Утро под Катовице. Книга 1

Глава 16

Утром опять оказалось что жрать нечего, но я не стал предлагать Куприянову распилить тушёнку, так как предполагал, что пора бы уже и прибыть в пункт назначения, которым, вероятнее всего является Москва. Мои предположения сбылись в половине первого дня, когда поезд остановился на пустынном полустанке и отправленный за распоряжениями Воробьёв вернулся с приказом выгружаться, после чего меня выпустили из вагонного заточения и я спрыгнул на твердую землю. Осмотревшись, я увидел вокруг оцепление из бойцов НКВД, количеством никак не менее батальона, а на грунтовой дороге у полустанка стояли десяток тентованых грузовиков, четыре броневика и воронок на базе ЗиС-3 «А это, видимо, для меня!» — сообразил я, разглядывая машину. Разумеется, я не мог ошибиться и вскоре меня снова засунули за решетку, а Куприянов с бойцами разместились в отделении для конвоя, здесь к ним присоединились ещё два красноармейца, вооруженных пистолет-пулеметами Дегтярева. «Серьёзно подходят к делу, берегут важную персону», — иронично подумал я, разглядывая свою увеличившуюся охрану. Вскоре автомобиль тронулся с места и поехал, покачиваясь на неровностях грунтовой дороги в неизвестном мне направлении. Примерно через час мы остановились и меня вывели из машины во двор, огороженный высоким дощатым забором с колючей проволокой, где нас уже ожидал незнакомый мне лейтенант госбезопасности, давший указание следовать за ним в одноэтажное помещение, оказавшееся баней. Здесь я разделся, помылся, после чего обнаружил, что моя польская форма и ботинки исчезли в неизвестном направлении, а на скамейке в предбаннике лежит красноармейское обмундирование без знаков различия, а рядом стоят яловые сапоги.

— Ну что вылупился? — Воробьёв совсем не блистал интеллигентным воспитанием, — давай одевайся, а то жрать хочется!

Я не стал заставлять себя ждать и быстро оделся, хоть и был несколько огорчён. Хрен с ней с одеждой-обувкой, но ведь исчезла и фляга, в которой оставалось ещё граммов триста вина, а это в условиях окружающей меня неопределенности весьма существенная потеря. Форма села на меня хорошо, сапоги тоже оказались впору и вскоре меня отвели в небольшую комнату (называть камерой это помещение язык не поворачивался). Здесь была панцирная кровать, застеленная чистым бельем, деревянный стол с табуреткой и пустая тумбочка. Кроме того, в этом помещении было две немаловажные детали: большое, защищённое решеткой окно, и электрический выключатель, пощелкав которым, я убедился в том, что мне позволено самостоятельно включать и выключать висящую под потолком лампу.

Подойдя к окну, я имел возможность видеть мощеный камнем тротуар, за которым стоял ряд одетых в багрянец деревьев, почти полностью скрывающих высокий дощатый забор с колючей проволокой, и раскинувшееся над всем этим серое осеннее небо. «Пока всё не так плохо, как могло бы, но если бы ещё дверь не запиралась наружи, то было бы совсем хорошо» — оценил я свои новые жилищно-арестантские условия. А через полчаса моего пребывания в новом месте заточения, дверь открылась и вошёл Воробьёв с подносом, содержимое которого внушало оптимизм. Вот это я понимаю — обед! Даже можно сказать — царская трапеза! После того, как Воробьёв, оставив поднос на столе, вышел из комнаты и щёлкнул замком, я приступил к приёму пищи. На первое был превосходный борщ, на второе — котлета с картофельным пюре, на третье — стакан молока и в довесок шли три красных яблока. Ничего не скажешь, неожиданно радушный прием от ведомства со столь мрачной репутацией.

Поев, я постучал в дверь и сообщил о необходимости справить естественные потребности, после чего Воробьёв отвел меня в чистый и хорошо отделанный санузел. Вернувшись, я в превосходном настроении завалился на кровать. Жизнь прекрасна! Изматывающая гонка наперегонки со смертью закончена, теперь можно вкусно питаться и спать, не дергаясь на каждый шорох. Остаётся, разумеется, некоторая неопределенность относительно моей будущей судьбы, однако в свете проявленного со стороны НКВД гостеприимства, хотелось верить, что всё будет хорошо.

