— Кто там?
— Я.
— Ты, Николай?
— А кто же еще?
— Действительно, кто же еще может притащиться в такую рань — в выходной, без предварительного звонка!
— Главное — отпуск сегодня начался, а встал все равно — ни свет, ни заря!
— Видимо, должен тебя пожалеть? Ну, ладно — заходи! Только извини — у меня не прибрано!
— Да-а-а… это мягко еще сказано! Что это у тебя?
— А что такого? Один живу!
— А где жена?
— Уехала. На соревнования. По забрасыванию чепцов за мельницу. И дочь там же. В общем — «я дал разъехаться домашним… и даже собственной мамаше».
— Ну — отлично! Тогда, может быть, промочим горло?
— Ну, давай… Но у меня, к сожалению, только безалкогольные, на диких травах — саспареловка, могикановка, оробеловка. Отлично тонизирует!
— …Ну, давай! А пожрать нету?
— Ну, естественно, нету! Откуда? Один живу!.. Можем попробовать вот эти банки пятилитровые сдать, купить на эти деньги чего-нибудь.
— Да не примут, наверное!
— Примут!
— А как нести?
Придумали наконец — надели по две банки пятилитровые на руки, на ноги, по одной — на головы. Медленно, как водолазы, побрели.
В овраге в зарослях боярышника, бересклета, бузины нашли сырой сарайчик — приемный пункт.
— У вас банка на голове с трещиной!
— Где?
— Вот, посмотритесь в зеркало.
— Да-а, действительно! Но остальные хоть примете?
— Примем.
— Ура!
Получили деньги, треснувшую банку оттащили домой, стали собираться.
— Чего такие брюки плохие надел?
— Чтобы отрезать себе пути к наступлению. А то, сам понимаешь!.. А в этих брюках я далеко не уйду. А вечером надо дома быть — статью заканчивать.
— Ясно… А свитер где такой раскопал?
— А что? Разве плох? Двадцать лет уже ношу. Два раза с третьего этажа в нем падал. На двадцатилетие нашей свадьбы жена выплеснула на него красное вино — и хоть бы что, отстирался, выглядит как новенький!
— Ты так считаешь?
— Считаю!
— А зимнюю шапку зачем надел?
— Это раньше, в далекой молодости, я ходил без шапки даже зимой… теперь, из осторожности, хожу в зимней шапке даже летом!
— Ясно… Ну — вперед?
Вышли на улицу.
— Ну… пойдем в гниль-бар? — Николай заносчиво говорит.
— Ты что, сдурел? — Николаю говорю.— Ты знаешь, например, сколько простая спичка там стоит? Четыре рубля!.. Гниль-бар! В каком-нибудь кафе бы подхарчиться — и то хорошо!
Зашли в ближайшее кафе «Шторм». Оно, надо сказать, соответствовало своему названию — посетителей кидало от стены к стене, многие травили.
Скромно сели за крайний столик, долго ждали, пока подойдет официант, но официанты у себя на полубаке вели неторопливую беседу — иногда кто-нибудь из них кинет взгляд в нашу сторону и дальше разговаривает, как ни в чем не бывало.
— Что же такое? — Николаю говорю.— Почему же они не видят нас? Может, мы невидимки? Точно!
— А раз мы невидимки,— Николай говорит,— пойдем прямо на кухню, схватим там что-нибудь, когда повар отвернется!
— Правильно!
Схватили по пути вилки, ворвались в кухню, стали терзать куренка на сковороде — и тут все официанты сразу бросаются на нас, приемами самбо выбивают вилки, закручивают руки, куда-то тащат.
— Ну, сейчас мы вам устроим! — с каким-то ликованием один говорит.— Серега, скорей милицию вызывай!
Словно специально этого ждали.
Через минуту уже в зал вбежали два милиционера, вытаскивая револьверы.
— Вот это оперативность! Должен вам заявить, что работой вашей доволен! — милиционерам говорю.
— Пытались куренка утащить! — повар заявляет.— А мы бы потом из-за них план бы не выполнили!
— Мы думали, мы невидимки! — Николай вздохнул.
— Невидимость не освобождает от уголовного наказания! — строго милиционер говорит.— Прошу пройти!
Вывели нас, усадили в машину с маленьким окошечком, повезли.
— Запоминай дорогу! — на всякий случай Николаю сказал.
Высадили нас аккуратно у дверей, отвели к дежурному.
Ни «как поживаете?», ни «здрасьте!» — ничего.
— Фамилия! — сразу же дежурный говорит.
