В фиордах, где не заходит солнце

3

Вертолетов — два. Их экипажи — двенадцать человек. Летают зимою и летом, днем и ночью, не летают только тогда, когда больше всего нужно!

После столь отличного, до голубизны вычистившего небо северного ветра — сиверка, что дул «ночью», снова потянуло с юга. На той стороне фиорда, из-за горы, выдавливаются тучи, словно серая вата из туго набитого мешка. Ползут и ползут. Совсем закрыли вершину Алкхорнета. Дотянулся до нас хвост циклона, свирепствовавшего над Карским морем.

Вокруг ферм Чернова, по поднятым над землей на деревянных стойках коробам с трубами отопительной системы, разгуливает куцый кот с отмороженными ушами. Полхвоста, видать, тоже мороз у него отгрыз.

Моросит дождичек. И настроение под стать ему — серое, скверное, даже на душе муторно.

Большие белые чайки-бургомистры, сидящие парочками на крышах ферм, повернувшись друг к другу, орут свое «кли-кли-кли!», потом, раскачиваясь и еще шире раскрывая клювы, принимаются неблагозвучно мяукать, словно мартовские коты. Другие сидящие рядками на коньках крыш не участвуют в этом хоре и только сыто зевают.

Вдали, на глади Ис-фьорда, видны трудяги-кораблики. Куда-то идут. То ли в Пирамиду, то ли в Лонгиербюен.

Скучища смертная. Надо что-нибудь придумать. Беру телефонную трубку, звоню. Кому же еще, если не товарищам по несчастью — друзьям геологам, которые, вероятно, тоже помирают от скуки. Сидят и ждут у моря погоды — в полном смысле этих слов.

— Как поживает лучший друг человека и, в частности, мой?

«Ученик Юргис Мокинас» печально докладывает:

— Осиротел я. Пришел капитан и потребовал пса обратно. Говорит, телеграмму из Мурманска от жены и детей получил: настаивают, чтобы вернул собаку домой.

Углевоз, со вчерашнего дня болтавшийся в морской капусте, сполз с вязкой мели и теперь рассекает волны где-то в Баренцевом море. Уплыл боксер. Остались геологи совсем одни…

— А не махнуть ли нам на моторке в Грумант? — предлагает Юрий. — О разрешении я уже договорился со всеми.

Я, кажется, только и ждал этого слова, чтобы влезть в новые бродни, закинуть за плечи рюкзак, навьючить на себя весь свой «железный балласт» — бинокль, фотоаппарат, кинокамеру…

У нас еще накрапывает дождь, а по ту сторону фиорда уже солнце. Граница между вёдром и непогодой точно ножом отрезана над самой серединой Ис-фьорда.

Бот у нас такой, что и вокруг всего Шпицбергена можно обойти: дизельный мотор, на носу каюта — есть где спрятаться, когда начнут волны перехлестывать и польется за ворот холодная водичка.

Весело тарахтим по фиорду. Погода улучшается. У руля сам начальник геологической партии Дмитрий Владимирович Семевский, за моториста — Анатолий, или, как его здесь называют, «ас по части вездеходов, ботов и прочей механики». У геологов два Анатолия, Чапчай и Мешечко, и оба несравненные мастера — любые моторы им подвластны. Сейчас с нами Анатолий Чапчай. Умением Мешечко я буду восхищаться позже — на волнах у острова Датского.

Хоть и не очень быстро, но уверенно ползем по Ис-фьорду. Вот уже позади и мыс, где стоят на приколе наши «нелетающие» вертолеты. Как и все летательные аппараты полярной авиации, они окрашены в ярко-оранжевый цвет.

— Скоро не только покраснеют — сгорят со стыда! — ворчит Анатолий, кивая на оставшуюся за кормой стоянку местной авиации. — Так и будут торчать здесь, пока не заржавеют! Тоже мне воздушные боги! — бранит он пилотов, словно они в чем-то виноваты.

Разве не хотят летать? Разве их вина, что это лето урожайно на облака и туманы?

