В фиордах, где не заходит солнце

5

Суббота. Солнце бьет в окно. Комната залита светом. Кричат петухи, с улицы доносится перестук шагов. Совсем как в литовском городке ранним утром. Только чаячьих криков там не услышишь.

Сейчас бы вскочить с кровати — да во двор. Посмотреть, что сегодня солнышко выделывает.

Однако так приятно понежиться в постели — позади целые сутки без сна, путешествие на вездеходе.

Лазанье по кручам. Лежу, и каждый суставчик радуется.

Так славно снова слышать тишину Шпицбергена. Гора Пирамида еще не видна — легкий туман скрадывает дали. Скоро солнце, поднимаясь к югу, развеет его. По огороженному заборчиком пространству около птичника расхаживают со своими белыми дамами петухи и время от времени, хлопая крыльями, кукарекают. Рядами сидят на крышах чайки, большие, сытые. Греет солнышко, попискивают пуночки, перелетая от дома к дому; постукивая каблуками по дощатому тротуару, шагает ранний прохожий. Уютно, тепло… Медленно катится пронизанное солнцем время.

Пирамида — красивый поселок. Стоит он в долине между двух гор — Пирамидой и Столовой. Аккуратненькие белые домики — ровными рядами, на одинаковом расстоянии друг от друга; от дома к дому бегут столь характерные для северных мест поднятые на подставки деревянные утеплительные короба. В них трубы с горячей водой. Зимой, когда навалит снега, по ним, как по мосткам, ходят зимовщики.

Управление шахтой и административное здание белеют у подножия горы Пирамида, а хозяйственные постройки — у Столовой горы, неподалеку от перекатывающего камешки ручья. Здесь и коровник, и птичник, и конюшня. Да-да, конюшня. И в Баренцбурге, и тут никто пока не собирается отказываться от лошадиных услуг для перевозки мелких грузов. Особенно зимой. Ни тебе мотор запускать, ни воду сливать… Преимущество очевидное.

На самом краю поселка клуб. Красивое, современной архитектуры здание, согласно требованиям Севера, поднятое на сваи. Построено со вкусом и действительно украшает поселок. Пирамида чем-то походит на норвежский Ню-Олесунн, как я понял впоследствии. Тут никогда не бывает грязи, это благодаря мелкому гравию, на котором стоит поселок; любой ливень сразу впитывается в землю — и сухо.

У меня заказан разговор с Баренцбургом. По радиотелефону. И приближается назначенный час.

Радистов на кораблях частенько кличут «маркони», как старшего механика — «дедом». Так уж повелось. А поскольку зимовщики живут подобно экипажу корабля — общая кают-компания — столовая, вахты — смены, авралы, — вот они и прозвища у моряков переняли, тоже зовут начальника радиостанции — «маркони».

Здешний «маркони» Евгений Чубаров — «парень из Ленинграда», как он сам представился, когда мы знакомились. К ленинградцам у меня особенно теплое отношение, люблю их город, люблю его граждан. И конечно, чувствуя это, ни один настоящий ленинградец не оставляет моего душевного расположения безответным — мы сразу сходимся. Вот и с Чубаровым тут же находим общий язык. После разговора с Баренцбургом задерживаюсь у Евгения.

Чубаров уже четыре раза встречал солнце, четыре осени прощался с ним. Скоро в пятый раз провожать будет.

— Привык, — говорит, — мне теперь в Ленинграде, может, слишком тепло будет…

В Литве сейчас рассветает. Здесь тоже тишина, как и подобает в ранний утренний час. Хотя солнце сияет вовсю, но ушло за гору, и на поселок легла тень. Журчит ручей, примолкли чайки, может, вздремнули на коротенькое время.

По мнению Жени, чайки — птицы нагловатые. Иной раз пытаются сесть на его антенну. Только где там птичке весом с половину гуся удержаться на тонкой проволоке! Однако они упрямо цепляются, глядишь, и порвут, спутают растяжки. Приходится ремонтировать. А так ничего, терпимые птицы. Осенью улетают последними. И возвращаются первыми — еще лед на фиорде не сошел, а они уже тут.

