В бой роковой...

ПО ЛИЧНОМУ ПОРУЧЕНИЮ ЛЕНИНА

Боев вернулся! — эта весть разнеслась по подполью с быстротою молнии. С разных концов города люди стекались в помещение губпрофсовета, заместителем председателя которого стал Теснанов. С улицы дверь закрыта, вход со двора — под наблюдением Закемовского.

Подпольщики крепко жали руку Боева, поздравляли с возвращением. Сапрыгин оглядел собравшихся — доброй половины их он не знал. Отозвал Теснанова в сторонку, шепнул: «Не многовато ли приглашено, Карл Иоганнович?» Тот ответил: «Народ надежный, хоть и не все в партии».

Вошел сменившийся с поста Закемовский, и Теснанов открыл собрание, предоставив слово Боеву для отчета о походе за линию фронта. Тот прежде всего передал привет от Степана Попова, Якова Тимме и Валентины Суздальцевой. Рассказывал он легко, непринужденно. Но все же старался сдерживать звонкий голос. Лишь когда заговорил о подготовке восстания, увлекся, снова перешел на высокие ноты. «На своего конька сел», — отметил про себя Сапрыгин.

Встретив взгляд матроса Сергея Иванова, Макар сказал:

— Надо всех моряков Соломбалы тщательно подготовить.

Иванов кивнул головой. Боев перевел взгляд на Сергея Глазкова и продолжил свою мысль:

— Полку тоже нельзя изолироваться. Совместный удар солдат и моряков поддержат рабочие. И надо, товарищи, следить за радио, не прозевать сигнал из Москвы от товарища Свердлова.

Он говорил так, словно уже подходил срок восстания. Это взволновало участников собрания. Всем хотелось, чтобы наступление Красной Армии началось быстрее.

«Не переборщил ли я с восстанием?» — подумал Макар, глядя на взволнованных товарищей, и рассказал о том, как военком Кузьмин поправил его во время доклада. По лицам слушателей определил — откровенное признание понравилось. Аня Матисон наклонилась сначала к Эмилии Звейниэк, потом к Кате Петровой и что-то прошептала каждой из них. И Боев обратился к ним:

— Так что вам, девушки, и всем, кто листовками занят, работы — непочатый край. Меня просили передать всем подпольщикам: распространение иностранных листовок — это личное поручение товарища Ленина. Почти все они через его руки проходят, он их подправляет, а некоторые пишет собственноручно. Владимир Ильич принимает участие и в разработке способов переправки листовок за границу, интересуется их распространением среди солдат в России. В общем, это наша главная задача. Правильно вы, Николай Евменьевич, говорили на том собрании, — заключил Боев, взглянув на Сапрыгина.

Затем он сообщил, что по указанию Ленина эвакуированные из Архангельска горком и губисполком выделили специальных организаторов и агентов по распространению листовок.

Прения были короткие. Под одобрительный шепот Теснанов отметил, что опасное задание Боев выполнил успешно. А Сапрыгин заявил:

— Одно сознание того, что мы выполняем личное задание Ленина, будет согревать нас в борьбе.

И тут же предложил темы для двух листовок — о подготовке к восстанию и призыв к мобилизованным. Участники собрания согласились с ним.

Поскольку первый состав комитета избирался на небольшом собрании, решили переизбрать его. Обсуждать кандидатуры не стали, отметив, что избранные товарищи хорошо показали себя на деле. Поэтому комитет был утвержден в прежнем составе. Его дополнили лишь моряком Ивановым. Высокий, стройный, он поднялся, чтобы все его видели. Макар крепко пожал ему руку и сказал:

— Старый мой приятель, один из тех, кто помогал мне привозить революционную литературу из Америки...

С месяц назад Макар встретил его в Соломбале. Обнялись.

— Ты все служишь, Сережа?

— Все служу, Макар. Радиотелеграфист на военном тральщике.

— Радиотелеграфист?! Здорово! С Москвой нас свяжешь.

Именно он и должен будет теперь следить за сигналом из Москвы. Так же, как и «Таймыр», радиотелеграф которого по-прежнему занят приемом сводок командования Красной Армии.

Кто-то спросил, почему о своем пути Макар ничего не сказал. Отшутился:

— Не представляет интереса. Туда ночью лезли по сугробам. В лесу сполохи жутко играли, а мы говорили себе, что это сполохи счастья. Для успокоения...

Когда пришла пора расходиться, первым покинул собрание Глазков, спешивший в полк. Раскланялся с девушками, улыбнулся Петровой:

— Извини, Катя, несостоятельного кавалера, не могу проводить.

С тех пор как Эмилия целиком переключилась на работу среди американцев, Глазков перестал быть ее «ухажером», несколько раз встречался с Катей, получая от нее листовки для солдат запасного полка.

— Приходи на свидание без опозданий, — засмеялась она.

Теснанов на несколько минут задержал членов комитета, чтобы еще раз уточнить обязанности каждого.

В тот вечер Боев впервые провожал Аню. Еще до собрания он передал девушкам привет от Зыкова и теперь подшучивал над Матисон: гляди, какая скрытная, не сказала, что у нее есть красноармеец-разведчик! Аня было рассердилась, но он поспешил успокоить:

— Я шучу, шучу, Аня! Ты молодец. Так и нужно.

Незаметно дошли до Кузнечихи. Аня пригласила Макара в дом. Эзерини приготовили ужин. Лотта с Яном, давно заметившие, что их воспитанница неравнодушна к Макару, считали его подходящим женихом: в свои 25 многое испытал. «Придет Красная Армия, свадьбу сыграем», — говорили они между собой.