— …Траффолд!
— Грегори!
Поднял наконец-то на нас глаза.
— Ах, вы порезвиться хотите? Ну что ж — поможем! Червяченко, отведи.
Отвел нас Червяченко за железную дверь, замкнул.
— Вот так погуляли! — Николай вздохнул.
Огляделись: тесное помещение, окошечко под потолком, и к тому же — стремянка стоит, банки с краской валяются, стены грязные, осыпающиеся — ремонт.
— Могли хотя бы ремонт к нашему появлению закончить! — Николай говорит.
— Видимо, не рассчитывали так скоро нас увидеть. Ну ничего! Как выберемся отсюда — поднимемся с тобой на Эверест! Вот где чистота! А простор!.. Раз в сто больше обычного пейзажа!
— Ух ты! — воскликнул Николай.
Тут же дверь с лязганьем отворилась.
— Прекратите уханье! — Червяченко говорит.
— Ух ты! — поглядев на него, я не удержался.
— Не успокоились, значит? Пожалуйте на беседу! — Червяченко говорит.
Вышли мы снова в зало.
— Кем работаешь? — глядя на Николая тяжелым взглядом, дежурный спрашивает.
— Аспирант,— Николай отвечает.
— …Не понял! — дежурный говорит.
— Аспирант,— почему-то шепотом Николай произнес.
— Громче говори!
— Слушаюсь! — Николай каблуками прищелкнул.— Аспи-рант, рант, рант, аспи-рант, рант, рант! — печатая шаг, по помещению пошел.
— Стоять! — рявкнул дежурный. Николай, притопнув, окаменел.— …А ты кто? — Дежурный повернулся ко мне.
— Аспи-рант, рант, рант! — печатая шаг, я пошел.
— Стоять!
Мы рядом с Николаем застыли.
— Червяченко!
— Есть!
— Что — есть?
— Я!
— Отведи их обратно,— видать, не охладились еще.
— Так точно! — Червяченко говорит.— А ну, пошли!
— Аспирант, рант, рант, аспи-рант, рант, рант! — Дошли с Николаем до нашей двери, резко повернулись, зашли.
— Вот — правильно мы себя ведем! — Николаю говорю.— Начальство порядок любит! Чтобы все четко, организованно — как у нас! Ты заметил — когда мы отвечали ему, у него даже слезинка счастья блеснула?
— А точно — слезинка счастья? Может — просто слезинка? — с некоторым сомнением Николай говорит.
— Точно! — говорю.— Я-то уж знаю, как с начальством себя вести! Ты, я думаю, начальника моего знаешь, Шаповалова? Казалось бы, трудный объект. И ничего! Обошел по всем статьям! Шаповалистей самого Шаповалова стал! Теперь меня уже — неофициально, конечно — все Шаповаловым зовут, а самого Шаповалова — почему-то Ушатов,— видимо, по жене. Вот так вот. А ты говоришь!
— Но тем не менее мы почему-то здесь — в тесном, сыром помещении, а начальство — там!
— А давай, раз уж мы здесь, сделаем тут ремонт! Отлично будет! Гляди — и масляной краски две банки, и олифа, и кисти!.. Вперед?
— Вперед!
Развели краску олифой — олифы не жалели, чтобы был блеск, залезли с двух сторон на стремянку и с любимой песней нашей «Ёлы-палы» начали малевать. Потолок чистым маслом обдали, в стены для колера берлинской лазури добавили — красота!
— Мне кажется,— Николай говорит,— что слишком мы радостным это помещение делаем, неверно это — с точки зрения педагогической!
— Зато с малярной верно! — отвечаю ему.
Вдруг — распахивается дверь, на пороге — дежурный и Червяченко.
— Ах, вот вы чего притихли! — дежурный говорит.
— Мы не притихли! — говорю ему.— Мы поем!
— Ну, хорошо, хоть нормальные люди нашлись! — дежурный говорит.— А то маляры эти — как ушли неделю назад, так и сгинули!
— Скоро кончаем уже! — Николай говорит.— Только учтите — в свежеокрашенном помещении, да еще с дверью закрытой, находиться опасно!
— Намек понял! — Дежурный усмехнулся.— Ладно, докрасите — пойдете. А кафе то известно нам своими номерами — с ними разберемся!
— Только учтите — в течение суток никого нельзя сюда запускать! — я говорю.
— Это уж вы учтите! — усмехнувшись, дежурный говорит.
Закончили, выскочили на воздух.
