В бой роковой...

В БОРЬБЕ С КОНТРРАЗВЕДКОЙ

Докладывая Торнхиллу об аресте Бечина, начальник военного контроля Рындин рассчитывал на благодарность, но получил упрек: большевики в городе совсем распустились. Рындин попытался было объяснить, что митинг проводили меньшевики, то есть социалисты западного типа, но Торнхилл не стал вдаваться в подробности. Кивнул на кресло, стоявшее напротив. Усаживаясь, Рындин поежился под злым взглядом своего начальника. С некоторых пор Рындин стал разочаровываться в Интеллидженс сервис, перед которой ранее преклонялся, считая ее умнейшей контрразведкой мира.

— Записывайте! — высокомерно произнес Торнхилл и затянулся сигарой. — Ваши неотложные задачи: во- первых, произвести обыски в профсоюзах. — Сделав паузу, подчеркнул: — Немедленно! Во-вторых, еще раз профильтровать все городские учреждения, включая и возглавляемый вами военный контроль. — При последних словах Рындин настороженно взглянул на полковника: что это — недоверие? Но Торнхилл не давал времени на размышления. — В-третьих, встряхнуть агентурную сеть, за бездеятельность денег не платить. В-четвертых... Впрочем, далее можно не записывать. — Поглядел прямо в глаза смущенному Рындину и спросил: — Почему так мало ловите беглецов из тюрем? Я уже требовал найти, куда ведут следы.

Рындин заговорил о рабочих домах Соломбалы, Экономии, Исакогорки, где беглецы находят укрытие чуть не в каждом доме, о безбрежном северном лесе с волчьими тропами...

— А вам не приходила мысль, — не дожидаясь конца объяснений, резко спросил Торнхилл, — что первый приют беглецы находят в вашем отделе?

Рындин покраснел от негодования, вызванного столь наглым, как ему показалось, вопросом, но сдержанно ответил:

— Господин полковник, деятельность моего отдела лучше всего видна в тюрьмах, набитых, как вы знаете, до отказа...

Однако эти слова не произвели никакого впечатления на англичанина, который долго разглядывал какую-то бумажку, а потом объявил:

— Вот этот пропуск выдан вашим отделом и оказался у пойманного беглеца.

Полковник передал его Рындину и, пока тот разглядывал пропуск, вынул из стола несколько листовок.

— Убедились?

— Да. Я разберусь, как это могло случ...

И запнулся, увидев в руках англичанина хорошо знакомые ему листовки. Куда повернет полковник? Тот ткнул пальцем в круглую печать, стоявшую на листовках. О ней заходил разговор и раньше. Рындин считает, что эта печать — подделка. Все большевики, занимавшие важные посты, сбежали, опубликовав свое обращение. Более мелкие чины в Архангельске и на периферии давно арестованы. Печать с надписью «Комитет Российской коммунистической партии большевиков» скорее всего сделана с целью увлечь контрразведку в сторону бесплодного поиска.

— Мои ребята установили, — сказал Торнхилл, — что шрифт этой печати находится в типографии русского штаба войск. Потрудитесь установить, кто ее сделал.

Сообщение так ошеломило Рындина, что он не сразу заметил — полковник встал, давая понять, что разговор окончен.

Взбешенным вернулся в отдел. Начал вызывать агентов. Первым пригласил Пташку. За небольшой срок этот агент сумел выявить ряд просоветски настроенных лиц, затевая с ними провокационные разговоры в очередях у магазинов. Теперь ему предстояло стать учеником наборщика в штабной типографии. Верно, в штабе есть и другие провокаторы, но работают они неудовлетворительно: до сих пор не установили, кто же похитил карту с нанесенной обстановкой.

Инструктаж агентов не заглушил мысли об отделе — прозрачный намек Торнхилла тревожил. Рындин перебирал в памяти своих людей, затрудняясь остановиться на ком-либо. Кажется, все служат верно. Однако показанный Торнхиллом пропуск — серьезная улика. Некоторое время на выдаче пропусков был матрос Изюмов. При организации славяно-британского батальона он одним из первых пожелал вступить в него, и Рындин уважил просьбу подчиненного. Правда, рота, в которую попал Изюмов, перешла к красным, но ведь это могло произойти и помимо желания одиночек... В отделе еще есть бывшие матросы, такие, как Григорий Пухов, Петр Шереметьев, но и о них ничего плохого не скажешь.

...Петр Шереметьев, найдя предлог, с трудом выскользнул из дома контрразведки, чтобы зайти на почту. В каморке Закемовского рассказал: никогда таким злым не видели начальника, каким он вернулся из английской контрразведки. Вызывает по одному, дает взбучки.

— Предупреди, Сергей, профсоюзы: сегодня после чрезвычайного заседания городской думы начнутся обыски. И еще учти: в штабную типографию Рындин послал агента.

Сергей крепче сжал пальцы рук: опасность на пороге.

— У вас-то как, Петя?

— Тревожно и у нас. Рындин что-то подозревает. Приголубил некоего Бзыкина, бывшего студента. Скользкий тип. Шастает по комнатам отдела, напрашивается в друзья. Нудно зудит. Как овод у коровьего хвоста. Я иначе и не называю его, как бзык.

— Нехай зудит, какая беда от этого?

— Боюсь, не провокатор ли. Предупреждал Пухова, а у Гришки в голове не укладывается такое.

— Отчего это?

— Больно литературу любит, а Бзыкин — хороший чтец. Фета и других поэтов декламирует эффектно. Вот и сдружились. Гриша, правда, в наши дела его не вводит, но уверяет, что из него со временем выйдет подпольщик.

«Недобрые вести принес», — подумал Сергей, проводив военконтролевца. Под видом уточнения подписки он тотчас решил сходить к Теснанову и Прокашеву. Не сомневался, что никаких улик у них нет, осторожные это люди, но предупреждение не повредит. Однако ни того, ни другого на месте не оказалось: обоих пригласили на заседание городской управы. Неужели специально подстроили?

Удалось поговорить лишь со Склепиным. Удивился Иван:

— Таким ягненком прикинулся этот Пташка. Дескать, мобилизовали, хочет печатному ремеслу обучиться. Я и пожалел его.

...В то время как Шереметьев высказывал опасения Закемовскому, Бзыкин сидел в кабинете начальника, информируя его о своих наблюдениях. Уже не раз замечал, как Пухов и Шереметьев о чем-то тихо переговариваются. Стоит подойти — замолкают. Не будь Рындин взбудоражен Торнхиллом, он, может, и не так остро отреагировал бы на эту деталь. Мало ли о чем могут разговаривать два молодых друга. Теперь же у него возникло подозрение. Нелишне применить провокацию. Хотя бы с пропуском. У Бзыкина-де дружок был арестован, сбежал из тюрьмы, на несколько дней укрылся у надежных людей. Что посоветует ему Пухов? Ведь Бзыкин считает его порядочным человеком, потому и доверил ему тайну...

Впрочем, чересчур большая откровенность может насторожить Пухова. Для начала удобней подбросить что-то другое, попроще. Скажем, выразить жалость к Бечину, которого он хорошо знал. Ну а потом уж «доверить» тайну о друге беглеце.

