Узник России

Глава четвертая

Я хотел ехать за границу – меня не пустили, я попал в такое положение, что не знал, что мне делать, – и женился.

Пушкин – Карлу Брюллову

Он сознается в этом позже, незадолго до собственной смерти, а пока, безуспешно пытаясь отделаться от мрачных предчувствий, тонет в свадебной суете. Смерть друга суету прервала.

Создание «Литературной газеты» теперь приписывается больше Пушкину, чем Дельвигу. Профиль Пушкина, а не Дельвига красуется рядом с заглавием «Литгазеты» ныне. Но газетные дела не сильно занимали Пушкина. В редакции целиком хозяйничал один Дельвиг, за исключением двух месяцев, когда в связи с его отъездом газету делал Пушкин. Он пишет «критики» на своих противников и сочиняет для газеты мелочи, в том числе в небольших дозах поругивает отечественное, похваливает зарубежное, например, восторгается английской пародией и стыдит российскую. Но как только появился Вяземский, Пушкин бросил дела ему и поехал в Москву.

Очередной номер «Литгазеты» вышел в конце октября 1930 года, а вскоре генерал Бенкендорф потребовал Дельвига к себе. Причиной, как чуть позже выяснилось, была информационная заметка об июльской французской революции, которую упоминать в печати было, оказывается, запрещено. Ввели Дельвига жандармы. «Что ты опять печатаешь недозволенное?» – спросил Бенкендорф, обращаясь к поэту на ты. Барон Дельвиг вынул было из кармана номер газеты, чтобы показать генералу, но Бенкендорф заявил, что он все знает, никаких оправданий слышать не хочет и что эта троица друзей – Дельвиг, Пушкин и Вяземский – ему надоела. Бенкендорф обвинил Дельвига в том, что тот собирает у себя молодых людей и восстанавливает их против правительства.

Откуда Бенкендорфу стало это известно, не скрывалось. На Дельвига донес Булгарин. Дельвиг возразил, что это недоразумение, что Булгарин у него никогда не бывает, что донос ложный. Попытался даже пошутить, дескать, он не считает Булгарина своим знакомым точно так же, как и Бенкендорф, для которого тот не знакомый, а лишь агент. Шутить в тайной полиции рискованно. Может, это и взорвало Бенкендорфа? Он затопал ногами и выгнал Дельвига с криком: «Вон, вон! Я упрячу тебя с твоими друзьями в Сибирь!». «Литературная газета» была запрещена. Дельвиг расхворался, «впал в апатию»; не ясно, что именно произошло. Не инфаркт ли? Сердце у него остановилось.

Пушкин потрясен. Он оплакивает смерть друга, преданного ему с лицейской скамьи, ибо «никто на свете не был мне ближе». Он пишет Плетневу: «Считай по пальцам, сколько нас? ты, я, Боратынский, вот и все» (Х.261). Итог хотя и несколько зауженный, но печальный: шестеро из лицеистов уже ушли «во мрак земли сырой». Кончина Дельвига усилила чувство пушкинского одиночества, напомнила о собственном бесправии, прибавила очки в пользу женитьбы.

До свадьбы Пушкина остается месяц. В письме Афанасию Гончарову, деду невесты, поэт сообщает: «Сношения мои с правительством подобны вешней погоде: поминутно то дождь, то солнце. А теперь нашла тучка…» (Х.239). Круг жизни на глазах сужается. Тревога сопровождает поэта едва ли не постоянно, и, как ни странно, при наличии невесты чувство одиночества обостряется.

К недобровольной петле – слежке и цензуре – добавляется добровольная, но весьма выгодная власти петля, которую он сам на себя надел. Несвобода гражданская (отсутствие «чувства вольного») замыкается вторым кругом, частным: женитьбой. Брак узаконивал его ошейник, свободная любовь оборачивалась семейным принуждением: «когда бы жизнь домашним кругом я ограничить захотел…». Теперь частица «бы» в формуле зачеркивалась. Поэт становился двойным узником, предвидя чутким и дальновидным умом, что семья станет для него ловушкой, которой до того ему удавалось избегать.

