Унгерн. Демон монгольских степей

Глава одиннадцатая МЯТЕЖ. КРАХ МОНГОЛЬСКОГО ЦИН-ВАНА

зиатская конная дивизия отступила в Монголию боеспособной, мобильной силой. Но барон Унгерн-Штернберг ещё не знал многих новостей, которые случились здесь за время второго вторжения в Забайкалье. Тех новостей, которые решили его судьбу. Они приходили с беглецами из числа русских колонистов, проживавших в Урге, местными ламами, посланцами местных князей:

— Богдо-гэген признал власть революционного правительства красных монголов и смирился перед ними...

— Красные захватили склады дивизионного интендантства в Ван-Хурэ. Запасов провианта и патронов у азиатов больше нет...

— Военачальник Богдо-хана Максаржав изменил своему правителю. Теперь он сражается со своим отрядом на стороне красных монголов...

— Белый гарнизон с боем сдал Улясутай...

— Степные князья за последние две недели из белого цвета перекрасились в красный. Они теперь за монгольских большевиков...

— Ламы в дацанах и монастырях Халхи больше не молятся за русского генерала, объявленного ими же Богом Войны...

— Красному экспедиционному корпусу приказано начать поиски Азиатской конной дивизии для её истребления...

— Атаман Семёнов и его казачьи генералы войной на Советскую Россию не пойдут...

— Японцы держат вооружённый нейтралитет. Семёновцев они поддерживают сейчас только морально...

— Чжан Цзолинь сказал в Мукдене, что гражданская война в России его не интересует. Но появления на подвластной ему территории новых вооружённых сил русских белогвардейцев он не желает...

— В харбинских газетах стали называть цин-вана вождём разбойничьей армии, неудачливым степным полководцем...

Всё это, как огромный снежный ком, обрушилось на плечи монгольского хана и цин-вана с титулом «возродивший государство великий батор». Встал риторический вопрос: что делать? Куда опять направить в поход четыре тысячи «азиатов»? Как жить войной? За кого стоять? И, наконец, самый главный вопрос: кому сегодня нужна Азиатская конная дивизия? И сам генерал-лейтенант?

О каком-то сотрудничестве и союзе с Богдо-гэгеном уже не шло и речи. А ведь совсем недавно Живой Будда, который почти всем был обязан лично Унгерну фон Штернбергу, восторженно писал ему следующее:

«...Ваша слава, хан-чингисид и цин-ван Халхи... возвысилась наравне со священной горой Сумеру-Улы...»

Таким сравнением демону монгольских степей можно было только гордиться. Ещё бы, ведь в ламаизме гора Сумеру была местом обитанием богов. Унгерн среди них числился для жителей и лам Халхи своим человеком. Ведь он тоже являлся одним из богов — Богом Войны. Теперь же об этом обитатели дацанов и монастырей старались не вспоминать. Даже прорицатели, получившие от семёновского генерала немало серебра в китайских монетах и слитках.

В Уpгу Унгерн идти не мог. Сил на третье вторжение в советское Забайкалье не имел. Оставалось два пути. Первый — в Маньчжурию, где предстояло разоружиться или поступить на службу к Чан Дзолиню. Но в Пекине не могли хорошо относиться к человеку, изгнавшему из утраченной Китаем провинции правительственные войска. Самовластный хозяин Маньчжурии из-за Унгерна не стал бы конфликтовать с центральной властью. Второй путь лежал в обход Урги на запад Монголии, в Кобдо. Там были отряд Кайгородова и оренбургские казаки генерала Бакича, который не хотел знаться с эстляндским бароном-монархистом, сам воюя с Советами.

Барон не мог не знать, что в его дивизии с первых же дней после перехода границы в обратную сторону пошли жаркие споры. Азиаты судили и рядили о своей дальнейшей судьбе:

— Надо идти в Маньчжурию. Там атаман Семёнов и японцы. Они дадут нам кров и не отберут оружие...

— В Хайларе нас уже давно поджидают китайские войска Чжан Цзолиня. Разоружат, а потом напомнят о штурме Урги...

— В Маньчжурию можно идти только для того, чтобы сесть в китайские тюрьмы и познать законы чиновников-мандаринов...

— Надо идти в Кобдский округ, не покидая землю Халхи. Там многих белых, что ушли с юга Сибири...

— Надо пробиваться к своим, в Синьцзян. Там анненковцы и оренбургский корпус генерала Бакича.

— В Синьцзян идти нельзя. Тамошние китайские губернаторы уже не раз приглашали Красную Армию для уничтожения белых...

— Пускай синьцзянские губернаторы поспорят с нашей дивизией. Оружия сдавать им мы не будем...

— В Синьцзян никак нельзя идти. Наш барон говорит, что этот Бакич нам в друзья не годится...

Был ещё один вариант из разряда чисто авантюрных. Прорваться сквозь заслоны войск Чжан Цзолиня в Приморье, к каппелевцам, которые там ещё держались. Но Унгерн, поразмыслив, отказался от него. Ему было известно, что эти каппелевцы-колчаковцы не позволили атаману Семёнову, прибывшему во Владивосток на японском военном корабле, сойти на городские причалы. А барон носил на своём халате погоны генерал-лейтенанта с вензелем «С», что означало принадлежность к семёновской армии.

В том конфликте атаману при его настойчивости всё же удалось ступить на приморскую землю. Каппелевцы тогда не решились обострять отношения с японцами. А вот с генералом фон Унгерном-Штернбергом, помня его даурские «заслуги», церемониться они бы не стали.

Для Унгерна отпадал и вариант бегства в среду белой эмиграции. Будь то Харбин и Мукден с местными китайскими властями или колонии белоэмигрантов в далёкой Европе, например во Франции или Германии. На одном из допросов следователь спросил:

— Какими вы лично обладаете средствами? Фамильным наследством, награбленными в Монголии ценностями, деньгами от атамана Семёнова и японцев?

— Могу ответить откровенно. Я беднее самого последнего российского мужика из забайкальской деревни...

— Значит, вы отрицаете тот факт, что обладаете значительными денежными суммами?

— Совершенно отрицаю. Денег у меня лично нет, кроме тех, что были найдены при аресте щетинкинцами.