Можно сказать, только расслабился, как снова появился Воробьёв и отвел меня в холл, где фотограф в форме лейтенанта войск НКВД сделал несколько снимков. И лишь после этого у меня получилось проваляться на кровати до вечера, отдыхая телом и душой. А ужин меня снова порадовал: салат из квашеной капусты, жареное куриное бедро с макаронами и клюквенный морс. Прямо праздник живота какой-то! Меня что, в закрытый санаторий заселили? Очень может быть! Следующее утро началось с гигиенических процедур и бритья, которое осуществил Воробьёв с помощью опасной бритвы под присмотром второго конвойного — Борисова.

В последующие дни ничего не изменилось, меня кормили как в ресторане, постоянно меняя рацион, не вызывали на допросы или беседы, и в общем, если бы не высококачественное, по местным меркам, питание, можно было бы подумать, что про меня забыли.

На этом фоне у меня совершенно неожиданно появились проблемы с психикой. Это началось на третий день моего заключения, когда я был погружен в счастливые воспоминания о Болеславе, у меня в голове появился оппонент. Тогда, в очередной раз вспоминая любимую девушку, я почувствовал возникший внутри черепа цинично-ироничный голос:

— И ты думаешь, что между Вами настоящая любовь? Да ты мозги хоть на минуту включи, а то у тебя вместо головы банан думает. У девушки стресс в результате изнасилования, а тут и ты подвернулся, весь из себя сильный и красивый. Да ещё и инстинкт самосохранения ей диктовал удовлетворять твою неуемную похоть! Она просто опасалась, что ты бросишь её, вот и подчинилась твоим низменным желаниям. А стоило только тебе исчезнуть из её жизни, как она тебя немедленно забыла и, вернувшись к своему ребенку, приступила к поискам мужа, не забывай, что он всё же местный житель и его могли отпустить, так что, очень может быть, что сейчас она сладострастно стонет под своим любимым супругом.

Я прекрасно понимал, что это некая форма раздвоения личности, но никак не мог подавить его своей здоровой частью сознания. Начинал спорить с ним, приводя различные доводы в свою пользу, но он насмешливо отметал их и продолжал издеваться:

— Да ты на себя посмотри! Кого ты обманываешь? Ты же её не любишь! Это просто твоя похоть, помноженная на ещё сохранившиеся чувства к Катаржине. Да и как ты можешь любить Болеславу, если ты с ней совсем не знаком? Ваше совместное рандеву в стрессовой ситуации не в счёт!

Чтобы остудить разгоряченный мозг, я пытался думать о посторонних вещах и это на какое-то время помогало, но стоило только вспомнить её, как внутренний злодей появлялся вновь:

— А если здраво рассудить, то влечение Болеславы к тебе имеет, скорее всего, патологические причины. На фоне стресса от изнасилования у неё развилась гиперсексуальность, которой ты и воспользовался в своё удовольствие. И ещё любовь-морковь выдумал! Ну не может женщина с нормальной психикой, верующая католичка, бросаться на первого попавшегося мужика. Но правда в том, что с этой патологией, ей совершенно безразлична личность трахаля, лишь бы крепок был в нужном месте. А там сейчас много русских солдат, которые очень голодны до баб!

От подобных откровений я буквально был готов биться головой об стену! Теперь я понимал, что значит выражение «сходить с ума от любви». Кстати, оппонент был полностью со мной согласен, что я схожу с ума, но убеждал меня в том, что причиной всему мои похоть и глупость:

— А всё потому, что ты настоящий дурак, Андрюха, обдолбался «Аресом» по самое не хочу, потому и в прошлое загремел! Но в тупизне своей не остановился, а, увидев смазливую мордашку, пошёл резать немчуру направо и налево, а оно тебе надо было? Поляки ведь тоже враги русским и ты это знаешь! Да и вообще, может у них там всё тип-топ было! Ты же не смотрел! А зря! Ишь, благородный выискался! Синяков-то у неё не было!

— Я видел, как она на улице сопротивлялась!

— Ха, известные бабские уловки!

— Он её к кровати привязал!

— Ну это вообще не аргумент!

— У неё же потом стресс был!