Еще в Михайловском он писал:

Подобно птичке беззаботной,

И он, изгнанник перелетный,

Гнезда надежного не знал

И ни к чему не привыкал.

Ему везде была дорога,

Везде была ночлега сень;

Проснувшись поутру, свой день

Он отдавал на волю Бога,

И в жизни не могла тревога

Смутить его сердечну лень. (II.154)

Беззаботная птичка осталась в стихах. Чем старше становится «изгнанник перелетный», тем тяжелее ему ощущать свою неустроенность и бесприютность, жить без гнезда, не имея ни дома, ни семьи. Влюбчивость и временные связи не заменяли семейной любви, донжуанский список не заменял одной женщины, которая могла бы стать его половиной. Сто двенадцать женщин отлюбил Александр Пушкин; стотринадцатая сделалась женой.

Наталья Гончарова-Пушкина-Ланская – безусловно, самая популярная женщина в истории России, несравненно более популярная, чем боярыня Морозова, Екатерина Великая или Крупская, не говоря уж о женах других классиков или героинях более позднего времени. Хотим мы того или нет, жена поэта давно стала исторической достопримечательностью России, леди ?1 и объектом изучения в пушкинистике. Мнения о Наталье Пушкиной крайне поляризованы. Поклонники считают ее добрым гением поэта, идеальной женой и заботливой матерью. Образ ее обожествляют, объявив эталоном красоты, вслед за его стихом – Мадонной. Другие видят в ней посредственность, простушку. По стечению обстоятельств, доказывают они, эта женщина оказалась супругой великого поэта и из-за недомыслия привела его к погибели.

Какой же она была на самом деле? Ангел, воплощение лучших качеств русской женщины, идеализированной классиками, или дьяволица, возлюбленная убийцы поэта, флиртовавшая с царем, который после смерти поэта выдал ее замуж за своего приближенного? Была семейная жизнь поэта безмятежной или на грани развода? И еще, исходя из эпиграфа, взятого для этой главы: как зависимы два мотива в биографии Пушкина: его многолетнее стремление отправиться в Европу и брак?

Красота Гончаровой современниками оспоривалась, вызывала зависть. Через три дня после свадьбы Пушкины появились в Большом театре на маскараде, и Александр Булгаков с дочерью, посидевший с Пушкиными за одним столом, ревниво отмечал: «Хороша Гончарова бывшая, но Ольге все дают преимущество». Можно понять ревность отца, который писал о дочери. Дарья Фикельмон записывает в дневнике: «Невозможно быть прекраснее, ни иметь более поэтическую внешность, а между тем у нее немного ума и даже, кажется, мало воображения». Поэт скрашивал жизнь Дарьи Фикельмон, она его теряла: «Что до него, то он перестает быть поэтом в ее присутствии».

Спустя столетие взгляды на жену поэта не находят точек для сближения. «И Пушкину суждено было сгореть в этом огне, – писал о.Сергей Булгаков. – Однако первоначально узел трагедии завязывается в идиллии: Пушкин пытается свить себе семейное гнездо. Отныне его судьба определилась встречей с красавицей Гончаровой. Он пережил эту встречу (после других «видений чистой красоты») еще раз как явление «святыни красоты», облекавшей, однако, довольно прозаическую посредственность. Пушкин в ослеплении влюбленности называл ее даже «мадонной», явно смешивая и отождествляя внешнюю красивость и духовную святость». Под знаком смешения понятий тема существует и поныне.

В литературе совершенствуется образ Натальи. Мария, дочь мифологизированной няни Арины Яковлевой, говорила, что была в доме на Арбате и Пушкин показал ей вышивку крестиком своей жены. Недавно нашли сочинение, написанное маленькой девочкой. Детский лепет важен, ибо интеллектуальных заслуг взрослой Пушкиной замечено не было.