— Но в описи вещей, при вас найденных, о каких-либо ценностях ничего не говорится?

— Правильно. Это значит, что их у меня нет...

Унгерн не лгал на допросе. Он действительно никогда не стремился к личному обогащению. И никогда ив путал «тощую» дивизионную казну со своим собственным карманом. Уж в этом-то его не могли упрекнуть ни свои, ни враги. Понятие о «белой» офицерской чести он имел поразительное для времён Гражданской войны. Поэтому, окажись Роман Фёдорович, не имевший никакой профессии, кроме диплома об окончании Павловского военного училища, в белой эмиграции, там его бы ждали только нищета и борьба за выживание. Стать «частным лицом» на чужбине прибалтийскому аристократу хотелось меньше всего.

«Метание» в мыслях сослужило «бешеному барону» плохую службу, подведя его жизнь под трагический конец. Хотя, между прочим, он был вполне логичным. Знавшие его люди говорили, что барон, после отступления обратно в Монголию, впал в «совершенное отчаяние». Это привычно выражалось в сильной ярости, которую он вымещал на людях. В эти дни Унгерн лютовал, как никогда раньше. Есаул Макеев, один из самых доверенных людей барона, сказал однажды:

— Нашего цин-вана азиаты теперь боятся как сатаны, как чумы, как чёрной оспы...

Участились расстрелы как рядовых солдат, так и офицеров. Причём людей, которых даже в симпатиях к Советской власти заподозрить было нельзя. Унгерн фон Штернберг требовал от генерала Резухина, командиров полков и дивизионов только одного:

— Дивизию надо сохранить любой ценой. Ценой любой крови...

— Не только пойманного дезертира, но каждого азиата, заподозренного в дезертирстве, — наказывать расстрелом перед строем...

Теперь люди даже не просились на фуражировку, чтобы не быть заподозренными в желании куда-нибудь бежать для «спасения собственной шкуры». Обстановка в дивизии становилась всё более «нервной». Палачи из команд Сипайло и Бурдуковского отдыха не знали. Унгерновские солдаты шептались между собой:

— Что это наш барон так зверствует после Забайкалья?..

— Казнит только своих? Тех, кто за него воюет?..

— Может, он хочет заработать так прощение у красных?

Всего полгода назад монголы с восторгом встречали цин-вана Унгерна, побеждавшего гаминов и освобождавшего от них Ургу и самого Богдо-гэгена. Теперь всё стало иным. Местное население по пути движения Азиатской конной дивизии разбегалось и пряталось, где только могло. Так вели себя не только простые араты, но даже степные князья, искавшие убежища в лесах. Угонялись стада. Страна виделась безжизненной, словно испепелённой войной.

В довершение всех бед в степи стояла страшная жара. Она изнуряла и людей, и лошадей. Барон то и дело отправлял в поиск отдельные сотни, приказывая:

— Ищите стойбища пастухов. Без лишних разговоров реквизируйте скот. Бели сопротивляться кто вздумает — стреляйте, рубите, юрты сжигайте...

Унгерн после бегства из Забайкалья лично сам вёл Азиатскую дивизию по степи. Поэтому трудно было угадать, куда он следующим утром направит своего белого коня. Один из очевидцев тех событий писал в мемуарах:

«Степь казалась словно вымершей... Барон, свесив голову на грудь, молча скакал впереди своих войск...

На его голой груди, на ярком жёлтом шнуре висели бесчисленные монгольские амулеты и талисманы. Он был похож на древнего обезьяноподобного человека; люди боялись даже смотреть на него...»

В Азиатской дивизии никто не знал, куда так торопливо ведёт Унгерн своих конников. Барон ни с кем пока не делился своими планами.

Он торопил войско. По пути дивизия вытягивалась в длинную колонну. Цин-ван скакал вдоль неё туда и обратно, и его генеральский ташур то и дело обрушивался на головы тех подчинённых, которые вызывали недовольство. Он безжалостно избивал даже старших начальников. С перевязанными головами ходили командиры полков Хоботов и Марков, начальник дивизионной артиллерии полковник Дмитриев. Однажды крепко досталось даже верному генералу Резухину, которого барон застал спящим у костра в неположенный час.

У реки Эгин-Гол Унгерн решил реорганизовать походное движение «азиатов». Он вновь разделил дивизию на две бригады. В бригаду Резухина вошли два полка и монгольский дивизион. Два других полка, артиллерию и госпиталь барон подчинил себе. Резухинцы должны были следовать за главными силами на расстоянии одного-двух переходов, прикрывая тылы от возможного преследования.

Во время одной из стоянок неожиданно исчезла тибетская сотня, к которой цин-ван относился со времени бегства из китайского плена Богдо-гэгена откровенно благосклонно. «Тубуты» ни в чём не ограничивались, во время боев с красными береглись, находясь в личном резерве Унгерна. Он часто бывал среди них без посторонних лиц, о чём-то беседуя.

Разговоров по поводу исчезновения тибетской сотни, по сути дела отдельной воинской части, велось у костров и на походе много. «Азиаты» всех званий и национальностей строили многочисленные догадки, иные были близки к истине:

— Может, наш барон отослал тубутов на их родину?

— Бели отослал, то почему тайком от дивизии?

— Может, он хочет попросить у Далай-Ламы войско для нового похода на Верхнеудинск?

— Бели бы это Далай-Лама хотел сделать, то он давно бы прислал нашему барону хотя бы сотню своих воинов. А ведь не шлёт.

— Генерал не атаман Семёнов. Верит в Жёлтую религию больше, чем мы в свою. А зачем, спрашивается?

— Как зачем? Если не прижился в Халхе у Богдо-гэгена, может быть, приживётся в Тибете у Далай-Ламы?

— А как же тогда мы?

— Поди спроси у барона. Он тебя так отделает своим ташуром, что будешь выглядеть покрасивее нашего полкового начальника. У фельдшера едва бинтов хватило на его голову.

— Или прикажет Сипайло к первому попавшемуся дереву поставить.

— Тише, вы, черти. Бон барон вдоль колонны снова скачет. Смотри, как хлещет на скаку ташуром. Гляди прибьёт...