Здесь не было секретов — все подпольщики. Отвечая на вопросы Яна о походе, Боев ласково посматривал на Аню и видел, как она смущается, опускает глаза и тут же поднимает их вновь, серые, с легким блеском. А говоря о своей работе, становится бойкой.

Что нового у них, в английской столовой? Аня понимает, какие новости интересуют Макара. Кое-что есть. Некоторые англичане теряют самоуверенность. Бранятся друг с другом. Нападают на тех, у кого проявляются сомнения насчет необходимости интервенции в Россию. Те огрызаются. Любопытно, что аргументы они берут из листовок, которые Аня время от времени подбрасывает в угол коридора, где офицеры обычно курят, продолжая споры, или на дорожку, ведущую в столовую.

Спорят они о поведении солдат, о падении дисциплины... На Западном фронте, дескать, что бы ни приказал, без разговора выполняли, а тут все чаще приходится прибегать к угрозам. Почему? Одни объясняют это тем, что во Франции англичане воевали с немцами, против которых давно были настроены, а тут русские — вчерашние союзники. Другие возражают: большевики — немецкие агенты, настрой против них необходимо сохранять. Третьи: но ведь вначале мы втолковывали солдатам, что на север России приехали бить немцев. Вот именно, подхватывают первые, этим и недоверие вызвали. Соврали насчет немцев, попробуй разубеди теперь солдат.

Аня сообщила, как однажды пожилой капитан заговорил о расхлябанности американских солдат, о том, что они пагубно действуют на англичан. Да и офицеры хороши. Додумались переписку с большевистскими комиссарами завести. Теперь, говорят, даже встречи устраивают. Слух о братании разносится по всему фронту и действует разлагающе.

Как-то лейтенант Вильсон, то и дело нервно пощипывающий свои черные бакенбарды, вынул из кармана листовку — одну из тех, что Аня подкинула, и убежденно произнес:

— А все-таки главное зло — вот это.

На него набросились. Уж не поддался ли он большевистской писанине? Лейтенант уклонился от прямого ответа, лишь с сожалением заявил:

— На такие листки нужно противоядие, а мы его не нашли и отыгрываемся на солдатах. Вряд ли одними наказаниями можно поднять дисциплину.

— Он недалек от истины, — выслушав Аню, с веселой улыбкой заметил Боев и в свою очередь рассказал о встрече военкома Кузьмина с американцами.

Эзерини начал рассказывать о лейтенанте Вильсоне, но Аня вспыхнула и со словами: «Дядюшка, не нужно» — убежала в свою комнату.

— Девочка, еще ребенок, — покачал Ян головой. — Тяжело ей там среди офицерья. Пристают.

Этот Вильсон был сдержан, нередко даже останавливал разошедшихся друзей. Она платила ему уважением, старалась первому принести еду, выбрать для него кусочек получше. Над ним стали подтрунивать. Как-то он задержался, все уж вышли из столовой. Она собирала посуду. Заметила, что он не сводит с нее глаз, и встревожилась. Спросила: «Вам что-нибудь принести, господин лейтенант?» «Нет, — отвечает он. — А смотрю я на тебя потому, что ты похожа на мою невесту». «Ах, вот что. Я бы такого ждать не стала». Он удивился: «Почему, мисс, разве я не красив?» Аня ему: «Внешне вы красивы, а душой жестоки». «Разве ты знаешь мою душу?» — «Знаю. Вместе со всеми вы уже принесли много горя и страданий нашим людям!» Выпалила и побежала на кухню. Испугалась, что арестуют, Лотте все рассказала. Та пожурила за несдержанность и велела выйти, извиниться. Не пришлось. Лейтенант опередил ее. «Я хочу, чтоб моя невеста была такая же умная, как ты, мисс», — сказал он.

Макар восторгался Аней. Распрощавшись, ушел, не дождался девушки. А она долго сидела, склонившись над заветной тетрадкой, которой доверяла свои тайны. Радовалась, что Макар вернулся.

Возвращение Боева из-за линии фронта благотворно сказалось на работе подпольщиков. Получив денежные средства, они пришли на помощь семьям арестованных, стали приобретать бумагу и оружие. Но важнее было другое — чувство уверенности в необходимости дела, за которое взялись, для Красной Армии, для всей Республики Советов. Люди стали собранней и тверже, зная, что скоро к ним придет помощь.

Силы подполья сконцентрировались на пропаганде и агитации, на распространении листовок. Люди, взявшиеся вручать их солдатам Антанты, не боялись трудностей, особенно после того как узнали, что призваны выполнять личное поручение Ленина, что среди листовок есть написанные им. Однако листовок было доставлено слишком мало, а газеты «The Call» («Призыв») — всего несколько экземпляров. Надо действовать наверняка, чтобы каждый экземпляр попал к читателям.

Аня решила распихать листовки в служебном помещении — часть бросить в угол коридора, часть положить на окно в туалете. А одну завернуть в газету «The Call» и вручить ее лейтенанту Вильсону. Не выдаст, пожалуй, он девушку, похожую на его невесту. Для предосторожности, конечно, не мешает потом сказать, что газету подняла на улице. Сложенную вчетверо, она спрятала ее за шторой около стола, за который обычно садится лейтенант. Все сделала, как наметила, но с газетой не получилось. Вильсон на завтрак не пришел, на его место сел другой, и, когда Аня удивленно посмотрела на него, офицеры вокруг засмеялись:

— На фронт уехал жених твой, леди!

«Леди» совсем смутилась, что еще больше развеселило офицеров. Один из них громко спросил:

— Не могу ли я заменить его, леди?

— Нет! — под общий хохот бросила она, думая о газете.