На прием к Рындину попросился Пухов. Подумал, что тот пришел с доносом на Бзыкина, и уже прикидывал, что сказать в ответ. Однако услышал просьбу подписать служебную бумагу.

Рындин с минуту смотрел ему в глаза, потом многозначительно сказал:

— Я хотел бы поговорить с вами по исключительно важному и вместе с тем деликатному делу... — Умышленно оборвал речь, заметив удивленный взгляд матроса. Григорий действительно насторожился, прикидывая, куда клонит начальник. Тот, постучав пальцами о стол, сказал: — Я решил поручить вам обыск губпрофсовета. Возьмите двух-трех человек. Бзыкина можно, бойкий на перо, акт составит.

На сердце у Пухова отлегло. Не такое уж это важное и деликатное дело. Небось, Закемовский предупредил Теснанова. Так что обыск безобиден.

И в самом деле, осмотр комнат, шкафов и столов ничего не дал. Вот только чердак... Угораздило Бзыкина туда слазить с одним сотрудником. Восемь винтовок раскопали там. Пришлось заактировать. Правда, Теснанов без тени тревоги объяснил, что винтовки, наверно, припасали рабочие, когда готовились к свержению царя. По виду оно так и есть, не меньше года лежали. Пухов вставил в акт и то, что Теснанов в губпрофсовете недавно, поэтому никакой причастности к винтовкам не имеет. Бзыкин поддержал его.

Тем не менее Рындин долго крутил акт, строго спросил Пухова:

— Вы уверены в этом?

— Да.

У Бзыкина потом выяснил подробности:

— Акт писал ты?

— Под диктовку Пухова, господин подполковник.

Отпустив агента, Рындин разорвал акт. Ерунда! Какую оценку дать фактам — в его власти. «Никуда этот одноглазый Теснанов от меня не денется».

Предложил установить строжайший надзор за зданием губпрофсовета, за квартирами его руководителей. От обысков пока воздержаться. Дать понять профсоюзникам, что налет на губсовет связан с арестом Бечина. Пусть расслабятся, легче будет застать врасплох. Сейчас Рындин поглощен одним — как можно шире раскинуть сети и встряхнуть агентов. Причем не только тех, что действуют в городе, но и заброшенных в тюрьмы. Тюремным агентам обещано: выйдет на волю и получит награды в первую очередь тот, кто добудет сведения о подпольщиках.

Одному агенту устроили «побег» из тюрьмы. Это в помощь Бзыкину, все более открывавшемуся перед Пуховым. Бзыкин назвал ему даже адрес, где укрылся «беглец», показал поддельный пропуск и сообщил, что его подшефный благополучно покинул город.

У Пухова не оставалось сомнений насчет верности Бзыкина. И он поверил окончательно, когда тот шепнул, что достал с десяток листовок, хочет передать их в первый полк, но боится, как бы не выдал солдат, с которым он только недавно познакомился.

— Матовый ход сделан, — объявил Бзыкин Рындину после того, как от имени Пухова передал листовки Глазкову. — Дело за обещанным вознаграждением.

Рындин медлил, просил выявить новых подпольщиков, тогда, мол, прибавит, не поскупится. Он был доволен студентом, жаждущим денег, и пока не говорил ему, что для отвода глаз его тоже придется арестовать и в тюрьме ему предстоит выдавать себя за активного борца-подпольщика.

Выжидательная тактика Рындина кое-что дала, но далеко не то, на что он рассчитывал. День ото дня все большие неприятности доставляют проклятые листовки. Они появляются в увеселительных и служебных помещениях, на улицах и площадях. Их регулярно находят и штабах русских и союзнических войск. Последние — компетенция Торнхилла, пусть расхлебывает сам, откуда берутся иностранные листовки...

На Соборной площади по заданию генерала Марушевского выставили огромную карту, на которой цветными карандашами стали отмечать отступление большевистских войск на восточном фронте. Нужное дело! Каждый день около нее толпятся люди. Успехи Колчака заставляют задуматься многих. Но даже тут нашлись любители — слово «брехня» стали подклеивать. Выставили дневной пост, не помогло. Надо вводить круглосуточный, а где взять людей? Их и без того не хватает. Рындин составил ходатайство об увеличении численности персонала военного контроля — генерал-губернатор Миллер отказал. С наличным же составом за всем не уследить. Вот и приходится выкручиваться. Не миновать новой нахлобучки от Торнхилла.

Рындин принял следователя, ответственного за профсовет. Истекшие пять дней после обыска ничего дополнительного не дали. Теснанов занимался обычными делами. Но принципиального значения для Рындина это уже не имело.

— Завтра же арестовать Теснанова! — распорядился он и, сняв трубку, пригласил корреспондента Архбюро, снабжавшего материалами все газеты. Для него Рындин подготовил сенсационную новость: в губпрофсовете обнаружен склад оружия, предназначенный для восстания. Да-да, склад — винтовки и 50 пулеметов, можно прибавить еще гранаты — проверять никто но будет.

20 марта, в день ареста Теснанова, газета «Северное утро», ссылаясь на Архбюро, обнародовала версию Рындина в виде передовой статьи под заголовком «К ответу», требуя наказать работников профсоюзов как большевистских агентов.

А у Рындина уже рождалась новая версия. По его подсказке, таясь от наборщиков, Пташка набрал заголовочным шрифтом две фразы, призывающие к вооруженному восстанию. Потом доверительно попросил печатника Склепина научить его составить печать, какую он видел на большевистских листовках. Иван Михайлович удивился: зачем? Пташка долго мялся, прежде чем открыться, что задумал, дескать, отпечатать листовку. Склепин ответил, что наборного дела не знает и лезть в опасное дело не желает и Пташке не советует.

Выслушав рассказ Пташки, Рындин решил произвести обыск в штабной типографии. Пташка был «пойман» с поличным и своим сообщником назвал Ивана Склепина. От того потребовали признаний, с кем он до этого печатал листовки и изготовил печать.

Иван Михайлович чувствовал, что следствие не располагает фактами, и категорически отвергал обвинение. Рындин же подгонял его под свою версию. На столе лежало готовое заключение под заголовком: «Раскрытие военной организации, работавшей на большевиков». В него были включены имена неблагонадежных солдат, замеченных в агитации на фронте и в казармах, — Гулева, Сиригина, Трубина, Власова, Квитко, Сывороткина, Поздеева, а также служивших в военных учреждениях Аншукова, Печинина, Богданова и Каминского. Арест каждого из них в отдельности не произвел бы никакого эффекта. Совсем другое дело, когда он, Рындин, объединит их в одну организацию, во главе которой поставит Пухова и Глазкова, а заодно и Шереметьева (этот пойдет без доказательств, как друг Пухова).

...В тюремной камере Шереметьев зло шепнул Пухову:

— Вот результат твоей любви к этому чтецу. — Видя замешательство друга, прямо спросил: — Неужели и теперь не разобрался, что Бзыкин — провокатор?

