Узник России

Глава седьмая

Недавно приехал в Кишинев и скоро оставляю благословенную Бессарабию -

есть страны благословеннее.

Пушкин – барону Дельвигу, 23 марта 1821 (Х.23)

В Москве, а следом и в Петербурге распространяются слухи о том, что сочинитель Пушкин благополучно бежал из Бессарабии в Грецию. Слухи прилетали с юга, и Пушкин сам дал им повод. Спустя сто с лишним лет профессор Одесского института народного просвещения В.Селинов, сопоставив все известные материалы, скажет: «Как мы будем видеть, реальные (выделено Селиновым. – Ю.Д.) намерения к отъезду из России у Пушкина впервые зародились в Кишиневе по связи с восстанием Ипсиланти…».

Намерения к отъезду, как мы знаем, возникли раньше, но сейчас речь именно о кишиневской весне 1821 года, когда Пушкин, что явствует из приведенного в эпиграфе письма Дельвигу, изложил свой план в доступной даже непосвященным форме: «скоро оставлю», ибо «есть страны благословеннее». Больше того, он начал предпринимать (и в этом Селинов точен) конкретные шаги по реализации замысла.

В Кишиневе Пушкин сдружился с Еленой Горчаковой, сестрой лицейского товарища, который служил первым секретарем русского посольства в Лондоне. Пушкин влюбился в Елену как раз в то время, когда греки, бежавшие из-под турецкого ига в Россию, готовились принять участие в войне против турок. Борьбу организовывала этерия, греческая община, или партия, одним из вожаков которой был муж Елены Георгий Кантакузин. Среди руководителей этерии числился и брат Георгия Александр, и четверо братьев Ипсиланти.

В доме Георгия и Елены Кантакузиных был своеобразный центр греческой оппозиции. Собирая в Кишиневе материалы, мы разыскали, в частности, могилу Елены Кантакузиной, оказавшуюся разрытой и разграбленной. Местный журналист рассказал, что он выяснил, кто это сделал: оказалось, подростки из ближайшей школы. В этерии шла энергичная подготовка к освобождению Греции от турок, и русское правительство, в предвидении войны с Турцией, благосклонно смотрело на эти приготовления. Правительство держало их под контролем через находящихся на русской службе офицеров братьев Ипсиланти и через статс-секретаря Каподистриа. Александр I даже обещал поддержку Ипсиланти, следственно и Инзов сочувствовал грекам.

Надежды на перемены в России всегда увязывались с внешними событиями. Тайные общества офицеров-заговорщиков, будущих декабристов, связывали революционную ситуацию в Греции с возникновением аналогичной ситуации в России. У Пушкина подобных мыслей не было, но, по мнению Ю.Лотмана, он их мог слышать от своего приятеля полковника Михаила Орлова. В конечном счете, члены Южного общества мечтали об освобождении и объединении всех балканских народов – разумеется, под опекой России.

Два слова в названии первого тайного общества декабристов: «Общество истинных и верных сынов отечества» несовместимы: «истинные» и «верные». В российском политическом контексте приходилось быть либо истинным, либо верным. Пушкин отличался от офицеров, входивших в общество, по меньшей мере тем, что считал себя истинным, но не верным. Позже он не раз писал, что гордится предками, но презирает отечество. В литературе можно прочитать, что в Кишиневе Пушкин стал даже более радикален, чем в Петербурге, и произошло это под влиянием декабристов. На деле развитие поэта шло в другом направлении, и, хотя друзья всегда были лучшими философами и политиками, чем он, и всегда влияли на Пушкина, между ними оставалась пропасть.

Когда поэт вернулся из Каменки, внешние события разворачивались полным ходом и уже вышли из-под контроля Петербурга. В Кишинев со всех сторон съезжались греки. Братья Ипсиланти подняли на ноги этерию в Одессе. Оттуда морем уплыли на Родину около четырех тысяч греков. Ипсиланти появились в Кишиневе в конце февраля, и Александр с братом успешно переправились через границу.

