Уран

IX

Выйдя из подворотни, Леопольд зашагал вдоль развалин по улице Главной. За домом Аршамбо он свернул в тупик Эрнестины и прошел его до конца. Двухэтажная вилла Монгла, на которую выходили окна Генё, стояла в глубине сада.

Войдя в калитку, Леопольд заметил Мишеля, сына Монгла, — он мыл из шланга машину в бывшей конюшне, переоборудованной под гараж. Чтобы не встречаться с ним, кабатчик отправился по аллее, огибавшей газон с противоположной стороны, и, завернув за угол дома, прошел в кабинет Монгла-старшего без всякого доклада. Винодел встретил его неприветливо — впрочем, он от природы был неприветлив. Внешний его вид — дряблое изможденное лицо, тусклые глаза, бегающий взгляд, нечистая кожа и такая же нечистая рубашка — больше соответствовал его прежнему, довоенному положению, нежели тому, какого он добился под немцами. Унаследовав от отца в 1918 году солидное предприятие, он быстро привел его к упадку и много лет находился на грани разорения. В войну же он стал одним из богатейших людей округи, и даже то, что его винокуренный завод и склады при бомбежке взлетели на воздух, не уменьшило его состояния и могущества.

— Приветствую, — сказал Леопольд. — Надеюсь, я вас не побеспокоил?

Монгла, не вставая, протянул ему вялую ладонь и указал на драное кожаное кресло, где из прорехи торчала набивка. Замызганный, обставленный обшарпанной светло-желтой мебелью кабинет, в котором из-за наваленных повсюду папок и рассыпавшихся кип бумаги царил жуткий кавардак, наводил на мысль о том, что его владелец переживает плохие времена.

— Что у вас стряслось?

— Паршивая история. Вы, должно быть, слышали, что приключилось у меня с Рошаром? Я-то надеялся, что его исключат из партии. Но, увы, он остался в ней, а это значит, что меня арестуют. Вы об этом знали?

— Я? Откуда? — удивился Монгла. — А вы уверены… ну, насчет ареста?

— Мне только что подтвердил это сам Рошар. Да это и логично. Для них это вопрос престижа. Ну и как вам понравится, что меня поведут под ручки жандармы?

Монгла приподнял лежавшие на столе ладони и тотчас бессильно опустил их, как бы давая понять, что против судьбы не попрешь.

— Сочувствую вам, старина, — пробормотал он тусклым голосом.

— Монгла, если вы захотите, то сумеете меня вытащить. За этим я и пришел.

— Да вы с ума сошли, — отвел глаза Монгла. — Вы думаете, я господь бог? Да я и сам с превеликим трудом выпутался, и то лишь до поры до времени. Знали бы вы, как они на меня наседают… Сколько бы я ни трепыхался, они, чувствую, в конце концов до меня доберутся.

Леопольд поднялся и закрыл выходящее в сад окно. Эта мера предосторожности вызвала у винодела едва заметную усмешку.

— Послушайте, Монгла, — начал Леопольд, усаживаясь в кресло, — ведь это в ваших интересах, чтобы меня не арестовали. Они попытаются развязать мне язык, а уж вы-то знаете, каково нынче в тюрьме. Если они возьмутся за меня всерьез, я волей-неволей заговорю.

Монгла оглядел широченные плечи Леопольда и посаженную на них чудовищную тыквообразную голову, словно оценивая их способность выдержать пытки.

— Внешность бывает обманчива, — продолжал кабатчик. — С виду-то я крепыш, но мучений не переношу. Прямо как школьница.

— В таком случае мой вам совет: не дожидайтесь, пока вам намнут бока. Сразу выкладывайте все, что знаете. Это никому не повредит, зато ваша искренность зачтется. Кстати, лично я считаю, что в жизни искренность всегда выгодна. Не говоря уже, разумеется, о моральном удовлетворении.