Удрученный арестом, Пухов не возражал, хотя и думал, что предать мог и кто-то другой, скажем, из тех солдат, с которыми был связан Глазков. Не верилось, чтобы человек, любящий поэзию, мог пасть так низко. Может, поэтому он облегченно вздохнул, когда в камеру втолкнули избитого Бзыкина. Из глаз его текли слезы, а по щеке — кровь.

Увидел сослуживцев, пустился рассказывать, как били его, требуя выдать сообщников и подтвердить, что и Шереметьев участвовал в деле.

— Мы с тобой передавали! Петра нечего впутывать.

— Вот и я им говорю, а они знай бьют. — Размазывая по лицу кровь, Бзыкин от слезливого топа вдруг перешел на осуждающий: — На солдата-провокатора ты навел меня с листовками. Все он наделал.

Шереметьев отвернулся к окну. Наглость Бзыкина возмущала и Пухова, но в спор он не вступил, надеясь разобраться, от обиды сказаны эти слова или умышленно. Может, и дал бы отповедь, однако новые события отвлекли. В камеру впихнули сначала Глазкова, потом Склепина с Пташкой. Подпольщики сделали вид, что не знают друг друга. Пташка кинулся к военконтролевцам как к друзьям, с вопросами и объяснениями.

Шереметьева расстроил арест Склепина. Неужели Закемовский не предупредил его об опасности?

— Ты ж учиться набору пошел, в чем дело? — спросил он у Пташки, желая выяснить происшедшее.

— С листовкой мы попались, — кивнул он на Склепина.

— Вся моя вина лишь в том, что не успел донести на тебя, подлеца, — грубо бросил Склепин.

И Глазков отразил обвинение Бзыкина:

— Ты ж на виду листовки сунул мне. Лапти плетешь, а концы хоронить не умеешь.

Бзыкин с оскорбленным видом заговорил с Пташкой, то и дело пытаясь вовлечь в разговор других. Улучив удобный момент, Шереметьев шепнул Глазкову: «Оба провокаторы. Передай с кем-нибудь на волю».

Через день Рындин вызвал своих агентов на допрос и обозлился, что ничего путного они из камеры не вынесли. Он спешил. Чего доброго, в это дело влезет Торнхилл и навредит ему.

Через два дня все члены «военной организации» были расстреляны.

Как Рындин и предполагал, после ликвидации придуманных им склада оружия и военной организации авторитет его вырос, что позволило увеличить аппарат военконтроля. Эту проблему решил генерал Марушевский, подключивший свое «народное ополчение» к отделу Рындина. Правда, надзорную службу «ополченцы» несли и раньше, но теперь, как сотрудники отдела, получили большие права: задерживать и доставлять в отдел всех подозрительных. Дежурства они несли только в своих десятидворках, где хорошо знали жителей. Всякое новое лицо брали на заметку или задерживали, зная, что за это никто не накажет, даже если подозреваемый ни в чем не виноват.

Теперь Рындин твердо держал вожжи, натянутые со всех улиц города, со всех учреждений. Наиболее толковых агентов бросил к меньшевикам, считая, что их болтливостью можно воспользоваться при выявлении новых подпольщиков. Уже стало известно, что в губпрофсовете с месяц назад состоялось подпольное собрание, на котором был избран комитет. Надо выявить фамилии комитетчиков.

Не менее важен сигнал Бзыкина из тюрьмы о том, что там мутят воду пленные красноармейцы. Но тут сильно подпортил дело Айронсайд. Он загорелся идеей создать из пленных полк. «Русский солдат великолепен, а офицеры плохи, — развел генерал теорию. — Я дам им английских офицеров, и вы увидите, какие отличные результаты мы получим». Он уже и название будущему полку придумал: Дайеровский, в честь капитана Дайера, который не так давно прибыл из Индии, где успешно подавил восстание в Пенджабе, а погиб на Северной Двине. Марушевский возражал против использования пленных, тем более что их не только на полк — на батальон не хватит, но это не смутило главнокомандующего.

— Вы жалуетесь, — заявил он, — тюрьмы переполнены, сажать некуда. Вот мы и разгрузим их.

Потащил Марушевского в тюрьму, завел беседы с арестантами. Спросил стоявшего прямо перед ним рослого парня, назвавшегося Визжачим, бывшим красноармейцем:

— Хочешь в Дайеровский полк?

— С удовольствием послужу, ваше превосходительство.

— Что думаешь делать после войны?

— Хотел бы усовершенствовать свое образование в Англии.

Ответы русского великана растрогали Айронсайда, и он принялся спрашивать второго, третьего, не обращая внимания на Марушевского, у которого такой легкий подход к отбору солдат вызвал недоумение. Рындин напомнил генералу о большевистской листовке, призывающей брать оружие, чтобы повернуть его против интервентов. Айронсайд отмахнулся: в бою не просто повернуть оружие.

Все это усложнило задуманное Рындиным дело. Правда, сейчас Айронсайд срочно умчался в Обозерскую: красные прорвались в тыл, захватили Большие Озерки. Деревня небольшая, но создалась угроза разрыва коммуникаций с Онегой, а стало быть, и с Мурманским участком фронта. В суматохе несколько ослабили работу по вербовке в тюрьме, что позволило Рындину форсировать осуществление своего замысла, нащупывать ниточки, ведущие к большевикам.

Арест группы военных и Теснанова нанес подполью тяжелый удар.

Боев прибежал к Закемовскому сам не свой. По его виду Сергей догадался о большой беде. Услышав же рассказ о случившемся, был подавлен не менее Макара. Некоторое время сидели молча, думая о своих арестованных друзьях.

— Да, велики наши потери, Макар, — вздохнув, сказал наконец Закемовский. — Но надо взять себя в руки, братыш!

Заглушая душевную боль, заговорили о делах. Губпрофсовет был центром, вокруг которого группировались их силы, где подпольщики могли сравнительно безопасно встречаться. Теперь подполье лишилось этого центра. Теснанов, хотя и не был официальным председателем, фактически выполнял его роль, отличаясь здравым рассудком и холодной расчетливостью, столь необходимыми в подполье. После злополучного митинга он объявил: «Отныне, товарищи, в профсовет дорогу забыть! И вообще заседаний комитета не устраивать. Решать вдвоем, втроем и даже в одиночку за весь комитет». Тем самым ответственность каждого члена комитета возрастала.

Друзья решили: продолжать распространение двух последних листовок, тиражи которых рассредоточены в разных местах.

По городу свободно продолжали ходить Закемовский, Прокашев и Боев, показывавший свое усердие в торговых операциях. Все были полны ожидания хороших вестей с фронта и сигнала из Москвы. Макар переживал, что ему не удалось вырваться в Онегу, встретиться с Агапитовым, как договаривались в Вологде.

На рынке он услыхал о наступлении Красной Армии под Обозерской и тотчас кинулся в Соломбалу на «Таймыр» к Иванову. Может, там уже сигнал от товарища Свердлова получен. Радисты сокрушенно развели руками: если б получили, сразу послали бы связного на рынок к торговцу Чуркину.

