В фиордах, где не заходит солнце

2

От домика геологов — до порта, от теплиц — до рудника: вот и весь Баренцбург со своими белыми кирпичными домиками и тысячью двумястами жителей. Все здесь рядом.

С крыш льет как из ведра. Всю ночь лад Ис-фьор-дом сияло солнце, а к утру ветер изменился и развел сырость. Дует зюйд — южный ветер, его здесь очень не любят, не то что норд, который приходит с самого Северного полюса, или ост — с Ледовитого океана, они несут ясность, солнце. Хорошие ветры.

Через приоткрытую дверь вижу, как большой углевоз с грузом баренцбуржского угля застрял в порту, не в силах отойти от причала из-за морской капусты. Не может сползти с нее, и баста!

Я вчера беседовал с начальником шахты, так он эту капусту крыл на чем свет стоит: разрослась, видите ли, возле причальной стенки, просто что-то вроде мелей образовала! Чего только с ней не делали: и водолазов посылали, и тралить пытались, и винтами рубили — капусте все нипочем! Уйдет этот углевоз — собираются подрывать ее. Что получится — увидим. Сейчас время отлива. Торопись не торопись, а вынужден капитан ждать, когда придет высокая вода и снимет пароход с капусты.

К югу, в конце Грен-фьорда, белеет ледник. Ближе к нам, по этой стороне долины, проходит семьдесят восьмая параллель. Четко представляю себе эту условную линию. А я на пороге своей гостиницы, на целых четыре географических минуты ближе к полюсу — за семьдесят восьмой!

Живу между трех морей: на запад, север и восток — Гренландское, прибойные волны которого докатываются по фиорду до набережной Баренцбурга, и Северный Ледовитый океан, на юг — туманное Баренцево море.

Баренцево море, Баренцбург, остров Баренца — среди других островов архипелага… Недаром славят эти названия Виллема Баренца — голландского морехода. В XVI веке нидерландские купцы очень надеялись найти северный путь в Китай. И Баренц трижды пытался нащупать этот Северо-восточный проход. Именно во время третьей экспедиции, 17 июля 1596 года, увидел и описал он в судовом журнале землю, которую из-за острых вершин, торчавших над берегом, назвал Шпицбергеном.

Впрочем, есть сведения, что и викинги и русские поморы посещали эти берега куда раньше!

В Исландских хрониках есть коротенькая запись от 1194 года: «Открыли Свальбард». Фритьоф Нансен и другие норвежские ученые после длительных и тщательных изысканий пришли к выводу: этот «Свальбард», что в дословном переводе значит «Холодный берег», и есть Шпицберген. Норвежцы и сегодня называют архипелаг Свальбардом.

А русские называли его Грумантом. Нынче трудно установить, в какой именно год пристала к этим берегам первая поморская ладья, привезшая охотников на морского зверя. Передающиеся из поколения в поколение предания старинного поморского рода северных мореходов Старостиных утверждают, что на Грумант Старостины начали плавать задолго до того, как на островах Белого моря был построен знаменитый Соловецкий монастырь. А это значит, еще до 1435 года…

Первые люди на Шпицбергене — европейцы. «Местного населения» не было. Трудно также сказать сейчас, кто первый остался зимовать на архипелаге. Известен случай, когда высадились на берег с английской китобойной шхуны восемь матросов — пополнить запасы свежей оленины для экипажа. Поохотились и остались ночевать на берегу. А тут разразилась буря… Проснулись — корабля нет. Делать нечего — жить как-то нужно. Случилось это осенью 1630 года. Сезон кончался. Надежд на прибытие в скором времени другого корабля — никаких. Пришлось людям, которых постигло несчастье, устраиваться на зимовку. Отыскали они старый, тоже английскими китобоями построенный склад. Укрепили и утеплили как могли помещение, приволокли выброшенные морем на берег бревна, заготовили побольше оленины, моржового жира.