Но секрета из своих дальнейших планов Унгерну фон Штернбергу сделать не удалось. По той простой причине, что ему надо было поделиться с кем-то, поговорить о замышляемом. Самым близким человеком с первых дней появления в степях Халхи Азиатской конной дивизии для барона являлся генерал Резухин, человек «абсолютной» верности.

На одной из ночёвок Унгерн пришёл в резухинскую палатку, зная, что любой «азиат» побоится приблизиться к ней даже ночью. Но здесь Роман Фёдорович смертельно ошибся. В его походном штабе с недавних пор оказался оренбургский казачий офицер Иван Маштаков, который умело скрывал свою ненависть к недавнему кровавому диктатору со станции Даурия. На то у колчаковца были веские причины: уже не один его войсковой товарищ поплатился жизнью по волеизъявлению семёновского генерала.

В тот вечер он сопровождал дивизионного начальника, обходившего лагерь. Но его приказа идти спать Маштаков не исполнил. Зная, что он играет со смертью, офицер всё же отважился подслушать разговор двух ненавистных ему дивизионных генералов:

— В Маньчжурию, Резухин, нам идти нельзя. Там Чжан Дзолинь поджидает на границе. Китайская тюрьма нас уже ждёт.

— Значит, Роман Фёдорович, в Кобдо, к Кайгородову?

— Нет, не туда. В Халхе нам делать больше нечего. Скоро здесь нас будут гонять как последних волков.

— Значит, в третий раз пойдём на Верхнеудинск? Я готов.

— Нет, и туда тоже не пойдём.

— Тогда куда же?

— В Тибет.

— К Далай-Ламе? Но проскочить в жару через каменистую, безводную степь? Без запасов провианту, без воды перейти через Гоби? Да в тех местах летом даже верблюжьи караваны гибнут.

— Ну и что из того, что купеческие караваны гибнут. Мы не торговцы, а конные воины. Да ещё к тому же проверенные войной.

— А людские потери? Ведь они, вне всякого сомнения, будут значительными.

— Потери людей меня лично никогда не пугали. Война есть война, в ней выживает сильнейший.

— Может быть, нам лучше всё же остаться в Монголии. Совершим налёт на Ургу и увезём с собой Богдо-гэгена. И вся Халха встанет на нашу сторону.

— Не встанет, Резухин. Считай, что Монголия уже пала под натиском революционного безумия.

— А если податься в Приморье?

— Нам с тобой за ургинские дела ни в Маньчжурии у Чжан Цзолиня, ни в Приморье у каппелевцев показываться нельзя. Судить даже не будут, сразу пристрелят.

— Роман Фёдорович. Если в Тибет, то что мы там будем делать?

— Как что? Наймёмся на военную службу к Далай-Ламе. В его тибетскую армию.

— А примет он нас?

— Ещё как примет! Я для него борец за буддистскую веру. Это ему любой монгольский или бурятский лама подтвердит.

— И это всё? Думаю, что маловато для тёплого приёма целой конной дивизии в тибетских горах.

— Есть ещё одна веская причина. После падения династии Циней китайские республиканцы всё чаще заявляют о своих правах на Тибет. По всему югу Китая сегодня расползается краснота.

— Значит, Далай-Ламе сегодня нужно настоящее войско?

— Конечно. Хозяин дворца Поталы, что в столичной Лхасе, человек энергичный, свою власть над горами будет отстаивать до предела возможного.

— Хорошо если так. Вот тут-то мы ему и пригодимся. Целая конная дивизия. Да ещё какая.

— Ещё как пригодимся. Знаешь, на кого хочет сегодня походить ныне живущий в Потале Далай-Лама?

— На кого? Не на Богдо-гэгена, конечно?

— На самого Сронцзангамбо Тибетского.

— Это ещё кто такой?

— Это правитель первого тибетского царства. Сронцзангамбо создал его в 634 году. Тогда военные отряды тибетцев с гор не раз ходили походами на китайскую провинцию Сычуань, разорили её всю. Воевал с Сронцзангамбо долго и безуспешно сам император Тайцзун.

— И чем закончилась та война для тибетцев?

— Китайцы не победили. Императору Тайцзуну, чтобы заключить с Сронцзангамбо почётный для себя мир, пришлось отдать ему в жёны свою племянницу принцессу Вэнь Чэн.

— И откуда ты всё это знаешь, Роман Фёдорович. Просто удивляюсь я тебе.

— Знать надо языки здешних степняков. И читать у учёных лам в монастырях их древние книги.

— Значит, правду говорят, что тибетская сотня по твоему приказу ушла в Тибетские горы через Гоби?

— Да. Тубуты из верных людей. Они мне поклоняются, потому и стали моими посланцами к Далай-Ламе, в Лхасу.

— Хорошие воины. Через пустыню пройдут обязательно.

— У них моё письмо к Далай-Ламе. Только ты, Резухин, о нашем разговоре помалкивай. Не каждый казак или колчаковец мечтает полезть от красных в Тибетские горы.

— Понял...

Всё, что казачий офицер Маштаков услышал, в ту же ночь стало известно его сослуживцам по оренбургской армии атамана Дутова. Унгерн даже не подозревал, что хранимые им от всех, кроме верного Резухина, планы на будущее и маршрут движения Азиатской конной дивизии перестали быть секретными. И виной тому стал его новый адъютант из оренбургского офицерства, который не раз сумел отличиться в последних боях.

Маштаков волей случая стал душой заговора против барона. К нему примкнули почти все дивизионные начальники, не считая разве что генерала Резухина и старых «даурцев». Для мобилизованных русских колонистов, княжеских цэриков, уже не говоря о колчаковских офицерах, оренбургских казаках и казаках-забайкальцах, горная страна Тибет была огромной каменной пустыней. Знающие Центральную Азию люди убеждённо говорили, что в знойное лето пустыня Гоби совершенно непроходима. И что те небольшие источники воды, которые могут попасться на пути, несколько тысяч людей и лошадей никак не напоят.

Унгерновских военачальников охватил откровенный ужас. Не подчиниться «бешеному барону» открыто означало погибнуть от рук палачей Сипайло и Бурдуковского. Поход через безводную Гоби в Тибет виделся полнейшим безумием и означал тоже смерть.