И все же весть о событиях под Обозерской радовала. Значит, пришли подкрепления, о которых беспокоился военком Кузьмин, значит, недалек день восстания: не спроста ведь Айронсайд, сломя голову, бросился в Обозерскую.

Членов комитета встревожила грубая ошибка Рязанова: послал жене записку об очередном побеге из кегостровского лагеря, но женщину, с которой ее передавал, как следует не сориентировал, чтоб отдала лично Клавдии Николаевне. В результате записка попала в руки администрации. Правда, Николай Михайлович писал не прямо, но расшифровать смысл записки было нетрудно. Вскоре контрразведчики это и сделали, после чего Клавдия Близнина была брошена в тюрьму. Рязанов укрылся в Исакогорке, но выдержал всего лишь день. Явился к Юрченкову, у которого еще было несколько десятков листовок, и попросил:

— Дай парочку, Гриша, подкину в Голове.

Юрченков понял намерение товарища — сходить в деревню на квартиру, чтобы взять кое-что из личных вещей. Стал отговаривать: при аресте Близниной могли выяснить, где она жила до перехода на Кегостров, и устроить там засаду. Рязанов не внял совету и — попался.

В последний день марта после недельного надзора за домом профсоюза архитектурно-строительных рабочих, не давшего никаких улик, обозленный Рындин распорядился о новых арестах.

Центром подполья теперь становился дом Петровых. Правда, в связи с арестами посещение его подпольщики свели к минимуму. Все пожелания и указания передавались через Катю или Аню.

В городе иногда показывался Сапрыгин. Сегодня он побывал на рынке, сумел переговорить с Боевым. Тот попросил подготовить для печати еще одну листовку. Стали обдумывать ее текст. В это время Катя принесла неприятное сообщение: Закемовский заметил интерес полиции к его квартире-вышке. Пока наблюдают издали, но скоро могут и зайти. Сергей намерен разобрать машину, вынести по частям и вместе с шрифтом спрятать, а потом подыскать новое помещение. Что ж, действует он правильно. Нужно сохранить «Бостонку» и замести следы.

А пока придется экономно распространять остатки тиража последней листовки. Боеву же решили передать через Аню Матисон, чтобы он не ходил на вышку к Закемовскому. Петров и Сапрыгин то и дело бросали взгляды на часы-ходики. Давно пора ей прийти, не случилось ли чего? Последние дни эта мысль обжигает при каждом опоздании близких. Но вот хлопнула дверь в сенях. Александр Карпович вышел в прихожую. Явился Володя. Невеселый.

— Что случилось, сынок?

— Не сумели слово «брехня» приклеить, — обиженным голосом ответил он. — Дневного полицейского сегодня сменил ночной. У самой карты торчит.

Видно, допекли начальство, коль круглосуточный пост на Соборной площади установили. Успокоив кое- как сына, отец спросил, не видел ли он Аню.

— Нет, папа.

Заглянул в комнатку дочери. Та стояла у окна, явно волнуясь за подругу. Обернулась с встревоженным видом:

— Ну чего ты волнуешься, папа. Придет Аня!

Он молча поглядел на дочь. Для успокоения бросила фразу. А сама тоже волнуется... Подумал: все больше на мать в молодости походит. И косы такие же длинные, и энергии полна. Вот самообладание надо вырабатывать, чтобы всякое волнение внутри глохло, на лицо не пробивалось.

...Аню задержала Эмилия. Прибежала прямо с работы, стала рассказывать, как идут у нее дела. Вчера гладила белье, и вдруг пришел начальник. Проверить. Увидев гору белья, похвалил и как бы между прочим сказал, чтоб заходила на досуге к ребятам, читала им «Сентинэл». Эмилия мысленно усмехнулась: это Джон с ее ведома пожаловался офицеру, что миссис перестала ходить к ребятам, которые привыкли к ее выразительному чтению.

— Боюсь, господин начальник. Опять ругать станете, — ответила она.

— Ну-ну, не надо обижаться, — потрепал он ее за локоны.

А к вечеру переменился. Примчался откуда-то, позвал всю команду, один лишь часовой оставался присматривать за коловшими дрова пленными. В корпус прибыли офицеры. Джон вчера не зашел, и узнать, в чем дело, было не от кого. Три дня назад он рассказывал, что листовки и газета уже в Смольных казармах, где отдыхала рота 339-го полка. Ходят по рукам. Эмилия попросила, чтобы Джон каждый день сообщал, какое впечатление оставляет чтение, о чем говорят солдаты. Почему-то Джон не выполнил сегодня своего обещания. А вот сейчас, когда уже собиралась домой, он заскочил в прачечную, и она обрадованно бросилась к нему навстречу: «Хэллоу!» Ответив на ее приветствие, он сказал:

— Генерал Ричардсон прибыл, на Аляске до этого служил.

«Вот чем вызвана беготня-то», — подумала Аня. А Джон добавил:

— Ругается — плохую встречу ему приготовили.

Оказывается, в день приезда генерала Ричардсона, ставшего теперь во главе всех американских войск вместо полковника Стюарта, перед ним должна была пройти парадным шагом рота, отправляемая на фронт. Однако, пока полковник знакомил генерала с обстановкой, солдаты роты собрались на митинг и вынесли решение: приказ считать неправильным, на фронт не выезжать.

Стюарт примчался в казарму. Долго пришлось ему убеждать солдат. Говорил, какую серьезную ответственность берут на себя те, кто сопротивляется приказам, какая мера наказания ждет их. Но солдаты — ни в какую. Тогда полковник скомандовал: «Кто не хочет повиноваться приказу, три шага вперед...»

Джон замолк. Увидев, как он опустил глаза, Эмилия поняла: солдаты подчинились приказу.

— Генерал не вышел их провожать на фронт, — добавил Джон. — А в казарме после отправки роты нашли несколько листовок. Теперь все подразделения проверяют, говорят, строго будут наказывать за листовки.

В его тоне появилась горечь. Эмилия спросила:

— Испугался?

Он поглядел ей в глаза:

— Нет, миссис Эмилия, я и мои друзья будем читать листовки. Приносите.

Аня Матисон уже знала о бунте американской роты, правда, без подробностей. Выслушав подругу, она рассказала, как бурно это событие обсуждают английские офицеры. Иные злорадствуют: не будут теперь американцы шпильки вставлять. Один капитан заявил, что Стюарт учится усмирять солдат у англичан. Когда рота Йоркширского полка отказалась идти в наступление, английский полковник дал две минуты на размышление. А когда и это не помогло, арестовал зачинщиков.

Подруги не виделись несколько дней. Аня стала расспрашивать Эмилию об Андрее, все ли у него благополучно — ведь столько военных расстреляли...

— Ой, Аня, и не говори. Ночи не спала, когда Сывороткина схватили. Никого он не выдал, как ни пытали. Умер молча... Андрей мой похвалу заработал. Представляешь, мчится на автомобиле по улице, мотор тарахтит, сирена воет, люди шарахаются во дворы. Тут как раз легковая машина. Остановилась. Сам генерал Марушевский. Андрей испугался, а генерал протянул руку и говорит: «Вот так и нужно нести караул в городе, тогда полный порядок будет». Посмеялись на второй день, когда он за листовками приходил. Он теперь с автомобиля ловко их бросает.

