера от большевиков и собираемых ими красных монгол.

— А что, теперь в Халхе есть и красные монголы?

— Есть, пока мало. Но благодаря заботам известного вам коммунистического Коминтерна их, вне всякого сомнения, скоро будет больше.

— Какие советы вы давали русскому барону?

— Я не раз советовал ему отказаться от похода на Ургу и пойти войной в оставленное им советское Забайкалье. А там захватить важный город Троицкосавск на земле бурятов и перерезать для красных войск Кяхтинский тракт.

— Это та дорога, что ведёт из России к столице монголов?

— Именно она.

— Дельный совет в мою пользу. И как реагировал на ваши слова этот безумный генерал?

— После каждого такого совета барон становился задумчив.

— Надеюсь, что вы, капитан Судзуки, бросили зёрна риса на хорошо прогретую почву.

— Весьма благодарен за оценку моих скромных трудов военного советника.

— Мой адъютант ждёт вас за дверью, чтобы отблагодарить доблестного японского офицера достойным весом серебряной монеты. Разумеется, китайской...

Японский советник Судзуки в беседе с Чжан Цзолинем не «открылся» только в одном. Уж кому-кому, а ему было достоверно известно то, что Унгерн из Даурии поддерживал в своих стремлениях познать буддистскую «карму» связь с не одним князем Халхи. Японцу было известно и то, что в восточной части современной Монголии уже весной 1920 года против китайских войск генерала Сюй Шучжэна, низложившего Живого Будду в лице Богдо-гэгена, действовали небольшие повстанческие отряды. Во главе их стояли местные князья, наиболее влиятельным из которых был ван Лувсан-Цэвен.

Именно князь Лувсан-Цэвен, превративший своих слуг и пастухов в партизаны, обратился к белому командованию с просьбой оказать монголам помощь в войне против китайцев. Получив устное послание, атаман Семёнов долго колебался с ответом. Но, взвесив все «за» и «против», отказался, поскольку его тылы и личные сбережения в банках Харбина находились на маньчжурской территории. Военный диктатор с железнодорожной станции Даурия княжескому посланцу ответил сразу и без колебаний:

— Передай вану Лувсан-Цэвену, что я помогу ему и монголам постоять за Богдо-гэгена.

— Тогда, господин генерал, когда ваших конников можно ожидать в Халхе?

— Сказать определённо не могу. Передай, что ещё не ляжет снег в здешних местах, как я начну войну с китайцами в монгольских степях...

Уже будучи в плену, генерал Унгерн на допросах будет порой отвечать на некоторые вопросы лаконично и немногословно. Одним из таких вопросов следователей будет следующий:

— Скажите, каковы были причины вашего военного похода от Акши в Монголию?

— Монгольский поход был случайностью.

Один из подчинённых генерал-лейтенанта семёновской армии, участник победного похода на Ургу, по-своему объяснил причины «набега» конной дивизии на пределы Халхи:

— Это были метания затравленного зверя.

— А кого вы понимаете под затравленным зверем? Дивизию или Унгерна?

— Разумеется барона!..

Разгром Азиатской конной дивизии на юге современной Бурятии стал прологом поражения Семёновских войск и каппелевцев в Забайкалье и их исхода на территорию соседней Маньчжурии. В ходе боев за Читу атаману удалось спастись только благодаря аэроплану, хотя созданная им армия ещё продолжала оборонять город. Последними под натиском превосходящих сил противника отступали мужественно сражавшиеся каппелевцы. Но удержать за собой даже такой кусочек забайкальской земли, как приграничную станцию Даурия, они не смогли.

Символичными были названия бронепоездов побеждённых и победителей в схватке за обладание Забайкальем. Красные броневые единицы назывались так: «Ленин» и «Коммунист», «Борец за свободу» и «Защитник трудового народа», «Красный орёл» и «Красный сокол», «Стерегущий». Бронепоезда белых носили иные названия: «Атаман» и «Генерал Каппель», «Семёновед», «Отважный» и «Справедливый», «Всадник» и «Повелитель», «Грозный» и «Резвый».

О конном войске барона Унгерна-Штернберга в белом, да и красном стане пока ходили один слухи: на страницах газет, в военных штабах и даже в оперативных сводках. Одни видели его спасшимся, другие — уничтоженным...

Вне всякого сомнения, барон Унгерн ещё с времён своей службы в чине хорунжего Забайкальского казачьего войска хорошо знал места северной и восточной части Халхи. Поэтому он порой не прибегал к услугам проводников. Свою дивизию белый генерал уверенно вёл на юг вдоль берега реки Онон, вверх по её течению.

На берегах Онона его и поджидали князья Лувсан-Цэвен и Дугор-Мерен со своими партизанскими отрядами степных всадников. Большими по численности эти отряды не были. Два монгольских князя на военном совете дали Унгерну фон Штернбергу немало полезных советов:

— Господин генерал. До Урги ещё далеко, и за это время мы сможем поднять пламя войны против китайцев по всей степи нашей Халхи.

— Каким способом мы можем это сделать, уважаемые Лувсан-Цэвен и Дугор-Мерен?

— Надо разослать по кочевьям наших людей, которые будут сопровождать ваших.

— Каких моих людей?

— Бурят и монголов-баргуд. Обязательно исповедующих монгольскую веру, буддистов.

— Хорошо, таких людей у меня много, и я вам их дам.

— Наши посланцы будут говорить в кочевьях зажигательные речи и призывать монгольские роды к восстанию против китайцев. Ненависть к ним питают прежде всего пастухи и их ваны.

— Что ещё будут говорить посланцы обитателям кочевий?

— О тебе, господин генерал.

— А что можно рассказать обо мне простому пастуху?

— Сказать о тебе можно очень многое.

— Что, к примеру?

— Что неожиданно явившийся с севера русский генерал состоит в самом близком родстве с самим Цаган-Хаганом. С Русским Царём. Вы его называете Николаем Вторым.

— Но его уже нет в живых. Большевики расстреляли его и его семью и тела убитых не найдены.

— Ну и что. Смерть для буддиста значит мало. Дух переселяется в нового человека. Наши посланцы так и скажут в степи; дух Цаган-Хагана переселился в русского генерала.

— А как в кочевьях будут разъяснять цель похода моего войска на Ургу, которая сейчас в руках китайского генерала Сюй Шучжэна?

— Посланцы будут говорить, что родственник Русского Царя пришёл к нам, чтобы жестоко покарать гаминов-китайцев, которые так зло обошлись с нашим Живым Буддой, с Богдо-гэгеном.

— И ещё пусть говорят, что я буддист по вере и духу. И что сражаться с китайскими солдатами мои воины будут до победного конца...

Унгерн оказался тем военачальником, который мог в степи воевать и пускаться на разные военные хитрости, большие и малые. При этом он знал, что платные шпионы китайцев из числа местных жителей следят за передвижениями Азиатской конной дивизии. Да иного на той войне быть не могло: не все монголы ненавидели завоевателей-иноземцев, к тому же щедро расплачивавшихся за шпионские услуги почитаемым в степях серебром.

Барон приказал своему ближайшему помощнику и давнему знакомцу генералу Резухину сотням передвигаться по Монголии только по два всадника в ряд. Издалека казалось, что идёт бесчисленная вереница конницы. Простые монголы арифметикой не занимались, азов её не знали и сосчитать людей барона не могли.

Чтобы ускорить передвижение по степному бездорожью оставшихся в дивизии трёх орудий, пушки запрягли в бычьи упряжки. Для каждого пулемёта — «максима», «шоша» или «кольта» были придуманы лёгкие повозки, напоминавшие знаменитые тачанки Гражданской войны, получившие боевое (и массовое) применение впервые в «вольной крестьянской» повстанческой армии батьки Махно.

В дивизии оказалось небольшое число лишних кавалерийских карабинов. Их раздали казакам, те получили право лично вооружать каждого монгола, кто пожелает стать под знамёна Цаган-Хагана. Но пока монгольских добровольцев в дивизии набиралось не более двух сотен. Все они прибыли со своими конями, многие имели и сменных.

По дороге Унгерн отправил часть своих казаков-бурят собирать на кочевьях восточной части Халхи племенные ополчения. Для штурма Урги требовалась не одна тысяча бойцов, а их пока не было. Но князья Лувсан-Цэвен и Дугор-Мерен каждый день успокаивали белого генерала:

— Когда подойдём к Урге, под твоими знамёнами будут тысячи монгольских всадников...

На берегах Керулена барон окончательно «породнился» с Халхой. Он официально признал себя её подданный, стал постоянно носить монгольские халат, круглую шапочку. Кавалерийские сапоги сменил на ичиги. Роман Фёдорович в таком одеянии часто посещал окрестные монастыри-дацаны, неизменно вызывая у лам умаление своими знаниями буддистской религии.

Но время не ждало. Унгерн торопился к столице Халхи. Надвигалась суровая степная зима, а его дивизия не имела ни тёплой одежды, ни надёжного крова. К тому же могли начаться болезни, поскольку от быстрых марш-бросков по степи выматывались и люди, и лошади. Внезапность нападения могла ошеломить китайцев, готовивших сейчас Ургу к защите. Роман Фёдорович говорил:

— Самое главное — не дать китайцам укрепиться к нашему приходу. А то нароют окопов и волчьих ям, чтобы лошади ноги ломали...

Когда начались первые бои унгерновцев с мелкими китайскими отрядами, встречавшимися по пути, сообщения об этом пришли в Пекин из Маньчжурии. Только тогда всем стало ясно, что это «всплыла» из небытия Азиатская конная дивизия семёновских войск. И что во главе её стоит не кто иной, как сам «кровавый» комендант станции Даурия. Имя генерала Унгерна-Штернберга вновь замелькало на газетных страницах.

Белый барон решил воевать под монгольской столицей по-европейски, выказывая манеры цивилизованного военного вождя. Он послал с одетым по такому случаю в парадный офицерский мундир сотенным командиром китайскому командованию ультиматум. В нём после привычных восточных предисловий говорилось:

«...Я, генерал русского царя барон Унгерн фон Штернберг, требую впустить моё войско в Ургу без сопротивления. Моя Азиатская конная дивизия должна отдохнуть в этом городе перед походом на север, к городу красных Троицкосавску, стоящему на монгольской границе...»

Отправляя в сопровождении небольшого казачьего конвоя посланца в Ургу, барон сказал офицеру такое напутственное слово:

— Можешь не упорствовать при предъявлении китайцам ультиматума. Но, предъявив его, мы, как говорят японцы, сохраним своё лицо на этой войне...

Впрочем, Унгерн знал содержание ещё не полученного ответа. Китайские генералы со всей вежливостью ответили парламентёру, полюбовавшись перед этим его мундиром при всех медалях:

— Передайте вашему генералу, что мы вынуждены отказать ему в нашем гостеприимстве.

— Почему, позвольте узнать?

— Урга переполнена китайскими войсками. Здесь такая скученность военных людей, что мы давно опасаемся возникновения в городе эпидемии...

Унгерн лично провёл рекогносцировку монгольской столицы, переодевшись по такому случаю в платье простого степняка. Собственно говоря, Ургу можно было с натяжкой назвать городом. Она состояла из нескольких хаотично разбросанных в степи поселений, стоявших поблизости друг от друга.

Столица Халхи (или Внешней Монголии) имела несколько названий. Ургой её называли русские — от монгольского слова «орго» — то есть «Ставка». Местные жители город называли Их-Хурэ («Большой Монастырь»). Столица Халхи только в 1911 году получила своё официальное название Нийслэл-Хурэ, то есть «столица-монастырь». Через тринадцать лет город получит своё последнее название — Улан-Батор.

Из нескольких самостоятельных посёлков — частей Урги больше всего напоминал городское поселение Маймачен, или, как он назывался тогда, Китайский Маймачен. Все остальные посёлки напоминали кочевые стойбища, настолько много в них было не кирпичных домов, а обыкновенных юрт. И столь же много было различного скота. В Урге располагалось необычайное множество буддистских монастырей.

Маймачен являлся китайским пригородом столицы Халхи. Он имел, в отличие от других столичных поселений, плотную, пусть и неправильную застройку. Маймачен многим напоминал запущенную средневековую крепость. В окружавшей его со всех сторон крепостной стене с несколькими воротами зияло немало и малых проломов. С наступлением темноты ворота запирались стражей по сигналу чугунного колокола, который звонил с высоты кирпичной сторожевой банши.

В Маймачене располагалась резиденция пекинского наместника Халхи, банки, конторы и торговые склады крупных торговых фирм, ремесленные мастерские, ресторанчики... Маймачен населялся исключительно китайцами: купцами, мелкими торговцами, ремесленниками, чиновниками. Здесь же в казармах располагалась большая часть гарнизона Урги. Поэтому Унгерн и решил штурмовать именно эту, ключевую часть монгольской столицы.

Здесь следует высказать барону, как профессиональному военному, упрёк в его тактических познаниях. Или подтвердить то, что в Павловском училище он мало чему научился. Готовясь штурмовать Китайский Маймачен, генерал не составил даже схематически план атаки, за что, собственно говоря, и поплатился уже утром следующего дня.