Вскоре они издали обращение к грекам, призывающее свергнуть турецкое владычество. Георгий Кантакузин прибыл в турецкую часть Молдавии на помощь Ипсиланти с отрядом из 800 человек. Шестой корпус русской армии получил приказ начать передвижение к границе, и это было воспринято как обещанная поддержка грекам в их «справедливой борьбе за независимость», говоря казенным языком советской прессы.

Пушкин решает присоединиться к греческим добровольцам. Но как практически это сделать и где? Он спешит в Одессу и опаздывает: добровольцы уже уплыли морем. «В Одессах, – пишет Пушкин, – я уже не застал любопытного зрелища: в лавках, на улицах, в трактирах – везде собирались толпы греков, все продавали за ничто имущество, покупали сабли, ружья, пистолеты… все шли в войско счастливца Ипсиланти» (Х.22).

Надо возвращаться в Кишинев. Здесь есть путь в Яссы – ближайший пункт за границей. О сборах Пушкина в Кишиневе, последовавших за сообщением о скором отъезде, мы знаем немного. Прежде всего Пушкин озаботился судьбой младшего брата Льва, опасаясь, что после бегства старшего брата у того будут неприятности. «Боюсь за его молодость; боюсь воспитания, которое дано будет ему обстоятельствами его жизни и им самим, – сообщает он другу юности Дельвигу 23 марта. – Люби его; я знаю, что будут стараться изгладить меня из его сердца, – в этом найдут выгоду». Это единственное из восьми сотен известных нам писем Пушкина оканчивается по-русски, коротко и недвусмысленно: «Прощай» (Х.23- 24).

На следующий день поэт сочиняет письмо Гнедичу: «Не скоро увижу я вас; здешние обстоятельства пахнут долгой, долгою разлукой!». Вчерашнее письмо Пушкин вкладывает в только что написанное, и оба письма вместе отправляются в Петербург, не по почте, конечно, а с верной оказией.

В дни, когда Пушкина не было в Кишиневе, искал путь нелегально выехать оттуда третий брат Александра Ипсиланти, Дмитрий, у которого, как и у Пушкина, не было заграничного паспорта. К Инзову пришел кишиневский купец П.Анавностопулос с ходатайством выехать в Италию «по торговой надобности». Без лишних вопросов Инзов распорядился такой паспорт выдать ему, как «жителю города Кишинева и греческому купцу Бессарабии». В паспорт, по просьбе Анавностопулоса, чиновник канцелярии вписал его приказчика. Под видом приказчика в Грецию выехал Дмитрий Ипсиланти. Писатель и пушкинист Иван Новиков описал эту ситуацию так: «Вельтман (знакомый Пушкину чиновник. – Ю.Д.) трунил, что это «только алчущие хлеба, но не жаждущие славы». Пушкин тогда сердился в ответ и жалел, что его не было в Кишиневе, когда Ипсиланти и два его брата покидали Россию. Он непременно уехал бы с ними».

Готовясь к отъезду, Пушкин был в курсе всех греческих дел, следил за ходом событий, собирал и аккуратно записывал сведения в заведенный им «Журнал греческого восстания». То и дело Пушкин наведывается к оставшемуся пока в Кишиневе другому деятелю этерии Михаилу Суццо. Поэт чувствует себя греком, он одержим греческой национальной идеей, как ему кажется, больше, чем те, кто остался в Кишиневе. 2 апреля он записывает в дневник: «Говорили об А.Ипсиланти; между пятью греками я один говорил как грек… Я твердо уверен, что Греция восторжествует…» (VIII.15).

