Узник России

Глава пятнадцатая

Если мне откажут, думал я, поеду в чужие края, – и уже воображал себя на пироскафе. Около меня суетятся, прощаются, носят чемоданы, смотрят на часы. Пироскаф тронулся: морской, свежий воздух веет мне в лицо; я долго смотрю на убегающий берег – Mynativeland, adieu!

Пушкин (VI.389)

Пушкин набросал эту картинку, приблизительно процитировав строчку из байроновского «Чайльд-Гарольда». Нет сомнения, что в неоконченном наброске «Участь моя решена, я женюсь», опубликованном через двадцать лет после смерти писателя, это звучит как биографическая деталь, хотя поэт написал, будто бы сделал перевод с французского. Из текста следует, что автор собирался уехать, если ничего не получится с женитьбой. Пушкину не сидится на месте, и тема дороги перетекает у него из одного стихотворения в другое.

Долго ль мне гулять на свете

То в коляске, то верхом,

То в кибитке, то в карете,

То в телеге, то пешком? (III.121)

Печаль, тревога, безнадежность, тоска и отчаяние то и дело озвучиваются в стихах и письмах. «Пушкин в эту зиму бывал часто мрачным, рассеянным и апатичным», – вспоминала Анна Керн. Нездоровье Пушкина отмечает и Вяземский в письме к жене: «Он что-то во все время был не совсем по себе. Не умею объяснить, ни угадать, что с ним было или чего не было, mais il n'etait pas en verve (но он был не в лучшем состоянии. – фр.)». Софья Карамзина, старшая дочь историографа, писала Вяземскому про Пушкина: «Он стал неприятно угрюмым в обществе, проводя дни и ночи за игрой, с мрачной яростью, как говорят». Снова, как двадцать лет назад, поэт готов послать жизнь к черту, проститься со всем, что его окружает, и только женские прелести еще способны скрасить мрак и вызвать чувство симпатии.

Он раздвоен, странен в поступках, непонятен окружающим. Катя Смирнова, попова дочка, с которой Пушкин познакомился, будучи проездом в Малинниках, после вспоминала: «Показался он мне иностранцем…». Накануне нового, 1829 года, на общественном балу у танцмейстера Иогеля Пушкин встречает шестнадцатилетнюю девицу Наталью Гончарову. Но и эта влюбленность не отвлекла его от других серьезных планов. О намерении ехать на Кавказ или в Европу Пушкин писал брату Льву, писал не по почте, конечно, еще 18 мая 1827 года. После всех неприятностей и полученных от Бенкендорфа отказов и обид он стал еще более решительно собираться в дорогу.

В биографии Пушкина, полной противоречий, которые не удается объяснить, кавказская эпопея остается одной из самых загадочных, несмотря на многочисленные попытки разобраться в ее целях. Первоисточник путаницы, разумеется, сам поэт: у него были важные причины скрывать истину.

В письме к матери Натальи Гончаровой Пушкин объяснял мотивы своего отъезда внезапной влюбленностью и суровой реакцией матери на его предложение. «Я полюбил ее, голова у меня закружилась, я сделал предложение, ваш ответ, при всей его неопределенности, на мгновение свел меня с ума; в ту же ночь я уехал в армию; вы спросите меня – зачем? клянусь вам, не знаю, но какая-то непроизвольная тоска гнала меня из Москвы; я не мог там вынести ни вашего, ни ее присутствия» (Х.634, фр.). На деле решение двигаться на Кавказ было принято задолго до этого; предложение Гончаровой Пушкин сделал мимоходом, задержавшись в Москве по дороге из Петербурга на юг.

В письме Бенкендорфу, потребовавшему объяснений, Пушкин доложит: «По прибытии на Кавказ (зачем прибыл, опущено. – Ю.Д.) я не мог устоять против желания повидаться с братом, который служит в Нижегородском драгунском полку и с которым я был разлучен в течение 5 лет. Я подумал, что имею право съездить в Тифлис» (Х.628). Выходит, мысль увидеть брата возникла у Пушкина уже на Кавказе. Между тем, задолго до поездки поэт говорил родственникам и знакомым, что собирается повидать на Кавказе брата. Дядя поэта Василий Пушкин писал Вяземскому из Москвы: «Александр Пушкин здесь и едет в Тифлис к брату».