Вся организация штурма заключалась в непродолжительной беседе Унгерна-Штернберга с подчинённым ему генералом Резухиным:

— Сегодня вечером берёшь три казачьи сотни и занимаешь вон ту горку восточнее Маймачена.

— А что делать с китайцами, если они покажутся вблизи?

— Затеешь с ними перестрелку. Но патроны береги, их у нас осталось совсем мало.

— А вы, господин барон, где будете в это время?

— Я возьму остальные шесть наших конных сотен »подойду к тебе с артиллерией в следующую ночь.

— Когда будем брать Ургу?

— Пока не решил. Но» наверное, дня через два. Князья обещали прислать ещё сотню-другую своих конников...

— А чем будем их вооружать?

— Нечем. Винтовок лишних больше нет. Вот только если отобьём у китайцев их ружья.

— А пока на что будут пригодны княжеские цэрики?

— Будут для вида исполнять роль резервной конницы. Пускай китайские генералы посмотрят в бинокли.

— И что из этого будет?

— А то, что китайским солдатам от конной черноты на снежном поле страшно будет...

Генерал Резухин беспрепятственно занял высоты перед Маймаченом. Китайцы затеяли с ним при свете дня вялую перестрелку, которая под вечер затихла. В ожидании рассвета и в поисках, где можно преклонить голову, резухинские казаки разбрелись по ближайшим сопкам. Сам барон привёл к месту остальную часть Азиатской дивизии только следующей ночью.

Чтобы ещё раз засвидетельствовать перед подчинёнными свою личную храбрость, Унгерн в одиночку на подаренной атаманом Семёновым белой кобыле по кличке Машка отправился на разведку. Он так и сказал Резухину:

— Съезжу посмотреть, что там делают китайцы. Если будет надо — возьму языка. Вместе допросим...

Самонадеянность барона чуть не стоила ему жизни. Он, держа путь на огни Маймачена, сразу же заблудился в безлунной промозглой ночи среди невысоких сопок, так похожих даже при дневном свете друг на друга. Сам того не подозревая, всадник выехал к линии передовых сторожевых постов неприятеля. Но они прозевали появление одинокого конника. Генерал Унгерн подъехал к крепостной стене, поехал вдоль неё и вскоре оказался перед такой большой, никем не охраняемой дырой, что смог спокойно въехать через пролом в сам город. Долго ли он пробыл в Китайском Маймачене, не известно.

На обратном пути, двигаясь, по сути, наугад, Унгерн наехал на китайского часового, дремавшего у подножия одной из сопок. Встреча для обеих сторон была совершенно неожиданной. Первым опомнился пехотинец-китаец. Он вскинул винтовку, прицелился в силуэт всадника и потребовал пароля. Барон молча дал шпоры лошади и счастливо ускакал. Часовой, однако, успел несколько раз выстрелить вдогонку. Унгерн на скаку только крикнул в ночь:

— Выпороть бы тебя за такую стрельбу!..

— С большим трудом, по огню нескольких костерков, командир Азиатской дивизии нашёл расположение казачьих сотен генерала Резухина. Тот учтиво упрекнул барона за легкомысленную поездку к Маймаченской крепости.

— Роман Фёдорович, разве можно так поступать? Ведь шальная пуля могла оставить нас без вашей головы.

— Пустое, Резухин. Захотелось поиграть со смертью в прятки. Как на Восточном фронте.

— Всё равно так не надо делать. Китаец тоже может метко стрелять. В другой раз лично пошлю вслед за вами полусотню казаков-конвойцев.

— Опять пустое. Разве конвоец убережёт меня или тебя от пули, посланницы нашей судьбы...

Ночное происшествие наделало шуму не только в китайском гарнизоне Урги, но и в Азиатской конной дивизии. Казаки и офицеры по такому поводу поговаривали:

— И зачем только надо было барону лезть ночью к маймаченской стене?..

— Чтобы храбрость свою показать...

— Какая в этом храбрость? Набрался, наверное, опять опиума китайского или кокаина...

На рассвете следующего дня унгерновское войско подверглось неожиданной и внезапной атаке. Ургинский 12-тысячный гарнизон и его военачальники действовали гораздо более тактически грамотно, чем белый барон. В предрассветной темноте китайская пехота смогла скрытно подобраться к стану противника аж с трёх сторон. По условному сигналу — нескольким ружейным выстрелам — китайцы ринулись в атаку. Однако победы решающей они не одержали. Главные силы унгерновской дивизии отступили без заметных потерь в людях. Преследования организовано не было.

Но в то утро барон лишился почти всех остатков своей Дивизионной артиллерии. Китайская пехота к своей великой радости захватила три пушки, безмолвно стоявшие на вершинах сопок. Отступившие смогли увезти с собой только одно-единственное оружие, и то успев заменить в орудийной упряжке быков на лошадей. Войско эстляндского барона могло оказаться уже в самом начале войны в Халхе вообще без одного орудийного ствола.

Генерал Резухин, когда Азиатская дивизия отступила от Урги вёрст на пятьдесят, спросил своего начальника:

— Когда будем пороть бамбуком наших негодяев-пушкарей? Сегодня вечером или завтра утром?

— Пороть их не за что, Резухин.

— Но ведь они сумели угнать от Маймачена одну-единственную пушку. У нас в дивизии теперь не батарея, конно-бычий артиллерийский взвод.

— Пороть, наверное, меня надо. Жаль, что баронов в прошлом не пороли, а то среди них был бы воинский порядок. Проглядели мы с тобой китайцев.

— Точно, проглядели. Теперь умнее будем. Но всё равно: китайцы не читинские партизаны...

Всё же в тот день барону Унгерну пришлось отдать приказ о порке своим экзекуторам. Дивизионный штаб а один из полков разместились в посёлке Мандал, в котором проживали семьи русских колонистов. Унгерновцы были встречены там без особых проявлений радости и гостеприимства. Белый барон пришёл в ярость, которая, после бегства от Китайского Маймачена, в нём копилась. Он её и излил на мужскую половину жителей Мандала...

Отдохнув четыре дня, Азиатская конная дивизия вновь двинулась к Урге. За эти дни генерал Унгерн поддал в монгольскую столицу многих разведчиков из числа монгольских воинов-добровольцев и переодетых казаков-бурят. Теперь он знал о китайском гарнизоне достаточно. Резухин докладывал ему о результатах разведывания сил неприятеля:

— Маймаченские трактирщики говорили, что у генерала Сюй Шучхена в Урге целая армия.

— Что говорят наши разведчики?

— Если коротко, то так: многочисленна, прекрасно вооружена и экипирована.

— Артиллерии много в Урге?

— Не сосчитали. Но полевых пушек нет, одни горные орудия. Есть пулемёты и три трофейные пушки. Наши.

— Где штаб китайцев?

— В Маймачене большой кирпичный дом занимает. Полевых телефонов у китайцев много.

— А слабость ургинского гарнизона в чём увидели охотники?

— Слабость у китайцев есть. Как на войне без слабости. Кавалерии генерал Сюй Шучхен почти не имеет.

— Вот его хорошо. Значит, в случае чего не смогут китайцы гоняться за Азиатской дивизией по степи.

— Не смогут. Ни догнать, ни обойти, ни перегнать.

— Прекрасно, Резухин. Будем считать, что степи Халхи у бывшей империи Цинь мы с тобой уже отвоевали...

2 ноября 1920 года Азиатская конная дивизия вновь подошла к Урге. Барон задумчиво посматривал на оборванных и полуголодных всадников, сидевших на заметно отощавших конях. Вся огневая мощь дивизии теперь состояла из одной пушки и одного пулемётного взвода. Патронташи казаков были полупусты. Вглядываясь в лица своих «азиатов», Унгерн фон Штернберг понимал отчётливо одно:

— Драться будут. Только бы им подобраться к ургинскому гарнизону. Даст Бог удачу — повезёт сегодня. Не даст — ускачем опять в степь...

Направление штурма монгольской столицы теперь менялось. Хорошо укреплённый Маймачен оставался в стороне. Удар теперь наносился на северо-восток. Однако китайцы были начеку и первый приступ успешно отбили сильным огнём. Тогда Унгерн приказал конным сотням отойти на исходные позиции и там дожидаться темноты. Ночью барон лично повёл казаков по руслу речки Сельбы, которое выводило атакующих почти к центральным кварталам Урги.

Бывший «павлон» с баронским титулом опять не взял в расчёт опытность и тактическую грамотность генералов Сюй Шучжэна. Они на всякий случай перекрыли устье Сельбы и береговые сопки линиями окопов. Боевое охранение в них не дремало. И когда передовая казачья сотня в ночи тихо подошла к окопам, оттуда раздались сотни ружейных выстрелов и застрочили пулемёты.

Казачьи сотни вмиг спешились, но оказалось, что выбраться из речной пади нелегко. «Азиаты» барона рвались к китайским окопам, но ноги скользили по глинистым откосам. Атакующие сотни сменялись одна за другой, но ворваться в окопы для рукопашной схватки всё не удавалось.

Унгерн в том бою был, что говорится, на передовой линии. Его видели не только свои, но и китайцы. Он словно искал самые опасные места: без оружия, с неизменным монгольским ташуром — камышовой тростью в руке. Потом один из очевидцев напишет в своих воспоминаниях:

«…Наш барон полировал своим давно излюбленным ташуром спины солдат и офицеров, внедряя в них ужасную дисциплину времён Тамерлана».

Успех казачьих сотен на берегах реки Сельбы мог случиться в первый день штурма. Но здесь не хватало не «бога войны» — артиллерии, а пулемётов. В дивизии исправными осталось всего два «кольта» с ограниченным запасом патронов. Барону пришлось поразмышлять над тем, кому из офицеров вверить эти два бесценных, последних пулемёта. Выбор пал на совсем юного прапорщика Козырева:

— Прапорщик. Бери в команду эти два наших «кольта». Других у дивизии на сегодняшний бой нет. Но смотри у меня! Если ранят тебя и ты потеряешь пулемёты, повешу как собаку!

Козыреву в том бою не повезло. Сперва он со своими отразил наскок толпы китайских пехотинцев, атаковавших его «пулемётную горку». Те так и не смогли отбить у русских хотя бы один из «кольтов», но вскоре шальная пуля ранила прапорщика в живот. Подскакавший барон, находившийся в ту минуту неподалёку, с седла всмотрелся в посеревшее лицо офицера и, не проронив ни слова, медленно поехал прочь.

Штурм Урги продолжался и на другой день, и на третий. К исходу 4 ноября унгерновцы всё же выбили китайцев из их земляных укреплений и отбросили к каменным стенам буддистского монастыря Да-Хурэ. Обычно сдержанный барон ликовал, то и дело показывая камышовой тростью генералу Резухину на недалёкий монастырь:

— Смотри, как мои азиаты погнали китайцев. Только для такой толпы буддистский храм маловат. Сами бегут в ловушку...

Атакующим казакам и бурятам под вечер взять монастырь Да-Хурэ не удалось. За ночь китайцы перебросили сюда из Маймачена значительные силы и едва ли не всю свою артиллерию. Резервы же генерала Унгерна были уже исчерпаны, патронные двуколки почти пусты. Об этом знал Резухин, знали дивизионные полковники, но ни один из них не решался перечить барону. А тот в последний день штурма Урги, 5 ноября, всё гнал и гнал конные сотни в атаку. Унгерновцы пытались ворваться в столицу Халхи то с одной, то с другой стороны.

Китайские генералы чувствовали, что они в эти дни «висели на волоске». Чтобы удержать Ургу, они пошли даже на такой шаг: из тюрем были освобождены мятежники-харачины, взятые в плен год назад вместе с главой марионеточного семёновского Даурского правительства Нэйсэ-гэгеном. Им раздали оружие и послали в бой. Однако харачины, видя, что нападавшие могут иметь успех, перебежали на сторону барона Унгерна. Тот, словно забыв прошлое, милостиво принял бывших воинов князя Фуршенги в ряды Азиатской конной дивизии.

Унгерн неиствоствовал среди полков и сотен Азиатской дивизии. Но китайский Маймачен был словно заговорён для всех атак. После очередной неудачной атаки барона «прорвало»:

— Первого же пленного китайца ко мне!

Приказание командира дивизии незамедлительно передали по всей линии боя. И уже через час-другой перед генералом стоял связанный по рукам китайский пехотинец в разорванном синем халате. Перегнувшись через шею своей белой кобылы, Унгерн сперва нагнал немигающим взором страх на пленного, а потом грозно спросил его на ломаном китайском языке:

— Кто командует в Маймачене? Сюй Шучжэн?

— Нет, господин. Генерал Го Суняин.

— Кто он здесь?

— Начальник китайского гарнизона, господин.

— А кто командует китайскими войсками во всей Халхе?

— Генерал Чен И. Он недавно прибыл из Пекина. Халху знает, так как уже был здесь правителем-амбанем. Но все говорят, что генерал Го Сунлин не ладит с генералом Чен И.

— Откуда твой начальник ургинского гарнизона знает действия против конницы?

— Го Сунлин — кавалерийский генерал, господин.

— Он был хунхузом в Маньчжурии?

— Не знаю, господин. Его генерал Сюй Шучжэн привёз сюда из Пекина...