Подала котлеты и кофе, начала убирать со столов посуду. Вдруг веселый, шумный разговор прекратился. Покосившись, Аня увидела, что офицеры склонились над развернутой газетой. Поняла: кто-то отдернул штору и обнаружил газету. Вероятно, они решили, что ее забыл Вильсон, склонный к собиранию листовок. Этак еще лучше, никаких подозрений. Читайте, господа!.. Аня спокойно убирала столы. Ей был слышен голос чтеца: «Рабочие и крестьяне России... освободились от ожиревших, купающихся в золоте паразитов, которые с незапамятных времен грабили и угнетали их. То же самое должны сделать и рабочие Британии... Нам следует дерзать, дерзать и еще раз дерзать. Дерзать для того, чтобы взвился красный флаг — флаг освобождения человечества».

Ага, это читают обращение к рабочим организациям британской социалистической партии...

Госпиталь и одновременно дом отдыха для американских солдат, в котором работала Эмилия прачкой, обслуживала специальная команда. С солдатами команды у нее сложились неплохие отношения. Некоторые из них были неграмотны, она писала за них письма, знала их семейные дела, домашние невзгоды, выражала сочувствие, давала советы. Нередко беседы касались политических вопросов. По просьбе неграмотных Эмилия читала им американскую военную газету «Sentinel» («Часовой»), выходившую в Архангельске с начала года. Один солдат объяснил, что газету назвали так потому, что американцы приехали на север России не воевать, а охранять военные грузы, завезенные сюда союзниками во время войны с немцами. Более развитый Джон возразил ему: «Это говорили, когда нас везли, а тут сразу послали на фронт». Мнения разделились. Как бы не слыша спора, Эмилия стала читать статью, в которой говорилось о солдатах и сержантах, получивших боевые награды за храбрость в сражениях с «боло» (большевиками). «Вот видите, не за охрану наградили, а за участие в боях», — уличал своих оппонентов Джон.

Теперь мнение солдат стало общим: их обманули. Правда, при офицерах они его не высказывают.

Однажды, придя в прачечную, Джон смущенно сказал, что у него есть просьба к миссис:

— Покажите мне хоть одного большевика.

Она удивилась. Ведь солдат наверняка знает, как власти охотятся за большевиками, без суда бросают их в тюрьмы. Что пришло в голову Джону?

Он, увидев ее замешательство, пояснил:

— Я не разглашу тайну, клянусь! Хочу увидеть, что это за люди, почему нас заставляют их убивать.

— С одним большевиком вы уже хорошо знакомы, Джон, — сказала Эмилия.

— Как?! Где?! — воскликнул удивленный солдат.

И тогда она сказала:

— Я имею в виду себя.

Он долго смотрел на нее широко открытыми глазами, в которых удивление смешалось с уважением.

Этому солдату теперь без боязни можно вручать листовки. К тому же он чаще других приходит в прачечную за готовым бельем. Вот и сейчас, услышав шаги в коридоре, Эмилия обрадовалась — наверное, это Джон. Ошиблась. Пришел истопник Лещинский. Уже не раз во дворе она замечала его пристальный взгляд. Как-то даже подумала: не доносчик ли? Отогнала эту мысль, вспомнив, что Лещинского в Архангельск забросила, как и их, латышей, тяжелая судьба. Но что ему вдруг понадобилось в прачечной, вернее, у нее в гладильной? Поставив горячий утюг, Эмилия увидела, как тщательно он прикрыл за собой дверь.

— Слушаю вас, пан Лещинский, — суховато ответила она на приветствие поляка.

Помявшись у двери, тот подошел к столу, на котором лежало отглаженное белье, и молча полез в карман ватника. Эмилия увидела в его руке листовки.

— За печкой нашел, — тихо произнес он. — Латынь читаю, а понять не могу, что тут такое.

Эмилия взяла листовки. Их было три, одинаковых. Таких она еще не видела. Общий смысл схватила, а в подробностях разобраться мешала мысль: чистосердечен или провоцирует?

— Зачем вы принесли мне? — строго спросила и, вернув листки, взяла в руки утюг.

— Вы же знаете английский.

— Американцы получше меня переведут, пан Лещинский.

— К ним идти побоялся. Так о чем же листовки? — оглянувшись на дверь, спросил он.

— Большевики зовут солдат прекратить войну. Но советую сжечь их в печке, пан Лещинский. Иначе можете поплатиться.

Он бросил пристальный взгляд на нее и вышел. «Может, напрасно так с плеча оттолкнула? — подумала она. — Похоже, честный человек. Но кто знает, осторожность не повредит».

Дня через два пришел за бельем Джон. Покрасневший от мороза, невеселый. Обычно бойко здоровался и, увидев корзину белья, восклицал: «Ол райт!» Сегодня как-то глухо поприветствовал и сразу схватился за корзину. Явно чем-то расстроен. А ведь Эмилия ждала его: надо же браться за листовки, чего им зря на чердаке, где сушат белье, лежать... Может, он с другом своим, приехавшим с фронта на отдых, повздорил или еще что? Во всяком случае, момент для серьезного разговора неподходящий.

И как же обрадовалась она, когда на следующий день Джон явился в самом добром расположении! Без обиняков открылся. Его друг привез с фронта три листовки, самолеты «боло» сбросили. Спрятали их за трубой, чтобы в свободное время прочитать, но они куда-то исчезли, а сегодня нашлись, да еще как! На трех столах в столовой!

— Все утро с другом гадали: кто мог это сделать? Так и не смогли отгадать.

Эмилия оживилась. Наверняка это те листовки, с которыми приходил Лещинский. Но как они попали в столовую? Истопнику туда не пройти.

— А офицеры что ж, не ругаются? — спросила Эмилия.