Задолжав много денег, выпивоха Лев уехал служить в армию за два года до этого, как выразился Пушкин, «чтоб обновить увядшую душу» (Х.176). Но не самому ли поэту хотелось того же самого: обновить увядшую душу? Итак, поездка к брату. Но брату Пушкин писал, что он едет вовсе не к нему, а к своему другу: «поеду… не для твоих прекрасных глаз, а для Раевского» (Х.178).

В черновике предисловия к «Путешествию в Арзрум» Пушкин тоже сдвигает акцент, говоря, что ехал он на Кавказские воды (что означало для читателя отдых у минеральных источников), а там решил свидеться с братом. Пушкин добавляет то, что по понятным причинам не хотел сообщать Бенкендорфу: о своем желании встретиться с «некоторыми из приятелей». Имеются в виду опальные декабристы, сосланные на Кавказ и ставшие там, говоря современным языком, оккупантами, причем вполне искренними. Но не к ним ехал Пушкин, добавим мы. Не застав на месте в Тифлисе друзей, сообщает он в предисловии к своему «Путешествию», он решил увидеть «блистательный поход» и поэтому отправился в Арзрум. На деле и раньше было известно, что он собирался именно в армию, а не пить минеральную воду.

Писатель, публикующий заметки о путешествии, вовсе не обязан оправдываться перед читателем. Почему же оправдание целей вояжа на передовую так занимало Пушкина? Записки он опубликовал спустя шесть лет, и в предисловии не раз возвращается к причинам, побудившим его к поездке и к сочинению – теперь уже – воспоминаний. «Сии записки, – пишет Пушкин в отброшенной им перед публикацией части предисловия, – будучи занимательны только для весьма немногих, никогда не были бы напечатаны, если б к тому не побудила меня особая причина. Прошу позволение объяснить ее и для того войти в подробности очень неважные, ибо они касаются одного меня». По возвращении «я не стал оправдываться (в действительности, сделал это. – Ю.Д.). Но обвинение важнейшее заставляет меня прервать молчание» (VI.505-506).

Речь в журналах, которые имеет в виду Пушкин, шла о том, что он не воспел победы русского оружия, вернувшись с Кавказа. Выходит, публикация осуществлялась им из стремления выполнить свой патриотический долг. Но в другой рукописи Пушкин начинает отстаивать право писать или не писать о поездке: «частная жизнь писателя, как и всякого гражданина, не подлежит обнародованию» (VI.506). Так какой же была поездка – деловой или частной?

Реальных причин, по которым поэт ринулся на Кавказ, было несколько. Самой таинственной из них представляется та, которая тщательно выскребалась советской пушкинистикой, но была ясна Бенкендорфу, и даже Николаю I. Вернувшись, Пушкин по вполне понятной причине постарался отмести истинные цели в оправдательном письме. «Что именно имеет в виду поэт? – спрашивает В.Кунин и отвечает. – Прежде всего разнесшийся клеветнический слух, будто он собирается через турецкое побережье бежать за границу. Эта абсурдная мысль, судя по некоторым намекам, пришла в голову Вяземскому; в разное время ее повторяли и некоторые пушкинисты».

Три причины выдвигаются этим автором в качестве истинных: «ностальгия по декабризму», то есть стремление Пушкина встретиться с опальными офицерами; желание вырваться из светской суеты, соединенное со страстью к путешествиям; и, наконец, безудержная храбрость, «сопричастность героическому делу русских воинов». У другого автора читаем: «Поездка Пушкина на Кавказ в действующую армию летом 1829 г. определялась преимущественно творческими интересами, хотя последние и были неотделимы от страстного желания увидеть «друзей, братьев, товарищей».