Интересные новости принесла в дом Петровых Аня.

— Это уже четвертый отказ иностранцев! — воскликнул Сапрыгин, выслушав рассказ о бунте американской роты.

— Да-да, — подхватил Петров. — В декабре французский батальон с пением «Марсельезы» покинул позиции, в феврале — рота англичан в Чекуеве, затем китайский батальон и вот — американцы.

— Крепите дружбу с иностранными солдатами, девушки! — заключил Сапрыгин и заходил по комнате. Остановившись, добавил: — Только об осторожности не забывайте.

— Это — главное, — поддержал его Петров. — Интервенты лютуют, и, кто знает, какие еще меры примут они против распространителей листовок.

...По рынку Боев старался проходить побыстрее, чтобы не видеть страдальческих лиц голодных людей. Он специализировался на сделках с продавцами москательных товаров, став посредником между ними и заводами. Это было даже выгодно: деньги партийной кассы, вложенные в покупку товаров, возвращались с немалой прибылью.

Но раза два в неделю, когда оказывалась помощь семьям арестованных, ему приходилось подолгу бывать в толчее. Все шло нормально. А вот с недавнего времени он стал замечать, как за ним неотступно следует какой-то субъект — остроносый, с бегающими глазками. Делая крутые повороты между возами и мелкими лавчонками, Макар скрывался от него, но проходило какое-то время, и тот снова оказывался сзади или сбоку.

Закутавшись в пуховый платок, Матисон на этот раз долго искала Боева. То и дело ей казалось, что она увидела его спину, и ускоряла шаг, а догнав, разочаровывалась и тогда начинала мысленно ругать себя за то, что любовь к Макару иногда побеждает здравый смысл. Идет к нему по делам подполья, а сердце замирает от нежности. Разве мыслимо это в такое время? Если б люди знали, что с нею творится, никогда не избрали бы в комитет.

Все чаще и чаще перекладывала она из одной руки в другую пустую сумку, взятую для отвода глаз. Зябли пальцы, покалывало щеки — такой колючий был северо-морской ветер, несмотря на то что уже прошла неделя апреля. Может, виновато в этом ветхое демисезонное пальтишко?

В одном из закоулков Аня наконец столкнулась с Макаром. Не успела и поздороваться, как он, прижавшись к задней стенке какого-то ларька, увлек ее в пустовавшее складское помещение. Она видела, что он торопится, и почувствовала опасность, подстерегавшую его где-то здесь, рядом. Поспешно сообщила, что за вышкой замечен надзор и о том, какие меры в связи с этим предпринимает Закемовский.

Макар из внутренних карманов своего дубленого полушубка стал вынимать пачки денег и бросать их в ее сумку.

— Передашь Сапрыгину. Это партийная касса с моей выручкой. — Встретившись с ее тревожным взглядом, пояснил: — За мной слежка. Скажи Петрову или Сапрыгину, я намерен бежать за линию фронта. Приходи сюда завтра в это же время, сообщишь их мнение. А сейчас давай расходиться... Только вот что — Посмотрев на ее одежду, добавил: — Из этих денег возьми себе на пальто.

Пожал ей руку, выглянул в приоткрытую дверь и быстро исчез.

С тяжелым сердцем, не замечая колючего ветра, шла она с рынка. Откуда эта тяжесть, сдавившая вдруг голову и грудь? Не сразу разобралась, что не перестает тревожиться за любимого.

Перед домом Петровых встряхнула головой, выпрямилась. Надо, чтобы они ничего не заметили. Передала деньги Сапрыгину, ставшему казначеем. А на пальто не взяла. Как-нибудь дозимует в этом. Не может она одеваться на деньги, предназначенные для других целей. Наденет новое пальто, а сердце будет ныть от мысли: вон бродят голодные дети арестованных, на помойках роются...

Сегодня у нее выходной, и целиком хочет посвятить его делам подпольного комитета. Она ведь технический секретарь. В подполье эта «должность» резко отлична от обычной. Писанины почти никакой — все решается устно. Поэтому секретарю нужно многое помнить. Скажем, кому что поручено, какой срок дан, у кого что хранится, за чьим домом замечена слежка. В голове секретаря должны быть протоколы заседаний комитета и собраний, когда что решалось и как выполнено. Словом, секретарь — ходячий справочник.

Общественные заботы немного приглушили личные тревоги. Впрочем, отграничить личное от общего трудно. Как и всякий подпольщик, Аня тревожится за каждого. Может, за Боева сильнее лишь потому, что к рассудку здесь присоединяется и сердце. Под вечер зашла к Эмилии с предложением переселить, хотя бы на несколько дней, Боева в их квартиру как более безопасную. Нижний этаж, где жил арестованный ныне Наволочный, пустует. Первые дни за квартирой был надзор, но пост уже давно снят. Соседка надежная — у нее муж в Красной Армии.

— Правильно, Аня, — выслушав подругу, сказала Эмилия. — Узнав, что мой муж служит в автодивизионе, а я — в американском госпитале, все сыщики обходят наш дом стороной.

...Очередной встречи с Макаром Аня ждала с нетерпением. Нужно передать ему не только совет, но и настойчивое требование старших товарищей — уходить без промедления. Да и ее предложение... И она торопилась убрать посуду, чтобы к сроку попасть к назначенному месту встречи. Вблизи склада Боева не оказалось, заглянула внутрь — пусто. Стоять на месте холодно, да и заметно. Стала пробираться в толчее и вдруг увидела английского офицера с пачками папирос. Ну и ну, а еще высмеивал американцев за торговлю. «Это, — говорил он за столом, — не офицеры, а бизнесмены». Заметив Аню, офицер спрятал папиросы в карманы и подбежал к ней с вопросом: что она покупает? Аня ответила, что подыскивает пальто. Он привязался, желая помочь ей. Пришлось идти на хитрость, чтоб отстал. Сказала, что ее ждет жених.

— Что вы, мисс... Лейтенант Вильсон на фронте, — засмеялся офицер.

— Я о настоящем, — строго ответила Аня. — Он у меня торговец и очень ревнив.

Уловка помогла, офицер отстал. Но Боева не было. Проискала весь обеденный перерыв и ушла ни с чем. До вечера терзалась в смятении. Выбрав момент, объяснила свою тревогу тете Лотте, но успокоения в ее словах не нашла. Что значит: «Он мог где-то задержаться»? Ведь сам же назначил день и час. Единственное, что разумно в тетином рассуждении, — это предположение, что Макар вечерком зайдет к ним, как это часто и бывало.

Тете всего не скажешь. Аня твердо решила уйти с Макаром за линию фронта и об этом хотела поговорить с ним. Поживет он два-три дня у Звейниэк, приготовятся они и темной ночью двинутся в путь. С ним она ничего не боится, пойдет наперекор всему.

Вечер не успокоил ее. Она занесла кое-что в свой дневник и, перечитав, бросила карандаш. На бумаге вышло совсем не то, что было на душе. Допоздна все прислушивалась, не стукнет ли калитка. Уснула под утро.