Несколько дней спустя, когда белое войско во второй раз откатится от столицы Халхи на север, китайский командующий в Урге скажет иностранным корреспондентам, оказавшимся по случаю в городе:

— Русский генерал сам упустил из рук свою победу. Ещё два-три дня таких атак на моих солдат, и они бы могли не выдержать натиска...

Унгерн же то, что он выпускает победу из рук, не знал. Потери Азиатской конной дивизии были огромны: около 300 человек убитыми и ранеными, примерно треть бойцов. Патроны были на исходе. В последние дни ударили морозы, и раненые умирали в снегу. Кончалось продовольствие. Страшили потери в командном составе: многие офицеры пали смертью храбрых на ургинских сопках. Обещанное монгольскими князьями подкрепление не появлялось.

Барон гнал к степным ванам гонца за гонцом. Он неистовствовал, слыша раз за разом вежливые ответы, что князья собирают конных воинов с дальних кочевий, но на это надо много-много дней:

Какие хитрецы. Думают только об одном, чтобы прийти во взятую нами Ургу на всё готовенькое...

Видя бесплодность атак на китайские окопы с удобно расположенными на вершинах сопок пулемётными гнёздами, барон заколебался. Такая знакомая Урга лежала перед ним как на ладони. За широким оврагом реки Сельбы маячил круглый, обитый листами меди купол главного храма столицы Майдари-сум, что в переводе означало «владыка будущего», «буддийский мессия». Хорошо был виден Шаро-Ордо с его золочёной крышей — Златоверхий дворец Богдо-гэгена. За ним, на берегах речки Толы угадывались ещё два дворца Богдо-гэгена — Зимний и Летний. И всюду юрты, юрты и юрты...

Вечером 5 ноября Унгерн фон Штернберг собрал на батарее, состоявшей всего из одной пушки, начальственный состав дивизии. Старшие офицеры были подавлены неудачным многодневным штурмом Урги, и потому редко кто осмеливался смотреть в глаза мрачному барону, готовому сорвать свой гнев на любом из них:

— Я решил завтра не возобновлять штурм Урги. Потери вам известны. Патроны на исходе, из провианта есть только скот на мясные порции людям. Ночью начнём отход. Вопросы есть?

— Да, господин генерал. Чем мы будем прикрываться от китайцев, когда они начнут нас преследовать?

— Китайцы напуганы штурмом, и далеко от Урги в степь заходить не будут. И у них нет конницы.

— Куда пойдёт дивизия на этот раз?

— Я решил под надёжной охраной увезти раненых на восток от Урги, на берега Керулена.

— А чем эти места лучше для нас, чем северное приграничье?

— Берега Керулена — святые места для любого монгола. Семь столетий назад там начинала создаваться империя Чингисхана, потрясшего мир...

Всё же самонадеянный барон решил поостеречься китайцев. Он оставил в качестве сторожевого заслона небольшой отряд вблизи Урги. А сама дивизия, как было решено, двинулась на восход солнца, к Керулену. Полки и сотни, обременённые большим числом раненых, двигались по зимней степи неспешно: со скоростью верблюжьего торгового каравана, а то и ещё медленнее. От Урги отходил на берега священной для монголов реки и отряд конников из молодых пастухов-аратов князя Лувсан-Цэвена, союзника генерала Унгерна фон Штернберга.

Расположив свою ставку на берегах Керулена, покрытых смёрзшейся пожелтевшей степной травой, Унгерн начал обустраиваться в здешних местах. Но начал это дело... с засылки шпионов в Ургу с её многотысячным китайским гарнизоном. Разведку обычно вели цэрики или казаки-буряты, переодетые в монгольское платье.

— Мне надо знать всё о жизни в Урге, о силах китайцев и их намерениях относительно меня.

— Мы возьмём языков из китайских солдат, бросим их связанными на коней, и через день они будут стоять перед тобой, господин ван (генерал).

— Не надо пленных. Исчезновение хотя бы одного китайского солдата может наделать много шума.

— Тогда как нам, господин ван, выполнить твою волю?

— Как говорят русские, проще пареной репы. Возьмите несколько баранов для продажи и посетите с ними главный ургинский базар — Захадыр.

— Знаем такой. Будем там твоими ушами и глазами, господин генерал.

— Мне важно знать, что делается и что говорится во дворцах Богдо-гэгена и пекинского наместника.

— Что мы должны говорить ургинцам?

— Говорите в дацанах и на рынках, что я, ваш бог войны, заговорён от пуль и потому бессмертен. И не бойтесь китайцев. Это они меня боятся.

— О! Мы об этом чуде знаем. Ламы говорят о том всюду…

— Роман Фёдорович знал особенности любой страны Востока, а уж Монголии тем более. Действительно, на знаменитом даже за пределами Халхи базаре Захадыр бился пульс столичной жизни. Любые новости, в том числе державшиеся под строгим секретом, стекались именно сюда. И отсюда растекались по городским кварталам, монастырям, во дворцы Богдо-гэгена и штаб-квартиру китайского командования. Теперь к этому потоку самой различной информации добавился ещё один. Он был незаметен, поскольку уходил в юрту семёновского генерала, поставленную для него на высоком берегу Керулена.

С берегов Керулена, становясь всё больше и больше мистиком, Унгерн фон Штернберг посылал доверенных людей не только на ургинский Захадыр. У него были налажены связи с ламами-богословами Гандан-Тэгчинлина — крупнейшего столичного монастыря. (В переводе с монгольского языка его название означало «Большая Колесница Совершенной Радости»). Но здесь барона интересовали не буддистские теологи с их тибетскими учёными степенями, а астрологи и гадатели-изрухайчи:

— Посетишь Гандан. Смотри, чтобы китайские Шпионы за тобой не увязались. Спросишь ламу такого-то. Пусть повелит своим астрологам указать мне новый путь Азиатской дивизии...

— Поклонишься от меня вот этим подарком гадателю-изрухайчи. Пусть скажет тебе мою судьбу, если я вновь пойду походом на Ургу...

— Попросишь главного ламу Гандана замолвить за меня слово перед Буддой. Я буду у него в большом долгу за это...

Собираясь с силами на берегах Керулена, Унгерн ясно понимал, что его планы создания мифической Великой Монголии ничего не стоят, если на его сторону не встанет Живой Будда. То есть почитаемый всеми монгольскими племена Богдо-гэген, находившийся сейчас в своём златоверхом дворце Шаро-Ордо под бдительным присмотром китайских солдат. Это был домашний арест, на иное китайцы в Халхе, чувствуя себя неуютно, пойти не могли.

Барон решил во что бы то ни стало заполучить Богдо-гэгена с его российскими корнями в свои союзники. Или лучше — в духовные покровители, одобряющего начавшуюся войну в Халхе против пекинских войск. Через своих ургинских разведчиков, во главе которых стоял бурят Джамбалон, белому генералу удалось переправить во дворец Богдо-гэгена личное послание. Письмо в руки адресата попало через верных ему лам. В нём говорилось следующее:

«Я, барон Унгерн фон Штернберг, родственник русского царя, ставлю целью, исходя из традиционной дружбы России и Монголии, оказать помощь Богдо-Хану в освобождении Монголии от китайского ига и восстановлении прежней власти. Прошу согласия на вступление моих войск в Ургу».

Богдо-гэген отправил на берега Керулена собственного посланца-ламу. Живой Будда просил передать русскому генералу всего несколько слов:

— Небо одобряет ваши помыслы. Халха ждёт от вас своего освобождения.

Унгерн беседовал с немногословным посланцем Богдо-гэгена не с глазу на глаз. На приём в юрте генерала были приглашены князья-союзники Лувсан-Цэвен и Дугор-Мерен. Поэтому вскоре вся монгольская степь знала, что войну родственника Белого Царя одобряет сам ургинский Живой Будда.

Пекинский наместник генерал Сюй Шучжэн, по кличке «маленький Сюй», в конце своего пребывания в Урге не мог не видеть опасности. Присутствие на территории новой китайской провинции войска, пришедшего из охваченной войны России, очень беспокоило его. То, что два штурма столицы Халхи были отбиты, ещё ни о чём не говорило. Мог последовать новый приступ Урги.

Сменивший Сюй Шучжэна генерал Чен И примерно знал численность полков барона. Но их малочисленность не успокаивала: вездесущие шпионы за серебро доносили, что с монгольских кочевий к Унгерну начали съезжаться степные воины. Пусть их было пока совсем немного, но местные князья всё больше склонялись на сторону врагов. И неясной оставалась позиция Богдо-гэгена, сидевшего взаперти в своём жёлтом дворце.

«Маленький Сюй», так умело расставивший китайские гарнизоны по всем маленьким монгольским городкам, продержаться в кресле наместника Халки долго не сумел. Слишком много жалоб шло на него из Урги в столичный Пекин. Так, он оскорбил монголов Халхи тем, что заставил Джэмбцуна Дамбу-хутухту в главном ургинском монастыре Их-Хурэ трижды поклониться портрету китайского президента Сюй Ши чана. Перед самым своим отъездом в Пекин генерал Сюй Шучжэн приказал арестовать героев борьбы с китайскими войсками в 1912 году Хатан-Батора Максаржава и Манлай-Батора Дамдинсурэна. Последний умер в тюрьме из-за жестокого обращения.

Генерала-завоевателя с соблюдением всех мер приличия заменили генералом-дипломатом Чен И, служившим ещё при императорском дворе Циней и до этого неоднократно бывавшим во Внешней Монголии.

Как военачальник, Чен И ничего не значил. Китайскими войсками командовал за него кавалерийский генерал Го Сунлин, главный герой отражения двух штурмов монгольской столицы унгерновцами. Барон специально засылал в Ургу разведчиков, чтобы те собрали сведения об этом генерале, командовавшем гарнизоном:

— Каков он из себя, этот генерал Го Сунлин?

— Рыжий детина с замашками хунхуза.

— Однако этот рыжий хунхуз уже дважды защитил Ургу. Знает он европейское военное дело?

— Скорее всего, нет.

— Почему так считаете?

— При нём нет никаких советников, даже японских. Он говорит всем, что стал генералом, воюя сам по себе.

— Похвально. А что же всё-таки в нём есть европейского?

— Пожалуй, только одно — он регулярно ходит на званые обеды, которые устраивает русская ургинская колония.

— И как там себя ведёт?

— Просто удивительно. Приезжает на коляске под охраной сильного конвоя. Одет в парадный мундир с орденами, кепи с белым султаном и в перчатки на два-три размера больше, чем нужно. Садится в центр стола, долго сидит, обливается потом. Вилкой и ножом пользоваться не умеет.

— Пьёт много?

— Генерал Го Сунлин утверждает, что он трезвенник. Но в конце каждого обеда обычно пьёт ликёры, запивая их кофе.

— Что обо мне говорит пекинский генерал?

— Он говорит, что вы страшный противник республиканского Китая.

— Пусть так говорит и дальше. Нам только лучше. Большая в Урге русская колония?

— Была три тысячи человек. После Колчака за счёт беженцев удвоилась или даже утроилась...

То, что местом собирания сил семёновский военачальник выбрал именно берега Керулена, особо чтимой монголами реки, свидетельствовало прежде всего о знании не столько истории народа Халхи, сколько его психологии и нравственной устойчивости. Уже потом исследователи скажут, что белый генерал ошибок в Монголии совершил не так уж и много. Именно здесь монголы и назвали Унгерна фон Штернберга Богом войны.

Азиатская конная дивизия местом своего квартирования и «кормления» избрала один из четырёх восточных аймаков (провинций) Халхи — Цеценхановский. Сюда войско барона пригласили местные владельцы-ваны, здесь русских белогвардейцев-освободителей действительно ждали с гостеприимством. Свою штаб-квартиру Унгерн расположил в долине Терельджин-Гол, где протекал Керулен.

Сюда к нему стекались сведения, которые позволяли определиться в будущих действиях на территории Внешней Монголии, в войне против китайской экспедиционной армии в этих степях. Вести радовали:

— Местные князья прислали в дар вот эти табуны лошадей. Отары овец пригонят к вечеру.

— Прекрасно. Баранов резать, казаков и цэриков Кормить досыта. Забракованных коней у них заменить...

— Цецен-хан прислал в дар шестьсот тёплых войлочных палаток-майханов и перевязочный материал для раненых.

— Пошлите офицера в полной парадной форме к цецен-хану. Пусть передаст мою благодарность. И отошлите подарок — саблю, кортик, кинжал, но обязательно с позолоченной рукояткой. Палатки сегодня же распределить по сотням...

— Китайцы продолжают осквернять буддистские монастыри. Они не уважают здешних лам.

— И что в ответ буддистские ламы?

— После того как убили настоятеля монастыря Шадоблин, местные ламы всюду говорят, что родственник Белого Царя ведёт против китайцев священную войну...

— Прибыли новые отряды воинов от князей.

— Большие?

— Нет, всего по десятку-другому всадников.

— Чем вооружены?

— Плохо у них с оружием. Винтовки только у немногих, да и то старые. Наши берданки прошлого века.

— Ничего, ружья добудут сами в бою с китайцами. Цэриков распределять по полкам...

— Прибыло новое пополнение. Сейчас монголов кормят, а потом распределим, кого куда.

— Какой князь прислал помощь?