Слухи о поездке Пушкина ходили разные, тайной она не была. Писатель и цензор Владимир Измайлов писал Вяземскому: «Пушкин на полете к югу и, вероятно, к новой славе литературной». Василий Ушаков, театральный критик и писатель, вспоминал, что он «встретился в театре с одним из первоклассных наших поэтов и узнал из его разговоров, что он намерен отправиться в Грузию».

Говорили, что поэт, продувшись в карты, поехал туда выигрывать деньги. Вяземский считал, что разрешение Пушкину ехать в армию могли пробить офицеры-игроки. У них он выиграл деньги, которые пустил на путевые расходы, а там надеялся выиграть еще. К такому предположению были основания: в полицейском списке московских картежников за 1829 год общим числом 93, под номером 1 значится Федор Толстой, 22 – другой приятель Пушкина Нащокин, 36 – сам Пушкин, «известный в Москве банкомет». Но, разумеется, такой слух не столь опасен, может, даже выгоден.

Об отбытии поэта фон Фок докладывал Бенкендорфу, и все соображения тут невероятно интересны: «Я вам сказывал (значит, еще раньше доложил. – Ю.Д.), что Пушкин поехал отсюда в деревню один. Вот первое о нем известие от собачонки его Сомова. Что далее узнаю, сообщу. Вспомните при сем, что у Пушкина родной брат служит на Кавказе и что господин поэт столь же опасен pour l'Etat (для государства. – фр.), как неочиненное перо. Ни он не затеет ничего нового в своей ветреной голове, ни его не возьмет никто в свои затеи. Это верно!.. Laisser le courir le monde, chercher des filles, des inspirations poetiques et – du jeu. (Предоставить ему обойти свет, искать девиц, поэтических вдохновений и – игры. – фр.) Можно сильно утверждать, что это путешествие устроено игроками, у коих он в тисках. Ему верно обещают золотые горы на Кавказе, а когда увидят деньги или поэму, то выиграют – и конец».

Слух о бегстве поэта за границу в действительности не был ни клеветническим, ни абсурдным. 18 октября 1828 года Пушкин провожал за границу Соболевского, прочитав ему напоследок «Полтаву» и седьмую главу «Онегина». «Соболевский один, без Пушкина, отправился в первую европейскую поездку», – пишет, противореча себе, В.Кунин. Этой поездке Соболевского предшествовали долгие переговоры. Год спустя план изменился в связи с отъездом Соболевского в одиночку, но, как мы увидим, продолжал осуществляться. Теперь приятель ждал Пушкина в Европе.

Многое известно о дружбе Пушкина с Сергеем Соболевским, а конкретные детали замысла их путешествия остаются тайной. Намерения отправиться за границу в 1827 и в 1828 годах были у приятелей очень серьезными. Не исключено, что Соболевский откладывал в течение всего года собственный отъезд из-за Пушкина, которому отказывали в выезде и опутывали неприятностями. Планы друзей менялись на ходу. Перед отъездом друга Пушкин заказал свой портрет у художника Тропинина и подарил его Соболевскому. А тот сделал маленькую копию, которую увез с собой.

Библиотека Соболевского осталась на хранение Ивану Киреевскому, но Пушкин продолжал брать оттуда книги, о чем Киреевский уведомлял хозяина. По отъезде они с Пушкиным друг другу не писали, и в этом тоже можно подразумевать сговор. Но в письмах общим знакомым Соболевский то и дело наводит справки о поэте. Из Флоренции просит Киреевского: «Скажи Пушкину, что я пришлю ему 200 бутылок Aliatico на следующих условиях: 1) он мне напишет восемь страниц сплетен своего сердца; 2) известит меня о здоровье Людмилки, Анны Петровны и Лизы; 3) назначит мне, к кому адресовать в Петербург; 4) заплатит мне 250 рублей, ибо Aliatico здесь не более 125 centimes il fiasco (125 сантимов за бутылку. – Ю.Д.); 5) пересылку выплатит, но это, впрочем, вздор, как и пошлина. Не могу не похвалиться Флоренцией. Я везде принят как старый знакомый, всюду позван и, вероятно, через три дня буду давно и всюду забыт при отъезде, ибо Флоренция – трактир Италии».