Прошел еще день тревог. На всякий случай Аня сбегала на рынок, но Макара там и на этот раз не встретила. После работы отправилась опять к Петровым. Те как раз ужинали.

— Садись, Аня, шанежки есть, чай пить.

— Спасибо, я сыта.

— У нее в офицерской столовой пища получше, — смеясь сказала Катя.

Аня не ответила на шутку подруги, рассеянно села на табуретку. Ее удрученное состояние заметили.

— Что-нибудь случилось, Аня? — спросил Сапрыгин, вытирая усы.

Она рассказала.

— Э-э, зря тревожишься. С Боевым все благополучно, — сказал Александр Карпович. — Дочка, расскажи ей.

Катя повела подругу в свою комнату. Сегодня она видела Юрченкова, тот был в Соломбале, разговаривал там с Боевым. Макар уже второй день скрывается у друзей. Не дает ему покоя радиограмма. Кажется, не сегодня-завтра может прийти она. Из-за этого и тянет с уходом. Говорит: вдруг Москва просигналит, а я и знать не буду. Горит желанием участвовать в восстании. А на

«Таймыр» пройти не может — там что-то подозрительно. Выжидает.

Катя заметила, как посветлел взгляд Ани, зарумянились ее круглые щеки.

— А он не может прямо оттуда уйти? — несмело спросила Аня.

Катя развела руками и рассказала о Закемовском. Встретил его днем Юрченков. Шел по улице с невестой, корзину и чемодан несли. Григорий подумал — женятся, подхватил корзину, а в ней не один пуд. Шрифт и печатную машину по частям переносят.

— А печать, ту, что на листовках ставится, отцу переслал. Ты, как секретарь, знай об этом.

— Хорошо, Катя. Только в комитете-то никого не останется. Закемовский, Иванов и Боев под надзором.

Сообщение о Боеве успокоило ее, и она возвращалась домой с мыслью уходить с ним через линию фронта. Наверняка ведь зайдет проститься... Тут-то и предложит уходить вместе...

Утром вышла на работу повеселевшей и услышала ошеломляющую новость: лейтенант Вильсон попал в плен! Офицеры строят разные предположения, гадают, какие он теперь муки принимает. Кто-то саркастически высказал сожаление, что-де перед отправкой на фронт контрразведка зря забрала у него листовки: глядишь, и растрогал бы большевиков, не изощрялись бы в пытках. Подтрунивали и над Аней, когда она принесла завтрак.

— Напрасно так тяжело переживаете, господа офицеры, — сказала она, оставив без внимания их подковырки. — Никто его избивать не будет.

— О, если б большевики были такие, как Аня! — сострил широкоплечий капитан. Все засмеялись. Она пронесла поднос к следующему столу и услышала голос капитана:

— Между прочим, друзья, ходят слухи, что Вильсон сам сдался в плен.

Прошло несколько дней. Аня накрывала столы к ужину, когда увидела его в дверях. Поднос с ложками и вилками сам опустился на стол. Еле сдержала себя, чтоб не броситься навстречу. Лейтенант вошел веселый.

— Хау ду ю ду, мисс Аня! — с улыбкой произнес он.

— А тут сплетничают, что вас истязают в плену, — вместо приветствия вырвалось у нее.

Вильсон не успел ответить. Шумно ввалилась группа офицеров, его окружили, усадили за стол, стали расспрашивать. Пили вино и, хмелея, болтали все откровеннее. Теперь можно и подольше положенного постоять у стола, за которым с друзьями сидел Вильсон. Мало- помалу прояснилось.

Лейтенант попал в плен при внезапном наступлении красных под Обозерской. Увидев изумленные лица, успокоил, что в этом ничего страшного нет, что он, наоборот, интересно провел время: побывал в Москве, видел ее улицы, Красную площадь, Кремль.

— Парадоксально! Представьте, соборы с золотыми главами и крестами, а часы на башне играют «Интернационал».

Вильсон рассказывал о лекциях, которые там прослушал. Их читали англичане Файнберг, Рудгорс и другие. Умные люди, невольно заставляют задумываться. Вильсон спрашивал их, каким образом они оказались в Москве. Отвечали: «Приехали защищать государство рабочих и крестьян, прогресс общественного развития на земле».

— Эта самая группа и выпускает листовки, которые мы с вами читали, — пояснил лейтенант.

При следующем подходе к столу Аня услышала обрывки рассказа о красном комиссаре, говорящем по-английски, он и направил Вильсона к Айронсайду со списком, кого большевики хотят вернуть из плена в обмен на тех, кого захочет взять Айронсайд.

— И ты в этом списке?

— Нет. Меня комиссар обещал переправить домой, в Англию.

— И Айронсайд пойдет на обмен?

— Предварительно была договоренность. Мое дело доложить.

Все с завистью смотрели на Вильсона. А офицер, торговавший на рынке, взглянул на Аню и язвительно засмеялся:

— А у леди, оказывается, настоящий жених есть. Бизнесмен.

Все загоготали, лишь Вильсон печально поглядел на нее.

Поздним вечером компания разошлась. Вильсон задержался.

— Спасибо, мисс Аня, за все, особенно за листовки. Теперь я знаю: это ты их нам вроде бы на десерт подносила. Я даже красному комиссару о тебе рассказал, Он ничего не ответил, но так многозначительно посмотрел... Теперь я скоро увижу свою невесту.

Он долго тряс ее руку.

Шла домой, мечтая встретить Макара: такой сюрприз для него! И не поверит сразу. Еще бы: английский офицер в роли советского парламентера.

Макар не пришел, напрасно она выглядывала в отогретый дыханием кружочек оконного стекла, прислушивалась, как хрустел снег под валенками прохожих...

В Соломбале у Боева немало друзей и приятелей. Только войдешь в порт — обязательно кого-нибудь встретишь. На этот раз он не зашел: последние события настораживали. Заглянул сначала к Яну Розенбергу. У этого портового рабочего-латыша, активного распространителя листовок, всегда можно получить нужную информацию. Ян оказался дома. Встретил невесело.

— Плохо дело, Макар, — поздоровавшись, сказал он. — На «Таймыре» рыщут полицейские. Что-то заподозрили.

Боев задумался. Неужели смогли узнать об ожидаемом сигнале? Вряд ли. Надежные там люди, скорее погибнут, чем раскроют тайну.

Все же попросил Яна выяснить, в чем дело.

— Постараюсь, — сказал тот, уходя.

Хороший человек Ян, тонко действует в порту. Макар нетерпеливо ждал его возвращения. Ходил по комнате, садился, барабанил пальцами по столу, и снова ходил, и снова выглядывал в окно.

Часа три прошло, прежде чем Ян вернулся. Собранные им сведения позволяли заключить, что полиция занята расследованием порядка приема сводок боевых действий из красной России. Видно, докапывается, откуда в городе берутся листовки. На судне никто не арестован, поскольку профессор подтвердил, что сводки принимались по его распоряжению. Но впредь прием их запретили.

— Значит, сигнала на «Таймыре» не получить, Ян?

— Выходит, так.