— Не от князя они. Простые пастухи-араты, ограбленные китайцами. И нищие монахи.

— Это просто прекрасно. Так мы священную войну против китайцев превратим в народную войну монголов против Пекина...

— Пришёл тибетский ламас важной вестью, господин барон.

— С какой?

— В Тибете, в её столице городе Лхасе сам Далай-Лама Тринадцатый объявил русского генерала Унгерна борцом за буддистскую веру.

— Правильно объявил. Наше дело такое и есть.

— Тибетский лама ещё сказал, что к русскому генералу через несколько дней прибудет семьдесят всадников из Тибета. Это гвардейцы-телохранители Далай-Ламы.

— Подарка из Лхасы лучше быть не может. Начальнику штаба оформить их как отдельную тибетскую сотню.

— В какой полк передать тибетских гвардейцев?

— Ни в какой. Тибетская сотня будет подчиняться лично мне. А ламу из Лхасы приглашаю сегодня вечером за свой стол. Мне он должен рассказать многое...

— Прибыл почтальон из Харбина. Привёз кипу тамошних газет. Прикажете их вам принести?

— Не надо. У меня и без чтения харбинских газет времени мало. Что пишут сегодня о нас эмигрантские корреспонденты?

— О том, что Русская армия генерал-лейтенанта барона Петра Николаевича Врангеля отплыла из Севастополя в Турцию.

— При чём здесь барон Врангель?

— Харбинцы пишут в своих газетах, что теперь барон Унгерн последняя надежда Белого движения...

Пристрастие к буддизму, познание духовных основ этой восточной религии, с которой Китай безуспешно боролся «на крыше мира» — в Тибете, и в последующем позволило Унгерну выбрать правильную тактику священной войны против китайцев. Он взял на вооружение в борьбе с ними... удивительное пристрастие монголов к легендам. И такое случайной находкой назвать было никак нельзя. Легендарность определяла духовный мир степного народа.

Трудно сказать, знал или не знал барон Унгерн-Штернберг следующий исторический факт. Бурятский врач, в совершенстве владевший познаниями в тибетской медицине, Бадмаев, в последующем близкий друг известного Григория Распутина, в своё время написал императору Александру III письмо. Оно дошло до всероссийского государя и вызвало у него немалый интерес. Отец императора Николая II в конце своей жизни понял, что геополитические интересы России лежат на Востоке.

Бадмаев, объявившись в городе на Неве, знал достаточно много о размышлениях Александра III на тему, куда дальше идти Российской империи по географической карте. Поэтому его письмо, положенное на стол в рабочем кабинете государя в Зимнем дворце, вызвало у получателя несомненный интерес. Среди прочего Бадмаев писал:

«Легенды в Монголии значат больше, чем действительность». Я советую Вам, Ваше Императорское Величество, опереться на них в Вашей восточной политике...».

Приобрести «легендарное лицо» среди сынов степей белому генералу Унгерну фон Штернбергу помог один из самых приближённых к нему людей бурят Джамбалон. Джамбалон был известен своей образованностью, после взятия Урги получил княжеский титул вана. У Унгерна он командовал бурятским отрядом, составленным из эмигрантов, бежавших из Забайкальского края от преследований красных и теперь кочевавших со своими стадами на берегах Керулена.

— Господин генерал. Сам Тогтогун прислал к нам своего родича Найданжава в союзники. Несколько сотен всадников наберётся.

— Я буду рад видеть партизана Найданжава с его воинами у себя в дивизии. А почему ты, Джамбалон, сказал «сам Тогтогун»?

— Потому что у монголов нет более авторитетной личности, чем этот князь.

— Но ведь он старый и к тому же безнадёжно больной человек.

— Тогтогун в степи человек-легенда. Ему поклоняются даже ламы из дацанов.

— А почему его монголы сделали легендарным?

— Он первым бросил вызов Пекину, обнажив против китайцев свою саблю. Воевал долго и славно.

— Знаю. Этого вана китайцы так и не смогли захватить в плен. Хотя не раз щипали его бессчётные стада.

— Китайцы не смогли даже взять его в плен за неслыханные наградные деньги.

— И много за голову князя давал императорский двор Пекина?

— Китайцы обещали тем, кто схватит и доставит им Тогтогуна живым, золота столько, сколько весит тело вана. А за мёртвого обещали такой же вес, но уже серебром.

— Где теперь кочует этот старый князь?

— Теперь кочует прямо под Ургой.

— Китайцы не трогают своего непобедимого врага?

— Нет. И Тогтогун, и китайский наместник Чен И теперь играют друг с другом в политику. И при этом стараются не обидеть ни себя, ни другого.

— И как у них это получается, Джамбалон?

— Очень просто. Китайцы не трогают стад князя. А тот не прислал к тебе ни одного всадника даже из числа простых пастухов.

— Но благословил же он своего родича Найданжава на священную войну под моими знамёнами? Ведь так?

— Хитрый, как степная лиса, ван Тогтогун сделал это из личных политических расчётов. И не больше. Здесь обманываться не надо.

— Хорошо, пусть будет так. Будущее покажет.

Но я чувствую, что ты, Джамбалон, к чему-то всё время клонишь, рассказывая мне об этом князе Тогтогуне. Говори теперь прямо.

— Надо сделать белого генерала легендарной личностью среди монгольского народа. Для этого есть удачный повод.

— Какой повод?

— Повод лучше не придумаешь. У монголов есть святое предсказание, что в год белой курицы, то есть в следующий, 1921 год после великой междоусобицы к ним в степи явится непобедимый белый богатырь-батор. И возродит правление монгольского царя-хагана. То есть сегодняшнего Богдо-гэгена, сидящего под арестом у китайцев в Урге.

— Джамбалон. Я, пожалуй, соглашусь стать для сынов Халхи белым батором.

— Это будет сделать просто.

— Каким образом?

— По степным кочевьям пойдёт слух о появлении на берегах Керулена белого батора. Да ещё с храбрым конным войском. А год белой курицы наступает уже через месяц.

— Это совсем хорошо. Пора кончать войну с китайцами победой под Ургой. Победим — дам тебе титул монгольского вала.

— Победа вашего оружия, господин барон, непременно будет. За неё ламы, молятся во всех дацанах. Даже в ургинских монастырях.

— А ты сам, Джамбалон, как говорят бурятские всадники, восточных царских кровей?

— Да, моя родословная идёт от древних бурятских царей.

— Но таких царей не было никогда в Сибири.

— Это в русских книгах не было. А в бурятских легендах — были...

Стан Азиатской конной дивизии на берегах Керулена, не столь далёкий от границы с Советской Россией, довольно скоро приобрёл притягательную силу. Сюда стали стекаться то в одиночку, то целыми семьями беженцы, которые спасались от красного-террора в Забайкалье и южных сибирских окраинах. Приходили не только люди военные, но и гражданские, никогда не державшие в руках оружия и в Гражданской войне на стороне колчаковцев и атамана Семёнова не участвовавшие.

Генерал Унгерн быстро разобрался в помыслах таких беженцев, выбравших для себя на всю оставшуюся жизнь эмигрантскую судьбу. Большая часть из них не помышляла воевать дальше, а мечтала лишь о том, чтобы через унгерновский лагерь добраться до китайской Маньчжурии, в которой проживали уже десятки тысяч русских людей. Там можно было как-то сносно устроить новую жизнь без страха перед большевиками.

Барон решил сразу же развеять такие мечты тех, кто становился в ряды Азиатской конной дивизии. Он приказал по полкам и сотням объявить следующее:

— Азиатская конная дивизия в Маньчжурию отходить не будет. Моя цель — поход на освобождение Урги и монгольского народа от власти китайцев-гаминов...

Однако это далеко не всегда действовало на сознание беженцев из советской Сибири и земель Забайкалья. Придя в дружеском воинском стане в себя от пережитых тревог и волнений, немало людей на свой страх и риск уходили с берегов Керулена на восток, туда, где беглецам грезилась Маньчжурия с её мирной жизнью. Однако до китайской границы через степь добирались буквально единицы. Беглых из белого стана барон Унгерн-Штернберг приказывал ловить и жестоко наказывать:

— Каждого пойманного военного беглеца производить в рядовые...

— Дезертиров отдавать в руки палачей-хунхузав без промедления и без жалости. Пороть только принародно...

— Тех закононарушителей, кто выживет после порки бамбуком, ставить в строй...

На Керулене Унгерн фон Штернберг, по сути дела, окончательно порвал связи с атаманом Семёновым как подчинённый с начальником. Он понял, что белоказачий генерал после бегства из осаждённой Читы открытой войны с большевиками стал явно избегать.

Однажды в унгерновскую ставку через красные заслоны пробился из Забайкальского края долго партизанивший там отряд войскового старшины Архипова. Отряд был по меркам тех дней не маленький, в девяносто казачьих шашек. Командир Азиатской конной дивизии принял пополнение не без восторга: Архипов был известен в семёновской армии как храбрый и боевой офицер. В день прибытия Унгерн имел беседу с хорошо знакомым ему по забайкальским делам войсковым старшиной:

— Как пробивались к нам через границу?

— Да как, господин генерал. Бросились в шашки на пулемёты, положили половину казаков, но заслон смяли и многих порубили.

— А почему атаковал конной лавой пулемёты?

— Иной возможности не было. Перекрыли брод чуть ли не батальоном пехоты, а у моих казаков и патронов который день уже не было. Расстреляли все в партизанстве.

— Старшина, а почему ты прорывался в Халху, а не в Маньчжурию к атаману Семёнову?

— А что к Семёнову сегодня идти-то. Он с большевиками который уже месяц не воюет. Укатил в Маньчжурию не один вагон с золотишком адмирала и теперь жирует себе в Харбине. Наслышаны мы о том.

— А ты, Архипов, с большевиками будешь воевать до конца? Или нет, куда кривая выведет?

— А как с ними не биться до последнего? Могу рассказать, что они от моей семьи оставили.

— Не надо, сам всё знаю. А что за штатский среди твоих партизан затесался?

— Доктор Клиигенберг. Сам из немцев, отступал с колчаковцами из Перми. Потом пристал к нам. Врачевание знает, и я к нему пулевую рану залечивать приходил.

— Пришли-ка этого Клингенберга ко мне. Найду ему место в дивизионном лазарете...

Собираясь с силами, Унгерн вспомнил о том, что в северных лесных монгольских аймаках есть немало русских деревень и хуторов. Там проживали не только недавние беглецы из России, но и те, кто пришёл в Халху ещё в царское время. Знал он и то, что там действовали небольшие отряды русских партизан, воевавших с китайцами. Одним из них командовал бывший колчаковский офицер Дмитрий Алёшин. А биться с китайцами насмерть причины у русских колонистов были самые веские.

Появление войск белого генерала в Халхе дало повод китайским оккупационным властям начать войну против русских поселений на монгольской земле. Сжигались деревни и торговые фактории, люди избивались, а их имущество разграбливалось. Особенно печальной оказалась участь русских поселенцев, проживавших вдоль Кяхтинского тракта.

Пекинское правительство видело в остатках белогвардейских войск, отступивших на территорию Китая в Маньчжурии и Синьцзяне, опасность. Поэтому оно смотрело сквозь пальцы, как красные отряды в китайском Туркестане, да и в других местах, переходили линию границы с целью уничтожения интернированных и обезоруженных в приграничье белых войск.

Отношение к барону Унгерну было у официального, республиканского Пекина однозначное. Во-первых, он объявил войну китайцам в одной из их провинций, пусть и населённых монголами. Во-вторых, он мог опереться на русских, проживавших в Маньчжурии, и тем самым расширить вону войны. И, в-третьих, он вознамерился восстановить на востоке маньчжурскую императорскую династию Цинь и низвергнуть республиканский строй в Китае.

Поэтому китайским войскам приказывалось уничтожить русские поселения в Халхе самым безжалостным образом. Однако даже в такой ситуации русские колонисты по многим причинам не хотели идти служить белому барону. Был случай, когда жители посёлка Мандал (находившегося северо-восточнее Урги) отказались выставить назначенное число солдат в Азиатскую дивизию. В ответ по личному приказу Унгерна посёлок был сожжён дотла, а всё его население от мала до велика вырезано.

Ужасающее впечатление на русских колонистов и степной народ произвёл рассказ о казни некоего Чернова. Он был выпускником Владивостокской консульской школы и выполнял при бароне роль порученца. Когда после неудачного штурма Урги в Азиатской конной дивизии оказалось много тяжелораненых, Унгерн решил отправить их в Акшинский госпиталь, думая, что этот городок всё ещё находится в нейтральной зоне между семёновцами и «буферной» Дальне-Восточной республикой.

Не дойдя до границы сотню вёрст, командовавший санитарным обозом Чернов узнал, что атаман Семёнов бежал из Даурии, а над Акшей развевается красный флаг. Тогда Чернов приказал обозу повернуть в сторону Маньчжурии, это был путь примерно в пятьсот вёрст по зимней степи. Тяжелораненые, разумеется, такую дорогу просто бы не выдержали. Тогда бароновский порученец приказал дать им яд.

Унгерн, узнав об этом, пришёл в ярость. Он приказал Чернова хитростью возвратить в лагерь. Экзекуторы-хунхузы превратили берёзовыми палками его тело в кровавое месиво. А потом, ещё живого, отравителя сожгли на костре.