Мимо нас проплывает плоский мыс. Вот открылась Капустная бухта — Колесбукта. Пересечем ее, а по ту сторону прижался к крутому берегу Грумант.

Никто нас не встречает. Лишь белеют пеной, изламываясь у линии прибоя, волны да белые птицы — тесной толпой на настиле пирса.

Подходим. Пирс — пристанище бесчисленных чаек. Их здесь столько, что яблоку, как говорится, негде упасть. Сидят, плотно прижавшись друг к другу. Видать, излюбленное место отдыха. Налопались рыбки и сидят себе переваривают.

Толстенные деревянные сваи прочно загнаны в морское дно, на них — доски. Как-никак дерево не камень: теплее, удобнее, уютнее. Вот чайки и облюбовали пирс. Тем более что он только им и служит. Корабли сюда не пристают.

Когда наш бот совсем уж близко, неподвижно сидевшие чайки начинают беспокоиться, вертеть головами и вдруг поднимаются вверх огромным белым облаком, уступая нам пирс. Птицы знают, что мы ненадолго, что скоро они смогут вернуться назад и сидеть сколько душе угодно, и никто им не помешает.

Откуда уходит человек, там вновь воцаряется тишина, наполненная лишь шумом прибоя да криками птиц.

Грумант точно приклеен к высокому берегу. Только посредине рассекает его пологая долинка, по которой можно подняться вверх, пройти в горы, проникнуть в другие долины. По этим распадкам, как называют их на Дальнем Востоке, легко добраться до Лонгиербюена, который лежит к северу отсюда.

На крутых скалах, нависших над Грумантом, гомонит птичий базар. На горных откосах отшлифованные льдами и ветром высятся, точно башни замков, отдельные утесы. Там, в самом небе, кричат у своих гнезд птицы. Их очень и очень много. В бинокль хорошо видно, как торчат они одна подле другой.

Низкое облако приплыло с моря, зацепилось за зубцы замковой башни и застряло на ней. Верхние карнизы птичьего города уже едва различимы в сером тумане.

Пришвартовались. Выбираемся на покрытый слоем чаячьего помета и перьев пирс. Настил никто не ремонтирует, некоторые доски сдвинуты, меж ними широкие щели, и видно, как перекатываются внизу, под ногами, неспокойные волны. Шагать тут надо осторожно: поскользнешься и загремишь вниз.

Вдоль берега вбитые в землю, так же отшлифованные льдами и ветрами, как камни скал, ряды бетонных свай. На них стоят деревянные стены домов. Еще прочные, крепкие. Из поселка к пирсу сбегает рыжая от ржавчины железнодорожная колея. Куда ни глянешь — всюду немые приметы недавней человеческой деятельности.

В недалеком прошлом Грумант, Грумант-сити или Грумант-бюэн, как по-разному называют его, — красивый, компактный поселок.

(Кстати, замечу, что в шпицбергенских топонимах большой разнобой: в одних источниках употребляют английские, в других норвежские, в третьих — русские. Здесь и далее я попытался давать транскрипцию норвежских названий в том случае, если нет уже твердо установившихся традиций употребления их по-русски.)

Упорно карабкаюсь вверх по довольно крутому склону. Из-под ног осыпается гравий. Решил подняться как можно ближе к башням и зубчатым стенам птичьего замка. Не дает покоя проклятый кинофото-любительский зуд. А вдруг уникальный кадр?

Я и сам заядлый охотник, знаю, что они порой лезут куда не следует. Однако с фотолюбителями не идут ни в какое сравнение. Таскаешь с собой аппарат лишь затем, чтобы грохнуться вместе с ним где-нибудь. Хорошо еще, если не свернешь шеи. А на мне, кроме фотокамер, бинокля, бокса с телеобъективами и пудовой киноаппаратуры, еще и ружье, чтобы пугать птиц. Не стрелять, нет! Пугать. Вот уж если сорвусь отсюда вместе с сыпучей каменной лавиной в волнующееся далеко внизу море — то-то шуму будет!