Грохот выстрела. Кажется, совсем неподалеку, в порту. Инстинктивно ищу глазами клуб дыма. Евгений хохочет:

— Норденшельд ахнул!

Ясно. На леднике образовалась новая трещина.

Он виден отсюда как на ладони — сползающий в Билле-фьорд глетчер Норденшельда. Белеет просторно и величественно. Темные полоски морены, точно дороги, спускаются по его краям от высящихся за ледником гор к фиорду. И если вновь прибывший спрашивает, что это за дороги и зачем они, ему втолковывают: дескать, по ним ездят летом в горы на сенокос, а потом везут обратно сено.

Господи, как только не разыгрывают наивных новичков!

Бабахает еще раз. Тоже на леднике. А кажется, совсем рядом. Ледовый язык постепенно движется, сползает в море. Грохот треснувшего льда абсолютно похож на хороший пушечный выстрел. Да и как тут обойтись без шума, если в этом случае во льду разверзаются трещины глубиной метров до полутораста, до самой земли? Женя рассказывает, что особенно беспокойным Норденшельд бывает весною. Солнышко уже пригревает, снег тает понемногу, и такая пальба начинается, только держись!

По фиорду плавают отколовшиеся от ледников айсберги.

В утренней тишине звон и плеск ручья еще явственнее, чем днем, хотя тень уже сходит с поселка, и вновь слышны крики чаек и бодрое кукареканье петухов.

Прощаемся с Евгением. Ему пора на станцию. А я продолжаю прогулку по поселку.

Вершина Пирамиды — слоеная, словно кто-то аккуратно уложил один на другой сужающиеся кверху пласты. Старожилы частенько разыгрывают новичков, утверждая, что это-де не гора, а запас сена для коров— привозят и складывают. И находятся такие, что верят. Ну а не веришь — полезь да пощупай!

На крутую Пирамиду вскарабкаться не так просто. Ее вершина девятьсот метров от поверхности моря. А самый пик, особенно когда светит яркое солнце, действительно очень напоминает плотно уложенные брикеты прессованного сена. В этой горе и добывают уголь. Шахтеры идут на работу. Будут подниматься в гору.

И мне тоже не терпится залезть под слоистую вершину Пирамиды. Поэтому я заглянул к своему новому приятелю, с которым ездили вчера вместе на вездеходе, и прошу его проводить меня туда.

Александр — бывший летчик, теперь шахтер, отличный знаток своего дела, уважаемый товарищами, подчиненными и начальниками. Сегодня он свободен.

Спрашиваем с ним разрешения спуститься в шахту. И хотя я не имею никакого отношения к работе, мне любезно идут навстречу и в сопровождении Александра дают разрешение познакомиться с шахтой.

Перед тем как отправиться в путь, он раскладывает на письменном столе лист бумаги, рисует вертикальные разрезы, горизонты, штольни, штреки, вентиляционные люки… Так как ни в шахтерском, ни в маркшейдерском деле я не разбираюсь, все это повторять не берусь, чтобы не напутать.

Мы идем той же дорогой, что и шахтеры.

Прежде всего переодеваемся в спецодежду, чтобы не бояться ни угольной пыли, ни грязи. Нахлобучиваем шлемы. (Шлем мне и впрямь пригодился, потому что в низких проходах я не раз стукался головой в перемычки крепи.) Наконец получили мы специальные электрические фонарики, прикрепили их к шлемам — и вперед.

В Пирамиде все эксплуатируемые угольные горизонты— над уровнем моря. Верхний — у отметки четыреста девяносто!

Садимся в подъемник и по крытой галерее, по чуть ли не вертикально поднимающимся рельсам катим вверх.

Подъемник останавливается, вылезаем, стоим у входа в штольню.

— Горизонт плюс сто пятьдесят.

Мы в полутораста метрах над морем. Саша говорит, что тут совсем неинтересно. Дожидаемся следующего подъемника и снова ползем по стене вверх.