По-разному описывали эту историю в Англии, Голландии и других странах. Дельцы, заинтересованные в том, чтобы основать на Шпицбергене постоянные фактории, возили возвратившихся зимовщиков по корчмам и трактирам, заставляли их рассказывать о своих приключениях, поили любопытных, которые, разумеется, толпой окружали «чудом спасенных» китобоев. Однако добровольцев, согласных зимовать на островах, не нашлось…

В 1749 году корабль, который принадлежал фавориту императрицы Елизаветы Петровны графу Петру Шувалову, владевшему монополией на торговлю всем добываемым в северных водах России морским зверем, отплыл к Шпицбергену. На обратном пути судно попало в густой туман, заблудилось, и, когда туман рассеялся, русские зверобои увидели, что корабль их чуть не вплотную подошел к берегам острова Эдж. Перепугавшись, что они вот-вот могут сесть на подводные камни, рулевой повернул было в открытое море, но тут увидел: на одном из мысов острова поднимается в небо столб дыма. Решил подойти поближе. Рядом с костром воткнута в землю жердь, и на ней, на ветру, развевается оленья шкура. Вокруг костра прыгают и машут руками какие-то странные, одетые в меха фигуры. Оказалось, что это мезенские охотники: кормщик Алексей Химков со своим крестником Иваном и матрос Степан Шарапов. Прожили эти люди на Шпицбергене шесть лет и три месяца. Очутились они здесь не по своей воле: их ладья была затерта ледяными полями, пристали они к кромке сплошного льда. Четверо (с ними был еще матрос Федор Веригин, который умер на пятый год пребывания в ледовом плену от цинги) пошли к берегу на разведку. Может, дескать, придется зазимовать. Решили поискать подходящее место. Вернулись на следующий день — ни ледяного поля, ни ладьи…

Целых шесть лет всматривались они в морские дали — не покажется ли парус… И вот дождались! Рассказывали, что труднее всего приходилось зимой, во время долгой полярной ночи. Как и английские моряки, нашли они заброшенную хижину — верстах в двух от берега. Тут даже печь была, топилась по-черному. Уходя с ладьи, они прихватили с собой кое-какой припас, оружие, порох. Но этого не могло хватить надолго. Алексей Химков, старший здесь, распорядился заготовить мяса. Оленей на острове — множество. Непуганые. Настреляли, ободрали туши, закинули их на крышу своей избушки, чтобы труднее было добраться до запасов песцам и белым медведям. Мясо так замерзало, что отделить кусок можно было лишь топором. Жилище их заносило снегом. Наружу выбирались через дыру в крыше, дверь не открывалась. Однако, очутившись в беде, люди не пали духом, да и времени даром не теряли. На спасший их корабль они не только сами вошли — погрузили в его трюмы шестьдесят пудов оленьего жира, двести десять оленьих шкур, двести шкурок песца. Рассказ об их робинзонаде, записанный петербургским академиком Леруа, обошел весь цивилизованный мир.

Немало подвигов совершили на далеких северных островах люди из разных стран. Много всяких приключений, заканчивавшихся и счастливо, а порой и трагически, переживали они на Шпицбергене. Сколько раз морякам, приплывавшим летом в воды архипелага, приходилось взламывать в избушках двери, припертые изнутри кольями, и находить там лишь трупы оставшихся зимовать охотников. Цинга собирала свой урожай. От нее, а не от холода, гибли люди.

Много на Шпицбергене, особенно на западных его берегах, одиноких могил. А в местах, где люди селились чаще, — целые кладбища. Груды каменных глыб, покрытых белыми и бурыми пятнами лишайников, — памятники китобоям и морякам, которым не довелось вернуться к родным берегам. Одних похоронили товарищи, других взяло море. А над печальными этими холмиками — скалы и ледники, суровое безмолвие Севера. Не услышишь тут ни шелеста листвы, ни жужжания пчелы, не пролетит в небе ласточка. Лишь ветры гудят в расщелинах, лишь мерный прибой как бы отсчитывает секунды, напоминая о том, что время не остановилось, что оно идет, идет жизнь.