Макар вздохнул. Теперь вся надежда на Сергея Иванова. Но и она рухнула. Оказывается, на тральщик тоже совершен полицейский налет. Ранним утром. Сергей как раз принимал передачу из Москвы — шло сообщение о положении на фронтах, после чего могли передать сигнал. Внезапно открылась дверь, и радист увидел на пороге двух полицейских.

— Ага, вот чем занимаешься! — рявкнул один и тут же объявил об аресте.

— Позвольте, за что? — попробовал защищаться Сергей, мол, он ничего не записывал.

— Не притворяйся. Ты что, о запрете слушать радио красных не знаешь? Ишь, устроился! На военном тральщике заразу развел...

Его увели.

Макар остолбенел, выслушав Яна, болью в голове отдалась мысль о невосполнимой утрате.

— Конечно, Ян, — глухо произнес он, опускаясь на табуретку. — Мне остается одно: бегство.

Макар хотел встать, но Ян задержал его, нажав руками на плечи.

— Подожди. К вечеру обещал зайти Николаев. Встретил его в порту.

Боев немного успокоился. С Михаилом Николаевым его познакомил недавно Сергей Иванов. Это старый моряк, начавший службу еще в 1891-м на ледоколе «Ермак». Макар тогда не обратил внимания на название ледокола. Мало ли их... Николаев посмотрел на него недружелюбно: какой же ты отсталый! — выражал его взгляд. Но объяснил сдержанно:

— «Ермак» — первый в мире мощный ледокол. Сам Степан Осипович Макаров проектировал его. Да-да, адмирал Макаров, который в русско-японскую Тихоокеанским флотом командовал и геройски погиб на броненосце «Петропавловск».

В империалистическую войну Николаев, оказывается, старшим помощником капитана на ледокольных судах плавал. Это насторожило Боева: как-никак, офицер... Но Иванов стоял за него горой:

— До самозабвения предан Советской власти.

И это подтвердилось всеми его последующими делами... Правда, сейчас, пожалуй, ничем он помочь не сможет. Все же Макар решил дождаться его прихода. Пока ждал, прикидывал варианты своего ухода за линию фронта. Неплохо бы повторить прежний маршрут. Удастся ли? Жаль, нет Федоровича — мобилизовали в армию.

Наконец пришел Николаев. Боев заметил, что он спокоен, как будто ничего не случилось. Хорошее самообладание. Подтянутый, со строгими чертами лица, с тонкими усиками, заостренными на концах, он суховато поздоровался. Размеренный человек, подлинно

военный, многолетней службой воспитавший в себе пунктуальность. Не спеша закурил. У Боева не хватило терпения ждать, спросил:

— Михаил Васильевич, неужели нельзя восстановить дежурство на радиостанциях?

— Нельзя. И на «Таймыре», и на тральщике радиостанции взяты полицией под контроль.

Помолчали. Боев сказал, что в этих условиях ему остается лишь уход за линию фронта.

— А нельзя ли скрыться где-то здесь? — Поймав вопросительный взгляд Боева, Николаев объяснил: — Наша группа разработала план захвата Исакогорской радиостанции...

— Вот это дело! Конечно скроюсь. Ведь ждать-то недолго?

Затянувшись сигаретой, Николаев посмотрел на Боева, глаза которого, до того печальные, заискрились.

— К сожалению, нам неизвестно, сколько придется ждать...

Макар возразил:

— Красная Армия наступает, стало быть, не сегодня-завтра можно ринуться и нам...

Николаеву не хотелось огорчать товарища, но что поделаешь?..

— Наступление Красной Армии под Обозерской потерпело неудачу, Макар, — тихо произнес он.

— Как? Не может быть!

Загасив докуренную сигарету, Николаев поднялся.

— Не хочется верить, но это так. В общем, захват радиостанции придется отложить до эвакуации войск Антанты. Тогда Красная Армия наверняка пойдет неудержимо...

У Боева опустились руки. Последняя ниточка, за которую было ухватился, оборвалась.

— Какая жалость! — голосом, похожим на стон, произнес он. — Так я верил в успех наступления... Не придется мне участвовать в восстании, Михаил Васильевич.

Николаев заметил, как помрачнел Боев.

За ночь Макар все продумал и твердо решил уходить за линию фронта. Рассчитал так: часа два побыть на рынке, затем пройти в Кузнечиху к Эзериням, проститься с Аней и через сутки — в путь.

Но дело обернулось по-другому. На рынке его ждал все тот же тип. Боев нырнул в ларек купца, зашел в его конторку, с полчаса вел разговор насчет поставок товаров, а выйдя, увидел остроносого, причем уже не одного, а в сопровождении полицейских. Они окружили его и объявили об аресте. Боев окинул их сердитым взглядом и, видя, что они намереваются взять его под руки, произнес:

— Это какое-то недоразумение, господа! Я сам пойду в контроль и обжалую беззаконие.

В их сопровождении он и ввалился в кабинет следователя.

— Безобразие! Меня, торговца, хватают. Я лично с господином Френсисом знаком, в Америку вместе с послом собирался...

На вопрос следователя остроносый пояснил:

— Это тот самый, о ком вам докладали.

— Мне эти господа крупную сделку срывают, — делая вид, что не слышит сказанного, возмущенно воскликнул Боев. Вынув часы на серебряной цепочке, добавил: — Через тридцать минут я должен подписать контракт, после чего к вашим услугам. Вот мои документы.

Следователь посмотрел его паспорт и разрешил до разбора дела оформить сделку. Даже не обыскал. И слава богу, в полушубке у Макара лежал наган.

— Сопроводите господина купца куда ему нужно, — приказал он остроносому.

Тот согнулся в поклоне.

Пошли по Троицкому проспекту. Боев выжидал удобного для побега момента. На углу Поморской его окликнул Юрченков, не заметив, что он под конвоем.

— Чаю не возьму, а сигарет нет, — сердито ответил ему Боев.

Насторожившийся было шпик успокоился.

Дошли до угла Пинежской и Набережной, где стоял знакомый дом союза транспортных рабочих, куда Макар часто заходил к Теснанову. Па первом этаже чайная с хорошо знакомым ему длинным коридором.

— Меня должны ждать здесь, — кивнул он конвоиру и, не дожидаясь ответа, шагнул в коридор.

Уже вечерело, обычно в это время в чайную приходили подпольщики. Какими бы желанными они оказались сейчас! Устроили бы какую-нибудь заварушку и... Оглядел зал, но нужных людей в нем не было. И все равно надо что-то предпринимать: все должно решиться именно здесь, более удобного места не найти. Коридор как раз пуст... При выходе из зала Боев сунул руку в карман полушубка и, сделав еще несколько шагов, ударил шпика по голове наганом. Одним прыжком оказался у двери, выводившей во двор. Проскочив через него на другую улицу, пошел быстрым шагом, вспоминая явочные квартиры. Самая ближняя Морозкова. Прежде чем завернуть к нему во двор, убедился, что на улице никого нет. В квартире подпольщика сбрил усы, покрасил волосы, частично сменил одежду и ночью, где дворами, где плотно прижимаясь к заборам, отправился в Кузнечиху.