Весь этот вздор, как Соболевский сам пояснил, нужен был ему, чтобы затуманить в письме, идущем через перлюстрацию, важные детали. «Прошу тебя, – продолжает он, – написать больше о Пушкине, как и когда приехал, где и как жил, в кого влюблялся и когда едет». Неужели для Соболевского могло быть важным, когда Пушкин едет на Кавказ, если бы за Кавказом не последовала поездка к нему в Италию? Значит, поэт собирается бежать – ведь в легальном выезде ему недавно опять отказано.

Киреевский, издатель журнала «Европеец», был, по-видимому, в курсе планов Пушкина с Соболевским. В ответном письме Киреевский отвечал насчет Пушкина столь же непонятно: «Такого мозгу, кажется, не вмещает уже ни один русский череп, по крайней мере, ни один из ощупанных мною». Ум Пушкина перерос Россию – так, пожалуй, мог Соболевский истолковать намек Киреевского.

А Россия ведет в это время сперва персидскую, а затем турецкую кампании. Поняв, что позволения ему не дождаться, Пушкин решает ехать в том направлении самовольно. Примерно в марте или апреле 1829 года он пишет повинную записку Ивану Яковлеву, которому проиграл в карты шесть тысяч рублей. «Ты едешь на днях, а я все еще в долгу. Должники мои мне не платят, и дай Бог, чтоб они вовсе не были банкроты, а я (между нами) проиграл уже около 20 т. Во всяком случае ты первый получишь свои деньги. Надеюсь еще их заплатить перед твоим отъездом» (Х.202).

Как видим, они «на ты». Двадцатичетырехлетний Яковлев, с которым Пушкин сдружился, был правнуком известного богача и фабриканта Саввы Собакина. Наследник сказочных богатств: земель, горных и железоделательных заводов, домов в Петербурге – Яковлев широко жил и азартно играл. Пиры, праздники, сопровождавшиеся выходками, о которых говорил весь Петербург, видимо, опостылели молодому человеку, и он стал собираться на жительство в Европу, что вскоре, как пишет Пушкин в цитированном выше письме, осуществил. В Париже он провел двадцать лет, сохранив тот же образ жизни и шокируя парижан.

Пушкин играл в это время в карты действительно много. В 1829 году проиграл 24 800 рублей и долг уплатил с трудом в 1831 году. Однако между Пушкиным и Яковлевым были, как мы сейчас увидим, помимо карт, тайные переговоры. Об этом есть свидетельства, хотя и скупые, с провалом во времени.

Яковлев благополучно отбыл в Париж, откуда, не имея никакой информации о Пушкине и не дождавшись его, просил общего знакомого Николая Муханова, служившего адъютантом петербургского генерал-губернатора, передать Пушкину, что об их договоренности Яковлев не забыл. «Благодарю за несколько слов о Пушкине, – говорится в письме Яковлева Муханову. – Если он не уехал в деревню на зиму, то кланяйтесь поэту-герою. Он чуть ли не должен получить отсюда небольшого приглашения анонимного. Дойдет ли до него? А не худо было бы ему потрудиться пожаловать, куда зовут. Помнит ли он прошедшее? Кто занял два опустевшие места на некотором большом диване в некотором переулке? Кто держит известные его предложения и внимает погребальному звуку, проводимому его засученною рукою по ломберному столу?»

Все это письмо зашифровано. Намеки представляются важными, но не очень ясны. Непонятно, что за анонимное приглашение, которое послано (иначе бы ни к чему и беспокойство). Получил ли его Пушкин? По-видимому, не получил, значит, оно было перехвачено. Напоминая о прошедшем, Яковлев вряд ли имеет в виду пушкинский долг. Человек деликатный и тактичный, да к тому же невероятно богатый, не стал бы он намекать на какие-то шесть тысяч рублей.