Леопольд, которому пришлось молча проглотить эту горьковатую, на его вкус, шутку, понял, что попытка запугать винодела не удалась. Зная происхождение богатства Монгла, а в особенности его первые шаги к успеху, во время которых кое-что перепало и ему самому, он тешил себя надеждой, что винодел будет кровно заинтересован в его молчании. Теперь он понимал, насколько запоздала попытка подобного торга. Чувствуя унижение от того, что проявил такую непростительную наивность, он выбрался из кресла и, нависнув над письменным столом, в ярости заговорил:

— Напрасно вы потешаетесь, Монгла, это я вам говорю. Ну да, правосудие у нас в девках. Из всех газет во Франции не найдется и одной, которая пропечатала бы черным по белому то, что я мог бы про вас рассказать. Да и что бы это дало? В мире столько гнусности, что скандалы уже никого не интересуют. Вам не страшно, что соседи узнают о ваших делишках с немецким интендантом Экманом. Они и так видят вас насквозь. Шантаж потерял смысл. Согласен, Монгла, но погодите маленько. Поговаривают, будто вы протолкнули даже своего министра. Не знай я кой-чего, я бы удивился. Ведь вы всего-навсего провинциальный толстосум. Пускай среди ваших приятелей есть министры и еще бог знает кто, и вы подпитываете дружбу с ними небольшими подношениями и считаете, что хорошо устроились. Пускай вы посмеиваетесь, когда ставят к стенке бедолаг, которых дернула нелегкая замарать мизинец фрицевским дерьмом…

— Леопольд, вы перегибаете палку.

— Заткнитесь и слушайте меня. Я скажу вам кое-что новенькое. Ваши покровители понятия не имеют, кого они пригрели. Они принимают вас за мелкого торгаша, каких сотни тысяч. Какой-то виноторговец из Блемона, думают они, ну сколько он там мог отложить в чулок? Миллионов тридцать, от силы сорок. О ваших неслыханных барышах им ничего не известно. Но в тот день, когда они узнают, что вы огребли то ли шесть, то ли восемь сотен миллионов, в тот день, Монгла, вам не позавидуешь. Ваши приятели наперегонки кинутся вас доить, а когда выжмут досуха, упекут за решетку. Это вам тоже еще не приходило в голову. В наши дни, если перед людьми кто-то встает живым укором, они торопятся избавиться от него, упрятав в тюрьму. И вам этого не миновать, уж будьте покойны! Привет, Монгла!

Смерив винодела презрительным взглядом, Леопольд повернулся и направился к двери. Никакой угрозы в его словах не было — просто он, выговорившись, облегчил душу. Монгла заерзал в кресле и жестом тонущего выбросил обе руки вверх.

— Леопольд! Послушайте, не уходите так, старина.

По голосу винодела Леопольд понял, что тот напуган, и задержался в дверях.

— Я пришел не с новогодним визитом, — буркнул он. — Если у вас не припасено для меня ничего, кроме нескольких вежливых слов, то не стоит терять времени.

— Да я ничего так не хочу, как услужить вам, вы же знаете. Садитесь, садитесь, прошу вас.

Леопольд вернулся, но не сел, а остановился у стола.

— Когда вас должны арестовать? — спросил Монгла.

— Не знаю. Может, сегодня, может, завтра, но скорее всего сегодня.

— Тогда слушайте меня и не кипятитесь. Если это должно произойти не сегодня-завтра, я не в силах этому помешать. Да не кипятитесь же, говорю вам. Что я могу сделать, так это поехать в Париж и попытаться добиться, чтобы вас освободили в течение недели.

— В жизни не поверю, что вы не можете замять дело прямо в Блемоне.

— Увы, Леопольд, не могу. Как вы себе это представляете — я буду отдавать приказы жандармскому лейтенанту, прокурору и коммунистам?

— Тогда, Монгла, вы не так расторопны, как я думал. Будь у меня такая прорва денег…

Монгла деланно рассмеялся, не переставая прощупывать кабатчика настороженным взглядом.

— Вот тут-то вы как раз и ошибаетесь, старина. Конечно, кое-что я заработал, но что вы себе навоображали? Вы, как и все здесь, охотно принимаете на веру всякие небылицы. Вина я продавал столько, сколько его у меня было, согласен. Ну и что? В конце концов, виноторговля — это всего лишь виноторговля. Это вам не Эльдорадо. Чтобы заработать суммы, которые вы называли, нужно было иметь под началом целую армию рабочих, и не таких бездельников, как мои. Знаете, сколько у меня было работников в оккупацию? Самое большее — пять. Это легко проверить.

Тут уже расхохотался Леопольд, и Монгла почувствовал себя еще неуютней.