— О, они ничего не знают. Листовки тихо переходят от солдата к солдату.

После этого случая Эмилия окончательно убедилась, что Джону можно смело вручить парочку своих листовок. На всякий случай оговорилась, что они случайно к ней попали, может, пригодятся.

Джон охотно взял листовки, и это ее обрадовало.

Что касается листовок, появившихся в столовой, то прояснилось все только вечером. Солдат-повар Джордж принес в стирку смену халатов. По возрасту он самый старший в команде и нравился ей своей сдержанностью. Однажды он вдруг спросил, знает ли Эмилия, что слово «архангел» — греческое? Да-да, в переводе оно означает: начальник ангелов. Она не знала и удивилась, откуда это ему известно. «Я ж по национальности грек»... Кто только не населяет Америку!

После случая с шеф-поваром Робертом, получившим от нее затрещину вместо поцелуя, Джордж прибежал к ней, задыхаясь от смеха:

— Здорово дерешься, май бэби! Глаз у шефа посинел, я за примочкой к Лонглею ходил.

Эмилию тогда поразило: как это Роберт не скрыл происшедшего?

— Не обижайся на него, май бэби, — добродушно ответил на ее недоумение Джордж. — В общем он неплохой парень, хотя и хороший ловелас.

Сейчас, произнеся свое обычное: «Хэллоу, май бэби», Джордж замолк, поглаживая пальцами подбородок, словно там была борода. Неожиданно стал нахваливать Лещинского, который вчера подошел к нему и вручил три листовки «боло». Джордж взял их и подложил на столы. Рассказывая, он смотрел на Эмилию, не понимая, чему она так удивилась.

Едва Джордж ушел, она побежала в подвал истопника. Лещинский стоял, опершись на железную кочергу.

— Товарищ Лещинский, — задыхаясь, произнесла она. — Извините меня... Солдаты читают ваши листовки. Спасибо.

Тронутый больше всего обращением «товарищ», он с улыбкой посмотрел на ее протянутую руку.

— У меня грязные, — смущенно произнес, не подавая руки.

— Что вы, руки у вас самые чистые!

Немного погодя спросила:

— Как же вы не побоялись?

— Джордж хоть и американец, но по национальности грек. Я и рассудил: европейская кровь, не подведет. А в топку бросать не схотел.

Она поняла: намек на ее совет. И объяснила:

— Это я из предосторожности, товарищ Лещинский.

Завязался откровенный разговор. Лещинский вынул из щели книжечку. Эмилия прочла: «Устав РКП(б)».

— Так вы партийный?

— Собирался вступить, да иноземцы помешали.

Так у Эмилии появилась опора. На пользу пошло и примирение с Робертом. По совету Джорджа Эмилия пошла к шефу на кухню и извинилась, объяснив, что она не мисс, а миссис и любит своего мужа. Конечно, виновата она, сразу должна была сказать, а не улыбаться на танцах. Шефу явно польстило это объяснение да еще в присутствии подчиненного.

Идя на примирение с Робертом, задумала добиться его помощи пленным красноармейцам, которых ежедневно приводят сюда колоть дрова, подносить воду, чистить двор и места общего пользования. Их немного, человек пять-шесть, они настолько истощены, что страшно смотреть. Среди них она ни за что не узнала бы Черепанова, бывшего соседа по квартире, если б он сам не заговорил с ней.

Кроме нее в прачечной работали еще две пожилые женщины. Втроем они сговорились отдавать пленным одну порцию обеда, получаемого ими на кухне. Зная об этом, Джордж наливал им чуть ли не двойные порции. Пробовал передавать им и остатки пищи, но оглядывался — шеф щепетилен, может поднять шум, тогда всякие возможности закроются. Посоветовал познакомить шефа с женщиной, которая могла бы растопить его сердце. Вечера танцев в клубе Красного креста привлекают к проходной немало девушек. Но пройти им сюда не просто. На днях одна смазливая молодая женщина попросила Эмилию провести ее на танцы. Эта наверняка придется ему по вкусу.

Расчет оправдался. Роберт протанцевал с нею весь вечер. На другой день он благодарил Эмилию за доставленное удовольствие. Воспользовавшись его благодушным настроением, она заговорила о дровах, которые плохо колются. Он согласился — из-за дров у него нередко нарушается ритм варки пищи. Разговор шел во дворе, на виду у работавших там красноармейцев. Пленные еле двигались, один, взмахнув топором, упал.

— Видите, как они истощены, — показала Эмилия на пленных, поднимавших товарища. И отважилась попросить кухонные остатки. — Я подкормлю их, и они будут работать лучше.

Тряхнув головой, шеф-повар задумался, потом сказал, что в конце дня она может забирать остатки пищи и употреблять их как ей заблагорассудится.

— Но я об этом ничего не знаю. Поняла?

— Разумеется, шеф, разумеется.

Пленные получили поддержку — каждый день за углом прачечной они находили корзину с пищей. Дело, казалось, было улажено. Но однажды к Эмилии заглянул Морис Либерман — задумчивый солдат с черными вьющимися волосами. Печально взглянув на нее, он сказал, что его друг обижен на Эмилию за то, что она отказалась познакомить его, как Роберта, с хорошей девушкой.

— Боюсь, не донес бы капитану, — сказал Морис, — что вы кормите пленных.

Вскоре действительно ее вызвал начальник госпиталя капитан Гринлиф и строго заговорил о ее связях с «боло». Именно так он склонен расценивать ее передачи продуктов пленным. Эмилия всплеснула руками:

— Какие это большевики, горе одно. Подкармливая их, я о деле забочусь...