Скорее всего Маштаков и его ближайшие единомышленники полковники Костромин, Хоботов, Очиров, Островский не удивились тому, насколько единодушно дивизионные офицеры примкнули к заговору. Многие были уже давно недовольны тем, что под знамёнами Унгерна фон Штернберга они терпят от красных почти одни поражения. Что уже два вторжения в советское Забайкалье закончились отступлением. Большинство хотели уйти в Маньчжурию к семёновцам или в Приморье к каппелевцам. Оружия складывать в ещё идущей на Дальнем Востоке Гражданской войне собирались немногие.

Однако унгерновское офицерство открыто высказать барону свои требования не могло. За отказ воевать под своим командованием «белый рыцарь из Эстляндии» тут же приказал бы расстрелять или забить «бамбуком» любого из своих подчинённых. Наглядных уроков за последние два года было вполне достаточно.

Поэтому дивизионные казачьи и колчаковские офицеры могли избрать один-единственный способ борьбы со своим командиром. Устранить его физически. То есть застрелить, зарубить шашкой или взорвать в походной палатке ручной гранатой. Второго способа просто не виделось.

О том заговоре наиболее достоверные воспоминания у начальника дивизионного госпиталя Н. М. Рибо (Рябухин), служившего ранее в Оренбургской армии атамана Дутова. Он оставил после себя мемуары «История барона Унгерна-Штернберга, рассказанная его штатным врачом», известные российскому читателю благодаря книге Л. Юзефовича «Самодержец пустыни». Маштаков был сослуживцем и земляком Рибо и потому ввёл его в круг заговорщиков, ознакомив с планом ликвидации генерала Унгерна-Штернберга.

Согласно этому плану, несколько надёжных офицеров постараются убить барона. После этого командование Азиатской конной дивизией передаётся старшему по званию — генералу Резухину. Но при условии, что тот согласится повести «азиатов» на восток, в Маньчжурию. Если отказывается, то разделяет участь Унгерна. В таком случае командование берёт на себя один из старых полковников, человек с авторитетом, но на тех же условиях: или веди туда, куда велено, или смерть.

Маштаков говорил, что жребий, кому стрелять «бешеного барона», пал на него. Ему следовало привести приговор в исполнение в эту же ночь. После обычного гадания с ламами Унгерн должен был лечь спать в своей палатке. Вот тогда-то казачьему офицеру и следовало совершить покушение. Маштаков просил своего сослуживца позаботиться, чтобы, когда начнётся «ликвидация» палачей Сипайло и Бурдукове кого, среди госпитальных раненых не возникла паника, чреватая излишними жертвами.

Заговорщики были уверены в успехе. В случае открытого боя генерал Унгерн мог рассчитывать в своей бригаде только на монгольских цэриков князя Биширли-тушегана и ненавистную всем комендантскую команду Бурдуковского. Оренбургские казаки были давно готовы покончить с дивизионными палачами. Рибо пишет:

«Там же и тогда же, в моей палатке, при свете умирающего лагерного костра Маштаков тщательно проверил свой «маузер», пожал мне руку и скользнул во тьму так же бесшумно, как вошёл. Разумеется, спать я больше не мог и начал ходить вдоль палаток и подвод, на которых раненые проводили ночь, напряжённо вслушиваясь и стараясь различить звуки выстрелов сквозь шум и плеск быстрого Эгин-Гола, бегущего по своему каменистому ложу. Примерно треть мили отделяла меня от палатки барона…»

Однако в ту ночь судьба хранила демона монгольских степей. Когда Маштаков на правах генеральского адъютанта вошёл в палатку, она оказалась пуста. Унгерн общался с ламами в другом месте. На этот раз гадание затянулось надолго, чуть ли не до самого рассвета. Казачий офицер ещё какое-то время побродил около унгерновской палатки и, поняв, что может вызвать подозрение у охраны, ушёл к себе. Когда цин-ван укладывался спать, начальник его ночной стражи из монгольских телохранителей доложил о подозрительном поведении казачьего офицера:

— Господин цин-ван. Во время вашего разговора с ламами-прорицателями к вам в палатку заходил одни из адъютантов.

— Кто это?

— Маштаков, офицер из оренбургских казаков.

— Для чего он хотел меня видеть, говорил охране? Или тебе?

— Нет. Но цэрики и я знали, что он адъютант цин-вана. Близкий к вам человек.

— Что он делал после того, когда увидел, что палатка пуста?

— Он ещё долго ходил вокруг.

— Хорошо. Передай начальнику штаба дивизии, чтобы сегодня же отправил этого Маштакова в его полк. Я ему уже не доверяю.

— Будет исполнено, господин цин-ван.

— Если он без моего личного разрешения ещё хоть раз появится у моей палатки, оружие применяйте без предупреждения.

— Я понял, господин...

Так сорвалась первая попытка покушения на Унгерна со стороны офицеров-заговорщиков. Теперь ни Маштаков, ни кто-то другой из них не могли запросто появиться ночью у баронской палатки. Её всю ночь напролёт бдительно охраняли унгерновские телохранители из монгольских цэриков конвойного дивизиона, которым командовал князь Сундуй-гун.

На следующее утро, как было приказано ранее, дивизия разделилась на две бригады. Им в походном строю предстояло следовать по маршруту, Унгерном ещё не объявленному. Резухинские полки пока оставались на месте стоянки, чтобы, когда солнце будет в зените, двинуться в дивизионном арьергарде.

О событиях того дня рассказывают в своих воспоминаниях и начальник госпиталя Рибо, и есаул Макеев, которые оказались непосредственными участниками мятежа против цин-вана и генерал-лейтенанта барона Унгерна фон Штернберга. События развивались следующим образом.

Мятеж начался в резухинской бригаде, когда походный лагерь был уже свернут, а люди готовились по первому приказу сесть в сёдла. Несколько офицеров-заговорщиков явились к генералу с самыми решительными намерениями, хотя разговор резким не был:

— Господин генерал. Офицеры бригады предлагают вам сместить барона, принять командование Азиатской дивизией на себя и вести её на восток, в Маньчжурию.

— Это же мятеж, господа офицеры. Одумайтесь!

— Мы уже давно всё обдумали. Мы не желаем видеть над собой бешеного барона с его ташуром.