Да, неласково встречал Шпицберген людей, но они все-таки стремились сюда. После знаменитых плаваний Генри Гудзона в начале XVII века в северные моря неудержимо хлынули жадные к наживе китобои. Между ними часто вспыхивали драки, а то и настоящие побоища — не могли мирно поделить охотничьих угодий. Посему правительства Англии, Голландии, Дании слали к архипелагу военные корабли «для защиты своих подданных». Англичане утвердились на побережье от залива Хорнсунн до Ис-фьорда и далее до залива Магдалины, датчане и голландцы — на островах Датском и Амстердам, ганзейские купцы из Бремена и Гамбурга обосновались у Гамбергбукты. Русские поморы в эти свары не ввязывались — охотились у восточных берегов Шпицбергена, которые из-за ледяных полей и айсбергов были труднодоступными, и потому на них никто особенно не претендовал.

Насколько известно, дольше всех прожил в прошлом веке на Шпицбергене русский помор Иван Старостин, представитель рода Старостиных — известных морских охотников и кормчих, о котором я уже упоминал. Целых тридцать две зимы провел Иван Старостин на острове Западный Шпицберген. Сначала зимовал с перерывами, а последние пятнадцать лет жизни уже не возвращался на родину, круглый год занимался охотой. Каждую весну приплывали родственники, снабжали его продовольствием, припасами, забирали добычу, а Старостин все оставался в своем домике у берегов Ис-фьорда. Умер старый помор в 1826 году и похоронен был на одном из мысов.

Прибыв на Шпицберген, русские люди, да и не только русские, считали своим долгом поклониться могиле помора. Однако к концу прошлого века могила, на которой не было надписи, затерялась, и теперь уже никто точно не знает места, где покоится Старостин. По предложению известного шведского исследователя Севера Нильса Адольфа Эрика Норденшельда, который неоднократно проводил на Шпицбергене научные изыскания, а впоследствии впервые в истории человечества прошел на корабле Северо-восточным путем от Норвегии до Аляски, мыс, где был похоронен Иван Старостин, назван именем русского помора.

В прошлом многие посещали Шпицберген, но мало кто брался за его исследования, или хотя бы стремился строго научно описать ландшафты островов. Первая попытка была сделана судовым врачом из Гамбурга Филиппом Мартенсом в 1671 году. Он посетил архипелаг с экспедицией китобоев и написал после этого книгу, переведенную потом на многие европейские языки.

Увы, ко времени появления книги Мартенса живые богатства Шпицбергена из-за хищнической охоты уже иссякали. А вскоре дельцы и совсем потеряли к нему интерес. Киты в окружающих водах были выбиты.

Вновь интерес к Шпицбергену возродился лишь в начале XX века, когда в разных местах архипелага открыли угольные месторождения. Только в 1912 году сюда прибыло семнадцать (!) научно-исследовательских экспедиций из разных стран, среди них и русская — на корабле «Геркулес». Во главе ее стоял Владимир Русанов. Принимали участие в этой экспедиции Рудольф Самойлович, впоследствии видный советский полярный исследователь, и ученый биолог Зенон Сватош, чех по национальности, уже в советские годы основатель и руководитель знаменитого Баргузинского соболиного заповедника у озера Байкал.

После окончания этой экспедиции Самойлович и Сватош на попутном судне вернулись на материк, а Русанов отправился на «Геркулесе» на восток в надежде пройти Северо-восточным путем… До сих пор неизвестно место гибели «Геркулеса». По некоторым на ходкам, обнаруженным в 1934 и в 1947 годах, считают, что трагедия случилась где-то между побережьем Таймыра и Северной Землей.

Владимир Русанов немало сделал на Шпицбергене. Его группа, в частности, тоже обнаружила выходы угля. Русанов установил у месторождения заявочные столбы.

Правда, уголь Шпицбергена не был такой уж новинкой. Есть данные, что еще в 1610 году некий Пулль, английский китобой, примерно на том месте, где три века спустя вырос норвежский шахтерский поселок Ню-Олесунн, вытапливал китовый жир на шпицбергенском угольке.