Он перестал быть эгоистом и прожигателем жизни: высокая идея освобождения другого народа, угнетаемого оккупантами, вдохнула в него новые жизненные силы. Не случайно, получив письмо от Чаадаева, Пушкин мысленно говорит с ним. Чаадаев всегда пытался доказать ему, что общие проблемы выше частных, что жизнь коротка и высокие цели делают ее полной. Месяц назад Чаадаев подал в отставку и собирается покинуть Россию. Пушкин вторит Чаадаеву в стихах:

Ищу вознаградить в объятиях свободы

Мятежной младостью утраченные годы

И в просвещении стать с веком наравне. (II.47)

В дневнике он исповедуется Чаадаеву: «Твоя дружба мне заменила счастье, одного тебя может любить холодная душа моя» (VIII.16).

О скоро ли, мой друг, настанет срок разлуки?

Когда соединим слова любви и руки? (II.48-49)

Пушкину хочется во что бы то ни стало срочно попасть в Петербург на несколько дней. Нужно упасть как снег на голову друзьям (его выражение), договориться с Чаадаевым, добиться у отца денег. В письме Александру Тургеневу читаем: «…сперва дайте знать минутным друзьям моей минутной младости, чтоб они прислали мне денег, чем они чрезвычайно обяжут искателя новых приключений» (Х.25). Последние слова он жирно подчеркивает. В этом же письме сообщает, что ему надо в пакостный Петербург (опять его собственные слова) проститься с Карамзиными, с Тургеневым, ибо «без вас двух, да еще без некоторых избранных, соскучишься и не в Кишиневе, а вдали камина княгини Голицыной замерзнешь и под небом Италии». Судя по стихам, в мечтах он уже за границей, и не только с греками, но и с карбонариями в Неаполе. Он прощается с друзьями: «Верьте, что где б я ни был, душа моя, какова ни есть, принадлежит вам и тем, которых я умел любить».

Он не очень-то верит, что друзьям удастся вытребовать его через посредство каменных жителей Каменного острова, то есть через царскую семью. И поэтому Пушкин просит приятеля, офицера Генерального штаба Ивана Липранди, отправляющегося в Петербург, поговорить с отцом и растолковать ему в чем дело – не писать же по почте. Пушкин и не подозревает, что Липранди для такого рода тайных откровений – самая неподходящая фигура.

В майские дни 1821 года Пушкин становится особенно энергичным потому, что исполняется годовщина, как его выселили, и терпение иссякло. С надежными людьми уже послана депеша к тому, кто там, в Греции, является главнокомандующим и уполномоченным тайного правительства. Содержания письма мы не знаем, есть только запись в дневнике от 9 мая: «Третьего дня писал я к князю Ипсиланти, с молодым французом, который отправляется в греческое войско» (VIII.16).

Даже после первых поражений греков в сражениях с турецкой армией Пушкин все еще готов бежать. Брату он сообщает: «Пиши ко мне, покамест я еще в Кишиневе. Я тебе буду отвечать со всевозможной болтливостью, и пиши мне по-русски, потому что, слава Богу, с моими конституционными друзьями я скоро позабуду русскую азбуку» (Х.26). Он ждет ответа от Ипсиланти.

После эйфории успехов и первых побед отряды греческих волонтеров начали расправы с турками и первые казни, по жестокости оказались соизмеримы с крутостью восточного нрава оккупантов. «Семеро турков были приведены к Ипсиланти и тотчас казнены – странная новость со стороны европейского генерала», – удивляется Пушкин (Х.21-22). Кровавые расправы его возмущают: в другом месте греки перерезали сто турок.

Денег у Пушкина все еще нет, и друзья не спешат помочь. Правда, ссыльный Пушкин исправно получает правительственное жалованье. 1 мая 1821 года ему вручили 7600 рублей. Хотя долгов полно, отдавать их он не спешит. Получив повестку уплатить долг под страхом полицейского преследования, он отвечает, что уплатить не может, и пытается уговорить отца прислать денег.