— Горизонт плюс четыреста…

Тут уже мы сходим и ныряем в штольню. Штреки и ходы пронизывают гору в разных направлениях и на разных уровнях. Идем и идем по подземным путям, которым, кажется, конца не будет. Одни из них широкие, хорошо освещенные. Другие узкие и темные. Лезем по ним, освещая путь своими лампочками.

— Не устал? — спрашивает Саша, словно не очень доверяя моим силам.

— Десятка километров еще не чувствую, — говорю.

— Тогда ладно. Десятка не понадобится, а пять отшагаем.

Как предупредил меня Александр, так оно и оказалось. Шахта как шахта. Катятся по рельсам вагонетки, груженные углем. Встречаем шахтеров, посверкивающих издалека своими лампочками. С каждым Саша перекидывается словцом, чувствуешь, что все они одна семья.

Наконец подходим туда, где шахтеры грузят в вагонетки глыбы угля. Это самое главное место шахты. Именно здесь и добывается уголь, именно здесь штольня вгрызается в глубь горы, здесь взрывают пласт.

Раскачиваясь в подвесных сиденьях, поднимаемся по пологому проходу вверх. И снова идем, пока не вылезаем сквозь вентиляционный люк в потрясающе светлый день.

Оглядываюсь и не узнаю местности. Внизу ледник. Слышно, как журчит грызущая его вода.

— Это же Эльза! Просто мы прошли гору насквозь и сейчас с другой стороны видим ее.

Полюбовавшись сверканием Эльзы, снова спускаемся во мрак. Снова странствуем по подземным дорогам и тропкам, где без Александра я уже давно заблудился бы.

Наконец вышли к галерее и едем вниз. Снова та же процедура, только в обратном порядке: возвращаем фонари, шлемы, стаскиваем с себя робы — и под теплый душ. Хотя мы ничего в штольнях не делали, но черной, угольной пыли набрались вдоволь.

Александра ждут свои дела. А мне нужен начальник шахты. До сего времени никак не удавалось пробиться к нему — право слово, не встречал более занятого человека. Да и как ему быть свободным? Лето в разгаре, и дел невпроворот. Надо подготовиться к зимовке, все предусмотреть, отремонтировать, запастись всем необходимым. Грузы идут и идут: прими их, распредели по складам, уложи, присмотри. И люди тоже меняются. У одних кончился договор, другие прибывают.

На первый взгляд и не поверил бы, что этот мягкий и вежливый молодой мужчина с большими серыми глазами — горный инженер Эдуард Плавинский — успешно, твердо и последовательно справляется с таким сложным механизмом.

А хозяйство трудное. Если бы только шахтой руководить. Плавинский уже не первый год занимается угледобычей, собаку в этом деле съел. Но тут уголь лишь одна из забот, пусть и важнейшая; а кроме того— водопровод, снабжение, электростанция, животноводство… и люди, люди.

Все это лежит у него на плечах, пока длится навигация. А уйдет последнее судно, все связи с внешним миром сократятся до невидимой ниточки радиоволны. Тогда начальник шахты становится еще и начальником зимовки. Права у него те же, что и у капитана на корабле, ответственность увеличивается, заботы множатся.

Звонят, к примеру, темной зимней ночью с фермы и тревожно кричат в трубку: «Эдуард Михайлович! Первотелка никак не опрастается… Что делать? Такая корова может погибнуть. Что делать, Эдуард Михайлович?!» А что тут посоветуешь, если ты горный инженер и ветеринарии не обучен? И все-таки бежит начальник шахты на ферму, что-то придумывает, советует, кого-то подключает… И, глядишь, появляется на свет (вернее, «на тьму» — полярная ночь!) теленок, и вылизывает его шерстку измученная, но счастливая мать…

А то получит кто-нибудь из зимовщиков телеграмму из дому не очень радостного содержания, и снова забота. Врачуй душу. Вот и поддерживает Плавинский своего зимовщика чем и как может. Помогает ему прийти в себя, дождаться света, весны. И, чувствуя эту теплоту, это внимание, человек берет себя в руки, работает, ждет.