— Не считайте меня дурачком, Монгла. Ваши делишки я знаю также хорошо, как если бы варился в них сам. Махинации с Экманом мне известны от и до. Вы говорите, что вино продавалось хорошо, а об остальном помалкиваете. Это уж точно, горбатиться вам особенно не пришлось. Денежки сами плыли к вам в руки. Покупал все Экман, он же размещал на складах, отправлял, продавал. Вам, Монгла, оставалось лишь переписывать счета на свои бланки, чтобы он пересылал их в германское интендантство. Да, еще вы брали на себя труд делить с Экманом барыши. Вы служили для интенданта вывеской. Когда он уехал в Россию, вы преспокойно продолжали ту же аферу с его преемником.

— Ну верно, верно, сбывал я вино через интенданта, но такими астрономическими суммами там и не пахло.

— Да-да, вино, и все остальное. Все, что требовалось для Атлантического вала, начиная с цемента и кончая колбасой, включая сюда электрический провод и зубные щетки. Я назвал цифру шестьсот-восемьсот миллионов просто потому, что сказать «миллиард» не поворачивается язык…

— Уверяю вас, — задыхаясь от волнения, перебил его Монгла, — вы заблуждаетесь. Сами посудите, сотни миллионов — да мыслимое ли это дело…

— Да, это немыслимо, и никто бы об этом не догадался, если б вы не перестарались. Вместо того чтобы спокойно наблюдать, как Экман кует для вас денежки, вы решили войти в игру и купить кое-что сами, демонстрируя, так сказать, добрую волю. Подумайте, разумно ли было с вашей стороны просить меня раздобывать для вас те или иные товары, если Экман рассказывал мне, что закупает то же самое? Тут не требовалось большого ума, чтобы сообразить, что к чему.

— Будьте справедливы, Леопольд, ведь я дал заработать и вам.

— Если мне от вас что-то и перепало, то самое большее полмиллиона. Я заколотил бы в сто раз больше, если б захотел работать в одной упряжке с интендантом. Но я не захотел. Мне хватало для счастья аперитивов, ну и крох с черного рынка — так, не напрягаясь. Вы могли бы взять пример с меня, Монгла, но вы все упустили, и прежде всего удовольствие вдохнуть новую жизнь в предприятие, идущее к неминуемому банкротству. Вы купались в деньгах, а к настоящему делу, фирме «Монгла и сын», потеряли всякий интерес. Когда винзавод взлетел на воздух, вы и глазом не моргнули.

Монгла тяжко вздохнул и, запустив руки в вороха бумаг, загромождавших его стол, подался вперед, сгорбившись и свесив голову. Мутными, как у новорожденного, глазами он смотрел в пустоту сквозь шуршащую под его руками бумагу.

— Вы правы, Леопольд, я глубоко несчастен, несчастен до того, что хочется подохнуть. Я тону во всех этих огромных деньгах, но, увы, все никак не захлебнусь. Все это мне не по плечу. Меня уже ничто не интересует. О чем бы я ни подумал — о войне ли, о женщинах, о смерти, — я вижу все сквозь эту толщу денег, как сквозь густой туман, и мне никогда не бывает ни весело, ни грустно. Я ничто. Невероятно, но иной раз я чувствую, что превратился всего-навсего в точку, центр всех этих миллионов. Ночью мне иногда снится, что я один из тех восьми или девяти нулей, которыми выражается мое состояние. Нуль ночью, ничто днем — веселенький итог, не правда ли?

— Ну-ну, не преувеличивайте, Монгла. Вы еще не старик. У вас еще есть желания, честолюбие.

— Нуль. В лучшие минуты я еще испытываю сожаление. Мне частенько случается вспоминать одного из своих работников, Обера. Он как живой встает у меня перед глазами в своем кожаном фартуке: то закатывает бочку в заводской двор, то в мастерской чинит бочонок, то он у перегонного куба, то в каретном сарае. Мастер на все руки. В жару и в холод он всей душой отдавался делу и всегда был доволен. Довольным уходил вечером с работы и довольным приходил утром. За работой он везде был как у себя дома, а я такого чувства — что я у себя дома, — пожалуй, никогда не испытывал, даже тогда, когда имел основания считать, что что-то собой представляю… Эх, как бы я хотел быть этим человеком — человеком, который выражает себя в делах рук своих…

Монгла прервал свои излияния: в кабинет вошел его сын, Мишель, и за руку поздоровался с Леопольдом. Это был высокий, плотный молодой человек со слегка одутловатым лицом, тяжелым подбородком и глубокими залысинами на лбу. Взгляд его карих глаз выражал уверенность в себе, но в грубоватых правильных чертах, проникнутых несколько вульгарным добродушием, уже начинала накапливаться усталость, которая подчеркивала намечающееся сходство между отцом и сыном.