Но когда киты и моржи были истреблены, стало редким другое зверье, забыли и про уголь. Только с развитием навигации в этих районах и ростом парового флота в XX веке судовладельцы вспомнили о Шпицбергене и его каменном угле.

Американец Монро Лонгьир организовал в 1904 году «Арктик коул компани», получил в концессию берега Адвент-фьорда и уже через два года, навербовав шахтеров в Норвегии, построил там поселок и шахты. Так возник нынешний административный центр Шпицбергена — Лонгиербюен, что в переводе означает: «Город Лонгьира».

В те далекие годы, когда сотни и сотни китобойных шхун бороздили воды архипелага, никто не ведал, какому именно государству принадлежит территория островов, кто должен поддерживать здесь порядок. В сущности, она не принадлежала никому, и каждый охранял свои интересы собственными силами и на свой страх и риск.

В 1871 году правительство Швеции направило ноту России и другим державам, заявив, что Шпицберген принадлежит шведам и будет заселен. Но где уж там!

Лет через тридцать с лишним, в 1907 году, Норвегия подняла вопрос: не пора ли наконец завести на архипелаге хоть какой-то элементарный порядок? Европейские государства согласились и поручили Швеции, Норвегии и России подготовить проект статуса Шпицбергена. В 1910 году в Христиании (ныне Осло) открылась по сему поводу конференция, тянувшаяся вплоть до начала первой мировой войны, которая прервала все эти нескончаемые разговоры и дипломатические реверансы.

Только в 1920 году в Париже Великобританией, Соединенными Штатами Америки, Францией, Италией, Голландией, Данией, Швецией, Норвегией и Японией был подписан договор, согласно которому Шпицберген передавался под юрисдикцию Норвегии, но за странами — участницами договора сохранялось право эксплуатации его недр, рыболовства в прибрежных водах и охоты на морского зверя. Через пять лет архипелаг был официально объявлен частью Норвегии.

В свое время шпицбергенский уголь приносил немалые прибыли: на территории островов вели добычу десять угольных шахт. Однако мировой кризис, разразившийся в конце двадцатых годов, задушил многие из них. Лишь на двух-трех продолжалась добыча.

Еще перед первой мировой войной, в 1913 году, было основано товарищество «Торговый дом Грумант, Агафелов и К°». В 1918 году оно переуступило свои права на заявки Нахимсону, который организовал в 1920 году в Лондоне акционерное общество «Англо-русский лес».

В 1928 году «Северолес» вступил в общество акционером, а уже в 1928 году выкупил все акции «Аигло-русского Груманта».

Кроме того, в 1926 году был приобретен участок у голландской фирмы «Неспико».

В настоящее время добыча угля идет лишь в трех пунктах Западного Шпицбергена — в Баренцбурге, в поселке Пирамида и в Лонгиербюене. В первых двух работаем мы, в Лонгиербюене — норвежцы.

Баренцбург, с порога гостиницы которого я нынче озираю окрестности, строился в двадцатые годы.

Итак, я среди трех морей, всего в двенадцати градусах от полюса. Лето. Обосновался в уютной комнатке с теплой ванной и прочими современными удобствами и, сидя за окном с двойными рамами, могу воображать себе великие тяготы путешествий по Северу.

Между прочим, на Шпицбергене и в Гренландии наблюдается в нашем веке некоторое стабильное потепление. Доказательство тому хотя бы таяние ледников. Вот, к примеру, на одном из островов архипелага — Северо-Восточная Земля — есть глетчер Франклина. Так за последние тридцать пять лет его кромка отступила на три с лишним километра, и земля, извечно лежавшая подо льдом, обнажилась. Впрочем, ледовых панцирей Шпицбергена хватит еще надолго! Девять десятых его территории — глетчеры, средняя мощность их — сто двадцать — сто пятьдесят метров.

За зиму они разрастаются, летом тают и сбегают в фиорды весенними ручьями. Как сказал наш великий поэт Донелайтис: «Солнышко, мир будя, поднимается в небо все выше, валит да рушит со смехом все то, что зима сотворила…» Сюда оно приносит весною столько яростного света, что лишь от него льды превращаются в веселую воду.