Остается предположить, что «прошедшее» – это их переговоры о том, чтобы встретиться в Париже. «Некоторый переулок» – скорей всего, Загибенный на Васильевском острове, в котором Яковлев жил. На кого, сидевшего на большом диване, намекает Яковлев? Может быть, это они сами сидели рядом и обговаривали детали выезда? Или там был третий человек, который должен участвовать в совместных делах? Чьи и какие хранятся предложения? У кого? Легче всего предположить, что речь идет о продолжении игры в Париже. Но не только. Наиболее вероятно, что имеется в виду договоренность Яковлева с Пушкиным вместе путешествовать. А может, и издательские дела, которые поэт собирался предпринять при финансировании этих начинаний приятелем? Словом, в письме Яковлева сказано явно больше, чем читается.

В комментарии Б.Модзалевский писал: «Письмо это намекает, по-видимому, на новые планы Пушкина о поездке за границу, – быть может, при помощи или при поддержке Яковлева». Л.Черейский тоже считает: Яковлев «намекал, что хотел бы видеть его (Пушкина. – Ю.Д.) в Париже; по-видимому, он сам намеревался содействовать поездке». Остается неясным как конкретно Яковлев содействовал поездке и хотел поддержать поэта-беглеца.

Еще одна нить от Пушкина из России за границу тянулась к графу Каподистриа. Мы помним роль доброго гения, которую граф сыграл, будучи статс-секретарем Министерства иностранных дел в 1820 году, превратив ссылку подчиненного ему Пушкина в командировку к своему другу, наместнику Бессарабии Инзову. Каподистриа и позже интересовался судьбой поэта. Пушкин не раз, будучи в южной ссылке, вспоминал этого человека добрым словом, а когда вернулся, грек Каподистриа, оказавшийся жертвой русских интриг, уже уехал в бессрочный отпуск в Швейцарию. В Женеве он жил как частное лицо в ожидании перемен. В начале 1828 года народным собранием Греции Каподистриа был избран главой греческого правительства, пользовался популярностью и мечтал стать королем Греции, но честолюбивые замыслы его не реализовались.

Собираясь на Кавказ, Пушкин пытался установить связи со старым своим покровителем и начальником. О контактах с Каподистриа мало что известно, по-видимому, связь была устная, через общих знакомых. Грузинский пушкинист И.Ениколопов пишет: «Его (Пушкина. – Ю.Д.) обуревало одно стремление, – вырваться из этих тисков на волю – в страну, где главой государства был избран доброжелательно к нему относившийся Иоанн Каподистриа, там, мнилось ему, осуществятся его заветные мечтания». Оставалось Пушкину перебраться из азиатской части Турции в европейскую, а оттуда в Грецию.

В Париже находился и другой покровитель Пушкина Александр Тургенев; «страстно любя Россию, он… почувствовал себя в ней лишним». Его брат Николай жил в Лондоне. Вяземский говорил, что Александр Тургенев был космополитом. «Тургенев, верный покровитель попов, евреев и скопцов», – лихо написал об этой человеколюбивой натуре юный Пушкин. Потом они переписывались, а в 1825 году Тургенев уехал за границу. Начались его скитания по миру. В архиве сохранились о нем стихи неизвестного автора:

Где был иль где он не бывал?

И к дальним – сердцем ближе,

В Париже о Москве вздыхал,

В Москве же о Париже.

Европу облетая вкруг,

Везде спешит явиться,

Из Рима рвется в Петербург,

Оттуда в Рим умчится.

Важной фигурой в замысле Пушкина был и его друг и единомышленник Николай Раевский-младший, который служил на Кавказе под началом генерала Паскевича. Он уже не раз помогал поэту, и Пушкин мог рассчитывать на его внимание и плечо. Николай Раевский-отец воевал здесь с Персией, а позже сын стал командиром полка. Старик был в курсе дела или, по меньшей мере, знал, что Пушкин собирается к его сыну. Раньше Пушкин хотел наладить переписку с Николаем через отца. Пушкин мог и сам написать своему другу, но, по-видимому, не хотел, как мы теперь говорим, засвечиваться. Через отца писать было удобнее. Расчет был на поддержку, укрытие по дороге и, конечно, на связи.