И она объяснила, что пленные теперь работают лучше и обеспечивают господам американцам хороший отдых после боев. Ее тревожило, чтоб капитан не узнал о Роберте.

— От своего обеда я отрываю, понимаете? Лишь бы получше дров накололи...

Заранее подготовленный аргумент сбил с толку капитана, и он заговорил о другом, спросил, почему она так льнет к солдатам обслуживающей команды? Эмилия сделала обиженный вид:

— Что вы, господин капитан! У меня муж, солдат автодивизиона.

Наверняка капитан должен знать, какой надежный этот дивизион — в него отбирали только верных служак. Неужели пронюхал что о листовках? Вряд ли. Наверное, не раз видел ее в кругу солдат после работы. Спокойно добавила:

— Они приходят с разными просьбами. То письмо им напиши, то адрес на конверте, то «Сентинэл» почитай. Я и сочла своим долгом помогать им. Но если капитана это волнует, прошу оградить меня от солдатских просьб. Мне же легче станет: после работы сразу домой.

В дверь постучали, вошла группа солдат. Впереди Джон. «Наверное, он поднял», — отметила Эмилия, поняв, что они пришли на выручку. Джон стал хвалить Эмилию. Стирает «ол райт» и на услуги щедра. Другие солдаты поддакивали, приводили факты ее заботливости.

Капитан отпустил Эмилию, но предупредил:

— Учти, чтоб все было в порядке...

Она продолжала брать на кухне куски хлеба, остатки овощных и мясных продуктов. Только корзину ставила теперь не за углом, а выносила к помойке, предупредив об этом Черепанова. Так безопасней. Листовки же она и до этого солдатам не читала, чтоб не вызвать подозрений, а поручала это Джону.

Сегодня, когда он внес в прачечную белье, Эмилия передала ему газету «The Call» и десять листовок.

— Зачем так много, миссис? — спросил он. — Нам и одной хватит.

— Я полагала, Джон, а вдруг вы захотите познакомить с листовками отдыхающих у нас и в Смоленских казармах?

Прежде чем сказать свое «ол райт», он на минуту задумался. К вечеру забежал. Стал хвалить газету «The Call».

— Ол райт, настоящая правда в ней. Почитали мы, и я подсунул ее тем, — кивнул он в сторону основного корпуса. — Вместе с листовками. К ним ходят гости из казарм.

При чтении газеты и листовок они увидели, что все это напечатано в Москве, и заспорили: как же могли их сюда переправить?

— Объясните, миссис Эмилия.

Выразительные глаза ее потеряли приветливость, брови нахмурились, руки прижались к груди, словно она защищалась.

— Не сердись, Джон. Это тайна, о которой узнают лишь после войны. Знай, что доставка листовок из Москвы — страшно трудное дело.

Он извинился за бестактный вопрос.

Приспосабливались к обстановке и другие распространители. Александр Золотарев, работавший писарем в штабе английских войск, незаметно рассовал листовки в пачки иностранных газет. Вскоре услышал беготню в коридоре, хлопанье дверьми, крики.

Русский офицер-переводчик, принесший очередное распоряжение штабу Марушевского, не сразу подал ему бумагу для переписывания. С усмешкой проговорил:

— Все нас ругают: с большевистскими листовками не можем покончить в войсках, а у самих... Шутка ли, в главном штабе! Сам генерал Айронсайд как ошпаренный выскочил из кабинета с листовкой в руке, угрожающе размахивая ею...

Стоявший навытяжку перед офицером Золотарев не знал, что ему делать — выражать сочувствие англичанам или злорадствовать... Предпочел промолчать, делая вид, что не понял, о чем идет речь. Получив распоряжение переписать приказание, не спеша заскрипел пером.

Портовый грузчик Франц Антынь наладил отношения с английскими и французскими охранниками. Помогло ему знание немецкого языка. Он пользовался симпатией у солдат, с которыми в минуты отдыха и после смены заговаривал, жалуясь на немцев, из-за которых вынужден был покинуть родную Латвию. Видя в нем бывшего солдата, охранники рассказывали ему о родных местах. Постепенно подходили и к причине невзгод, обрушившихся на людей.

Несмотря на расположение к нему охранников, Франц не решался вручать листовки прямо в руки. Зачем рисковать? Лучше незаметно оставить в тех местах, где бывают солдаты. Проверил: как правило, все листовки находят своих читателей. Видел, иные прятали их в карманы. А влияние листовок ощущалось в разговорах.

Антынь прикидывался простачком, разводил руками, говоря о большевиках. Царя сбросили, это они молодцы, а дальше что, кто их знает. Солдаты стали его направлять: а фабрики и заводы разве у капиталистов не отняли? «Да, это верно, отняли, — отвечал Антынь. — Рабочих хозяевами сделали». «Так это ж очень много!» — утверждали солдаты. А один из них, пожилой француз, заверял: «Нашу Парижскую коммуну повторили ваши большевики». «Похоже, что так, — соглашался Антынь. — Коммуну немцы задушили, а против большевиков выступила вся Антанта». Француз молча задымил сигаретой, не решаясь на прямое осуждение. Но по лицу видно было — мысль его работала в нужном направлении. А это — главное.

Слушая рассказы об успешном распространении листовок среди иностранных солдат, Теснанов довольно поглаживал усы. Пока идет все хорошо. Брожение в умах иностранных солдат вызывают листовки. Возбужденные разговоры ведут они между собой, пристают к офицерам с вопросами. На днях Петров и Сапрыгин отметили это как большой успех.

— Пожалуй, это сильнее бомб, которыми вы намеревались закидать офицерское собрание, а? — шутя сказал Петров Закемовскому и Боеву.

— Теперь видим: листовки сильнее, — ответил Макар.