Всё это было сделано по приказу барона. Весь его путь по Забайкалью и Монголии свидетельствовал об одном: прежде всего он бывал смертельно жесток со своими людьми.

Казнь Чернова потрясла воображение монголов, проживавших на востоке Халхи, до такой степени, что местные ламы объявили барона Унгерна-Штернберга, родственника Белого Царя, воплощением Махагалы. В буддистской мифологии это было гневное шестирукое божество, хранитель буддистской веры, устрашающий и беспощадный. Махагала изображался в диадеме из пяти черепов, с ожерельем из отрубленных голов, с палицей из человеческих костей в одной руке и с чашей из черепа — в другой. Махагала всегда побеждал злых духов, питаясь их мясом и напиваясь их кровью.

Думается, что простые монголы из кочевий боготворили жестокость новоявленного Махагалы и родственника Белого Царя, ставшего в их степях Богом Войны. И было от чего. Барон в первое время своего обитания в Халхе безжалостно пресекал все попытки грабежа местных кочевников...

Как ни старались генерал фон Унгерн и его союзники из числа монгольских князей, воинская сила собиралась медленно. К началу декабря 1920 года Азиатская конная дивизия, понёсшая большие потери при штурме Урги, насчитывала, по разным подсчётам, от тысячи до 1200 всадников, включая «интендантских, обозных и прочих бойцов ». Сам барон численности дивизии просто не знал:

— Мне важно число сотен. Она боевая единица в планах любого генерала, даже китайского...

Отдыхая на керуленских берегах после ургинских приступов, дивизия быстро оправилась. Но бездействие, если не считать небольших стычек с мелкими китайскими гарнизонными отрядами, давало о себе знать с самой нежелательной стороны. Стала падать дисциплина, купцы всё чаще привозили спиртное, обычно самогон.

Тогда генерал Унгерн издал приказ о полном запрещении спиртных напитков. Сам он уже давно был трезвенником. О его буйном прошлом напоминал лишь белёсый сабельный шрам на голове. Но одно дело было издать запретительный приказ, другое дело заставить «азиатов» его исполнять.

Борьба с пьянством на Керулене привела к расформированию одного из трёх конных полков дивизии — «имени атамана Анненкова». Командир полка полковник Лихачёв решил с частью офицеров «справить поминки по алкоголю». Под утро участники дружеской попойки заснули» а тут пришёл приказ Анненскому полку выступать. Лихачёв едва взобрался в седло и скомандовал:

— Полк! За мной марш!

Анненковцы поскакали» но поскольку полк не управлялся, смешали строй. В таком виде полк и «нарвался» на самого дивизионного командира. Придя в страшный гнев от вида перемешавшихся сотен, Унгерн приказал Лихачёву и всем офицерам полка спешиться и продолжить путь по степи пешим порядком. Такое наказание провинившихся считалось в дивизии случаем редкостным.

Офицеры шли за конниками два перехода по степи. После чего смертельно уставший полковник Лихачёв подошёл к генералу Резухину, оказавшемуся поблизости, и сказал:

— Ваше превосходительство. Я больше не могу, если мне ещё прикажут идти дальше пешком, я застрелюсь!

Резухин поскакал в голову походной колонны, где находился барон, и заступился перед ним за офицеров Анненковского полка. Унгерн приказ отправить полковника Лихачёва в обоз, а его конную часть расформировать. Люди были влиты в Татарский полк.

В другом случае попавшихся ему на глаза двух пьяных офицеров Унгерн приказал раздеть догола, привязать к лошадям и на верёвке перетащить через реку с её ледяной осенней водой. Всю ночь наказуемые в «костюме Адама» провели на противоположном от лагеря берегу...

Азиатская конная дивизия в третий раз подступила к монгольской столице. Кавалерийский генерал Го Сунлин, уверовав в силу ургинского гарнизона, даже не попытался помешать приближению противника. Он решил действовать иным путём, скорее всего по совету опытного дипломата Чен И, которой слыл знатоком дворцовых интриг.

Когда унгерновская дивизия находилась ещё на марше по Калганскому тракту, случилось следующее. На казачий дозорный отрад, шедший впереди, наскочил одинокий всадник. Кто, естественно, задержали. Он назвался хорунжим Немчиновым и потребовал, чтобы его немедленно проводили к генералу. Что и было сделано без промедления:

— Господин генерал. Хорунжий Немчинов.

— Как вы оказались здесь, хорунжий? И куда неслись по тракту как угорелый?

— Ваше превосходительство. Делайте со мной что хотите. Вот цианистый калий и деньги, две тысячи рублей. Китайцы дали их мне, чтобы я вас застрелил или отравил.

— От кого вы это получили?

— От людей генерала Го Сунлина, начальника ургинского гарнизона.

— Будете воевать с китайцами? С большевиками?

— Буду, господин генерал.

— Тогда деньги, хорунжий, оставьте при себе. А ампулу с ядом я беру на память...

Китайскую ампулу с цианистым калием, одним из самых быстродействующих ядов, Роман Фёдорович носил в кармане халата почти до дня пленения. Иногда знающие об ампуле сподвижники барона спрашивали его:

— Вы всё носите в кармане цианий?

— Ношу. Вот, смотрите.

— А зачем, позвольте узнать?

— Объясняю. В плен ни к китайцам, ни к красным я попадать не собираюсь. Они меня не пощадят...

К Урге Азиатская конная дивизия, пройдя походным маршем пол-Монголии, подступила в декабре 1920 года. Однако готовиться к скорому штурму укреплённого города белый генерал не стал. Он приказал разбить походный лагерь вблизи Налайхайских угольных копей под склонами горы Богдо-ула. Тем самым надёжно перекрывался Калганский тракт, который вёл в столицу с востока.

Хотя китайский гарнизон не «вылезал» из Урги, унгерновцам всё же в это дни пришлось сразиться с противником. У посёлка Баянгол они разгромили оказавшийся по неизвестной причине у них на пути «китайский отряд из двух полков численностью в 2 тысячи человек». Об этом в штаб советской 5-й армии донёс из Урги военный разведчик.

К столице Халхи генерала Унгерн привёл не только своих «азиатов», но и отряды союзников, число которых заметно увеличилось. Это были всё тот же Лувсан-Цэвен из пограничного хошуна Санбэйсэ, князь из внутренней Монголии Найден-гун, бурят, бывший есаул Забайкальского казачьего войска Джамбалон и Батор Гун Чжамцу. Все они имели собственные добровольческие отряды всадников.

По прибытии под Ургу генерал сразу же заслал в город большое число разведчиков и «купил» немало новых осведомителей. Уже в ближайшие дни они принесли немало интересной и полезной информации:

— Где сейчас находится Дамба-хутухта?

— Он всё ещё под арестом у китайцев.

— Кто его охраняет в монастыре? Монгольские цэрики из гвардии телохранителей?

— Нет. Китайский генерал Го Сунлин ставит в караулы только своих солдат и лично инструктирует. Он сам их отбирает.

— Похвально, что он не лентяй. Можно ли к хутухте добраться через его приближённых — князей?

— Нет, нельзя. Князья Пунцагдорж, Цэцэн-ван Гомбосурэн, Эрдэни-ван Намсрай, многие другие тоже брошены китайцами в городскую тюрьму.

— Значит, Го Сунлин провёл за это время много арестов? Кто ещё взят под стражу?

— Много людей арестовано. Особенно русских и китайских купцов и лавочников.

— Почему купцов? Ведь эти люди стараются не ссорится ни с какими властями.

— Китайские генералы арестовывают их с той целью, чтобы те откупались. Дают большую взятку серебряной монетой и получают свободу.

— А почему тогда от Го Сунлина не откупаются монгольские князья? Ведь они самые богатые люди в степи.

— Они беднее ургинских купцов и лавочников. Стад в степи много, а серебра в кошельках мало. Го Сунлину и Чен И баранов не надо...

Новый подход Азиатской конной дивизии к Урге обещал ещё более тяжкую жизнь, чем в первый раз. Причина крылась в том, что унгерновцы не имели сколько-нибудь больших запасов муки и соли. От чисто мясной пищи страдали даже монгольские добровольцы. Барон Унгерн вышел из положения, вызвав к себе хорунжего Хоботова, ставшего в самом скором времени полковником:

— Хоботов, я тебя знаю ещё урядником. Ты человек храбрый.

— Премного благодарен, господин генерал, за такие слова.

— Я их сказал не для красного словца. Тебе будет задание срочное и важное.

— Готов исполнить. Жду приказания.

— Возьмёшь полусотню забайкальских казаков или бурят на твоё усмотрение. И обязательно проводников из пастухов. Выйдешь на тракт Урга — Калган и сядешь там в засаде.

— Задачу понял. А кого мне поджидать на тракте, осмелюсь спросить?

— Будешь задерживать китайские караваны, которые идут в Ургу и Маймачен. Если надо — применяй оружие, разрешаю. Всё жизненно важное для дивизии будешь привозить сюда, в походный лагерь. Скажи мне, что ты должен отбивать у китайцев на тракте?

— Патроны, муку, соль.

— Патроны у нас по нескольку десятков на бойца пока есть. А вот мука и соль уже кончились.

— Понял задачу, господин генерал.

— Поспешай, Хоботов. Ты у меня на примете. Последние дни, считай, носишь погоны хорунжего...

Хоботов действительно постарался, сделав с лихой казачьей полусотней непроходимым для китайцев оживлённый тракт Урга — Калган. О числе захваченных купеческих караванов история умалчивает. Но все их грузы доставлялись в ставку барона без промедления. Уже через несколько дней «азиаты» не испытывали голода, поскольку у них появилось достаточно провианта, прежде всего муки и риса. С прибытием очередного «трофейного» каравана Роман Фёдорович только приговаривал:

— Какой молодец этот Хоботов. Быть ему в полковниках. Всю дивизию накормил...

В полках, обозе и особенно в санитарном отряде тоже хвалили хорунжего Хоботова. Только несколько иначе:

— Какой молодец наш барон. Найти в единый раз офицера — казака для такого дела и накормить войско? Ну разве это не молодечество?

Штурмовать Ургу войском в тысячу с небольшим людей даже сам барон считал чистым безумием. Хотя к тому времени монгольской конницы у него набиралось за две тысячи. В городе располагалась неприятельская армия численностью около 12 тысяч человек, преимущественно пехоты, одетой теперь в новенькие мундиры, сшитые на европейский — английский манер. Имелось много пулемётов и орудий немецкого производства, крупповских. Из китайцев ургинского Маймачена генерал Го Сунлин создал ополчение в две с лишним тысячи человек, теперь войск он имел под рукой до 15 тысяч.

Говоря иначе, ургинский гарнизон численно превосходил силы белого барона раз в тринадцать — пятнадцать (если не учитывать союзников-монголов). Почти не уступал Унгерн неприятелю лишь в одном — в численности кавалерии. Пехоты у «азиатов» вообще не было. Оказавшись в Халхе, они все сели на коней, которых здесь хватило бы и на все полчища Чингисхана. Но генерал по Русскому фронту мировой войны воочию знал, чего стоит спешенный казак в полевом бою.

Впрочем, «уступка» Го Сунлина в коннице была только номинальной. Ургинский гарнизон насчитывал три тысячи кавалеристов-китайцев. Но по своей выучке они, разумеется, сильно уступали таким наездникам, которыми являлись казаки-забайкальцы, буряты и монголы. К тому же за всё время боевых столкновений «азиатов» с китайцами конница последних ничем себя не проявила.

Всё это Унгерн-Штернберг знал от своих разведчиков, которые под видом то пастухов, то купцов, то бродячих лам легко и беспрепятственно проникали в Ургу. Он решил нанести удар с иной стороны, не бросая свои полки и сотни на штурм вражеских окопов, пулемётных точек и батарей горных пушек.

В ситуации на войне в Халхе время играло только на барона Унгерна фон Штернберга. К нему продолжали прибывать, теперь в Налайху, монгольские добровольцы. В степи усиливалось возмущение против китайских гарнизонов, которые вели себя как оккупанты. Князья-ваны без лишних напоминаний присылали провиант, но сами пока не спешили стать со своими отрядами телохранителей под знамёна Бога Войны. Они выжидали, и барон отлично это понимал. Он посмеивался:

— Вот возьму Ургу, тогда и сбегутся ко мне все халхинские князья с поклонами и поздравлениями...

— В степи теперь на самых дальних кочевьях знают, что только я сегодня защитник Жёлтой веры в Халхе. И никто другой...

Только самым проверенным лицам, генералу Резухину и бурятскому офицеру Джамбалону, барон доверил свой план взятия монгольской столицы. План можно было считать образцом военной хитрости:

— Надо сперва выкрасть у китайцев Богдо-гэгена.

— А что это нам даст?

— Богдо-гэген окажется в нашем стане. Он всеми почитаем, его слово здесь закон. Вся Халха будет на нашей стороне: от первого вала до последнего нищего пастуха, не говоря уже о ламах. А их здесь едва ли не половина мужского населения. Вот что такое Богдо-гэген.

— А как же штурм?

— Брать Ургу силой оружия будем тогда, когда вся степь встанет за нас и против китайцев.