День в Баренцбурге занимается 26 января. И целый месяц рассвет все дольше, все большую часть неба захватывает, пока наконец 26 февраля не выглянет ровно в полдень на юге краешек солнца. Это и есть День возвращения солнца — великий праздник северян. Идет время. Вот уже весь солнечный диск поднялся над горизонтом, все длиннее путь его по небу, все короче ночная темнота. Наконец, 20 апреля выкатившееся из-за горизонта солнце, не успев спрятаться, обходит небо кругом и вновь лезет вверх… И так без перерыва четыре месяца. Пока 25 августа снова не коснется в полночь кромки горизонта на самом севере… Потом до 28 октября начинается «нормальная» жизнь со сменой дней и ночей, после солнце уже не всходит, лишь к полудню коротко светает, а 10 ноября устанавливается глубокая полярная ночь…

Итак: шестьдесят девять суток — тьма, сорок семь — сумерки, сто двадцать два дня — привычные для жителей средних широт утра, дни, вечера и ночи, и сто двадцать семь суток — непрекращающийся день. Замечательный день Шпицбергена. До вечера еще очень далеко.

В фиорд входит большое пассажирское судно «Конг Олаф» («Король Олаф») — название можно легко прочитать, хоть расстояние порядочное. Это теплоход с туристами из Норвегии. «Конг Олаф» делает широкий полукруг по рейду, давая своим пассажирам возможность посмотреть на Баренцбург. Трижды приветственно гудит и удаляется. Наш углевоз, тот, что застрял в капусте, и стоящий у причальной стенки «Коммунар», отвечая на приветствие, тоже дают по три гудка.

Сразу чувствуется преимущество «Коммунара» над этими гигантами, водоизмещение которых по 10 тысяч тонн. Он спокойно может когда угодно подойти к набережной и в любое время отчалить, хотя при гудке вместе с ревом выбрасывает из трубы огромный клуб пара, прикрывающий пароходик, словно облако… Конечно, не последнее слово судостроения, но я как-то сразу почувствовал расположение к этому милому старику буксиру. И не разочаровался. Впоследствии мне довелось пройти на нем немало морских миль, много часов провести вместе с его славным экипажем.

Итак, я в Баренцбурге. У меня есть крыша над головой, вещи разобраны, я помылся, переоделся. Первый визит, «визит вежливости», как положено, следует нанести представителю своего государства — консулу СССР на Шпицбергене. Отправляюсь в консульство.

Время в уютном кабинете консула бежит незаметно. Закончили все формальности, поговорили о делах Большой земли, сердечно попрощались. Вышел из консульства и по мощенному досками тротуару спускаюсь вниз. Собираюсь заглянуть кое в какие учреждения, познакомиться с теми, кто поможет мне выполнить мою программу. Глянул на часы. Батюшки! Ведь уже вечер! Рабочий день кончился. Солнце высоко. Небо ясно. Но делать нечего — отправляйся ужинать — и на боковую.

Столовая Баренцбурга — своеобразный клуб. У ее дверей висят объявления о времени отплытия очередного корабля, чтобы люди успели отправить письма домой. Здесь встречаются друзья, можно поговорить о делах, узнать все важнейшие новости. Нужно с кем-нибудь встретиться — иди в столовую, обязательно найдешь того человека.

Столовая — это кают-компания. Заказывать ничего не надо. И платить тоже. Пришел, взял, что по вкусу, и ешь. Ешь сколько хочешь. Стоят блюда с закусками — бери тарелку и накладывай себе. И супу наливай хоть пятнадцать тарелок, и второго, и десерта… Короче говоря, каждый житель Баренцбурга — полноправный член большой кают-компании полярной станции. Только на обычных полярных станциях живет человек тридцать-шестьдесят, а здесь больше тысячи. И действует эта столовая почти беспрерывно. Когда ни придешь — накормят. Только где-то к полуночи закрывается — надо же убрать, помыть, сварить новую еду. А если собираешься куда-нибудь отправиться в поход — ну на лыжах там или просто погулять, — тоже иди в столовую. Так, мол, и так, «боюсь, проголодаюсь». Тебя заботливо соберут и в такое путешествие, обеспечив всем необходимым. Вот только спиртного — норма. Бутылка в месяц на человека, и ни глотка больше. Железно. И правильно.