Общая ситуация постепенно меняется. Греческим активистам, с которыми он в приятелях и которые могли бы помочь, не до него. Зато «до него» агентам тайной полиции. Один из них доносил еще в марте, что Пушкин в кофейных домах публично ругает не только военное начальство, но и правительство. Реакция сверху, по-видимому, смягченная статс-секретарем Каподистриа, быстрая: от Инзова требуют информацию о сем юноше.

Инзовская характеристика была составлена в оптимистическом тоне, что вызывало недоверие к самому Инзову, которым Александр I был недоволен: Инзов несвоевременно сообщил о подготовке восстания, хотя знал, что Александр Ипсиланти готовил его в Кишиневе. Правительственные чиновники действовали по известному принципу: «доверяй, но проверяй». Информацию, помимо бюрократических каналов, поставляли секретные агенты, в том числе специально прибывавшие из столицы.

Агентура сообщила царю из Парижа, что секретарь Нарышкина Кюхельбекер собрался ехать в Грецию сражаться за независимость греков. К тому ж третий лицейский приятель Пушкина граф Сильверий Броглио вскоре после окончания Лицея уехал в Пьемонт, сделался участником освобождения Греции и погиб. Дата его смерти и место остались неустановленными. Пушкин услышал об этом, когда сам рвался туда же, и, возможно, всерьез призадумался.

Тема нелегального перехода границы у него на кончике пера. В наброске стихотворения «Чиновник и поэт» читаем:

– Куда ж? –

«В острог – сегодня мы

Выпровожаем из тюрьмы

За молдаванскую границу

. . . . . . .Кирджали». (II.72)

Кирджали, как теперь выяснено, был историческим лицом. Этеристы без особого труда проходили границу и возвращались в Бессарабию после поражений. В Молдавском архиве сохранились списки, направленные Инзову из Новоселицкой таможни, в которых перечислено по пятьсот человек. Такие же сведения шли Инзову из Скулян – прикордонного пункта на дороге из Кишинева в Яссы. В Яссах был русский консул, который сообщал правительству о многочисленных побегах из Бессарабии. Инзов вызывал к себе представителей Кишиневских властей и выговаривал им, что они способствуют тайному бегству людей за границу.

Не очень ясно, в чьих интересах действовал Александр Ипсиланти, грек и русский генерал: в интересах греков, царя или своих собственных. Он надеялся заполучить для себя небольшое королевство на Балканах и обсуждал разные планы кампании, не в силах остановиться ни на одном. Проекты Ипсиланти получали огласку и уже поэтому становились неосуществимыми. Турецкая армия была вдесятеро сильнее; греки начали терпеть поражение за поражением. Остается добавить вспыхнувшую на турецкой территории эпидемию чумы. Греки бежали опять – назад в Кишинев. За два-три месяца в городе, как сообщает Вельтман, вместо 12 тысяч греков стало 50 тысяч.

Когда в Румынии началось восстание под руководством Владимиреско, Ипсиланти перебрался в Румынию. О своих планах он сообщил Александру I, прося поддержки, но царь под влиянием Меттерниха решил отмежеваться от дел этерии – общества с неясными целями. Каподистриа и Нессельроде сообщили Ипсиланти тайно, что царь не гневается, но не может помочь. Ипсиланти пришлось отступить к австрийской границе, чтобы бежать, а турецкая армия уже надвигалась. Боясь измены румын, Ипсиланти решил разгромить отряды Владимиреско и тем настроил против себя румын. Греки были разбиты, Ипсиланти укрылся в Австрии, но был схвачен и посажен в тюрьму. Вышел он лишь в 1827 году и скоро умер. Результат греческого восстания печален: дунайские княжества были опустошены турками.