— Куда мощнее от них взрыв может грянуть! — добавил Сергей.

Он всецело отдался работе в типографии. Со Склепиным разработал план выноса «Бостонки» из подвала штаба. Одну-две детали Иван выбрасывал из окна во двор, а после работы незаметно подбирал. Так день за днем все части и оказались на вышке. Здесь машину собрали, установили и опробовали. В штабной типографии Иван сумел сделать круглую печать со словами: «Комитет Российской Коммунистической партии большевиков».

На «смотрины» пришел и Теснанов.

— Ждем Николая Евменьевича, — сказал Закемовский.

Пока говорили, показался Сапрыгин. Он принес текст листовки «Обращение к мобилизуемым», который написал вместе с Петровым. Прочитал друзьям. Текст понравился. Сразу видно, что нужно делать людям призывного возраста.

— Ну-ка еще раз прочти, Николай Евменьевич, про мобилизацию, — попросил Теснанов.

Сапрыгин повторил: «И вот снова мобилизация! Сотни нас, призывных, будут оторваны от мирного труда, от своих семей, заперты в казармы, а потом брошены в братоубийственную борьбу, в которой мы будем гибнуть во славу международного капитала и наших монархистов, наших тиранов.

Нет, товарищи, довольно обмана! Мы уже поняли коварные, жестокие замыслы наших врагов, им не удастся натравить нас на советских рабочих и крестьян.

Но силы наши не следует растрачивать преждевременно, не нужно пока выступать открыто, на что, наверное, рассчитывает мобилизующая нас подлая шайка. Не будем поддаваться их провокации!

Мы явимся на призыв, возьмем винтовки в руки, но не для того, чтобы воевать с нашими братьями из Советской России, а только для того, чтобы в нужный момент помочь им в борьбе с общим врагом!»

— Хорошо. Печатайте!

— Сначала набрать надо, Карл Иоганнович, — в шутку сказал Сергей.

— Ну это уж вам видней, что сначала, а что потом. Будем готовиться к ее распространению.

Сделали первоначальную наметку — куда направить листовку и кто это сделает. На призывные пункты могут подбросить дети подпольщиков или сами призывники. Важно охватить все районы города — центр, Маймаксу, Соломбалу, Экономию и ближайшие деревни. Нужно забросить листовку в тюрьмы и лагеря. Прошел слух, что и оттуда хотят набирать в армию, — пусть и там знают, как надо действовать мобилизованным. В лагерь на Кегострове доставит Близнина, в тюрьмы — заключенные, которых выводят на различные работы, в запасной полк — Глазков, Федорович и Гурьев, недавно мобилизованные, в штаб Марушевского — Склепин и столяр штабной мастерской Груничев, в артдивизион — Поздеев, в автодивизион — Сывороткин, Чуев и Звейниэк. Обо всех других подразделениях позаботятся связные Аншуков, Печинин, Богданов.

— Итого тысячи три нужно, — прикинул Теснанов.

— Отшлепаем, — заверил Сергей.

И вот сделан первый оттиск. Обеими руками он поднял листок. Все сгрудились вокруг него, разглядывали типографские строки. С гордостью смотрели на печать, стоявшую в конце. Хорошо придумали — поставить печать вместо подписи. Крепче получается.

Печатали Закемовский и Юрченков довольно долго. Поначалу легкая на ходу, «Бостонка» скоро утомляла. Может, оттого, что после каждого оттиска приходилось останавливаться, чтобы уменьшить гул, создаваемый движущимися талерами. Ведь по соседству — полицейский участок.

Оставалось еще с тысячу экземпляров, когда услышали, что по лестнице кто-то поднимается. Печатники затихли. Юрченков схватил железный ломик. Закемовский с наганом кинулся к оконцу. И тотчас успокоил: свои.

Вошел Склепин. Встретили его весело:

— Нашего полку прибыло! Давай-ка погрейся, Иван Михайлович.

Склепин снял шинель, не спеша расправил усы, освобождая их от льдинок, осуждающе сказал:

— У вас и охраны никакой не выставлено.

— Считаем хуже, когда человек там будет торчать, — пояснил Закемовский. — Решили так: если кто из полицейских проявит любопытство и пожалует к нам, прикончить «гостя» и сматываться.

Склепин усмехнулся и, приложив листок бумаги к набору, подал на себя рукоятку. Работал он плавно и расчетливо. Обеими руками подхватывал чистый листок из стопки, клал на талер, тискал и вынимал.

Первая печатная листовка, которую с нетерпением ждали распространители, вышла в свет.

Взяла несколько экземпляров и Эмилия. Вынесла корзину с остатками пищи к помойке и медленно возвращалась в дом. Поджидала Черепанова, ежась от мороза, который после жаркой прачечной казался особенно сильным.

— На дне корзины листовки, — тихо сказала она, когда тот приблизился. — Познакомьте свою группу и раздайте в тюрьме.

Она нырнула в свой полуподвал, думая о том, как много скажет листовка пленным. На днях Черепанов говорил ей, что люди помышляют о побеге. Хотели сорганизоваться, но тюремные начальники часто меняют состав группы, оставляя его за старшего. Ему хочется возглавить побег. Эмилия обещала дать адреса, где беглецы могут укрыться. Пусть только Черепанов скажет, когда все будет готово. Причем побег лучше совершить не отсюда, а с улицы, когда их поведет солдат из тюремной охраны.

Так посоветовал Теснанов, понимая, что побег трех-четырех пленных может разрушить связи с американской командой, поскольку ее наверняка накажут.

Карла Иоганновича пригласил к себе председатель губпрофсовета Бечин. Обычно он сам заходит к своему заместителю или секретарю Цейтлину. Теснанов при этом ухмыляется: играет председатель в демократию...