В первые по приезде дни старожилы разглядывают меня, словно пришельца с другой планеты, где зеленеют деревья, где в воде рек можно спокойно купаться, где много яблок и прочих радостей. И я, в свою очередь, присматриваюсь к этим еще неведомым мне людям — таинственным покорителям Севера. Однако ничего загадочного в них нет. Обыкновенные, приветливые и простые парни. Знакомства завязываются быстро. И скоро я становлюсь «баренцбуржцем».

В столовой часто встречаюсь с пожилым серьезным человеком — начальником шахты Алексеем Дмитриевичем Емельянниковым. Он молчалив, сдержан. Разговаривает спокойно и тихо. Ни разу не довелось мне слышать, чтобы он повышал голос или размахивал руками, убеждая в чем-нибудь собеседника, а тем более прикрикнул на кого-то из подчиненных. Чего не скажу о хозяйственниках. Вероятно, у завхозов и кладовщиков такое уж свойство характера — горячие люди.

От Алексея Дмитриевича узнал я, что нижние горизонты шахт Баренцбурга опускаются в землю на глубину до восьмисот метров. Что в каждой смене сто двадцать человек и добывается здесь в год примерно двести пятьдесят тысяч тонн топлива. Зимою уголь складывают в бурты, накапливают, а как начинается навигация — отправляют в Мурманск или Архангельск. Работа сложная и трудная. Остров. Дальний Север. Полярная ночь. Всего и не перечислишь: «Поживете — увидите».

Тут же, в столовой, приобрел я себе и отличного опекуна: управляющего делами всего Баренцбурга, завхоза над завхозами — Василия Спиридоновича Саглая. Это ярко выраженный хозяйственник — помощник начальника шахты по общим вопросам. А этих «общих вопросов» в Баренцбурге хоть пруд пруди! Поэтому Василий Спиридонович, или, как тут за глаза именуют его «Спиридоныч», заглядывает в столовую на считанные мгновения — «подзарядить аккумуляторы», и снова за работу. Оглянуться не успеешь — его уже нет за столом, уже в порту, у складов. Поскольку у меня к нему дело, тороплюсь вниз, к складам. А Спиридоныч уже на горе, запряг трактор и какой-то старый столб выворачивает. День-деньской в бегах. Другой раз лишь вечером можно с ним поговорить по душам. Намотается, устанет и благодушествует, что схлынули заботы дня. «Прославьте, — просит меня, — труд снабженца! А то все над нами только подшучивают или, хуже того, кроют почем зря. Попробовали бы сами…» Где уж мне, милый Василий Спиридонович, ни бумаги, ни умения не хватит. Удивляюсь только, как его к вечеру еще ноги держат. Энергичный человек, чернобровый, голосистый, заводной…

А вот еще один новый знакомец — полная противоположность Спиридонычу, — всегда приветливо улыбающийся в темную бородку Анатолий Никитич Чернов, ветврач из-под Тулы. Он здесь чудеса творит: «пасет коров за семьдесят восьмой параллелью».

А знаете, действительно есть в этом какое-то чудо: ходят коровки на фоне вечных ледников, машут хвостами и пасутся. Так ведь нету тут почти никакой травы — лишайники, мох да камни! А во-вторых: зачем хвостами махать? Ни мух, ни слепней. За два летних месяца видел я тут всего двух комаров.

Норвежцы, посещающие Баренцбург или Пирамиду, дивятся, пробуя свежее, ароматное парное молочко.

А это все Анатолий Чернов. На его попечении шестнадцать дойных буренок, два быка, молодняк, тысяча кур-несушек, свиноферма. Свиней здесь откармливают из такого расчета, чтобы иметь в месяц не менее пяти тонн свежего мяса. Вот и посчитайте, сколько голов надо держать. Не маленькое хозяйство! Заходил я на фермы и на птичник — петухи орут, куры кудахчут, свиньи похрюкивают, поросята визжат, коровы мычат… На крышах ферм сидят рядками белые чайки, а неподалеку белеют вечные ледники. У нас при фермах голуби, воробьи да вороны, а здесь чайки. Где отходы с кухни и корма, там и они.