Надежды Пушкина на бегство к грекам теряли не только реальность, но и привлекательность. Еще недавно он называл Грецию священной (II.107). Греки, возвращаясь, становились в Кишиневе забулдыгами и алкашами. Да и сама благородная цель – ринуться освобождать Грецию, находящуюся в цепях рабства, – постепенно вывернулась для поэта наизнанку. Позже Пушкин резко писал о полнейшем ничтожестве народа, лишенного энтузиазма и понятия о чести. Н.Лернер указывает, что суждения поэта стали столь негативными, что его даже упрекали в симпатии к турецкому игу. Спустя три года Пушкин напишет Вяземскому: «Греция мне огадила… пакостный народ, состоящий из разбойников и лавошников…» (X.74). То была обида.

Потом, отстранившись от личного, Пушкин стал смотреть на те события более объективно. В «Кирджали» он вернулся к идее судьбы небольшого народа, ставшего жертвой противоборствующих держав – России и Турции. То, что не сказал Пушкин, договорил Байрон, который, в отличие от русского поэта, сперва отправил на помощь грекам за свой счет два корабля, а затем появился в Греции сам: «Так как я прибыл сюда помочь не одной какой-либо клике, а целому народу и думал иметь дело с честными людьми, а не с хищниками и казнокрадами… мне понадобится большая осмотрительность, чтобы не связать себя ни с одной из партий…». Греки еще не отвоевали свободу, но уже боролись за власть, разделив этеристов на касты и требуя привилегий руководителям.

Анненков очень точно оценил едва ли не важнейшую черту характера Пушкина, сказав, что у него было «обычное его натуре соединение крайнего увлечения с трезвостью суждения, когда ему оставалось время подумать о своем решении».

Пушкин загорелся освобождением Греции, но вот парадокс: он отправлялся из несвободной страны освобождать такую же, а может, и более свободную, чем его собственная. По крайней мере, оттуда можно было без труда выехать в любую страну, куда душе угодно, – никто не задерживал. Не логичнее ли было бы сперва подумать о собственной стране и о своем народе, раз уж в крови горел огонь желанья сжечь себя на костре справедливости? Тем более, что возможности такого рода имелись в России даже в Кишиневе, где зрели и готовились декабристские ячейки, – чем не этерия?

Но в том-то и состояла, на наш взгляд, логика созревания Пушкина: дома он уже «доборолся». Он, как и его друг Чаадаев, рано понял, что здесь «вечный туман» (II.33), свободой и не запахнет:

Народы тишины хотят,

И долго их ярем не треснет. (II.40)

Думается, Пушкин искал свободы не для греков, но лично для себя и готов был выбираться «через греки в варяги». Официальный миф иной: поэт остался в России, а не бежал в Грецию потому, что он, как и декабристы, понял: его судьба неотделима от судьбы России. Если бы это было так, отчего начинается у Пушкина полоса крайнего негативизма, о котором принято умалчивать? Он раздосадован. Мятежный дух угасает в нем, не найдя применения, самолюбие делается болезненным. Он составляет для себя особый кодекс прав и свобод привилегированной личности. Нелучшие черты его характера выходят на поверхность, задавив собой остальные.

Пушкин опять игрок, ловелас, дуэлянт. Поединки вспыхивают по ничтожному поводу. Он вызывает на дуэль человека за то, что тот удивился, что поэт не читал какой-то книги, хотя Пушкин ее читал. Знакомому, который отказался принять вызов, пишет оскорбительное письмо, рисует на него карикатуру. На клочках бумаги записывает имена своих обидчиков и готов хранить эти бумажки всю жизнь, пока не рассчитается с каждым сполна. Он не ценит своей жизни и считает, что имеет право распоряжаться жизнями других.

Итак, поэт уже не собирается освобождать греков. По его собственному выражению, у него был «последний либеральный бред», он «закаялся». А в обеих столицах распространился новый слух на старый лад. Издатель Михаил Погодин 11 августа 1821 года сообщает приятелю в Петербург о Пушкине: «Кстати, я слышал от верных людей, что он ускользнул к грекам». Об этом же услышал Федор Тютчев.