— Тогда я вас всех объявляю изменниками. Вы за это ответите по законам военного времени.

— Господин генерал. Мы ваших угроз не боимся.

— Не боитесь. Почему? Извольте объясниться.

— Потому что за нами стоят оба полка вашей бригады.

— Капитан Безродный! Я приказываю арестовать этих мятежников. Немедленно!

Безродный при генерале Резухине исполнял роль палача, каким был Бурдуковский при самом Унгерне. Но главный экзекутор медлил, понимая, случилось что-то совсем непонятное. Приказ об аресте был отдан уже перед строем бригады, когда полки по сотням сидели в седле, а обоз был готов к движению.

Резухин, который в последний раз в своей жизни продемонстрировал личную преданность барону, хотел повторить отданный срывающимся голосом приказ. Но в это время из рядов оренбургских и забайкальских казаков раздалось несколько выстрелов. Стреляющие торопились, и поэтому Резухин получил только одну пулю, которая ранила его в ногу. От неожиданности генерал упал на траву, но тут же вскочил с криком:

— Ко мне, четвёртая сотня!

Четвёртая сотня была татарской. Резухин почему-то посчитал её самой надёжной в начавшемся мятеже. Но всадники-татары не спешили на помощь унгерновскому генералу, «расстрелянному» у них на глазах. Поняв, что и они против барона, Резухин, прихрамывая, побежал к китайскому дивизиону. Вся бригада в конном строю молчаливо наблюдала за происходящим.

Китайцы, как по команде, отшатнулись от подбежавшего к их строю бригадного начальника. Подъехала часть татарской сотни. Всадники соскочили с лошадей и окружили раненого Резухина. Капитан Безродный, оценивая происходящее, посматривал на группу казачьих офицеров, руки которых лежали на расстёгнутых кобурах. Он успел вовремя тихо шепнуть своему помощнику:

— Скажи нашим людям, чтоб садились на коней. Моего держи лично. Надо уходить или нас казаки сейчас всех перебьют вместе с генералом.

За безродновской комендантской командой никто не погнался, когда резухинские экзекуторы, нахлёстывая лошадей, помчались в сторону ближайшего леса. Они счастливо избежали неминуемой расправы за ранее содеянное зло и над «азиатами», и над мирными людьми.

Вокруг лежащего на земле раненого Резухина собралась большая толпа. К растерянности бригадных офицеров, она состояла не из тех людей, которые участвовали или поддерживали заговорщиков. Наступил критический миг мятежа. Всё решил своим поступком один из рядовых оренбургских казаков. Он, спрыгнул с коня, решительно стал пробираться сквозь толпу со словами:

— Ох! Что сделали с голубчиком! Что сделали с нашим генералом-батюшкой!..

Казаку удалось быстро и самое главное — беспрепятственно протиснуться сквозь толпу откровенно лояльно настроенных к Резухину «азиатов». Когда оренбуржец оказался рядом с говорившим что-то генералом, тон его слов резко изменился:

— Будет тебе пить нашу кровь! Пей теперь свою!..

Казак быстро выхватил наган и в упор выстрелил в голову Резухину. Толпа с криками в панике бросилась к своим лошадям с явным намерением ускакать от этого места. Но один из заговорщиков, полковник Костерин, принял быстрое решение:

— Бригада! Стройся по сотням! Стройся!..

Слова команды привычно привели военных людей в себя. Паника в считанную минуту улеглась, и полки по сотням вновь застыли на своих местах. Полковник Костерин отдал новые команды. Резухину быстро вырыли могилу и безо всяких почестей закопали, не забыв, однако, установить на свежей могиле наспех сколоченный крест из срубленного тут же деревца.

Костерин, окончательно взяв командование резухинской бригадой на себя, отдаёт окружившим его полковым и сотенным офицерам приказ за приказом:

— Немедленно послать в первую бригаду гонца с моей запиской. К полковнику Эвфаритскому, нашему товарищу.

— Кого послать?

— Лучше надёжного солдата из татарской сотни. Пусть скажет, если его задержат люди Бурдуковского, что сильно заболел и я его послал в госпиталь к. доктору Рибо.

— Куда пойдём сами, господин полковник?

— Бригаде принять походный порядок. Выступаем немедленно к бродам через Селенгу. Оттуда пойдём на восток, в Маньчжурию.

— А как же наши из первой бригады?

— Мы их будем ждать на селенгинских бродах два дня. После этого походным порядком в Маньчжурию, севернее Урги.

— Но там нам путь могут преградить красные монголы.

— Они нам не помеха. Смахнём с пути...

Костеринский гонец нагнал унгерновскую бригаду на привале вечером 21 августа. Но «проскочить» в расположение дивизионной пулемётной команды, которой командовал полковник Эвфаритский, казак-татарин не сумел. Его задержал часовые из Бурятского полка. Поскольку они и задержанный говорили по-русски плохо, последний не смог им объяснить, что прибыл в дивизионный госпиталь.

Буряты, следуя приказу приводить к барону всех задержанных, обезоружили мнимого больного и повели его к палатке Унгерна. Казаку-татарину удалось незаметно проглотить записку — маленький клочок бумаги с карандашной записью. При виде свирепого цин-вана посланец заговорщиков окончательно потерялся:

— Ты кто таков?

— Солдат четвёртой татарской сотни из бригады генерала Резухина, ваше превосходительство.

— Как здесь оказался?

— У нас ночью был бой, и я потерялся в степи.

— Значит, убежал! С кем был бой?

— Не знаю, господин генерал. Может, с красными, а может, и с монголами. В темноте не видно было, с кем стрелялись.

— Кажется мне, что ты врёшь. Бурдуковский, посади татарина под арест. А утром выбей из него палками всю правду...

Случайным свидетелем этой сцены оказался командир четвёртого полка дивизии полковник Марков, один из главных заговорщиков. Он сразу известил о случившемся Эвфаритского, который находился в это время в расположении своей пулемётной команды:

— Это точно гонец от резухинцев. Значит, бригада уже в наших руках.

— Там всё ясно. А вот у нас плохо. Арестованный утром «бамбука» Бурдуковского точно не выдержит. И выложит всё, как есть, барону.