— Наше-то стадо не самое северное, — умеряет мои восторги Чернов. — Пирамидское — это да! Он ведь севернее нас на несколько географических минут. Наверно, коровы из Пирамиды — чемпионы. Что-то не слышал я, пасутся ли коровы где-нибудь севернее. У нас на Шпицбергене — нет. Не знаю, может, в Гренландии?

— Вы что ж, на самом деле пасти их гоняете?

— Какая уж там пастьба. Так, потеха — хвостами на воле покрутить. У коров такой уж обычай — пусть ни мух, ни комаров, а хвостами помахать надо.

Должны коровы гулять, — уже серьезно заканчивает он. — Иначе хуже доиться станут. А так не можем жаловаться. По две с половиной тысячи литров дает каждая в год, а то и больше. Кормим, конечно, привозным. Хочешь — не хочешь, а сюда, брат, все завозить приходится.

Да, тащить корма на край света (в полном смысле этого слова!) — дело не дешевое. Однако стоит себе представить, какая это вещь — стакан парного молока или свежее яичко в самый разгар полярной ночи, и сразу забываешь о «рентабельности».

Новое утро. Брожу по Баренцбургу. Ничего не поделаешь — Север. Чтобы выбраться куда-нибудь подальше, надо как следует подготовиться. А это требует времени.

Поскольку вопросы моей дальнейшей деятельности еще в стадии решения, жду. От нечего делать заглядываю в больницу.

Бело, чисто, просторно. Аккуратно застеленные кровати ждут пациентов. Но пока пусто. Уже по одному этому больница мне понравилась. Занята лишь одна койка — в родильном отделении. Появился на свет новый славный советский гражданин. В его будущем паспорте, в графе «место рождения», когда-нибудь проставят экзотическое название «Баренцбург». А пока даже здесь, в коридоре, слышно, как он буянит.

Главврач больницы — хирург Любомир Бугавчук, из Закарпатья. Специальность самая нужная в здешних местах. Не потому, что его дело лечить производственные травмы шахтеров (несчастные случаи чрезвычайно редки), а потому, как рассказывает Бугавчук, что самый «горячий» сезон в больнице — весна. Время, когда начинает светать.

— Ничего удивительного. Как забрезжит день, люди, истосковавшиеся по свету, хватают лыжи — ив горы. Солнышко светит, снег сверкает. А наши шахтеры главным образом из Донбасса или из-под Курска. Многие здесь впервые на лыжи становятся. Ну и начинается. Люди «заболевают» лыжами и стремятся, как можно быстрее научиться съезжать с самых высоких гор. Тут и для меня работа появляется иногда: то ушиб, а то и вывих. А так бы все хирургические навыки утратил.

Снег стаял — и все здоровы. Нет больных, разве кто-то с аппендицитом заглянет. Не хотите ли забраться на наш чердак? Птицы там у нас, голуби.

Птицы? Если птицы, то я, конечно, согласен. Много лет ими интересуюсь.

А у этих голубей и история довольно необычная. Один советский корабль вышел осенью 1963 года из Копенгагена. По пути в Мурманск ему надлежало завернуть в Баренцбург и загрузиться углем. Судно уже довольно далеко отплыло от берегов Дании, когда появились над палубой и опустились на нее две птицы. Голубь и голубка. А корабль все плыл себе да плыл. Так они и остались. И прибыли в Баренцбург.

Тогдашний главный врач больницы взял этих путешественников к себе. Не ходить же кораблю по морям с птицами, глядишь, приляпают прозвище «Плавучая голубятня».