Невеста восхищала публику как изумительное создание природы, восторг льстил самолюбию поэта, но как с любым хрупким шедевром искусства, общение с ней было односторонним. Время ему хотелось проводить с друзьями, им читать написанное, с ними дискутировать, пить. В творческой и деловой его жизни невеста участия не принимала, отличаясь от других, духовно близких его подруг, и в сознании мужа возникали резонные вопросы о целесообразности затеянного предприятия. Пушкин пишет Плетневу: «Боратынский говорит, что в женихах счастлив только дурак; а человек мыслящий беспокоен и волнуем будущим. Доселе он я – а тут он будет мы. Шутка!» (Х.241).

Из очевидной мужской формулы: если можешь не жениться, не женись, он, кажется, только по упрямству и честолюбию гнул в сторону женитьбы. А если бы узнал невесту лучше, сойдись с ней до свадьбы – пошел бы на брак? Ответ, как теперь многим видится, однозначен. Женитьба показалась Пушкину развязыванием узла, но едва она стала неизбежной, он вдруг увидел ее стеснения. «Ты без ноги, а я женат», – пишет он приятелю Николаю Кривцову, хотя еще не женился. Не от отчаяния ли мысли о смерти, которым он предается накануне свадьбы?

Некоторые его приятели восприняли свадьбу с романтическим восторгом. Навестив Пушкина в новой квартире, Сергей Глинка писал:

Поэт! Обнявшись с красотою,

С ней слившись навсегда душою,

Живи, твори, пари, летай!..

«Теперь ты вдвое вдохновлен», – подчеркивал Глинка слово вдвое.

Многие были против его женитьбы, – не на Наталье, а вообще, хотя и по разным причинам. Считали, что это помешает творчеству, что он не создан для семейной жизни. Языков пояснял, что «женатый поэт не может уже так ревностно, как должен, служить господу Богу своему, ибо лишен главного условия поэтической деятельности – свободы».

Пушкин страдает от своего жениховства; вступая в брак, ищет способы избежать женитьбы. Семейное счастье представляется ему нелепым, семейные неприятности – национальной чертой. «Вообще несчастие жизни семейственной есть отличительная черта во нравах русского народа… Свадебные песни наши унылы, как вой похоронный» (VII.197). Соболевский вспоминал после, что из дома невесты Пушкин глядел в окно на гробовую лавку. На месте жениху не сидится. Брат Левушка говорит о его мыслях уехать в длительное путешествие, чтобы спастись.

Вдруг он стал равнодушен к перспективе женитьбы. В январе 1831 года происходит еще одна ссора с матерью невесты. «В городе опять начали поговаривать, что Пушкина свадьба расходится, – пишет Александр Булгаков брату. – Я думаю, что не для нее одной, но и для него лучше было бы, кабы свадьба разошлась». Помолвка расстроена, он предоставляет Наталье полную свободу. Двигается по инерции к свадьбе, друзей не слушает, но мать невесты помогает ему одуматься.

За три дня до брачной церемонии он пишет Плетневу безо всякой романтики, с каким-то юношеским легкомыслием: «Отчего я сердился? Взять жену без состояния – я в состоянии, но входить в долги для ее тряпок – я не в состоянии. Но я упрям и должен был настоять по крайней мере на свадьбе» (Х.264). В письме Кривцову Пушкин констатирует, что холодно взвесил все за и против женитьбы, видя ее как выход из тупика. Женитьба состоялась благодаря отцу. Пушкин закладывает имение, получив 38 тысяч рублей и фактически выплачивает теще калым за невесту, 11 тысяч рублей, в результате чего мир восстанавливается.

Через два месяца после свадьбы его обманет дед Натальи Афанасий Гончаров, который обещал отдать ей треть Нижегородского имения. Не вернули и денег, которые Пушкин дал теще взаймы на приданое. «Дедушка свинья, – сообщает он Нащокину. – Он выдает свою третью наложницу замуж с 10 000 приданого, а не может заплатить мне моих 12 000 – и ничего своего внучке не дает» (Х.300). Вместо обещанного дед пытался всучить доверенность, по которой долги и недоимки пришлось бы платить Пушкину.