— Что тебе нужно? — без тени приветливости спросил Монгла.

— Приехал Лонжюмье. Я провел его в гостиную. У него пятнадцать Ренуаров, два Сезанна, семь Утрилло, один Курбе, три Дерена, два Мане, один Лотрек, три Пикассо и с десяток других, уж и не помню кто.

— Они у него при себе?

— Нет, в Париже.

— Дорого?

— Я еще не успел как следует разобраться. Надо сперва поглядеть размеры. Как бы то ни было, если мы заберем все, он сделает скидку. Я считаю, тут раздумывать нечего. Ему, само собой, я ничего не обещал, наоборот. Чем меньше покажешь заинтересованности…

Монгла-отец провел ладонью по лбу и устало вздохнул, подумав о четырех набитых картинами ящиках, которые уже стояли у него на чердаке. Это обилие мазни лишь усиливало чувство опустошенности, ощущение, что он падает в бездну, увлекаемый своим непомерным богатством. Леопольд, которому имена Ренуара, Дерена и Лотрека ровным счетом ничего не говорили, тем не менее догадался, что дело пахнет крупными деньгами, и решил распрощаться.

— В общем, не забудьте о моем деле, — напоследок напомнил он Монгла.

— Не беспокойтесь. Я сейчас же выезжаю в Париж.

На обратном пути Леопольд и сам ощутил груз той усталости, что так угнетала Монгла. Размышляя над откровениями винодела, он испытывал все большие сомнения в его всесилии. Он вспоминал беспорядок и запустение, царившие в кабинете, человека с потухшими глазами, распростершегося на своих бумагах и наперекор отчаянию еще верившего в свою значительность. На улице Главной, когда взгляд его рассеянно блуждал по развалинам, осевшее мертвой глыбой в руках этого никчемного человечишки чудовищное состояние вдруг смутно представилось Леопольду как бы оборотной стороной блемонских руин. В этом усматривалась некая симметрия, и какое-то время он раздумывал о ней, так и не сумев, впрочем, точно определить ее смысл.

По-настоящему полуденный наплыв еще не начался, но Андреа уже подала с десяток аперитивов. Она устремила на мужа тревожный взгляд. Когда он оказался за стойкой, она вполголоса сообщила ему, что на кухне ждет Рошар. Проглотив двойную порцию белого вина, кабатчик направился к гостю.

— Я видел Ледьё, — сказал Рошар, вставая, — и мне удалось его немного разговорить.

Взгляд его затуманился печалью, и он добавил:

— Уже точно: сегодня.

— В котором часу?

Рошар развел руками. Леопольд сгреб его за шиворот и принялся трясти, называя мозгляком, тупицей и подонком. Железнодорожник, и не думая возмущаться, покорно сносил заслуженное наказание. Весь его вид выражал раскаяние и расстройство по поводу того, что не удалось довести до конца порученное дело. Увесистая оплеуха отбросила его к стенному шкафу, и торчащий из дверцы ключ больно воткнулся ему в спину. Он подбежал к Леопольду и смиренно проговорил:

— Я попытаюсь узнать и сейчас же вернусь.

— Ладно. На твою мерзкую рожу я сегодня насмотрелся уже достаточно. Слушай меня. Когда я сяду, будешь разнюхивать все, что касается меня, и, как что узнаешь, передавать моей жене. Понял?

— Понял.

— Дальше. Если через две недели — скажем, в субботу — я еще не выйду, ты уволишься со своей железной дороги и перейдешь подсобником в мое кафе. Харч будет, а если тобою будут довольны, заимеешь и немного карманных денег. А теперь мотай отсюда.

— Ну, до свидания, — сказал Рошар. — И будь спокоен. На меня можешь положиться…

— Ладно, хватит трепотни.

Леопольд вернулся за стойку и, обслуживая посетителей, проинструктировал жену. Она не без удивления услышала, что может рассчитывать на преданность Рошара. Даже располагай Леопольд временем, он затруднился бы объяснить причины этой внезапной привязанности, которую, впрочем, находил вполне естественной. Один за одним он выпил пять стаканов белого, а без пяти двенадцать, когда в заведение вошли жандармы, осушил бокал пива. Момент для ареста был выбран удачно. С мессы выходили верующие и, перед тем как разойтись, стягивались в кучки на площади Святого Евлогия.