— Ага, такой стресс, что она через день едва на тебя не запрыгнула! Кстати, зря ты тогда отказался! Так что при тщательном рассмотрении твоих поступков, очевидно, что ты тупой, самовлюблённый кретин с ярко выраженной шизофренией, развившейся на фоне приема непроверенного лекарства и неумеренного занятия сексом с женщиной лёгкого поведения!

— Она не такая!

— Ну, значит по другим пунктам обвинения возражений нет!

— Сука! Убью!

— Сейчас ты её уже не достанешь, по хорошему надо было не к дяде её вести, а прикопать её там поблизости, не мучился бы сейчас, бедненький!

— Я не её, я тебя убью!

— Тоже неплохой вариант, главное, легко выполнимый! Предлагаю два варианта на выбор: вечером незаметно перегрызть себе вены или удавиться на ремне. Что выбираешь? Ах, забыл, можно ещё разбить окно и, пока конвой не забежал, быстренько осколком вскрыть себе сонную артерию! А иначе никак, я же ведь часть тебя!

Вот ведь гад, уже и на суицид подбивает! Это все от безделья! Придя к этому выводу, я принялся изматывать себя доступными физическими упражнениями. Наиболее эффективным оказалось отжимание на руках вверх ногами — после этого оппонент не появлялся более часа. Кроме того, на пятый день, дождавшись, когда Воробьёв принесет мне завтрак, я попросил его принести что-нибудь почитать — газеты или хотя бы Строевой устав РККА. Он, по своему обыкновению, ничего не сказал, но через час принес заказанное — подшивку «Правды» за сентябрь и устав. Теперь была возможность давить оппонента не только физкультурой, но и умственной нагрузкой — внимательное прочтение передовиц надолго отбивало у шизы желание проявляться, устав оказался не менее эффективным. К тому же, по мере изучения газет и устава, оппонент становился заметно спокойнее и лояльнее. Кто бы мог подумать, что бороться с шизофренией можно прочтением коммунистической газеты и воинского устава! На эту мою мысль шиза отреагировал незамедлительно:

— Это лишь доказывает, что я голос разума, который как раз и пытается бороться с твоей болезненной зависимостью.

— Голос разума, который предлагал мне лезть в петлю!?

— Извини, погорячился, больше не буду. Только ты больше не читай этой дряни!

— А вот хрен тебе! Такой голос разума мне не нужен!

После этого диалога я с ещё большим рвением взялся за изучение статей из газет и устава, стараясь наиболее интересные места заучить наизусть, от физических нагрузок я тоже не отказывался. Оппонент теперь почти не появлялся, но я чувствовал, что стоит только дать ему волю, как этот гад снова проявится во всей красе.

На двенадцатый день моего санаторного отдыха, Воробьёв меня удивил, приказав идти за ним, что я и выполнил без промедления. Наконец-то в моей судьбе что-то прояснится! Далее он отвел меня в соседнюю комнату, по размеру и отделке сходную с моей, но обставленную под кабинет. За столом сидел незнакомый мне майор госбезопасности — худощавый мужчина лет пятидесяти с интеллигентным лицом в очках. Перед ним на столе лежали листы моего допроса и толстая тетрадь. Увидев меня, он указал на стул напротив себя:

— Садитесь, Андрей Иванович, позвольте представиться: майор госбезопасности Соболев Платон Николаевич. У меня есть к Вам есть несколько вопросов.

Эти «несколько вопросов» растянулись на весь день с перерывом на обед. Сначала Соболев интересовался подробностями моей одиссеи, подробно углубляясь в мотивацию. Например: «А зачем было возвращаться для того, чтобы всего один раз выстрелить по преследующему танку?.. Почему не вступили в бой после первого выстрела, а бросились в бегство?.. Как Вам в голову пришла мысль присоединиться к немецкой колонне?.. Почему Вы решили сдаться советской власти?..» — и в том же духе. Слушая мои ответы, он периодически сверялся с протоколом допроса и делал пометки в тетради. После обеда Соколов перешёл к вопросам о моей семье и политических взглядах. Здесь у меня были заранее заготовлены хорошо продуманные ответы, которые, по всей видимости, его полностью удовлетворили.

Под конец беседы дошла очередь и до моих планов:

— Ну вот Вы и в СССР, куда так замечательно прибыли, а есть ли у Вас какие-нибудь планы, предположения, как и где будете жить? Чем заниматься?