Накануне свадьбы Пушкин объясняется с Екатериной Карамзиной, вдовой историка. Он был влюблен в нее в молодости, ухаживал за ней, замужней женщиной, и Карамзин тогда имел некоторые основания, учитывая еще и оскорбительную эпиграмму о прелестях кнута, которые он якобы воспевал, вызвать Пушкина на дуэль. Этого не произошло, и говорить не о чем. Теперь, десять лет спустя, поэт оправдывается перед вдовой Карамзина и одновременно нуждается в сочувствии и одобрении своего шага.

Из гостиницы «Англия» Пушкин перебрался в особняк, снятый у Никанора Хитрово, вблизи места, где они с Соболевским обитали на Собачьей площадке. Хозяева жили в Орловской губернии, и в доме поэт выглядел хозяином. «Заживу себе мещанином припеваючи», – мечтает он (Х.259).

Когда ему было двадцать лет, он писал:

И, признаюсь, мне во сто крат милее

Младых повес счастливая семья. (I.335)

Все младые повесы к тому времени слегка облысели, обженились и завели детей. На мальчишнике накануне свадьбы Вяземский представил друзьям похабное стихотворение, посвященное данному случаю и вызвавшее ухмылки собравшихся.

Церковь Большого Вознесения, в которой якобы венчались Пушкин с Натальей, показывают теперь всем. Она – часть мифологического мемориального комплекса, привязанного к поэту: когда он венчался, церковь еще не существовала, ее достроили и освятили через три года после смерти Пушкина. Когда он женился, около этого места стояла другая, маленькая церквушка Старого Вознесения, ее через несколько месяцев разобрали. В церкви Пушкин, Наталья, их родственники и свидетели подписали «Брачный обыск», в котором утверждалось, что акт совершается по указу Его Императорского Величества, в браке нет кровосмесительства, оба, жених и невеста, в целом уме, «к сочетанию браком согласие имеют вольное и от родителей дозволенное».

Сперва женитьба подогревается чувством юмора. На другой день после свадьбы в Москве повторяют брошенную женихом крылатую фразу: «Если хочешь попасть в рай – молись, а хочешь в ад – женись». Стало быть, Пушкин теперь на пути в ад. Каков следующий шаг? Иван Грозный в день свадьбы убил свою невесту княгиню Марию Долгорукову. Петр Великий заточил жену в монастырь, чтоб не мешала. А Пушкин утром, после брачной ночи, всего-навсего оставил плачущую жену и ушел кутить с приятелями.

Месяц спустя ему уже не сидится в снятом доме на Арбате, хочется двигаться. «Приезжать ли мне к вам, остановиться ли в Царском Селе, или мимо скакать в Петербург или Ревель? – спрашивает он Плетнева. – Москва мне слишком надоела. Ты скажешь, что и Петербург малым чем лучше; но я как Артур Потоцкий, которому предлагали рыбу удить, предпочитаю скучать иным образом» (Х.269). Граф Потоцкий, бывший адъютант Наполеона, женатый на сестре Елизаветы Воронцовой, был приятелем Пушкина в Одессе. Возникла мысль о Ревеле (Таллинне), куда летом семьями отправлялись на дачу. Туда надо было испрашивать разрешения, и вряд ли его пустили бы. «Москва – город ничтожества, – пишет он Елизавете Хитрово. – На заставе ее написано: оставьте всякое разумение, о вы, входящие сюда. Политические новости доходят до нас с опозданием или в искаженном виде» (Х.266, фр.).

Как всегда, он радуется встречам с иностранцами. Получил от Хитрово письмо, рекомендующее ему английского путешественника и писателя Кольвиля Фрэнкленда, который хотел бы с ним встретиться. Фрэнкленд заходил к Пушкину, но не застал дома, и Пушкин сам навестил его на следующий день. Они сошлись и встречались несколько дней почти ежедневно. Англичанину все было интересно, и Пушкин, учитывая временный покой в собственной душе, рассказывал ему о положении в России, впрочем, в весьма умеренных тонах.