— Согласен. А тот бросит свою бригаду на резухинцев и подчинит их себе.

— Значит, надо действовать немедля. Завтра будет поздно...

Эвфаритский послал по полкам нескольких верных пулемётчиков с предложением офицерам-заговорщикам собраться в палатке начальника дивизионного госпиталя. Он по своему положению был вне всяких подозрений. Сбор был произведён быстро. Только начался разговор, как прибыл второй гонец из резухинской бригады, тоже казак-татарин. Его на всякий случай послал полковник Костерин, который решил подстраховаться. Теперь в первой бригаде узнали о происшедших сутки назад событиях:

— Там всё получилось удачно. Нам надо выступить немедленно.

— Правильно. Обстановка сегодня самая благоприятная.

— Благоприятная? Почему?

— Барон обычно ставит свою палатку среди майханов монгольского дивизиона и людей Бурдуковского. А сегодня вечером цэрики почему-то разбили свою стоянку южнее лагеря, отдельно от наших полков.

— Может быть, барон что-то заподозрил?

— Вряд ли. Тогда бы монголы-телохранители стерегли его, а не бурдуковские экзекуторы. Которые «бамбук» держат в руках лучше, чем винтовку.

— Нам везёт. Прикончим барона без лишнего шума и крови.

— И сразу поведём бригаду на соединение с Костериным. Он пишет в записке, что будет нас ждать двое суток у бродов через Селенгу. На её правом берегу.

— Прикончим барона или нет, всё равно повернём на восток. Казаки в Тибет не пойдут.

— А что будем делать с командой Бурдуковского?

— Как только убьём Унгерна, так сразу обстреляем из пушек их бивак. Первый орудийный выстрел считать за сигнал к общему восстанию.

— Всё ясно. По местам, господа офицеры...

Исполнять приговор к генеральской палатке пошли полковник Эвфаритский, четыре офицера-колчаковца и около десятка оренбургских казаков. Остальные заговорщики разошлись и начали поднимать своих людей, которые ситуацию понимали с полуслова. Рибо писал:

«В чернильной темноте мы стали быстро седлать и запрягать лошадей. Люди работали без огней, настороженно прислушиваясь, чтобы не пропустить звука судьбоносных выстрелов. Не менее часа прошло в ожидании. Я и лечившиеся у меня в госпитале раненые офицеры обсуждали, что мы будем делать, если наши планы провалятся, когда до нас донеслись приглушённые звуки револьверной стрельбы, а потом раздались четыре орудийных выстрела. Их огонь прерывистым светом озарил тёмную лесную долину...»

Разрывы снарядов появились на ночном небосклоне там, где расположилась команда Бурдуковского. Стрельбой руководил подпоручик Виноградов: пушки били с расстояния в полверсты, по сути дела, прямой наводкой. Снаряды кучно накрыли пригорок у дороги с несколькими палатками на его склоне. Забегали в панике полуодетые люди:

— Красные! Красные! На коней!..

Нестройный пушечный залп поднял всю унгерновскую бригаду на ноги. Лишь малая часть «азиатов» знала, что означали эти орудийные выстрелы с кромки походного стана. Остальные подумали, что к лагерю подошли красноармейские части с артиллерией и скоро завяжется бой. Минут через пять бригада сгрудилась на дороге: конные сотни, госпитальные повозки с ранеными, артиллерийские упряжки. В воздухе стоял гул разноязычных голосов:

— Куда барон-то запропастился?..

— Почему не выступаем?..

— Айда сами, без барона. Красные наседают...

В этой внезапной суматохе офицеры-заговорщики потерялись в ничего не понимающей огромной толпе. Никто не знал, убит Унгерн или нет. Эвфаритский со своей группой покушения словно в воду канул. Наконец, от генеральской палатки пришли колчаковские офицеры. С первых их слов стало ясно, что барон жив, невредим и скрылся где-то в ночи.

Когда заговорщики беспрепятственно подошли к унгерновской палатке, то попросили барона выйти к ним. Но вместо хозяина из палатки выглянул полковник Островский, тоже один из участников заговора. Стало ясно, что цин-вана там нет. Как потом выяснилось, он по какой-то причине на ту ночь поменялся палатками со своими штабными чинами. Скорее всего, Унгерн заподозрил что-то неладное и решил ночью поостеречься. Тем самым он спас свою жизнь от пуль заговорщиков.

Островского, выглянувшего из палатки, офицеры в темноте приняли за барона. Один из них выстрелил, но револьверная пуля счастливо не задела полковника, который инстинктивно отшатнулся от входа назад. Второй раз стрелять не дали: заговорщики узнали Островского.

Вот тут-то демон монгольских степей и появился. Он вместе с ламами занимался гаданием в соседней палатке и, услышав выстрел совсем рядом, выглянул наружу. Его появление заговорщики не проморгали. Нестройный залп из пяти-шести револьверных стволов дал понять барону, что против него начался самый настоящий мятеж. Хотя стреляли с дистанции всего с полдюжины шагов, ни одна пуля не задела генерала. Случайно попали в кого-то из лам-прорицателей. Те подняли страшный крик: в Халхе лам не трогали даже пальцем.

Унгерн среагировал на револьверный залп мгновенно. Он упал на четвереньки и юркнул в кусты, около которых стояла палатка. Заговорщики бросились за ним, стреляя в темноте наугад, возбуждённо крича:

— Он там! Стреляйте!..

Искать бежавшего было совершенно бессмысленно ещё и потому, что вся бригада уже поспешно выступила по дороге на восход солнца. Группа полковника Эвфаритского поторопилась догонять её. Унгерн оказался предоставленным самому себе и какое-то время мог не опасаться за свою жизнь. Ночная темень и густой кустарник у подножия холма оказались для него спасительными.

На походе офицеры сумели навести порядок в полках и сотнях, успокоить людей. Теперь все знали о случившемся, но за «бешеного барона» никто не заступился. Бригада вытянулась по ночной дороге, двигаясь походным порядком к Джаргалантуйскому дацану. Хорошей дороги оказалось вёрст на восемь, Дальше двигаться среди поросших лесом и кустарником сопок по дороге, которая теперь больше напоминала лесную тропу, в ночи стало невозможно. Посовещавшись с офицерами, полковник Островский?, оказавшийся за старшего, приказал устраиваться до утра не привал:

— Располагаться по сотням. Людям сказать, чтобы были в полной готовности выступить. Мало ли что мажет быть...