Да и уголек копать в условиях полярной ночи, когда в непроглядной мгле бушует пурга, тоже, скажу я вам, занятие не из веселых. И решимость требуется, и самообладание. Нелегок хлеб шахтеров-зимовщиков.

И вот в эту субботу, выкроив пару часов на отдых от бесконечных дел, Эдуард Михайлович жертвует их мне. Встречает как родного. Оказывается, несколько первых послевоенных лет он тоже, как и Юра Мокин, жил в Вильнюсе. Учился в школе. И по-литовски немного говорит. Ну и конечно, в первую очередь заводит речь о столице нашей республики: что где новое построено, убраны ли руины, что переоборудовано, как выглядят уголки старого, милого его — сердцу Вильнюса.

Так приятно было бы провести с этим человеком долгий вечер, но у него и сегодня полно дел. И даже одно необычное — завтра ожидается прибытие в Пирамиду главы норвежской администрации архипелага — губернатора Шпицбергена со свитой и командой футболистов. Приедет также советский консул из Баренцбурга. Наши и норвежцы проведут товарищеский матч.

Солнце покатилось к северу. Начало накрапывать. Ничего — перевалит к востоку, снова будет вёдро.

В поселке большое оживление. День праздничный, даже чайки на крышах кажутся белее. Жители тянутся к пристани. Здесь уже и начальник шахты, и консул, и другие официальные лица. Ленивый ветерок полощет флаги СССР и Норвегии. Все поглядывают на часы — еще семь минут.

За пять минут до условленного часа из-за мыса появляется корабль норвежцев. До швартовой стенки ему ходу как раз пять минут.

Ревет гудок электростанции. Ему вторят сирены шахты и порта. Приветственно гудит «Коммунар». Губернаторская яхта «Нордсиссель» приближается. На ее рубке уже можно рассмотреть государственный герб Норвегии — лев в короне.

Солнце светит вовсю. И настроение на пристани солнечное. Многие знакомы, не первый раз встречаются. Здороваются, машут друг другу.

По трапу сходит губернатор — еще довольно молодой, стройный мужчина. За ним — руководители лонгиербюенской шахты, инженеры, футболисты.

Спортсмены сразу отправляются на стадион.

Стадион — копия футбольного поля, какое и сегодня можно увидеть за околицами наших деревень: выровненная площадка со врытыми друг против друга на определенном расстоянии четырьмя столбами. На двух соседних — натянуты сетки. Сбоку два ряда скамей — доски на чурбаках. И все оборудование. Одна разница — такие стадионы у нас обычно покрыты травой и не используются для международных встреч. А этот — гравием. И играть на нем будут представители двух стран. На высоких мачтах на фоне ледника развеваются государственные флаги. В середине на скамье сидят губернатор и наш консул. Остальные, где кому нравится, расположились вокруг всего поля.

А по полю бегают и быстро, и не очень быстро, бородатые и безбородые парни. Посвистывает судья. Зрители-болельщики орут во всю силу легких. Но особого шума нет. Хоть и собралась на стадион вся Пирамида… Кричи не кричи, но чтобы такой гром стоял, как на киевском стадионе во время игры местного «Динамо», не получается. Жидковато.

Так как я не большой спец и в спорте разбираюсь скверно, любой удар по мячу и сопровождающие его победные клики возбуждают во мне скорее улыбку, чем энтузиазм. Потому я ничего определенного об этом матче сказать не могу, тем паче — об уровне мастерства здешних футболистов. Бегали, пинали мяч, толкались, кое-кому удавалось ударить головой.

После матча и прогулки по поселку гости и хозяева усаживаются в столовой за общий стол, который давно уже накрыт.

Товарищеский матч, дружеская трапеза, шумные проводы… И снова ложится на Пирамиду солнечная ночная тишина. Завтра на работу. Одинокая лошадь тащит по пустой дороге воз, груженный бидонами. Они позванивают, копыта глухо постукивают, такие домашние, знакомые, привычные звуки… Засыпаю под них.