В фиордах, где не заходит солнце

4

— Ну и цветов! Ногу поставить некуда. Не топтать же их…

Грохот мотора умолк, поэтому можно поговорить. Добравшись до вершины горушки, вездеход остановился. Мы вылезли из него. Радуемся яркому свету солнечного дня, усевшись на больших валунах.

— Это что, теперь их уже меньше. А вот когда сходит снег, тут же действительно — сплошь. Вся земля покрыта. Господи, как цветут! На что уж у нас, на Украине, когда степь по весне цветет, много их, но такой красоты, как здесь, не видывал…

Не может успокоиться мой собеседник. Там, где цветы красуются на каждой полянке, в любом палисадничке, люди о них говорят менее восторженно. А здесь… Истоскуются за долгую зиму и, увидев такое разноцветье, не могут нарадоваться.

Тарас, водитель вездехода, встречает на Шпицбергене уже третье лето. Три полярных ночи прожил на архипелаге. Он механик из Пирамиды. С ним и еще несколькими парнями ползем мы сейчас на вездеходе через каменные осыпи к водопаду. Все вверх и вверх. Забрались на гору и остановились полюбоваться озерцом, синеющим в ложбине.

Две белые ездовые собаки расположились около нас и часто дышат, вывесив розовые языки. Очевидно, им жарко.

— Ишь запарились… Вам бы на Украине пожить, знали бы, что такое жара…

Тарас наклоняется и ласково поглаживает лежащего у его ног пса. Тот метет хвостом и, словно щенок, заваливается на бок — доволен.

Собаки распластались на земле, тяжело и часто пыхтят. Даже завидки берут — вот бы и нам стащить с себя одежку, развалиться на мелких камешках, понежиться на теплом солнышке. Попробовали было, сняли куртки, рубахи, а пахнуло ветерком, и сразу кожа гусиными пупырышками пошла — ветерок-то ледяной. Это тебе не Паланга или другой какой курорт. Шпицберген. Натягиваем куртки — ив вездеход. Поехали дальше.

Перед нами ледник. Эльза называется. Так себе ледничок, местного значения. Небольшой, не сравнить с величием расположенного неподалеку глетчера Норденшельда. Тот и на картах отмечают. А Эльза — скромный ледяной островок. Но уже который год поит Пирамиду. Под Эльзой — грот, а из него вытекает ручеек чистейшей ледяной воды. Его тут же направляют в трубу. Труба обшита поднятым на подставки километровым утепленным деревянным коробом, чтобы вода не замерзала зимой. Это и есть пирамидский акведук. Правда, Эльза капризна, как всякая женщина. Иногда воды — в избытке, а иногда, особенно если прижмет мороз, совсем скупо… Поэтому пирамидные прокладывают новый водопровод — из того голубого озерка в ложбине, которым мы только что любовались. Оно не промерзает, и воды отсюда можно будет брать сколько угодно.

Снова ревет мотор. Спуски, подъемы, опять спуски. И все по осыпям.

Там, где камни не сплошь покрывают землю, пробивается травка и цветут, цветут, цветут северные цветы. Все недолгое северное лето будут голубеть они в тех местах, куда попадают солнечные лучи и которые прикрыты скалами от леденящих ветров.

Лишь на первый взгляд мертва земля Шпицбергена. Ботаники насчитывают на архипелаге полтораста видов цветущих растений, около двухсот видов мхов и лишайников. Только деревьев не встретишь.

Говорят, правда, что есть кое-где «леса» — карликовая береза да ползучая ива — в лучшем случае достигают они сантиметров тридцати. Но мне эти «рощи» видеть не довелось.

Читал я, что летом на Шпицбергене собирается до семидесяти видов птиц. Из насекомых же только комары, гнус да мухи. С комарами встречался дважды, а муха проживала в моей собственной комнатке, между оконными рамами. Я ее даже сладкой водичкой подкармливал, как раритет. Ко времени моего отбытия со Шпицбергена она еще жужжала.

Млекопитающих здесь негусто: белые медведи, северный олень, овцебыки, песцы, немного леммингов. Говорят, что вспугивали белого зайца. У берегов — нерпы, иногда заглядывают дельфины, нарвалы.

Посещают здешние воды и моржи, и гренландские киты. Увы, они большая редкость.

Дорогу нам преграждают ручейки, ручьи, потоки, полные мутной водой. Вода несется как бешеная, даже звон стоит, так она стремительно рвется вниз, к морю. Когда останавливаемся и глушим мотор вездехода, слышно, как погромыхивают камешки, которые увлекаются потоками по дну.

— Лунная тишина, — задумчиво тянет Тарас.

Если на Луне тоже бегут ручьи, порхают белокрылые пуночки, насвистывающие свои нехитрые песенки в россыпях камней, тогда здешняя тишина, вероятно, и впрямь похожа на лунную.