В кабинете председателя Теснанов увидел Цейтлина, занявшего место Диатоловича, умершего в тюрьме. Догадался, что предстоит не служебный разговор. И не ошибся. Бечин заговорил о предстоящем празднике — второй годовщине Февральской революции. Меньшевики намечают провести митинг.

— Вы будете участвовать? — спросил Бечин.

Было ясно, что под «вы» подразумеваются большевики. Скрывать пет смысла: и Бечин и Цейтлин хорошо знали почти всех большевиков.

— Посоветуюсь. Но мне кажется, митинг — это самоубийство.

— Ну, не надо так громко, — сказал Бечин.

А Цейтлин объяснил:

— Это будет не подпольный митинг, мы получили разрешение властей.

Бечин протянул несколько исписанных листков:

— Предлагаем проект листовки к празднику.

Теснанов взял листок для обсуждения.

В тот же день в чайной, где обычно встречались члены комитета, он сообщил о предложении меньшевиков. Решили на митинг пойти, но не выступать. Меньшевистскую листовку отвергли — чересчур велика и расплывчата. Петров и Сапрыгин уже написали текст своей листовки, призывавшей быть готовыми к восстанию, но не начинать его без сигнала.

Дружно стекались люди на судостроительный завод, где был назначен митинг. Теснанов на глазок определил: не меньше тысячи человек собралось. Только организаторов почему-то нет.

Вышедший на трибуну Цейтлин объявил, что ораторы участвуют в земском городском совещании, они вот-вот прибудут и обо всем доложат рабочим. Еще в сентябре прошлого года образовался стачечный комитет во главе с Виктором Тищенко. В прошлом матрос, участник революционного движения, он стал работником типографии. Рабочие бастовали еще несколько месяцев. «За легальное существование рабочих профсоюзов!», «За возвращение всех арестованных!», «За ликвидацию тюремных застенков!» — под такими лозунгами развернулось рабочее движение в условиях интервенции.

Сам Чайковский оказался между молотом и наковальней. С одной стороны, как народный социалист, он пытался играть в демократию, с другой — надо было выполнять требование хозяев. И вот сегодня собрал руководителей профсоюзов и стачкома, чтобы положить конец забастовкам.

Однако профсоюзники принялись убеждать главу правительства, что рабочие лишились всяких прав, что ими переполнены тюрьмы, они гибнут на Мудьюге.

Ни о чем не договорившись, профсоюзники и стачком демонстративно покинули совещание и примчались на митинг.

Разгоряченные ораторы осуждали правительство в даже власть интервентов. Теснанов качал головой: речи речами, но они не заменят терпеливой, вдумчивой работы.

Не думал Карл, что этот митинг, эти речи круто изменят и его судьбу...

На следующий день, как всегда, пришел на работу. Время уже давно вышло, а председатель и секретарь еще не появлялись. Вскоре один из служащих принес новость: все ораторы, выступавшие на митинге, — Цейтлин, Клюев, Наволочный, Тищенко — и все члены стачкома арестованы. Скрыться сумел лишь Бечин.

Несколько минут Карл Иоганнович сидел в раздумье. Повертев газету «Возрождение Севера», остановился на передовой статье: «У нас один враг — это большевики, всякие внутренние распри мешают борьбе с этим врагом. Никаких выступлений. Никаких самочинных демонстраций. Все на защиту фронта!»

Что ж, это не ново. Пекутся о единстве, боятся демонстраций, оправдывают аресты. А все-таки, каковы же будут последствия? Очевидно, на допросах станут обвинять арестованных в издании листовок, а те, отрицая, могут указать на истинных издателей. Хотя и не всех знают, но кое-кого назвать смогут. И прежде всего его, Теснанова. Но старался отогнать черные мысли: ведь никого же не выдал Диатолович...

Итак, во главе профсоюзов теперь два большевика: в союзе архитектурно-строительных рабочих Дмитрий Прокашев и в губпрофсоюзс он, Теснанов. Надо посоветоваться с членами комитета, стоит ли организовать довыборы, чтобы воспользоваться случаем и выдвинуть своих людей?

Не откладывая, на обеде в чайной перекинулся словом-другим с членами комитета. Большинство — против. Нужно обождать, вряд ли контрразведка остановится на произведенных арестах. Известно, что Бечина усиленно разыскивают. Всеми силами надо распространять листовку, предостерегающую от преждевременного восстания. Не исключено, что арест профсоюзных руководителей и стачкома может вызвать волнения рабочих, что повлечет за собой новую волну арестов.

Несколько иного взгляда придерживался Макар Боев. Он уже успел через «Таймыр» передать в Вологду шифрованную радиограмму. Ему казалось, что вот-вот последует сигнал от Свердлова.

— Торопиться с охлаждающей листовкой не стоит, — заявил он.

— Листовка не охлаждает, — возразил Теснанов. — Она призывает быть наготове и ждать сигнала.

После обеда к Теснанову зашел Рязанов с неотложным вопросом: его супруга Клавдия Близнина готовит побег из кегостровского лагеря. Более десяти бывших красноармейцев верят медицинской сестре; надо продумать, у кого приютить беглецов на несколько дней. Тем временем подпольщики из военно-регистрационного отдела сделают пропуска, с которыми освобожденных из лагеря можно будет переправить через линию фронта.

— Давай прикинем, Николай Михайлович, — сказал Теснанов.

Распределив будущих беглецов по квартирам, они договорились, кому обойти их, чтобы предупредить хозяев. А список на пропуска надлежало вручить Пухову или Шереметьеву. Под видом регистрации в военный контроль Рязанов пойдет сам.