— Роман Фёдорович. Да вы стратег войны в Азии!

— Чтобы им стать, надо изучать буддизм почти двадцать лет.

— А не много ли?

— Резухин. Тебе и я, и Джамбалон могут сказать, что кавалерийским наскоком монгольские степи с их буддистским народом никому не взять.

— Я знаю. Азия — дело тонкое...

Богдо-гэген, внезапно арестованный по приказу пекинского наместника Чен И, теперь содержался рядом с его резиденцией в огромном пустом доме. Собственно говоря, монгольский владыка с мирским именем Джебцзуи-Дамба-хутухта нужен был китайцам как «ценный» заложник; убивать его они не собирались.

Арест Богдо-гэгеиа, по мнению Чен И и генерала Го Сунлина, должен был убедить упавший духом китайский гарнизон в том, что перед военной силой пасует даже Божество. Однако результаты ареста Богдо-гэгена оказались для его инициаторов прямо противоположны. Монголы были не столько напуганы, сколько потрясены и возмущены случившимся. А китайских солдат и горожан охватил суеверный страх. Они шептались, что такое кощунство, как арест их руками Живого Будды, неотвратимо несёт небесное возмездие. Веру их подкрепляли ламы — гадатели и прорицатели:

— Небо не прощает насилия над Живым Буддой даже генералам из Пекина. А вы только пыль под их белыми тапочками...

Главная ошибка наместника Чен И и начальника ургинского гарнизона Го Сунлина состояла в том, что с Живым Буддой нельзя было поступать как с простым человеком. Арестованный Богдо-гэген был отрезан от всего мира, ему запрещали общаться даже с ламами. Китайцы надеялись таким образом оборвать все его связи с мятежными князьями и, возможно, с русским генералом. В остальном Богдо-гэгена сильно не ограничивали. Любимое им шампанское приносили из Златоверхого дворца по первому желанию.

Поэтому барон Унгерн ясно осознавал, какую выгоду приносит ему арест Богдо-гэгена, последнего хутухты Халки. Теперь уже не китайцы, а он стал избегать открытых столкновений со стрельбой и гибелью людей. Расположив на вершине горы Богдо-ула, которая господствовала над Ургой, бдительные дозоры, командир Азиатской конной дивизии знал о всех передвижениях гарнизонных войск.

Унгерн сделал даже больше, чем просто организовал дозорную службу на высоте. Гора Богдо-ул являлась одной из главных монгольских святынь. Поэтому он подкрепил казачьи дозоры, расположив на вершине часть своих туземных сотен. Цэрики знали, что им придётся защищать, напади на них китайские солдаты. На обратной стороне горы находился особо почитаемый монастырь Маньчжушри-хийд. К тому же Богдо-ула была связана с именем Чингисхана» с его памятью.

Ещё не начав обстреливать Ургу из единственного орудия и не посылая в атаку конные сотни, белый генерал одержал в войне над китайцами большую победу. Но здесь следует оговориться — в какой войне. Победа была одержана в деле подрыва морального духа и стойкости китайских войск, стоявших гарнизонами в Урге и монгольских городках.

Унгерн хорошо знал китайского солдата. Он присматривался к китайцам, которые сотнями служили в семёновском Особом Маньчжурском отряде, к тем хунхузам, что служили в его Азиатской конной дивизии. Знал он и солдат республиканского Китая, которых монголы называли «гаминами». И к тому же барон не зря считался большим знатоком именно «дальневосточного» Востока: ему были ведомы привычки, суеверия и быт китайского военного человека.

Не торопясь сразиться с генералом Го Сунлином под стенами Урги, Унгерн фон Штернберг объявил его официальному начальнику — пекинскому наместнику Чен И настоящую психологическую войну, которую успешно вёл на протяжении двух месяцев, пока стоял па Калгапском тракте. Оружие потомок немецких рыцарей-крестоносцев выбрал самое действенное и эффективное — слух и ещё раз слух.

В город, вернее на его многочисленные и шумные базары, засылались не только разведчики. Унгерн отправлял в Ургу проверенных монголов специально для распространения слухов. Союзником его в ведении психологической войны против китайцев стали столичные ламы. Запретив богослужения в храмах Урги, китайцы сами сделали многочисленное ламство союзником своего смертельного врага. Об этом Роман Фёдорович только мог мечтать.

Журналист и этнограф Дмитрий Паршин, автор книги «Барон Унгерн. Урга и Алтан-Булак. Записки очевидца тревожных времён во Внешней (Халха) Монголии», так описывает атмосферу в монгольской столице:

«Монголы рассказывали китайским купцам всякие небылицы про барона и казаков, особенно про башкир-мусульман, а купцы с прикрасами передавали солдатам. Многие солдаты были охотники до гаданий и обращались к ламам-гадателям, а те этим пользовались и запугивали их карами Богдо, который всемогущ…»

Башкирами-мусульманами в Азиатской дивизии были оренбургские казаки, отступившие на Восток в составе колчаковских войск. Вообще в Оренбургском казачьем войске служило немало башкир, особенно в 3-м Уфимско-Самарском полку, который формировался на юге современной Башкирии.

Обычно лично наставляя монголов-лазутчиков, генерал Унгерн-Штернберг говорил им следующее:

— Китайцы есть враги священного Богдо-гэгена-хутухты, буддизма и сынов Халхи. Чтобы их победить завтра, нужно сегодня запугать солдат из Китая.

— Скажи, как это сделать, господин? Мы всё исполним, как прикажешь.

— Надо на всех ургинских базарах говорить по секрету, что ко мне идут бессчётные подкрепления.

— Откуда идут?

— От атамана Семёнова, японцев, каппелевцев из Приморья, от предводителей маньчжурских хунхузов. Под моё командование собирается всенародное монгольское конное ополчение.

— А поверят ли в это китайцы?

— Обязательно поверят. Только слух не должен ничего говорить точно.

— А если нас спросят, идут к белому вану японские войска, то чем можно это подтвердить?

— Вопрос надо подтвердить ответным вопросом.

— Каким?

— Надо спросить спрашивающего: почему белый ван второй месяц стоит перед городом и не штурмует его? А потому, что ждёт со дня па день сильной поддержки...

Такие «новости» регулярно проникали в Ургу. Поскольку Азиатская конная дивизия стояла на виду у города, это подтверждало распускаемые слухи. Принесённые с базаров, они ещё больше плодились в Китайском Маймачене, проникая оттуда в гарнизонные казармы, в полковые и гарнизонный штабы. Наместник Чен И бороться против слухов не мог, хотя и пытался опровергать их своей официальной информацией. Но такие действия граничили с начальственной наивностью.

Действительно, что значило для простого безграмотного горожанина официальное объявление, за подписью наместника, на одной из центральной улиц Урги? А слухи «ходили» из угла в угол любого ургинского базара с рассвета и до захода солнца. Грамотных людей даже в монгольской столице было на тысячу человек от одного до пяти. Не случайно вплоть до начала 30-х годов в министерствах уже не богдо-гэгеновской Монголии говорили откровенно:

— Самый дефицитный работник у нас — грамотный писец. Остальных чиновников — хоть отбавляй...

Не менее действенными на психику китайских солдат были слухи о самом бароне, его таинственности и, если так можно выразиться, чародействе. Об одном из таких слухов рассказывает тот же Дмитрий Паршин:

«Однажды в яркий солнечный день Унгерн в монгольском одеянии, как всегда, в красно-вишнёвом халате, на своей быстроногой белой кобыле средним аллюром спокойно проехал по главной дороге на Половинку (один из ургинских городских кварталов. — A.Ш.), к дому, где проживал Чен И. Въехав во двор» барон не спеша слез с лошади, подозвал рукой одного из слуг» которые в качестве охраны постоянно находились во дворе» приказал ему за повод держать коня, а сам обошёл вокруг дома, вернулся и, подтянув подпруги у седла, сел верхом и не торопясь выехал со двора.

На обратном пути, проезжая мимо тюрьмы, он заметил часового, спавшего у ворот. Такое нарушение дисциплины возмутило барона. Он слез с коня, наградил спящего часового несколькими ударами ташура, то есть камышовым чернем плети. Спросонья часовой ничего не мог понять, а Унгерн — он знал немного по-китайски — пояснил ему, что на карауле спать нельзя и что за такое нарушение дисциплины он, барон Унгерн, самолично его наказал. Затем, так же не торопясь, он поехал дальше. Перепуганный часовой поднял тревогу, но Унгерн был уже далеко».

Слух обрёл свою достоверность благодаря тому, что после его «рождения» в унгерновской ставке «свидетелями» случившегося объявили себя заключённые ургинской тюрьмы, наблюдавшие за этой сценой сквозь щели тюремной ограды, китайские торговцы и покупатели-монголы.

Готовясь к штурму Урги, Унгерн усилил психологическое давление на неприятеля. Сделал он это так, как китайское командование не могло и ожидать. Используя последние остатки драгоценного авиационного горючего, в воздух несколько раз поднимались аэропланы. Они разбрасывали над городом листовки с воззванием к жителям сохранять спокойствие и не опасаться атакующих столицу Халхи войск.

Слухи и листовки сделали нужное дело. Лояльные Пекину монгольские князья и ламы совершенно неожиданно для Чен И стали требовать сдачи Урги, обещая китайским войскам беспрепятственный и «спокойный» уход на родину. Но генерал Го Сунлин и слышать не хотел о таком «позоре». Несколько наиболее ретивых лам были побиты бамбуковыми палками, чтобы «другим неповадно было».

Наместник Чен И, как опытный дипломат, располагал в Урге собственным «штатом» платных и реже добровольных шпионов. Разумеется, все городские слухи в тот же день «доносились» до его уха. Так что пекинскому главноуправляющему Халхой было от чего хвататься за голову. Он чувствовал, что монгольская земля уходит у него из-под ног.

Слухи оказали сильное деморализующее воздействие не только на китайский гарнизон, но и на его начальника кавалерийского генерала Го Сунлина. При многократном превосходстве в силах он ни разу не отважился на вылазку из Урги. А ведь он видел костры своего противника на вершине горы Богдо-ул каждую ночь. И скоро доподлинно узнал, где находится главный стан войска белого генерала.

После того как брожение умов монголов, китайцев, да и русской колонии, в Урге достигло своего апогея, Унгерн фон Штернберг осуществил главную операцию. Перед тем как начать новый штурм столицы Халхи, белый генерал, он же Бог Войны для монголов, выкрал из китайского стана самого Богдо-гэгена — Живого Будду.

Дело обстояло так. Наместник Чен И и китайские генералы в конце концов убедились в ошибке, которая заключалась в аресте Богдо-гэгена. И попытались хотя бы частично исправить её. Богдо-гэгену разрешили поселиться в своём Зелёном дворце па берегу реки Толы и даже вернули часть многочисленной свиты.

Однако это совсем не означало, что монгольское Живой Будда получил личную свободу. Если раньше дворцовая стража состояла из цэриков-монголов, то теперь все выходы и входы Зелёного дворца охраняли специально отобранные китайские солдаты. Они несли круглосуточную охрану под присмотром офицеров из числа доверенных лиц генерала Го Сунлина.

Охрана относительно небольшого по размерам дворца, возвышавшегося над речкой, состояла из 350 китайских солдат и офицеров. Они имели несколько пулемётов и телефонную связь с гарнизонным штабом. Местность вокруг Зелёного дворца была открытая, и любой человек, приближавшийся к нему, будь то конный или пеший, хорошо просматривался часовыми.

План похищения Богдо-гэгена разработал барон Унгерн не лично, а в соавторстве с верным ему бурятом Джамбалоном. Бели белый генерал разработал детально операцию, то его доверенное лицо нашло главного исполнителя.

— Господин генерал, я нашёл человека, способного похитить у китайцев хутухту.

— Кто он, этот завтрашний герой Халхи?

— Бурят Тубанов.

— Не из моих ли конников?

— К сожалению, нет. Коренной ургинец. Сын самой известной в городе портнихи, большой мастерицы шить праздничные монгольские халаты.

— Какой он этот твой Тубанов?

— Худой человек.

— Что значит худой?

— А то, что этот ургинец отчаянный парень, заядлый игрок, готовый пойти на самое рискованное дело.

— Ради денег конечно?

— Да. У Тубанова много долгов, за которые надо расплачиваться, чтобы не оказаться в ургинской тюрьме.

— Но он же будет воровать у китайцев Богдо-гэгена не один. Ему нужны помощники.

— Верно, господин генерал. Я и помощников ему нашёл надёжных. И в городе, и у нас в дивизии.

— Кто именно?

— В Урге близ базара Захадыра есть квартал, где проживают только тибетцы. Монголы называют их тубуты. Это фанатично настроенные ламаиты. К тому же китайцы нанесли большой урон им как самым богатым ростовщикам. Так что тубутам есть за что отомстить.

— Но им тоже придётся заплатить?

— Конечно. И хорошо заплатить. Но лучших исполнителей в Урге мы всё равно не найдём. Ургинские тибетцы сплочены родственными связями и связаны круговой порукой. Более надёжных заговорщиков мы не найдём. Да хутухта очень доверяет тубутам.