На пыльной вывеске «Следственный отдел» Николай написал пальцем: «Ура!»
Помчались. На замусоренном пустыре валялась пластом собака, словно часть этого мусора, но решила вдруг отделиться — вскочила, резко залаяла, обозначила себя — и снова рухнула.
— Туда-то на машине нас везли — а обратно пешком! — Николай проговорил на ходу.
— А что ты — еще не наездился? — удивился я.
— Вообще-то да! — согласился Николай.
— И-и-и-диные карточки! — пронзительно кричали у метро.
— Эх, жаль, не по карману пока! — вздохнул я.
Мы бежали вдоль больницы.
Больной с третьего этажа кричал что-то через газетный рупор своей жене.
Между тем уверенно вечерело.
Радостные, мы ворвались в наше любимое кафе.
— Здравствуйте! Вы нас еще не забыли?
Наступила некоторая пауза.
— Не забыли! — нервно повар ответил.— Но скоро уже закрываемся. Ничего нет. Только макароны с лапшой.
— Отлично! — воскликнул я.— Макарончики с лапшой — любимая моя еда! А если обсыпать еще поверху вермишелкой — полное объедение!
Повар ушел, загремел баками.
— Все съели! — вернувшись, угрюмо сообщил.
— Как же так? — воскликнули мы.— Нас же не было? Кто же съел? Разве кто-нибудь это любит, кроме нас?
Понуро побрели.
— Ну ничего! — сказал я.— А давай вместо физической — духовной пищей питаться! Вот — афиша, гляди! Вера Зазнобина. Популярные песни! Пошли?
Сели в девятом ряду, долгое время крепились, но когда запела она нашу любимую «Ёлы-палы» — не удержались, стали с Николаем подпевать.
Тут дежурный администратор по проходу к нам подполз по-пластунски, зашептал:
— В милицию захотели, да?
— Нет,— вздохнули.— Нет… Второй раз уже не потянуть!
Пришлось уйти. Примчались ко мне домой.
— Хотелось бы пожать немного плодов! — Николай говорит.— Я имею в виду: за духовной пищей обязательно физическая должна идти!
— Так ничего ж нет! — воскликнул я.— Вот — только коробочка какая-то… написано «Кекс»… внутри почему-то порошок.
— Знаю! — вскричал Николай.— Это надо в формочке печь!
— Так долго, наверное…— Жадность душила меня.— Ночь уже…
— Ну и что? Хорошее дело! Ночной кекс! Думаю,— Николай говорит,— что можно даже традиционным это сделать: «Ночной кекс». Единомышленников на это дело приглашать — спорить, хохотать! — Возбужденно по кухне заметался, нашел формочку, засыпал порошок.
— Думаю,— я сказал,— что в эти ночные часы… более близкого нам человека, чем дежурный милиции, не найти!
— Точно! — Николай говорит.
Узнали телефон нашего отделения, набрали номер… Знакомый голос!
— Алле! — взволнованно Николай залопотал.— Это дежурный?! А это мы!.. Не забыли еще нас?.. Ну да!.. Хотим вас пригласить — в смысле, когда освободитесь — на ночной кекс!.. Адрес какой? — На меня посмотрел, потом вдруг неожиданно трубку повесил.— Ишь, хитренький какой — адрес ему!..
Кекс почему-то слегка сгорел. Пожевали кекса, запили оробеловкой. Помолчали.
— Ну… чего такой грустный? — Николая спрашиваю.
— Я не грустный, я — надменный! — Николай отвечает.
— Вот — так и спи давай! — говорю.— Очень тебе идет.
Утром я проснулся, вскочил, крякнув, принял ледяной душ, гикнув, выпил чашечку кофе… Кран вдруг распелся — тоже, певец!
Выскочили на улицу.
— Ну все — я пойду! — Николай говорит.
— Давай. Я буду тебе махать.
— А я буду постепенно уменьшаться.
— Договорились! — Руки пожали.
— Только должен сперва понюхать розу — давно не нюхал роз! — Николай говорит. Решительно, прямо по газону, пошел к кустам. Какой-то общественник погнался за ним — но Николай, нюхнув розу, увернулся от него, выскочил на проезжую часть. Мимо с ужасным почему-то грохотом мчалась телега, Николай боком вскочил на нее, помахал общественнику (и мне, надеюсь?) рукой и унесся вдаль.
Прощай, милый! Гуляй, веселись — запасайся легкомыслием на черный день!..
Часть ласточек реяла высоко, часть на всякий случай низко. Я сел в автобус.