Офицеры-заговорщики, собравшись, решали один животрепещущий вопрос: как встретить барона, если тот вздумает объявиться среди изменившего ему мятежного войска.

— До рассвета от барона нам бежать не стоит.

— Надо выставить с тыла оцепление из сотни надёжных казаков с офицером от нас.

— Сотни мало. Надо оцепление усилить пулемётной командой.

— Зачем пулемёты в оцепление? Одного барона бояться нам, что ли?

— Почему одного? Монгольского дивизиона среди вас нет. Скорее всего он у Унгерна. Вот с цэриками он и прибудет под утро наводить порядок в дивизии.

— Пускай приходит. Мы его пулемётами встретим.

— Верно. Нам терять уже нечего...

Страшное возбуждение владело не только офицерами-заговорщиками. Оно передалось и их подчинённым. Всех волновал один-единственный вопрос: где барон? В лесном распадке, где до утра расположилась мятежная бригада, постепенно установилась тишина. Почти никто не спал. Люди вслушивались в ночные звуки. Неожиданно послышался стук копыт одинокой лошади по каменистой дороге, хорошо различимый для человеческого уха. Повсюду зашептали:

— Барон! Это может быть только барон...

Это действительно был барон Унгерн фон Штернберг в заметном даже при лунном свете жёлтом халате, ехавший на любимой белой кобыле. Он сумел беспрепятственно объехать лесными прогалинами казачье оцепление и теперь совершенно неожиданно для тысячи с лишним людей оказался перед ними. Уже светало. Всадник спускался с вершины холма к мятежному войску, расположившемуся по дороге полками и сотнями.

Барон медленно объезжал севших в сёдла «азиатов». В предутренних сумерках он не мог определить, что за части находятся перед ним, и потому то и дело грозно спрашивал:

— Кто здесь? Какая сотня? Где командир?

Но в ответ было только молчание. Будь посветлее, то Унгерн мог бы заметить, что все встречавшиеся ему всадники сжимают в руках оружие. Поведение мятежников было ясным: больше подчиняться цин-вану никто не помышлял. А идти с ним в неведомый Тибетский край тем более.

Неожиданно барон узнал в одном из всадников казачьего есаула Макеева, одно время служившего в экзекуторской команде полковника Сипайло. Он подъехал к нему почти вплотную:

— А, это ты Макеев?

Казачий офицер ответил нехотя:

— Я, господин генерал. Уезжал бы от нас подальше, советую тебе. От греха подальше.

— И ты, Макарка-душегуб, против меня! Изменник! Я сейчас тебя проучу, как мятежи устраивать...

Барон привычным жестом замахнулся ташуром на своего теперь уже бывшего подчинённого офицера. Есаул положил руку на открытую кобуру нагана и сдавленным голосом произнёс:

— Ваше превосходительство, если вы сейчас меня ударите, то я за себя не отвечаю.

Среди толпившихся за спиной есаула казаков в темноте клацнуло несколько передёргиваемых винтовочных затворов. Унгерн молча опустил ташур и поехал дальше вдоль дороги. Проехав с полсотни шагов, он узнал в одном из конников полковника Очирова, командира Бурятского полка. Барон гневно крикнул:

— Очиров! Куда ты ведёшь моих бурят?

Полковник дёрнул поводья коня и выехал на несколько шагов перед строем полка. Цин-вану он ответил твёрдым и спокойным голосом:

— Я и мои люди не пойдём в Тибет. Мы хотим идти на восток Халхи и защищать там наши кочевья.

— Полковник Очиров! Я приказываю подчиниться мне! Или...

— Нам нечего делать в Тибете! Иди к Далай-Ламе сам со своим Бурдуковским. Мы тебе больше не служим.

— Азиаты! Солдаты! Если вы пойдёте в Маньчжурию, то по пути будете от голода глодать кости друг друга.

— Ну и пусть! Мы уходим в родные места!

— Родные! Да вас там без меня красные перебьют за одно лето.

Полковник Очиров на этот выкрик не ответил. Угрюмо молчали всадники Бурятского полка. Вскипевший барон, сыпя ругательствами, поскакал дальше вдоль дороги. Через минуту он оказался перед артиллеристами:

— Подпоручик Виноградов! Приказываю вам повернуть батарею обратно в лагерь!

Офицер не ответил. За его спиной казаки-артиллеристы заговорили:

— Попробуй-ка только развернуть нас обратно. Гляди, влепим в твою кобылу снаряд. И не один...

Но Унгерн не слышал этих слов. Он всё ехал и ехал дальше вдоль походного строя первой бригады и то и дело отдавал приказы, которые никто и не думал выполнять:

— Рерих! Владимир Константинович! Я приказываю вам повернуть обоз назад...

— Хорунжий! Командуйте вашей сотне кругом шагом марш!..

— Доктор! Поворачивайте госпиталь и повозки с ранеными.

Развязка происходившей сцены наступила там, где вокруг доктора Рибо сгрудилась кучка офицеров-заговорщиков. Первым вытащил свой кольт начальник дивизионного госпиталя. Кто-то спросил:

— Вы что, доктор, решили лично застрелить барона?

— Нет, я на это не могу решиться. Я врач, а он человек.

— Зачем же вы тогда достали свой кольт?

— Я решил застрелиться, если Унгерн повернёт дивизию назад.

— А мы стреляться не будем. Лучше убить барона, чем оказаться под палками бурдуковцев.

Офицеры-колчаковцы, стоявшие вокруг Рибо, тоже вынуди револьверы. Барон молча проехал мимо них дальше, презрительно улыбаясь. У нескольких заговорщиков, в том числе и у полковника Эвфаритского нервы не выдержали. Они вскочили на коней и погнали их сквозь кусты в лес.

«Белый рыцарь» из Эстляндии, совершенно один, продолжал бесстрашно объезжать молчаливые ряды конных сотен. Он то уговаривал людей, то стращал их всеми карами, то приказывал подчиниться. «Азиаты» находились словно в оцепенении: их сковал страх перед человеком, который ещё вчера был верховным вершителем их судеб.