Чутко спавшая Аня услышала троекратный стук в дверь и, накинув халатик, мигом выскочила в сени. Знала: это его сигнал! Впустила и повисла у пего на шее, не ощущая холода полушубка. На руках он внес ее в комнату. Разговаривали, не зажигая огня. Сколько всего накопилось за эти бурные дни! Но самое главное — теперь они отправятся вместе, она была в этом уверена. И тут же сказала ему о своем решении, прижав головку к его груди. Нежно гладивший ее подстриженные под кружок волосы, Макар замер и не отвечал на ее слова. Аня испугалась.

— Ты не хочешь? Но все равно пойду с тобой... Я хочу быть там, где ты! — зашептала она, и шепот ее походил на крик.

— Аня, милая моя Аня! Я очень хочу этого, потому что сильно люблю тебя. Ты была со мной, когда я ходил за линию фронта, ты будешь в моем сердце всегда, но... — Он замолчал, подбирая слова, потом взял ее руки в свои и заговорил о том, что она — единственный член комитета вне подозрений. Стало быть, может продолжать деятельность. Ее имя известно там, в штабе армии, в губкоме партии, представителю ЦК. Именно к ней они направляли и, возможно, еще будут направлять разведчиков.

— А теперь скажи: вправе ли мы поддаваться своим чувствам? Как встретят нас, влюбленных, в штабе? Не сочтут ли дезертирами? Уже только оттого, что они могут так подумать, мне становится страшно.

Макар замолк и сейчас же опять ощутил голову Ани на своей груди. Она всхлипывала, сдерживая рыдания. Немного успокоившись, прошептала:

— Ты прав, прости меня, миляйс, прости.

Он нежно погладил ее плечи. Ему нравилось, когда она говорила ему латышское «миляйс» вместо «милый» или «драузепиш» вместо «дружок». В них, этих словах, было много любви и тепла.

Рукавом халатика Аня вытерла слезы и сказала, что до отправления за линию фронта он может жить в квартире Звейниэк. Макар похвалил ее за находчивость. Действительно, там будет безопасно. Потом Аня рассказала о Вильсоне.

— Вот видишь, Аня, ты и в столовой очень нужна, — заметил он с улыбкой.

На дворе уже рассвело, и только теперь Аня разглядела Макара.

— Ой, какой же ты смешной без усов, и черноволосый!

Тут же она заторопилась к Звейниэк — надо застать Эмилию дома и договориться насчет Макара. А он мечтательно заговорил о том, какая радостная будет у них встреча, когда с передовым красноармейским отрядом он вступит в город.

— Ты себе представить не можешь! — И поцеловал ее в щеку, бережно обхватил и на вытянутых руках поднял, как ребенка.

— Вот так подыму тебя на Соборной площади и крикну: «Дивись, Архангельск, перед тобой один из главных руководителей подполья! Жена моя, миляйс!»

Она вскрикнула от радости, да так громко, что разбудила тетушку и дядю. Заскрипели полы в их спальне. Аня поспешно стала одеваться. Он взглянул на ее худое пальтишко и упрекнул, что до сих пор не купила нового.

— Драузениш, но я не могла взять для этого партийные деньги, все отдала Сапрыгину.

И, улыбаясь, побежала. Он проводил ее взглядом, радуясь тому, что у него такая мужественная и такая нежная невеста.

Эзерини знали о приходе Макара и не удивились встрече с ним. Хозяйка начала рассказывать ему, как заметно у многих офицеров нежелание воевать. Услышав стук калитки, насторожилась:

— Аня? Так быстро?

Боев выскочил в сени, прихватив наган. Наружная дверь открылась, и в нее ввалился полицейский. Раздумывать было некогда, Макар выстрелил в упор. Но тут же увидел во дворе нескольких полицейских — они торопливо вынимали револьверы. Макар захлопнул дверь на задвижку, вбежал в комнатку, где совсем недавно сидел с Аней, сделал на замерзшем окне глазок и, увидев полицейского, выстрелил. Тот прижался к стене, нещадно ругаясь:

— Сдавайся, не то хуже будет!

Перестрелка шла минут десять. В коридоре грохнула сорванная с петель дверь, а в нагане всего один патрон. Макар приставил дуло к виску — иного выхода не оставалось. Находившиеся в соседней комнате Лотта с Яном услышали его последний возглас: «Прощай, любовь моя!» Раздался выстрел, от которого вбежавшие в комнату полицейские шарахнулись назад. Вскоре они заполнили весь дом.

Вбежавшая в свою комнату Аня на мгновение застыла на пороге. Потом припала к окровавленному Макару, без слез стала что-то говорить по-латышски, нежное и гневное. Говорила долго, пока бородатый полицейский, держа в руках Анин дневник, не пнул ее ногой:

— Но-ка, краля, будя гукать-то.

Ее увели вместе с тетей и дядей.

А через час-два Андрей Индриксон, заметив отсутствие на работе Ани и Лотты, заторопился к Эзериням — выяснить, что с ними случилось, и сам угодил в засаду.

Тем временем Сергей Закемовский «прогуливался» с невестой Настей по городу. Уже не один раз проводил ее на свою вышку и тут же со свертками в руках и с корзиной они спускались вниз, улицами петляли, выходили па окраину. Спешили ликвидировать улики, замести следы типографии — разобранную печатную машину[15] и шрифт.

С последнего «свидания» он вернулся на вышку один, чтобы как следует очистить комнату. Не пришлось: в ней рылись два полицейских, которых обрадовал приход хозяина.

— А, на ловца и зверь бежит, — хихикнул долговязый и, выхватив наган, крикнул: — Руки вверх!

— В чем дело, господа? — попробовал защищаться Сергей. — Я честный почтовый служащий.

— Пшел в участок! Мы те покажем честность.

Его повели вниз, один полицейский спереди, другой сзади с наставленным в спину наганом.

Сверху Сергей окинул взглядом улицу и вздрогнул, увидев Юрченкова. Наверняка тот к нему направляется, тоже в капкан угодит. Черт возьми, и сигнала ему не подашь. Неужели не сообразит? Лишь бы вовремя догадался, не дал повода полицейским прицепиться. Вот глянул на лестницу. Не свернул к дому, ускорил шаги, идет мимо. Значит, заметил. Молодец, Гриша!

Сергей с облегчением вздохнул.

Григорий и в самом деле рассчитывал побывать на вышке, обсудить с Сергеем создавшуюся обстановку, передать то, что наметили они сегодня с Прокашевым. А тут — беда. Надо поспешить к Дмитрию, который ушел домой. Тот должен сейчас же узнать об аресте Закемовского. Требуется изменить план действий.

По Церковной улице, где жил Прокашев, шла полицейская машина, раскидывая мокрый снег. Чего ей здесь понадобилось?.. Не успел додумать, как у дома увидел Евгению, жену Дмитрия. Держала на руках ребенка, рыдая. Какая-то женщина утешала ее.

«Опоздал я с сигналом», — горько подумал Григорий и круто повернул назад. На сердце словно лег камень, но мысль билась в поисках решения — куда идти, что предпринять?