Вернувшись в Англию, Фрэнкленд опубликовал воспоминания о вояже в Россию: «После обеда я гулял по Тверскому бульвару… Я заметил много красивых женщин на прогулке; среди прочих заметно блистала жена поэта Пушкина». Пушкин позвал Фрэнкленда в гости, присутствовали Киреевский и Вяземский, разговоры были либеральные, критиковали правительство, а «прекрасная новобрачная не появилась». Затем Фрэнкленд приглашен поэтом отобедать в Английском клубе. В конце обеда Пушкин смылся «к своей хорошенькой жене», и иностранцу пришлось платить по счету. «Все поэты имеют право на эксцентричность или рассеянность», – философски заключает Фрэнкленд.

Тем временем Русская армия оккупирует Польшу. Всю весну 1831 года там идет настоящая война, а в Петербурге и Москве полно слухов. Польша волнует Пушкина. Подобно многим своим современникам, он ждет, что произойдут решительные действия. «Вот уже около двух недель, как мы ничего не знаем о Польше, – и никто не проявляет тревоги и нетерпения!» (Х.266). Хитрово хлопотала о переводе Льва Пушкина в армию, действовавшую в Польше, но поехал Левушка в свой полк в Тифлис, поскольку Бенкендорфу доложили, что младший Пушкин напился с французами у Яра и болтал там лишнее.

Поэта беспокоит свобода поляков, но как-то странно. Польшу «может спасти лишь чудо, а чудес не бывает», – пишет он (Х.261). Польше придется превратиться в Варшавскую губернию. «Из всех поляков меня интересует один Мицкевич». Пушкина волнует, как бы Адам Мицкевич не вздумал приехать из-за границы на родину, «чтобы присутствовать при последних судорогах своего отечества». И вдруг, тоже в частном письме, Пушкин принимается восхвалять государя. Что это – угождение начальству или перестройка сознания? Он заявляет, что Варшава должна быть разрушена.

Он стал другим, по его собственному выражению, «переродился». В середине декабря, а затем в начале января 1831 года он в Остафьеве у Вяземских читает свое, слушает чтение приятеля и – бранит его за то, что тот излишне хвалит французских энциклопедистов. Критичность по отношению к западным писателям, теперь возросшую, можно отнести, как отметил Вяземский, за счет ревности. Большой писатель, он по сравнению с западными авторами обделен свободой творчества и передвижения, а следовательно, и европейской известностью, талант его искусственно приглушен и насильно локализован.

Принимает он официальную идеологию искренне или надевает маску? Жорж Стайнер назвал такое поведение «двусмысленным компромиссом писателя с подавляющим аппаратом». Взгляды Пушкина становятся все умереннее, и, если не меняются на противоположные, то претерпевают серьезные изменения. Он и раньше готов был к компромиссу. Бывало, даже на заказ стихи писал, восхваляющие царя. По просьбе графини Тизенгаузен, которой предстояло приветствовать императора по случаю окончания войны с Турцией, Пушкин сочинил для нее текст, начинающийся словами «Язык и ум теряя разом» и заканчивающийся:

Когда б имел я сто очей,

То все бы сто на вас глядели. (III.154)

Очаровательная графиня выучила текст наизусть и торжественно произнесла, глядя в глаза Николаю Павловичу. Об авторе стихов царю доложили после.

Бунтарь уже испарился, свобода, согласно новому Пушкину, достижима не самоутверждением, а на пути смирения с обстоятельствами.

О смене ориентиров женившегося Пушкина писать непросто. «Дело в том, что я человек средней руки и ничего не имею против того, чтобы прибавить жиру и быть счастливым, – первое легче второго», – объясняет он Хитрово (Х.639, фр.). Она пытается ему помочь, использовав связи, чтобы воздействовать на Николая Павловича. «С вашей стороны очень любезно, сударыня, принимать участие в моем положении по отношению к Хозяину. Но какое же место, по-вашему, я могу занять при нем? Не вижу ни одного подходящего. Я питаю отвращение к делам и к бумагам… Быть камер-юнкером мне уже не по возрасту, да и что стал бы я делать при дворе?» (Х.639). Постепенно, однако, отвращение сменяется на нечто противоположное.