— Согласен с твоим выбором. А кого будем, Джамбалон, посылать на операцию из дивизии?

— Я уже нашёл несколько человек из тибетской сотни и своих родичей-бурят.

— Тогда последнее. Пригласи-ка ко мне на беседу этого Тубанова. Хочу посмотреть на него. Если понравится, то расплачусь с ним сразу...

Ургинский «хулиган» Тубанов беспрепятственно побывал в лагере Азиатской конной дивизии несколько раз. С одной стороны, на него можно было положиться в готовящемся опасном предприятии. С другой стороны, внешность Тубанова производила не самое благоприятное впечатление.

Это был плотный, коренастый парень, одетый в замасленный шёлковый халат, с отталкивающей физиономией, волчьими глазами и «зубами лопатой» под толстыми, как у негра, губами. Бак писал одни белый мемуарист, «всё в нём носило характер преступности и решительности, наглости и отваги». Однако Джамбалон ручался за него перед бароном. Поскольку время торопило, тот не стал искать второй вариант главного исполнителя похищения Живого Будды:

— Ты можешь освободить Богдо-гэгена из Зелёного дворца?

— Могу, господин.

— Сколько у тебя готовых людей в Урге?

— Шестьдесят человек. Оружие есть у каждого.

Всем обещана хорошая плата. Мой сородич Джамба-Доя, что служит у тебя, даст мне ещё людей.

— Ты знаешь, как надо обращаться с хутухтой?

— Знаю, господин. Мы его должны вынести из дворца так, чтобы ни одна нога Живого Будды не коснулась земли.

— Хорошо. Вот тебе полная плата за дело серебряной монетой. Столько, сколько обещал Джамбалон. Возьми на столе кожаный мешочек.

— Благодарю, господин. Ты щедр, как настоящий Бог Войны.

— Но предупреждаю сразу. Бели не исполнишь мою волю, с тобой познакомятся мои палачи-хунхузы. Попадёшься в руки людей Чен И, тебя ожидают не палки, а смерть.

— Меня можно не пугать, господин. С китайскими палачами я знаком по ургинской тюрьме.

— Есть ли у тебя просьбы по делу?

— Есть, господин. Одна большая просьба.

— Какая?

— Богдо-гэген и его приближённые ламы должны знать, что будет похищение. Иначе во дворце поднимется шум.

— Об этом уже позаботился твой сородич Джамбалон. Он передал хутухте, что всё происходит по поручению самого Далай-Ламы.

Похищение Джебцзун-Дамбы-хутухты шло следующим образом. Люди Тубанова — табуты, тибетцы и буряты, отобранные Джамбалоном, ночью укрылись на горе Богдо-ул, на опушке священного и заповедного для буддистов горного леса. Другая часть участников операции, в основном тибетцы, переодевшись ламами, но имея под халатами короткие кавалерийские карабины и холодное оружие, с молитвами приблизилась к Священным воротам Зелёного дворца Богдо-гэгена.

Китайские солдаты, стоявшие на страже входа во дворец, не обратили внимания на смиренно идущих лам, которые приходили к жилищу Живого Будды буддистов ежедневно. Те, не вызывая подозрения у охранников, спокойно вошли во дворец и разошлись по двору, как бы случайно оказываясь рядом с часовыми. Был морозный, ветреный день 31 января 1920 года.

Богдо-гэген был в волнении. Он ожидал похищения вместе со своей супругой Дондогулам. Рядом находилось несколько вооружённых лам из числа особо приближённых лиц, готовых умереть за Живого Будду в случае провала его побега из Зелёного дворца.

По условному сигналу тибетцы и буряты набросились на китайских охранников и перебили их всех до одного. Часовых уложили на землю без единого выстрела и криков, действуя только ножами. Так была ликвидирована внутренняя дворцовая охрана, которая «проспала» свои жизни. В это время табуты и другие люди Тубанова спустились с горы Богдо-ул и образовали на её лесном склоне и заснеженной степи цепочку парами, которая головой подобралась почти к самому Зелёному дворцу.

После этого похитители, захватившие без шума дворец, приступили к самой важной части операции. Они бережно подхватили на руки Богдо-гэгена и его супругу и побежали по занесённым снегом степным прогалинам к горе. Одновременно часть похитителей открыла из дворца стрельбу по внешней охране жилища Живого Будды. Первый залп с близкого расстояния скосил цепь часовых. От неожиданности китайские солдаты бежали прочь от Зелёного дворца в сторону близкого города, не помышляя даже об ответной стрельбе.

Пока велась пальба, люди Тубанова, стоявшие цепочкой в степи, парами подхватывали драгоценную ношу — Богдо-гэгена и его жену и бежали по снегу изо всех сил к следующим двум парам носильщиков. По льду носильщики перебежали замерзшую речку, быстро выбравшись на её пологий берег. Священная гора Богдо-ул становилась всё ближе и ближе.

Тем временем та часть дворцовой стражи, что уцелела, опомнилась и залегла, начав обстреливать из винтовок Зелёный дворец. На помощь охранникам из ближайших городских кварталов уже спешили караулы китайцев — пехотинцев и ополченцев Маймачена. Тибетцы, засевшие за дворцовой оградой, превратились в настоящих смертников.

Но бой ещё не разгорелся, как живой конвейер похитителей успешно сделал своё дело. Последние пары носильщиков исчезли в небольшом заповедном лесу на горе Богдо-ула и священная ноша — сам хутухта и его жена — исчезла для посторонних глаз за крепкими каменными стенами местного монастыря Маньчжушри-хийд. Многочисленные китайские часовые из Урги, не имевшие биноклей, этого просто не видели. Расстояние между ними и местом событий, то есть людской цепочкой, составляло четыре версты.

Когда за Богдо-гэгеном закрылись монастырские ворота, последняя пара носильщиков, пятясь в земном поклоне от монастыря заспешила вниз с горы. А вверх уже поднималась команда казаков-забайкальцев, чтобы взять на себя охрану убежища Джебцзуна Дамбы-хутухты, «чудом» вырвавшегося из китайского плена. Руководивший операцией Тубанов приказал давно уже готовому вестнику скакать к русскому генералу. Коня было приказано не жалеть.

Тибетец на взмыленной лошади ворвался в походный лагерь Азиатской конной дивизии с победными криками, немало переполошив тем людей. Он подскакал к заметной юрте Романа Фёдоровича Унгерна и с поклоном протянул ему записку от Тубанова. В ней была только одна фраза:

«Я захватил Богдо-гэгена из дворца и унёс на Богдо-ул».

Барон Унгерн-Штернберг, с раннего утра томившийся в ожидании новостей, как рассказывал очевидец, громко крикнул всем, оказавшимся поблизости:

— Теперь Урга наша! Теперь — наша!..

Новость в единый миг облетела юрты и палатки офицеров, казаков, бурят, монголов и других «инородцев». Всюду раздавалось победное и громогласное:

— Ура! Ура! Ура-а-а!..

Тубанов стал после совершенного подвига едва ли не национальным героем Монголии. Он получил от генерала Унгерна офицерский чин казачьего хорунжего и через некоторое время стал командовать в Азиатской конной дивизии сотней, составленной преимущественно из бурят. Однако жизнь он кончил плачевно: после разгрома белых недолгое время скрывался в Урге, но был схвачен в 1922 году. Его поспешили расстрелять, несмотря на личное заступничество Богдо-гэгена.

Тем из тибетцев, что засели в Зимнем дворце после похищения Живого Будды, откровенно повезло. Окружённые со всех сторон, они с наступлением темноты вырвались в поле и сумели укрыться в ближайшем каменном монастыре, отстоявшем от дворца версты на две. За его крепкими стенами тибетцы держались трое суток, пока китайские войска не были выбиты из Урги...

Унгерна подталкивали на скорый штурм столицы Халхи не только успешно проведённая операция по похищению Богдо-гэгена и последующий суеверный страх и мистическое отчаяние, охватившие нижних чинов 15-тысячного ургинского гарнизона. В Азиатской дивизии опять кончались последние запасы муки. Подвоза её не было. Тракт Урга — Калган опустел, и людям хорунжего Хоботова там уже нечего было искать. Китайские купцы перестали посылать караваны в Халху, охваченную войной.

Тысяча с лишним человек «азиатов» питались теперь одним мясом — кониной и бараниной. Кончалась и соль: её разводили в воде, где затем мочили сваренное в пресной воде мясо. Считалось, что так соль можно было экономить. От плохого питания люди болели, страдая выпадением прямой кишки. Барон только мрачнел, когда начальник санитарной части дивизии докладывал ему о числе больных в лазарете.

Ударившие сильные холода привели к появлению большого числа обмороженных. Позже, когда Урга будет взята, в местном госпитале сотням унгерновцев придётся ампутировать пальцы рук и ног.

Обувь «азиатов» давно износилась и превратилась в лохмотья. Многие ходили в так называемых «вечных сапогах»: ногу плотно обтягивали тёплой, только что снятой овечьей или звериной шкурой, которую быстро сшивали под вид сапога. Застывая, шкура принимала форму сапога и на ноге сидела мертво, не снимаясь порой месяцами.

Роман Фёдорович потом говорил:

— Перед вторым штурмом Урги моя дивизия окончательно обнищала...

— Таких оборванцев не знала ещё ни одна армия. Даже в восточных странах, исключая разве что империю на Японских островах...

От генерала до последнего обозника в Азиатской дивизии все понимали, что жизнь для них будет только в Урге. Всё Забайкалье теперь находилось в руках красных. Границу Халхи с Маньчжурией стерегли значительные китайские войска под командованием генерала Чжан Кунью. Поэтому прорываться к Харбину реально было невозможно. Да и кто в Маньчжурии мог ждать унгерновцев, людей отверженных даже в собственном стане?

В ходе штурма барон Унгерн мог получить помощь от русских колонистов, в рядах которых было небольшое число колчаковских офицеров, пробравшихся сюда из Сибири. Они создали отряд самообороны, имея, правда, на вооружении почти одни револьверы и холодное оружие. Население, опасаясь погромов со стороны китайских солдат, вооружалось дубинками и прочим подобным оружием. Большинство усадеб русских, особенно в Консульском посёлке, превращались по ночам в импровизированные крепости. Спокойно спать их обитателям не приходилось.

Сразу же после похищения Богдо-гэгена в китайском командовании начались серьёзные распри между наместником Чен И и комендантом столичного гарнизона генералом Го Сунлином. Утром 1 февраля между ними произошёл окончательный разрыв: долго колебавшийся генерал Чу Лицзян принял сторону представителя пекинского правительства. Помирить генералов в окружённой с трек сторон столице Халхи не смог никто.

Тогда Го Сунлин, оскорбившись» сел в автомобиль и под конвоем своих кавалеристов убыл из Урги в Китай по Калганскому тракту. Он самовольно увёл с собой из Монголии всю трёхтысячную китайскую конницу. Пусть и плохую, но всё же кавалерию, которая могла действовать в степи. Помешать её уходу никто не решился, даже самонадеянный Чей И. Он решил отбиться от белогвардейцев и их союзников-монголов одной пехотой, пушками и пулемётами. А там, как думал наместник Халхи, подоспеет помощь из Пекина:

— Республиканский Китай не захочет терять целую провинцию. Неужели Чжан Цзолинь ещё не получил приказа выступить в поход? Вне всякого сомнения получил...

Может быть, так бы и случилось. Но предводитель конного войска, осадившего Ургу, решил не затягивать штурма. Всё по той же причине: время работало против барона и его вконец оголодавших «азиатов».

...Унгеры сидел в своей юрте в окружении ближайших сподвижников, изучая план столицы. Решался важный вопрос: с какой стороны начинать штурмовать город. Вошедший в юрту дежурный по дивизии доложил:

— Из Урги по Калганской дороге вышла кавалерия китайцев и двигается в нашу сторону.

— Много?

— Тыщи три. Впереди дымит автомобиль. Окружён конвоем. Поднимать полки по тревоге?

— Что говорят монгольские лазутчики?

— Они принесли весть, что кавалерийский генерал Го Сунлин окончательно разругался с наместником.

— Значит, верно, что этот генерал со своей кавалерией уходит из Урги в Китай. Приказываю: дивизии в бой с китайской конницей не ввязываться и пропустить её по Калганскому тракту в сторону Маньчжурии.

— А если китайцы нападут на наш стан, что тогда делать?

— Не нападут. Но на всякий случай возьмите дорогу под прицел пулемётов...

Китайскую кавалерию по Калганскому тракту белые пропустили беспрепятственно. За ними в степь был послан усиленный дозор из монгольских всадников: кабы чего не случилось. Такая мера предосторожности излишней никому не казалась: Восток возвёл коварство в ранг несомненного достоинства любого военачальника.

В совещании, которое проходило в унгерновской юрте, участвовали только самые доверенные лица: генерал Борис Резухин, которого прозвали «бледной копией барона», и союзные монгольские князья. Из офицеров — начальник штаба дивизии Ивановский, Джамбалон, командовавший бурятской конницей; полковники Лихачёв и Хоботов (он уже сменил погоны), войсковые старшины Архипов и Тапхаев, подполковник Вольфович, ещё несколько офицеров. Оказавшись в красном плену, барон на допросах дал каждому характеристику, которая начиналась со слова «храбрый»:

— Резухин — человек лично храбрый. Полковник Хоботов — храбрец, дай Бог каждому. Джамбалон поразил своей храбростью не только меня одного...