Ближе к поездке Пушкин взял письмо у Раевского-старшего. Это произошло 3 апреля 1829 года. «Пушкин хотел из Петербурга к тебе ехать, – писал старый генерал, – потом из Москвы, где нездоровье его еще раз удержало. Я ожидаю его извещения, и письмо сие назначено к отправлению с ним». Из письма выясняется причина, почему Пушкин по дороге из Петербурга на Кавказ так долго пробыл в Москве. Болезнь, а не сватовство к Гончаровой, стала одной из причин отсрочки поездки.

За несколько дней до отъезда Пушкина на Кавказ отбыл за границу Степан Шевырев, с которым все годы после возвращения из Михайловского они были близки. Поэт, критик и издатель (он выпускал «Московский вестник»), Шевырев занимался теорией стихосложения. Оба поэта даже сочинили вместе эпиграмму. Шевырев отправился в Рим в качестве воспитателя сына княгини Зинаиды Волконской и оттуда в письмах Михаилу Погодину интересовался делами Пушкина. Год спустя Пушкин участвовал в сочинении коллективного письма Шевыреву в «поэтический Рим». Тогда же отправился в Европу писатель Николай Рожалин. Пушкин часто встречался с ним перед отъездом, вместе они провожали в Германию и Италию Адама Мицкевича. Попади Пушкин за границу, там его встретили бы друзья.

Перед поездкой Пушкин собрал и стал изучать литературу о Кавказе и Турции, долго обсуждал политическую и военную ситуацию с Управляющим Главным штабом графом Петром Толстым, своим родственником. Тот был послом во Франции при Наполеоне и даже предсказал поход на Россию. Именно Толстому были поручены дела по «Гаврилиаде» и «Андрею Шенье». По совету высокопоставленного родственника Пушкин написал расписку, что впредь обязуется не распространять своих сочинений без цензуры. Важно также, что канцелярия Толстого занималась смещением генерала Ермолова и назначением на его место Паскевича, к которому собирался двигаться Пушкин. М.Гершензон позже скажет: «Никто кроме Пушкина не интересовался в такой степени событиями на турецкой границе, никто кроме него не мог подтверждать правильность сведений о территориальных изменениях».

Как это бывало уже не раз, тайное в процессе сборов поэта стало явным. Пушкину нужна была подорожная. Он без труда ее получил, не испрашивая разрешения у Бенкендорфа. 5 марта 1829 года частный пристав Моллер выдал поэту нужный документ и, вероятней всего, сделал это по указанию канцелярии графа Толстого, либо просто знал о благоволении главнокомандующего к Пушкину и не посмел отказать. Константин Булгаков, петербургский почт-директор, подписал выданную Моллером Пушкину бумагу «от Санкт-Петербурга до Тифлиса и обратно». Тогда же тайный агент сообщил фон Фоку, что Пушкин получил разрешение «на основании свидетельства частного пристава». Скорей всего, пристав получил от поэта «на лапку». Спустя пять лет Пушкин запамятовал, что в подорожной значилось «до Тифлиса», и заявил, что ехал к минеральным водам.

Он выехал 9 или 10 марта. О планах Пушкина знала близкая ему Екатерина Карамзина: на конверте письма, которое она передала ему от Вяземского, Карамзина приписала: «Bon voyage, M-r Pouchkine». Когда от добрался до Москвы, там многие уже слышали, что поэт отправляется на Кавказ. Московский почт-директор Александр Булгаков пишет брату Константину Булгакову в Петербург, откуда Пушкин выехал: «Он едет в армию Паскевича, узнать ужасы войны, послужить волонтером, может, и воспеть все это». Думается, такая трактовка поездки вполне устраивала Пушкина. Что касается воспевания подвигов русской армии, то Пушкин приложил немало усилий, чтобы доказать это свое стремление. «Пушкин едет на Кавказ», – через несколько дней опять писал Булгаков, хотя Пушкин еще из Москвы не двинулся.