Теснанов переключился на распространение тиража листовок. Занимаются этим опытные люди, но практика все усложняется. Ищейки шныряют повсюду. На сегодня помимо предприятий намечено еще два пункта — цирк и кинематограф.

К концу дня стало известно, что Бечин выслежен и заключен в тюрьму. Теснанова, что бы он ни делал, не покидало тревожное чувство. Он закрылся в кабинете и пересчитал деньги партийной кассы. За истекшие две недели сумма, доставленная Боевым из Вологды, почти убыла. Основное пошло на поддержку семей арестованных, на типографские расходы. Но и небольшие деньги держать в профсовете опасно.

После работы Карл Иоганнович зашел к Матисон и оставил ей деньги с наказом передать их Боеву или Сапрыгину.

— Как у тебя с русскими листовками, Аня?

Матисон объяснила, что полученные экземпляры она передала Эмилии Звейниэк и Кате Петровой.

...Перед тем как пойти домой, Эмилия постояла у забора автодивизиона. В этот час муж обычно выходит из гаража, заметит, поймет, что нужен, и найдет возможность забежать, хотя сегодня солдат и ведут в цирк. Так и есть. Андрей показался, улыбнулся ей издали, мол, все понял. Хороший у нее муж. Правда, он не в партии, как она, но предан революции до самозабвения. Мать у него участница революции 1905 года в Риге. Служил электриком на ледоколе «Илья Муромец».

Когда пришли интервенты, его мобилизовали в белую армию, включили в стрелковый батальон, но потом, как электрика и умеющего водить машину, перевели в автодивизион. Вначале он было загрустил. Дивизион все чаще стали выводить на улицы, нести патрульную службу, запугивать людей гулом моторов и ревом сирен. «Понимаешь, Миля, я ж самый настоящий канчар»[14] — с тяжелым вздохом как-то сказал он. Эмилия успокоила: «Мне тоже несладко возиться с бельем врагов... Однако, Андрюша, везде можно служить революции». И приобщила его к распространению листовок. Теперь не хнычет. Подружился с Виктором Чуевым.

В заборе Андрей проделал прикрываемую доской дыру, через которую часто проходит домой. Воспользовался ею и сейчас. Узнав от Эмилии, в чем дело, засунул листовки за пазуху:

— Хороший будет финал циркового представления!

На второй день рассказал жене, как все прошло. Часть листовок он отдал надежным ребятам, остальные оставил у себя. Еще до начала представления подглядел, где находится распределительный щит с пробками, а перед концом нырнул в узкий коридор. Вывернуть пробки ему, электрику, — плевое дело. Зал погрузился во тьму. Выскочив из коридора, Андрей бросил листовки так, чтобы они разлетелись пошире. То же самое сделали и его друзья.

А Катя с Володей пошли в кинематограф «Мулен Руж». У обоих за пазухой по пачке листовок. Операцию разработали дома. Отец с Сапрыгиным подсказали, как лучше. Едва погасили свет, сестра поднялась в левое крыло бельэтажа, а брат — в правое. Огляделись. В темноте не так опасно разбрасывать. Внимание зрителей обращено на экран. Хорошо. Катя бесшумно пробралась к перилам, облокотилась левой рукой, подперев голову, вроде картину смотрит, а правой подхватила за пазухой несколько листовок и слегка подбросила их, заметив, как блеснули они при свете экрана, плавно опускаясь в темный зал.

Выждала чуть и пошла дальше. В новом месте приникла к перилам, опять бросила. Еще на один разок осталось. Осмелела. Под треск аппарата и игру пианистки, сопровождавшей картину, шаги не слышны. Спокойно двинулась вперед. Торопиться уже нечего. Выбрала удобный момент и пустила лететь остатки. Затем стала смотреть картину. Из Америки привезли. Вроде бы вора какого ловят, по улицам полицейские несутся, палят из пистолетов. Какой-то джентльмен летит вверх тормашками, шляпа его катится по мостовой. Публика хохочет, а Катя задумалась.

Отец с Сапрыгиным расспрашивали во всех подробностях. Володя сообщил о происшедшей заминке. Два раза кинул нормально, а в третий...

— Только замахнулся, а тип, у которого я за спиной оказался, голову ко мне поворачивает. Как шилом его кольнуло.

— И что же ты?

— Мгновенно руку с листовками под мышку сунул и на экран уставился. Тип тоже повернулся туда. Тогда я незаметно отошел подальше и там бросил их вниз. Дождался, когда свет включили, люди стали выходить. Осмотрел зал — ни одной листовки не видно.

— Чисто сработали, ничего не скажешь, — проговорил Сапрыгин и принялся набивать свою трубку.

Порадовала Карла его семья. Жена давно уже смастерила на бандаже карманы для денег, полученных от пожертвований. В этих карманах она разносила деньги по семьям арестованных. А сегодня прихватила еще и несколько листовок. На руках у нее запеленутый Павлик.

Так что и на улице у меня работа, — улыбнулась жена.

Карл обнял ее:

— Милая Маруша, счастье мое!

Он взял на руки сына, пошел с ним по комнате, приговаривая:

Ах ты большевичонок мой подпольный. С пеленок — участник борьбы, маскировочка мамина.

Сын издал какие-то звуки.

— Маруша, смотри, понимает!

Довольная жена припала к плечу мужа, и оба засмеялись.

Пришли его сыновья от первого брака.

— Папа! А мы с Витей четыре листовочки подбросили, — бодро доложил Леон.

Отец погладил их по головкам.

— Молодцы. Только вы осторожней, как я учил.

Утром город охватило волнение, пошли разговоры о неуловимом комитете. Во вражеских канцеляриях поднялся переполох.