— Если это возможно, я бы хотел устроиться работать на Горьковский автомобильный завод, я ведь люблю технику и хорошо в ней разбираюсь. А в следующем году пошёл бы на вечернее в Автотранспортный техникум. Печально, что этот год потерян для учебы.

Далее мы ещё немного поговорили об автомобилях и тракторах, при этом майор показал себя хорошим знатоком техники, после чего наш разговор закончился.

Следующие два дня мною вновь были проведены в одиночестве, которое нарушал только молчаливый Воробьёв, приносивший поесть и выводивший меня в сортир. И только на третий день после того допроса Соболев вновь вызвал меня к себе.

— Ну что ж, — начал он после приветствия, — Руководство, наконец, решило, что пора изменить Ваше положение.

Я напрягся, ожидая поскорее услышать долгожданную новость, но Соболев не спешил говорить о самом важном для меня.

— Насколько я смог убедиться в время нашей прошлой беседы, Вы прекрасно осознаёте ценность Вашего трофея для советского государства. И это действительно так, мало того, ценность предоставленных Вами документов сопоставима с ценностью танка. Однако была опасность, да и сейчас она остаётся, что немцы могут узнать об этих наших приобретениях, а это серьёзно осложнило бы наши двухсторонние отношения, которые имеют важнейшее значение для безопасности и развития советского государства. Поэтому все то время, что Вы тут отдыхали, мы неустанно работали, отслеживая реакцию немцев на пропажу танка и документов. На сегодняшний момент можно сказать, что если немцы и подозревают, что танк находится у нас, то только на уровне смутных предположений. И наша задача состоит в дальнейшем обеспечении секретности. Я всё это говорю для того, чтобы Вы прониклись важностью сохранения военной тайны, а мы в свою очередь предприняли исчерпывающие меры для засекречивания всего, что связано с данным делом, — сделав паузу в столь убедительном дискурсе, он протянул мне два отпечатанных на машинке листа, — вот, читайте!

Я взял предложенные мне бумаги и погрузился в чтение. Как следовало из первых строк, это была моя новая биография, согласно которой я Ковалев Андрей Иванович (хорошо хоть фамилию не придется в очередной раз менять) родился и рос в Вологде, где закончил семилетку, после которой работал в авторемонтных мастерских, в двадцать лет был призван служить в войска НКВД, там во время службы проявил находчивость и героизм (причем отмечено, что на любые вопросы о подробностях подвига, я должен отвечать: «Военная тайна»), за что был повышен в звании до отделенного командира и награждён орденом Боевого Красного Знамени. По прочтении этих строк у меня перехватило дыхание. Зная из исторических источников о суровых нравах этого времени, я был бы рад, если бы меня просто отпустили восвояси, а тут — целый орден, да ещё какой! Увидев по выражению моего лица, что я прочитал о награде, Соболев продолжил:

— Советское государство умеет быть благодарным, вот ещё смотрите! — и протянул мне маленькую книжицу. Взяв которую, я прочитал на обложке: «Сберегательная книжка», пролистав её узнал, что она открыта на моё имя на сумму шестнадцать тысяч двести двенадцать рублей тридцать семь копеек, — Книжка открыта в центральной сберкассе Горького, Вы ведь не передумали туда ехать?

— Да, да, огромное спасибо! — Честно говоря, я был несколько ошарашен объёмом милостей от советского правительства.

— Не стоит благодарить, тем более меня, не я же принимал решение о наградах, я даже не ходатайствовал, тем не менее, полагаю, что вознаграждение соответствует заслугам. Итак, продолжим, — он протянул мне ещё два листа, — Это ходатайство о приеме в Автотранспортный техникум, невзирая на уже начавшийся учебный год, и характеристика с места службы, очень положительная, Вы уж постарайтесь нас не подвести. Далее, — он положил передо мной одну за другой четыре книжицы, — Свидетельство о рождении, аттестат о семилетнем образовании, паспорт и служебная книжка отделенного командира внутренних войск НКВД. Вы должны это все подробно изучить и запомнить. Если будут спрашивать, почему Вы, орденоносец, не являетесь комсомольцем, будете отвечать, что верующий, впрочем, в бумагах всё написано. Тут ведь такое дело, в войска НКВД мы Вас на службу принять можем без проблем, а в комсомол надо по всем правилам поступать. Теперь вот ещё что — награждение будет в Москве двадцать второго октября, там необходимо присутствовать в военной форме, поэтому за оставшееся время Вы должны пройти строевую подготовку, всё таки польские уставы отличается от советских, ну и принять присягу, надеюсь возражений нет?