Пушкин стыдится собственного конформизма. Не так давно стихи «Герой» с восхвалениями императора, не побоявшегося холеры, называл своей апокалипсической песнею, но просил издателя Михаила Погодина опубликовать «где хотите, хоть в «Московских ведомостях», однако анонимно, «не объявлять никому (он подчеркивал. – Ю.Д.) моего имени. Если московская цензура не пропустит ее, то перешлите Дельвигу, но также без моего имени и не моей рукою переписанную» (Х.246). Даже Дельвига он стеснялся, что написал такие стихи, но – хотел, чтобы тот их напечатал. Погодин автора не отговаривал, но сам стихи не стал печатать. «Герой» появился в «Телескопе». Конформизм, как мороз, крепчает.

Читающая публика быстро узнает секреты, и реакция соответствующая: постепенно поэт теряет литературную популярность. Теперь наряды его жены интересуют всех больше, чем его произведения.

В литературной жизни происходят перемены. «И как тридцатым годом кончился, или, лучше сказать, оборвался период Пушкинский, так как кончился и сам Пушкин, а вместе с ним и его влияние; с тех пор почти ни одного бывалого звука не сорвалось с его лиры», – напишет в «Молве» Белинский. Вяземский сожалеет, что традиции Карамзина забыты: «Если верить некоторым слухам, то проза наша мимо его ушла далеко вперед. Ушла она, это быть может, только не вперед и не назад, а вкось». Пушкин, говоря о Франции, Польше и русской словесности, заявил Погодину: «У нас нет семени литературы». Между тем «семя», по мнению Тынянова, было: поэзия уходила вкось к Лермонтову, Тютчеву, Бенедиктову. Взгляды следующего поколения менялись, точь-в-точь как это происходит сегодня:

Свидетелями быв вчерашнего паденья,

Едва опомнились младые поколенья.

Жестоких опытов сбирая поздний плод,

Они торопятся с расходом свесть приход. (III.162)

В Москве он ругает Москву и рвется в северную столицу, которая ближе к Европе. «Итак, г-н Мортемар в Петербурге, и в вашем обществе одним приятным и историческим лицом стало больше. Как мне не терпится очутиться среди вас – я по горло сыт Москвой и ее татарским убожеством!» (Х.653). Это письмо к Хитрово про посла Франции. «…Бывши русским, бывши современным, Пушкин принадлежит в то же время векам и Европе», – писал Полевой. А поэт жалуется, что у него нет о Европе сведений, питается вторичными источниками. «Ваши письма – единственный луч, проникающий ко мне из Европы», – жалуется он Хитрово (Х.652).

Даже мелкие события во Франции волнуют его больше, чем крупные в России. В отношении первых – вопросы, гипотезы, в отношении вторых – скука.

Недолгое время покоя после свадьбы все-таки наступило. Гости, балы, маскарады, театры, гулянья, бесконечные визиты с молодой женой, юбилеи, чьи-то семейные праздники занимают в ту весну все его время. Иногда он жалуется, но больше, кажется, по инерции русского человека. Капитан Кольвиль Фрэнкленд, побеседовав с ним, отмечал критический настрой поэта по части погрешностей и пороков русского управления. А в целом три месяца весны 1831 года были единственными в жизни Пушкина, когда он, несмотря на денежные конфликты, был, если не беспечен, то, в общем, доволен. «Я женат – и счастлив; одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось – лучшего не дождусь» (Х.265).

За арбатскую квартиру уплачено за полгода вперед, а прожито в ней четыре месяца. Провоцировала конфликты теща, которую Пушкин однажды выгнал из дому. Написал ей, что вынужден оставить Москву во избежание дрязг, которые выводят его из равновесия. «Меня расписывали моей жене как человека гнусного, алчного, как презренного ростовщика. Ей говорили: ты глупа, позволяя мужу и т.д. Согласитесь, что это значило проповедовать развод…» (Х.657). Грустно, что в доме на Арбате, который поэт хотел сделать своей пристанью, не написано ни единой стихотворной строки.