Наконец офицеры-заговорщики опомнились. Они понимали, что ещё немного, и военные люди автоматически начнут повиноваться воле барона. Но ни один из тех, кто в эти минуты судорожно сжимал оружие, не решался первым разрядить его в одинокого всадника в жёлтом ханском халате, с Георгиевским крестом на груди, величественно восседавшего на белой лошади.

Первым переборол свой страх перед бароном есаул Макеев. Он выпустил в Унгерна всю обойму своего маузера, но не попал, хотя стрелял, по сути дела, в упор. Первый же макеевский выстрел разорвал пелену мистического страха перед демоном степей Монголии: началась беспорядочная пальба. Стреляли десятки людей, и даже пулемётная команда.

Под градом пуль барон вздыбил свою кобылу, и она единым мигом унесла его за спасительный холм, прикрывший беглеца. Через минуту-другую она уже несла своего седока по лесной долине, покрытой серой пеленой предутренних сумерек. Вслед стреляли ещё долго, но больше в страхе, чем от желания поразить удаляющийся светлый силуэт всадника.

Мятеж в Азиатской конной дивизии описан не только непосредственными его участниками, но и белоэмигрантами, которые рассказали ночные события со слов других. Сам же белый барон Унгерн-Штернберг на одном из допросов говорил о событиях мятежной ночи так:

«Я лежал в своей палатке ночью. Ничего ещё не знал про Резухина. Вдруг — стрельба. Уже было темно. Я вскочил. Кто-то ещё крикнул:

— Ваше превосходительство, берегитесь!

А я думал, что красный разъезд. Подбежал к монголам и сказал, чтобы они собрали человек двадцать. Они вернулись и коня привели мне. Я сел и поехал, а войска уже не было на старом месте. Это мне показалось очень подозрительным. Я встретил казака и спросил, что он делает. Он сказал:

— Я должен палатки собрать.

— А где войско?

— Дальше уходит.

Я проехал вёрст десять и вижу: одна сотня стоит лицом ко мне. Я всё ещё думал, где-нибудь красные. Я спросил:

— А много красных?

— Не знаем.

Я поехал дальше, к артиллерии. Они стояли резервом. Я подъехал к Дмитриеву, командующему артиллерией, спросил:

— Кто приказал двигаться?

Он сказал:

— Приказ из вашего штаба.

— А кто посыльный?

— Не знаю.

Я поехал дальше, к 4-му полку, сказал, что на восток идти нельзя, что там будет голод, надо идти на запад. Когда я ехал мимо пулемётной команды, мне сказали, что офицеров нет. Это мне показалось странным. А когда я проехал весь полк, где раненые были, — ночью это было, слышу, стали стрелять. Я опять думал — разъезд. Проехал мимо. Вижу, пули все около меня.

Тогда я понял, в чём дело, и поехал к монголам, но в ночной темноте я проскочил. Они огней не держали. В это время стало рассветать, я поехал к ним, а они ушли тоже, на запад. Я подъехал к князю и говорю, что войско плохое. Он говорит, что русские все вообще — плохой народ…»

Теперь у семёновского генерала и монгольского цин-вана в подчинении осталось войско силой в один монгольский дивизион князя Сундуй-гуна. Но подчинение не означало верности. Только мистических страх цэриков перед Богом Войны их степного мира не позволял им оставить барона и уйти домой. Унгерн решил рискнуть подавить мятеж в дивизии руками своих телохранителей. Он стал уговаривать Сундуй-гуна:

— Князь, ты всегда был верен мне и Богдо-гэгену. Могу я положиться на тебя и твоих цэриков?

— Да, господин цин-ван.

— Надо пойти по следу мятежников и в удобный момент напасть на них.

— Но разве может один дивизион заставить повиноваться целую дивизию из четырёх полков? У нас и пулемётов нет.

— Может. Только для этого надо перебить заговорщиков из числа колчаковских офицеров. Сундуй-гун, ты должен повиноваться мне. Ты — ван, а я цин-ван.

— Слушаюсь, господин цин-ван.

— Веди монгольский дивизион по следам моего войска...

Цэрики повиновались приказу. Дивизион двинулся в ночи вслед ушедшей на восток мятежной Азиатской конной дивизии. Барон скакал впереди, за проводником. Он не видел и не слышал, как князь Сундуй-гун о чём-то разговаривал со своими воинами. Они то подъезжали к нему, то отъезжали, уступая место другим.

— Надо связать барона. Он ведёт нас к беде. Духи степей за нас.

— Ван. Мы сделаем так, как ты прикажешь. Но мы боимся кары духов.

— Не бойтесь. Мы не прольём ни капли его крови...

Так в считанный час против демона монгольских степей вызрел ещё один мятеж в его последнем войске. Но никто из цэриков даже и не помышлял об убийстве Цаган-Бурхана — их живого Цаган-Бурхана, Бога Войны.

Телохранители решили «сдать» его живым и невредимым противной стороне. Им было всё равно, кто это будет — или красные монголы Сухэ-Батора, или советские отряды, которые вели поиск белогвардейцев в приграничье. За белого генерала они могли получить прощенье. И безбоязненно вернуться к семьям.

Мятеж Азиатской конной дивизии, не пожелавшей идти вслед за своим командиром в призрачный Тибет, обернулся крахом всех жизненных помыслов Унгерна фон Штернберга, Теперь у него оставался один-единственный козырь — выпестованный им Монгольский дивизион.

Барон видел в цэриках Сундуй-гуна преданнейших телохранителей бостонных владык, на которых можно было положиться в самую трагическую минуту. Но ошибся. Во все времена на Востоке телохранители изменяли своим хозяевам. Даже тем, кого страшились и боготворили. Именно таким был для белых монголов последний цин-ван в многовековой истории Халхи. Бог Войны здешних степей.

После того как Унгерну изменило его войско, произошло то, чего он больше всего боялся в жизни. Он не погиб, как «белый рыцарь» в бою, как «восемнадцать поколений его предков», а живым попал во вражеский плен. Последнее он считал делом совершенно позорным. И никогда не думал, что так оборвётся его жизненный путь, который пролегал по тропе войны.