План нового штурма Урги был прост. Часть сил в пешем строю должна была атаковать позиции противника Па окраине. Удар наносился по Маймачену. Здесь командовал сам Унгерн. Главные же силы Азиатской дивизии в конном строю под командованием генерала Резухина атаковали китайский гарнизон через южные ворота Маймачена. Барон сказал на военном совете:

— У тебя будет почти вся дивизия. Ты должен сделать то, что мне не удалось сделать три месяца назад, — взять Ургу кавалерийским налётом...

Позже Унгерн говорил о Резухине, который стал главной действующей фигурой в победной атаке на столицу Халхи:

— Резухин делал всё, что ему прикажут. Он человек послушный. Если передо мной азиаты трепещут, то его они просто боятся...

Перед штурмом Урги белый генерал пошёл па военную хитрость. В ночь перед приступом он приказал разложить на склонах священной для монголов горы Богдо-ул многочисленные костры. Из этого в столичном гарнизоне решили, что к неприятелю подошло сильное подкрепление. В своих воспоминаниях Паршин писал:

«Эти горящие на большой высоте гигантские костры ярко пламенеют на темном фоне неба, а их красивые, зловещие отблески на снежном покрове священной горы настраивают панически китайских солдат, которые везде и всюду видят демонов и всякую нечисть».

Город затаился, ожидая каждый час начала штурма. Все пятьсот ургинских буддистских храмов безмолвствовали, поскольку китайские власти запретили любые богослужения. Были закрыты лавки и харчевни. Городские улицы поражали своей безлюдностью, хотя в ту ночь никто не спал.

Среди монгольского населения Урги ходили разговоры, «заползая» и в казармы солдат, и в китайские кварталы города:

— Русский князь приносит жертвы духам — хозяевам горы Богдо-ул...

— Солдаты Бога Войны и ламы молятся на горе о том, чтобы всякие беды пришли к оскорбителям Богдо-гэгена...

— Бели князь нападёт на Ургу, то вся Халха будет молиться за его победу...

— Всюду говорят, что бежавший из-под ареста хутухта благословляет на войну с китайцами русского генерала...

— Духи горы Богдо-ул одержат победу, и Джебцзун-Дамба-хутухта снова вернётся к нам, в Ургу...

На рассвете 2 февраля 1920 года унгерновцы начали штурм Маймачена с его восточной стороны, это был отвлекающий удар. Две сотни башкир и несколько десятков казаков-забайкальцев в пешем строю двинулись в атаку. Каждый из них имел не более десяти патронов, и потому вся надежда была на то, чтобы схватиться с китайцами в рукопашной на шашках. Такого числа патронов могло хватить разве что на полчаса огневого воя, да и то с трудом.

Тем временем основные силы в конном строю ворвались в Маймачен с противоположной стороны. Но узкие улочки китайских торговых кварталов не давали развернуться коннице, тогда генерал Резухин приказал всадникам спешиться и пробиваться к центру Маймачена.

Продолжительных, многодневных уличных боев, как ожидалось, не случилось. Чен И, бросив свою сражавшуюся пехоту, с небольшим числом солдат в числе первых бежал из монгольской столицы в сторону китайского города Калгана (ныне Чжанцзякоу). Штурм Урги же разворачивался следующим образом.

Бой шёл в самом Маймачене, который отделяли от собственно Урги четыре версты. Поскольку начальник гарнизона бежал, то руководство обороной попытались взять на себя несколько старших офицеров, которые с большой группой солдат засели в штабе.

Хотя оборонявшихся китайцев здесь было гораздо больше, чем нападавших, они, словно забыв о возможности вырваться из Маймачена, не предприняли ни одной контратаки, думая отсидеться в домах. Надежда состояла в следующем: русские и монголы быстро расстреляют свои патроны, а тем временем из близкой Урги подойдёт солидная помощь, которая и решит исход боя.

Другие группы китайских солдат и местных ополченцев засели в «кумирнях», в том числе в главном маймаченском храме в честь Гэсэра, древнего монголо-тибетского божества, которое считалось покровителем китайцев-ханьцев. Когда спешившиеся бойцы Резухина пробивались к центральной площади Маймачена, с плоских крыш домов в них летели не только пули и гранаты, но стрелы. Как оказалось, часть ополченцев за неимением огнестрельного оружия традиционно вооружилась луками.

Унгерновцы под ружейным огнём взламывали ворота «кумирен» и врывались внутрь с обнажёнными шашками. Поскольку все китайские храмы были деревянными, их забрасывали гранатами или поджигали пучками сухой травы или хвороста. Люди в горячке боя забывали строжайший приказ барона:

— Храмов китайцев в бою не трогать! Не разрушать. Надо щадить чужие святыни...

Исход боя за Маймачен решился тогда, когда на помощь казакам и башкирам в него ворвались конные отряды монгольских князей. Сразу же началась повальная резня китайских солдат, разбегавшихся куда глаза глядят. Последний узел сопротивления — штаб — был подожжён, и его защитники погибли в огне.

После этого начался бой в самой Урге, куда первыми ворвались казачьи сотни Хоботова, Архипова и Парыгина, а затем и другие отряды. Особенно сильное сопротивление унгерновцы встретили в солдатских казармах, в которых засело восемь рот пехоты. Когда сопротивление и здесь было сломлено, китайские войска стали в панике и полном беспорядке оставлять Ургу.

Очевидцы тех событий потом вспоминали: «Многие солдаты бежали без тёплой одежды и обуви, без котомок, Люди, лошади, телеги — всё было перемешано. Среди этого беспорядочного месива изредка виднелись обозы с оружием и провиантом...»

Армия пекинского правительства уходила из столицы Халхи большей частью на север, по Кяхтинскому тракту, к границе с советской Дальне-Восточной республикой. Беглецов победители не преследовали, настолько они оказались измученными штурмом.

Ворвавшиеся в Ургу казаки первым делом освободили заключённых в городской тюрьме полуживых от холода и голода русских колонистов и беженцев, а также монголов. Таков был приказ самого Унгерна. Тюрьма представляла собой большой не отапливаемый барак, ограждённый со всех сторон забором. Среди освобождённых оказалось немало бывших колчаковских офицеров, с которыми Роман Фёдорович в самые ближайшие дни счёл нужным побеседовать лично. В ходе таких бесед и решалась дальнейшая судьба офицеров:

— Звание? Кем были в армии Верховного правителя России?

— Поручик военного времени. Командовал ротой уральских горных стрелков.

— Прекрасно. Я вам даю взвод монгольских цэриков. Будете не просто кавалеристом, а ездящей пехотой...

— У вас, капитан, святой Владимир с мечами. За что получили орден в мировую?

— За Луцкий прорыв, господин генерал.

— Похвально. Мне как раз не хватает старых фронтовиков. Даю вам сутки на прощание с женой. А потом прибыть в Бурятский полк полковника Хоботова...

Помимо гарнизонных казарм, китайцы оказали упорное сопротивление ещё в Консульском посёлке. Здесь пехотинцы попытались было задержать атакующих перед русским кладбищем на берегу оврага, но тщетно. Белогвардеец Б. Волков вспоминал о той схватке:

«Первым домом, захваченным солдатами Унгерна, был наш дом, бывшее консульство, и я до сих пор не могу забыть, как оборванные и полу замерзшие казаки, разбив прикладами окна, под пулемётным и ружейным огнём засевших во рву за домом китайцев, ворвались в него…»

В полдень 3 февраля генерал Резухин лично доложил командиру Азиатской конной дивизии:

— Господин барон. Урга взята азиатскими конниками штурмом. Бой за столицу Халхи решён в нашу пользу. Имею честь вас поздравить лично.

— Что китайский гарнизон?

— Китайские войска бегут на север. На юг ушли только немногие.

— К границе с Советами? Любопытно. Пусть бегут. А что в нашей Урге?

— В городе сейчас полная тишина.

— Поставил охрану из надёжных людей у банков в Маймачене?

— Пока нет. Бой был, Роман Фёдорович.

— Поставь немедленно! Или наши азиаты всё китайское серебро растащат по своим вьюкам. Содержать дивизию будет не на что.

Генерал-лейтенант Унгерн фон Штернберг мог чувствовать себя в тот морозный февральский день полным победителем. Наконец-то столица Халхи пала перед его азиатами. Он приказал начальнику дивизионного штаба полковнику Ивановскому:

— Моя ставка в Маймачене. Комендантом города назначаю полковника Сипайло.

Торжественный въезд потомка эстляндских рыцарей-крестоносцев в притихшую столицу Халхи ознаменовался первой в её трёхсотлетней истории публичной казнью. Барон по дороге заметил, как две монголки грабили брошенную хозяевами китайскую лавку, таща оттуда куски разноцветной ткани. Барон повелел своим конвойцам:

— Взять их. Повесить обеих вон на тех базарных воротах. И обмотать ворованной материей. Трупы не снимать несколько дней...

Когда его приказание было исполнено, Унгерн сказал контрразведчику Сипайло, превратившемуся по совместительству в столичного коменданта:

— Я железной рукой наведу порядок в Урге. Её жители сегодня же должны знать о мною сказанном...

Когда стихли последние, одиночные выстрелы, барон приказал считать трофеи. Они оказались для его дивизии действительно огромны: полтора десятка орудий, пулемёты, свыше четырёх тысяч винтовок самых различных систем, гарнизонные склады с провиантом, фуражом, различным военным имуществом. В плен попало около 200 китайских солдат. Убитых не подсчитывали.

Однако цифры взятых трофеев барона Унгерна не очень порадовали. Надежды на то, чтобы пополнить запас патронов, мало оправдались. Снарядов у китайцев тоже не оказалось, они неразумно для военного времени расстреляли почти весь свой боезапас. На провиантских складах мука оказалась в основном гороховая.

В подвалах двух маймаченских банков — Китайского и Пограничного — нашлось серебряной монеты на сумму примерно 200 тысяч рублей (по другим данным — на 400 тысяч мексиканских долларов), неизвестное по количеству и весу золото в слитках.

К этим серебряным и золотым трофеям следует добавить имущество китайских частных фирм, которое оценивалось их владельцами (естественно, преувеличенно) на 30 миллионов долларов. В эту сумму входили и стада, которые были реквизированы по повелению Чен И в счёт давних долгов монголов, как пастухов-аратов, так и степных князей. В числе «законной» военной добычи оказались деньги и скот ряда фирм российского Центросоюза.

Свою действительно убедительную победу над китайской армией генерал фон Унгерн объяснял «тремя составляющими»:

во-первых, ко мне присоединились все монголы восточной части Халхи;

во-вторых, китайские войска по сравнению с моими азиатами показали малую боеспособность, а ведь их было раз в семь больше;

в-третьих, в ходе последнего штурма Урги мне сопутствовало военное счастье, боги не отвернулись от меня...

При этом Роман Фёдорович поскромничал, не упомянув собственные несомненные способности военачальника. Равно как и низкую дисциплину китайских солдат с их «худой» профессиональной выучкой...

Изгнание ненавистных «гаминов» из Урги столичные ламы отметили с большим торжеством, в присутствии множества горожан, одетых по такому случаю в праздничные шёлковые халаты. Русский генерал, в отличие от китайских, богослужений в буддистских храмах не запрещал! В этом монголы видели «знак неба»:

«Перед заходом солнца из монастырских храмов Да-хурэ послышались густые звуки гигантских богослужебных труб, но теперь эти аккорды не нагоняли уныние, а возвещали о радости и торжестве жизни. После двухмесячного вынужденного молчания трели «башкуров» — храмовых кларнетов в морозном воздухе звучали громко и победно».

Командир Азиатской конной дивизии распоряжался в монгольской столице, как в собственном штабе. Его приказания исполнялись в точности и в установленный срок. В ином случае виновных ожидало самое непредсказуемое наказание, поскольку писаных законов потомок немецких рыцарей-крестоносцев в Халхе не признавал:

— Мародерствующих ургинцев арестовывать. Применять к ним публично самые крайние меры наказания...

— Приказываю уличным старостам и городским чиновникам очистить Ургу от куч мусора. Что это такое: улицы города не знают метлы ещё со времён Чингисхана...

— Немедленно отремонтировать городскую электростанцию. Дать свет во дворцы Богдо-гэгена и в штаб дивизии...

— Пошлите наших техников на телефонную станцию в Урге. Пусть её запустят любой ценой. Срок — два дня...

— Возобновить работу ургинских школ...

— Навести мосты через речки Толу и Орхон. А то лошади на переправах о подводные камни подковы сбивают. Где напасёшься железа...

— Открыть ветеринарную лечебницу. Разрешаю дивизионным ветеринарам в ней работать. Чтоб монголы туда дорогу, как в свою юрту, знали...

— Объявите через глашатаев мой указ: женщины, вступающие в незаконную связь с солдатами и офицерами моей дивизии, будут наказываться поркой...

— Открыть газету. Возобновить работу городской типографии. «Ургинские известия» нам очень нужны. Чтобы во всём чувствовалось, что Урга есть столица независимой ни от кого Халхи...