— Да я только за! Это огромная честь для меня! — от таких предложений в подобных ситуациях разумные люди не отказываются.

— Ну вот, вроде бы обо все договорились, как вернётесь в комнату отдайте гимнастёрку Воробьёву, он пришьет петлицы.

— Да я и сам могу!

— Прошу не спорить.

— Понятно!

— Вот и хорошо, проявление недисциплинированности может вызвать лишнее внимание, а нам этого не надо. Да, вот ещё что, по Вашим личным вещам принято решение Вам не возвращать, так как они слишком привлекают внимание, только вот… — он вытащил из портфеля футляр с жиллеттовским бритвенным набором, — это можете оставить себе. Ну и часы так и остаются у Вас. На этом Вы свободны, сержант Ковалев!

Я встал, взял все свои новые документы, футляр, совсем уж собрался выйти, но остановился, поймав быстро мелькнувшую мысль:

— Разрешите ещё вопрос, товарищ майор?

— Спрашивай!

А можно мне с книжки сейчас выдать наличными рублей сто — сто пятьдесят, а то у меня, получается, впереди дорога, устраиваться там надо…

— Все, — он сделал останавливающий жест рукой, — Понял тебя, узнаю, — и сделал запись в своей тетради.

После этого я развернулся через левое плечо и вышел строевым шагом из кабинета. Ведь, хотя я ещё и не принял присягу, но по новым документам я уже три года отслужил. В коридоре увидел, что Воробьёв сидит на стуле с другой стороны коридора и не делает никаких телодвижений, чтобы меня сопроводить. Не дожидаясь его, я сам вошёл в комнату, сложил документы в тумбочку, снял гимнастёрку и вышел. Похоже, мой статус сменился с подконвойного на привилегированного жильца и это не может не радовать. За дверью, увидев что боец все также сидит на месте, подошёл к вставшему мне навстречу красноармейцу, отдал ему гимнастёрку, и направился в туалет (без конвоя!!!). От ощущения относительной свободы даже дышать как-то легче стало (как мало, оказывается, надо для счастья — достаточно просто иметь возможность свободно ходить в туалет). Вернувшись в комнату, я взялся за зубрежку своей новой биографии. Примерно через час появился Воробьёв, который принёс гимнастёрку, новую шинель с малиновыми петлицами, на каждой из которых было по два треугольника с эмблемой в виде скрещенных винтовок и пригласил меня на обед:

— Товарищ комот, больше питание Вам носить в комнату не будем, пойдёмте, провожу до столовой.

Я без возражений последовал за бойцом и вскоре в обществе ещё двух десятков красноармейцев, комотов и старшины уплетал щи с бараниной. Судя по всему, мое питание все эти дни, было обычным рационом служащих здесь энкавэдэшников. Когда я закончил второе, к моему столу подошёл незнакомый мне старшина, уже закончивший обедать и сказал:

— Комот Ковалев, в три часа я жду Вас во дворе для занятий строевой подготовкой, — на что я, не вставая, ответил:

— Понятно, — и продолжил принимать пищу. До муштры оставалось ещё сорок минут, так что спешить некуда.

Следующие пять дней прошли по однообразному распорядку: до обеда я зубрил свою новую биографию и запоминал содержание других своих документов; а после обеда оттачивал мастерство в строевой подготовке под руководством старшины Захарова, который, видимо получил указание сделать из меня мастера шагистики и усердно гонял по плацу по три часа в день, из которых только минут сорок я занимался в строю вместе с другими бойцами.

Двадцать первого октября после обеда приехал Соболев и я перед строем из двух десятков бойцов зачитал текст торжественной присяги. Затем он пригласил меня в кабинет, где проэкзаменовал по биографии и документам, выдал под роспись сто пятьдесят рублей наличными, пояснив, что эти деньги вычтены из моей премии на дорожные и иные непредвиденные расходы. Далее он дал мне подписать обязательство о неразглашении государственной тайны и провел инструктаж.