В летний северный полдень, когда с ледников тянет холодный ветер и нет никаких восходящих от прогретой земли токов воздуха, взгляд достигает бог весть каких далей. А каждый звук здесь — журчание ручейка, грохот отколовшейся подтаявшей льдины, посвист ветерка или песня пуночки — не сливается с другими звуками, все отдельны, все сами по себе. И доносятся они из дальних далей, за километры. Потому и начинает иногда чудиться, что ты действительно где-то в ином, непривычном тебе мире. И одновременно его стерильное сияние, резкость красок, звуков кажутся какими-то знакомыми, на что-то похожими, словно все это уже видено, слышано — то ли на картинах Чюрлёниса, то ли в мечтах, столь же прозрачных и призрачных.

И даже какая-то непонятная тоска сжимает сердце… Переправиться через ручей иногда довольно сложно. Приходится мотаться вдоль берега, пока не найдешь местечка, где удобно съехать, где явно преодолимый брод. А вода мутная, несется стремительно, дна не видно, и угадать подходящую глубину можно лишь по крутизне берегов да ширине разлива.

Но ему хорошо — он железный. Перебрался и урчит себе на другом берегу, ждет.

А вот Бельчию с его приятелем, таким же ездовым псом, перебраться куда сложнее. Бегают по тому берегу, мечутся, вода несется глубокая, стремительная… Но ведь люди уже ушли и долго ждать не будут. Надо к ним!

Даже сквозь грохот воды и постукивание перекатываемых по дну камней слышу, как Бельчий тихонько взвизгивает. Вероятно, это призыв к действию: второй пес отвечает таким же повизгиванием, и они оба, как мне показалось, зажмурив глаза, кидаются в поток.

А ручей только и ждал их — подхватил и понес. Дна собаки не достают, бьют по бугрящейся и пенящейся воде белыми лапами. Шесть черных точек — четыре глаза и два носа, да две пары настороженных собачьих ушей удаляются прочь от нас.

Но все-таки собаки, пусть медленно, но приближаются к противоположному берегу. Вот наконец и дно под лапами! Они стараются одним махом выбраться на крутизну, прыгают, срываются, течение валит их на бок, но они снова прыгают — и уже на берегу. Как плыли рядышком, так и стоят друг подле друга. Отряхиваются — голова, загривок, спина — и так до самого кончика хвоста. Вокруг них облачко водяной пыли. Радостные летят к нам, обязательно останавливаются поблизости и снова отряхиваются — чтобы и нам досталось немного мелких брызг. Славные животные — собаки. Где бы ни встречался с ними — везде одинаково славные. Фыркаем, трогаемся, шлепаем дальше.

Умная все-таки машина вездеход! Сопит, шлепает гусеницами, окунает нос в воду, будто принюхивается, поток бросается на него, клокочет, пенится, толкает в бок, словно хочет сорвать траки. А вездеход, глухо и угрожающе взревев, как медлительное, упрямое, но иногда приходящее в ярость пресмыкающееся, упирается, гусеницы грохочут по камням, летит назад отброшенная ими галька, и вот уже машина огромной черепахой плюхается в ручей — и шлеп-шлеп — переползает его. Выбравшись на противоположный берег, вездеход весь мокрый, весело фыркает, и кажется, вот-вот начнет отряхиваться, как искупавшаяся собака.

Спускаемся по таким уклонам, что я, сидя рядом с водителем, упираюсь руками в приборный щиток и, замирая, жду, когда, оторвавшись от грунта, вздыбится задок нашей железной черепахи и мы загремим в тартарары.

Но вездеход, взревывая, успешно сползает вниз. Пересекает долину и вновь начинает лезть вверх по почти отвесной стене. Тут уж приходится потрудиться и нам. Бывает, гусеница напорется на острый, плотно сидящий в земле камень. Попадет он между траками и держит — ни взад, ни вперед. Вот мы и кряхтим, выкладываемся — помогаем машине сойти с препятствия.

Наконец прибыли к цели путешествия — к водопаду.

Правда, до самого места даже на вездеходе не доберешься. Нельзя. Гуськом идем по каменной осыпи, сползаем в ущелье, шагаем по ложу ручья, ожидая, не скатится ли на голову камень — их предостаточно торчит вверху, на краях расселины. Кажется, только тронь, дохни ветерок повеселей, присядь на край пичужка— и шарахнет! Мне хорошо известно, что может наделать такой каменюка.

С черного карниза скалы, точно из синевы неба, валится в белесое от мельчайших брызг ущелье водопад. Ущелье гудит, в нем сумеречно от взбитого тумана. Поток отвесно падает сверху, гладкий, словно отполированный, только порой отделяются от него клочья пены и тоже мгновенно летят вниз.

Вода в этом отшлифованном столбе прозрачна, как морской лед. Ударившись о камни, разбитое на миллионы капелек, вспененное основание столба сливается в ручей и сломя голову катится мимо нас. Ручей здесь тоже прозрачен, как роса. Вода чистая, холодная — она течет из ледника и еще не успела набраться мути. Ложе ручья устлано камнями, вода несет их, сталкивает, с грохотом бьет друг о друга.

Эхом вторят грому водопада отвесные стены ущелья.

Здесь как у моря. Не хочется уходить от этого извечного шума и величия. Оно так же успокаивает сердце и проясняет мысли. Стоишь, думаешь и вновь начинаешь четко воспринимать мир.

Бежит и бежит, грохочет и грохочет… И никогда не испытывает недостатка в чистейшей голубой воде. Никогда…