На чердаке больницы оборудовали специальное помещение, провели электричество, батареи центрального отопления поставили, утеплили. Устроили в крыше специальную дверцу, держат ее открытой с весны и до сильных морозов — при желании голуби отправляются на прогулку. Ныне здесь полно голубей. Потомство двух датчан освоилось, расплодилось, и больница Баренцбурга владеет теперь самой большой голубиной стаей на всем Севере. И каждый новый главврач, принимая по описи больничный инвентарь, принимает и голубятню, обязуясь присматривать за ней и оберегать птиц. Как же иначе — голубятня-то на Шпицбергене!

Хоть и зарубежного происхождения птицы, а хороши! Не в пример лучше некоторых побывавших за границей собак… Познакомился я в этот же вечер с одним таким туристом — псом-боксером, который только что прибыл сюда из Копенгагена, погостив по дороге в Лондоне.

Хозяин его, капитан дальнего плавания из Мурманска, после некоего довольно серьезного конфликта между этим боксером и штурманом корабля, решил подарить его геологам. (Разумеется, пса, а не штурмана!)

В тот вечер ленинградские геологи, уже десятое лето подряд проводящие изыскания на Шпицбергене, пригласили меня в _у свою компанию отметить начало десятого сезона.

Прекрасные парни, эти геологи из Ленинградского НИИ — дружелюбные, веселые, неунывающие.

Разговорились о том, о сем, вдруг один из них заявляет на чистейшем литовском языке:

— Аш эсу мокинис Юргис Мокинас. (Я ученик Юргис Мокинас).

Удивленно смотрю на него, а Юра Мокин улыбается и объясняет: в военные годы мальчишкой попал он вместе с сестрой в Литву, жил там в оккупации и после освобождения пошел в школу. И хотя вскоре вернулся в родные места, кое-что по-литовски еще помнит. Например, песню «Кормил я, кормил я жеребчика…». Мы ее затягиваем на два голоса, удивляя всех собравшихся: их Юрий и вдруг по-литовски!.. Отпели, и тут мне этот «ученик Юргис» говорит:

— Пошли, покажу тебе своего пса. Мне его сегодня капитан подарил.

Пес как пес. Крупный, красивый, молодой. Дружески виляет обрубком хвоста. Только вот уши купированы безграмотно. Погладил я собачку и показываю на живом, так сказать, пособии, как нужно правильно сформировать уши.

— Гам!

В штанине моей огромная зияющая дыра. А штаны — единственные выходные. Я собирался наносить в них визит норвежскому губернатору. Пожевал пес выдранный лоскут, выплюнул его и смотрит на меня злыми глазами, недвусмысленно жаждущими не только материи, но и собственного моего мяса. Даже и не помню, как очутился я за стоявшим неподалеку вездеходом геологов.

Оказывается, лезть в друзья к собаке, не изучив предварительно ее биографии, не следует. Бедняге боксеру обрезали уши, когда он был уже достаточно взрослым. Он прекрасно помнит эту операцию и терпеть не может, если кто посмеет коснуться его ушей. Не приведи бог — вдруг снова резать будут?! Теперь я это знаю, но штаны безвозвратно погибли…

Тихонько переодеваюсь в запасную «брючную пару» Юрия, и мы как ни в чем не бывало возвращаемся к компании. Тут уже вовсю обсуждаются планы предстоящих маршрутов. А так как присутствуют на торжестве и команды вертолетов, призванных обслуживать экспедицию, то намечается и очередность полетов, места заброса групп, точки, куда следует завезти запасные бочки с горючим, и т. д.

Геологи торопятся. Самый разгар сезона. Лето. По утрам термометр подымается до трех градусов тепла! А вчера и сегодня в полдень — даже до плюс четырех с половиной! Что там говорить — жара. Ледники тают, а они, геологи, сидят на баренцбуржской базе и бездельничают. Позор, да и только!

И вот уже новая «ночь». Над сушей и морем плывут клочки тумана, сгущаются и вновь бесследно исчезают. И опять небо, море, ночь полны солнцем. Давненько уже не видел я темноты, зорь, закатов и восходов. Которые сутки купаюсь в сплошном свете — ясном, ярком…

Опять плывет над морем пронизанный солнцем туман.