Весь склон, по которому я взбираюсь, порос розоватой травкой, шапками мхов, пестреет от цветов и шляпок сыроежек. А кроме того, тянутся пряди шерсти овцебыков, по-латыни — Ovibos moschatus. Склон, по которому я лезу чуть ли не на четвереньках, для этих животных — сущий пустяк. Они слонялись по кручам вдоль и поперек, терлись боками о камни и натрусили шерсти.

Светятся маленькие синие чашечки цветов, словно голубые огоньки. И шляпки сыроежек — красные, желтые, коричневые — тоже кажутся цветами. Если уж на Шпицбергене зеленеет где-то травка, то грибов в этом месте необорно. И не только сыроежек. Тут и синяков предостаточно.

А по траве и грибам, как осенняя паутина, серовато-бурые нити — волосы, а то и целые пряди шерсти овцебыков. А уж и мягкая, а уж и упругая! И нежная-нежная… И длинная — пряди до метра и больше. Собираю, заталкиваю в карман. Сую, сую, а все словно ничего там нет. И не весит ничего. Будто карман совсем пустой. А сунешь руку — вроде погрузил ее в мягкое и нежное тепло.

Анатолий Чапчай, который колдовал сегодня у мотора нашего бота, рассказывал: «Столько этой шерсти насобирал, что сам напрял нитей и связал свитер для дочки. Чудесная вещь получилась. Уж на что в Ленинграде бывает сырая стужа, а под овцебычью шерсть не проникает. Легко и тепло».

Облюбовали они, наверно, этот склон — шерсти полно. Я внимательно осматриваю дали — вдруг увижу! К сожалению, пусто. Следов много, целые тропки во мху протоптаны, и шерсть везде клочьями, а самих овцебыков нету.

Далеко внизу, почти у самой полосы прибоя, волоча облезлый хвост, трусит песец. Разглядываю его в бинокль. Вот остановился, сел, задрал морду. Наверно, тоже увидел меня, потому что пыряет в какую-то щель между камнями и мгновенно скрывается с глаз.

А птичий гомон все ближе.

Скоро дорогу мне преградит почти вертикальная каменная стена, на которую уже не взберешься.

Из облака, зацепившегося за зубцы птичьего замка и застрявшего здесь, моросит смесь снега с мелким дождичком. Все равно лезу вперед, волоку свою аппаратуру. Пусть туман, пусть дождь, а вдруг что-нибудь получится? Даже зло берет: фиорд тут и там сверкает слепящими солнечными заплатами, небо над ним ясное, а здесь такая мгла. Уцепилась туча и стоит.

Долез. Дальше пути нет.

Прижавшись животом к валунам, смотрю в бинокль. Чайки никакого внимания на меня не обращают. Сидят себе на еле заметных карнизах у своих гнезд, кричат, взлетают, ссорятся между собой.

Меняю оптику, ищу кадр. Эх, досада! И через самые лучшие объективы ничего путного не видать.

Спускаю предохранитель и бахаю вверх из ружья. На какое-то коротенькое мгновение птичий базар умолкает. Потом лавиной, врассыпную чайки срываются в небо. Сбиваются там в плотное облако и только тогда снова начинают кричать… Но вот галдящая туча как бы расползается в воздухе, редеет, птицы вновь возвращаются к своим гнездам.

Щелкаю и щелкаю затвором — ловлю их в небе, надеюсь: вдруг повезет, вдруг что-нибудь да выйдет. И наконец бреду вниз.

Потом, выбрав дом, окна которого еще целы, мы разжигаем в печи огонь, усаживаемся у очага, тепло которого грело и утешало многих людей, живших здесь долгими северными ночами, открываем банки с консервами, режем хлеб… В сени нашего дома заглядывают пуночки — целая тройка. Чирикают, перепархивают, попискивают. Одна даже какую-то трель выводит. Мы для них — пустое место. Этот дом уже принадлежи! им. Мы только гости. Пришли и скоро уйдем.

Северный ветер нагоняет волну. Она все выше. Бот наш, стоящий у пирса, встает на дыбы и проваливается вниз. Разгулялось море. Надо торопиться домой. Такие волны поднялись, что того гляди и через каютку нашу перехлестывать начнут.