Пушкин его навестил. Дочь Булгакова сказала тогда поэту: «Байрон поехал в Грецию и там умер; не ездите в Персию, довольно вам и одного сходства с Байроном». Пушкин поразился (или сделал вид, что поразился) этому суждению. Сам поэт, конечно, подобные настроения отрицал. Сохранился разговор, в котором приятели упрекали Пушкина за то, что «он не хочет проехаться по заграничным странам». Пушкин ответил: «Красоты природы я в состоянии вообразить себе даже еще прекраснее, чем они в действительности; поехал бы я разве для того, чтобы познакомиться с великими людьми; но я знаю Мицкевича, и знаю, что более великого теперь не найду». Он старался пресечь все слухи о том, что собирается за границу.

Еще одна причина задержки Пушкина в Москве становится ясной из письма, которое дядя Василий Пушкин отправил Вяземскому: «Александр Сергеевич, кажется, до летнего пути, т.е. еще месяц пробудет с нами. Да и как теперь отправляться в Тифлис? Никакого на то способа нет». Еще через две недели дядя повторяет: «А.Пушкин здесь и, кажется, не так скоро отправится в Грузию». На ту же причину ссылается и Евгений Боратынский: «Пушкин здесь. Он дожидается весны, чтобы ехать в Грузию. Я с ним часто вижусь». Словом, болезнь и бездорожье – вот два серьезных обстоятельства, которые задержали Пушкина в Москве на семь недель.

Слухи о его поездке долетели уже до Кавказа. Газета «Тифлисские новости» от 26 апреля 1829 года сообщила, что одного из лучших наших поэтов ожидали сюда, но сия надежда уничтожена. Если учесть, что согласно специальному распоряжению по империи все печатные издания немедленно предоставляли один экземпляр в Третье отделение, можно не сомневаться, что там были в курсе дела.

Новая мысль о женитьбе, казалось, спутает все планы и договоренности с друзьями. 1 мая Федор Толстой от имени Пушкина отправился в семейство Гончаровых делать предложение. Ответ матери разрешал надеяться. Т.Цявловская справедливо называет его «полуотказом». Но либо «полунадежда» не вдохновила, либо «полуотказ» обидел уже не раз до этого обжигавшегося и темпераментного поэта. Серьезное решение бежать было готово давно, а реализовалось после неопределенного ответа матери Натальи Гончаровой, и Пушкин в ту же ночь выехал на юг.

Итак, давно намеченное путешествие, причины и цели которого столь противоречивы, началось. На этот раз, впервые в жизни, Пушкин не только задумывал и готовился – он начал серьезно действовать. Вяземский писал жене: «Пушкин едет на Кавказ и далее, если удастся». Слово «далее» обычно толковалось в литературе как поездка на передовую, но передовая линия фронта была на самом Кавказе, а не далее Кавказа, так что сообщение Вяземского просто не желали понять правильно. К тому же после далее стоят многозначительные слова если удастся.

Куда же это – далее? Одним из первых пушкинистов выражение «и далее, если удастся» осторожно назвал своим именем Тынянов. Вот его комментарий: «Слова «далее, если удастся» могут означать самый театр военных действий (Закавказье), хотя следует отметить, что на языке того времени театр этот был именно «на Кавказе». Быть может, слова «и далее» имеют здесь более широкое значение». Затем, размышляя на эту тему, Тынянов сформулировал свою мысль более определенно: «Недозволенная поездка Пушкина входит в ряд его неосуществленных мыслей о побеге». Пироскаф, на котором Пушкин готов был торжественно отплыть в Европу, остался несбыточной мечтой. Поэт двинулся в далекое путешествие на перекладных.